Текст книги "В полночь упадет звезда"

Глава 7

Утром, подоив коз, Горыня не решилась зайти в погреб и принесла молоко в избу. Верес как раз проснулся и умывался у лохани.

– Что мы будем делать с нею? – Горыня выложила в миску на стол свежие яйца и полезла за остатками сала. – Я в погреб соваться боюсь. Вдруг войдешь, а она бросится… как ты на меня вчера!

– Не бросится! – Верес взглянул на нее сквозь текущую по лицу воду, но по голосу чувствовалось, что он не так уж в этом уверен. Какого цвета у него глаза, она все не могла разобрать, но скорее они были темные, чем светлые. – На краду положим. Хоть она и жаба, а в лесу зверям на съедение не покинешь. На сегодня еда есть?

– Репа есть. И сыр. Сегодня новый сделаю. Куда-то надо теперь коз девать…

Помыв репу, Горыня стала чистить ее и резать кружками.

– А что это за всевед-трава?

Что-то такое Верес уже упоминал, когда рассказывал о тех бабкиных кудесах, ради которых гонялся за Затеей.

– Это такая трава чудесная, что цветок на ней цветет один раз в год, – охотно начал объяснять он. – Иные говорят, в ярильскую ночь, иные – в рябиновую[25]25
  Рябиновая (иначе воробьиная) ночь – летняя ночь с грозой и зарницами, не имеет календарной привязки.


[Закрыть]. Всевед-травой ее зовут, потому как если кто ее возьмет, тот все на свете будет знать: что лес говорит, будет понимать, что звери говорят, и птицы, и гады. Будет такой человек во всем удачлив и богат, ему всевед-трава подскажет, когда начинать пахать, когда сеять, и все прочее. Будет у него скотина вестись, и любые болезни будет он лечить. Все желания она исполняет, и еще… – Верес запнулся.

– Что? – Горыня взглянула на него, подняв глаза от деревянной миски.

– Девки болтают, что в любви помогает, но это девичья забота. Главное-то что: всевед-трава такое человеку может поведать, что будет он знать, как жизнь себе продлить до ста лет… а говорят, что и до полной вечности.

– И много таких? – без особого доверия спросила Горыня. – Чтобы полную вечность жили?

– Да мне пока не встречались. Ищут-то всевед-траву много кто, а находит мало кто. Не такое это легкое дело. Она цветет один раз в год, и надо так подгадать, чтобы в лесу в нужном месте оказаться. Ну, это не так уж трудно, у нас все знают, где она растет.

– Какова она собою?

– Да ее сразу видно – листья вот такие пышные, резные, – Верес показал руками. – Растут из-под земли будто бы хвостом песьим.

– Это папоротник, что ли? – догадалась Горыня. – Я слышала, будто он раз в году цветет, да цветков не видала никогда.

– Если б увидала, то была бы счастливей всех.

– Хорошо бы… – вздохнула Горыня.

Вот бы ей сейчас знать… пусть не все на свете, но куда ей теперь податься, где счастье свое искать! Даже пожалела на миг, что на дворе зима и до цветения волшебного цветка целых полгода.

– Мало кому его увидеть удается, а взять – еще того меньше, – продолжал Верес. – У нас в Боянце парни часто ходят искать.

– И ты ходил?

– И я тоже! – подтвердил Верес с таким видом, дескать, я хуже других, что ли? – Все ходят. Чаще по двое – водится у нас так. Но бывает, и по одному, если делиться неохота.

– Ты один ходил.

– Я один. Возьмешь с собой раззяву какого-нибудь, а он со страху все испортит. Там ведь нечистики всякие человеку мешают, не дают цветок взять. Пугать будут. А если испугаешься – не выйдет дела. Мне двое рассказывали: пришли они в нужное место, сели, стали полуночи ждать. Вдруг видят – едет воз сена, а на возу жаба огромная! Вот прямо со свинью! И берет она то сено, поджигает и в них мечет! Такой страх их взял – они бежать. Другой парень тоже так сидел, ждал, вдруг начало на него разное зверье валить! И кабаны, и волки! Побегают вокруг, но близко не подходят. Это он перетерпел. А потом видит: идут трое леших с косами в руках, траву косят, и все ближе, ближе к нему. Прямо на него идут и косят, а он в траве сидит. Уж почти плечи его задевают, он не выдержал и кричит: чего ты, нечистый, тут косой машешь, хочешь голову мне отрезать? А они захохотали, будто филины заухали, и пропало все. А если б он не забоялся, то ничего б они ему не сделали.

– А с тобой как было? – полюбопытствовала Горыня.

– А со мной… я глупее всех оказался, – с легкой досадой ответил Верес.

– Да ну? – Горыня метнула на него насмешливый взгляд, удивленная тем, что он признал себя глупцом: до того Верес ей казался человеком самоуверенным. – Быть того не может!

– Это было в то лето, пока я еще неженатый ходил. Сижу вот, жду, пока зацветет. В небе зарницы мигают – одна за одной, одна за одной. Светло как днем, а уж почти полночь. Вдруг вижу – выходят из лесу две девки, и такие… – он запнулся, – в одних сорочках, но я тогда не сообразил сразу. Вижу только, что белые все. Меня тут прямо дрожь пробрала. А они как давай плясать!

– Плясать?

– Ну да. Лучше всякого игрища. И так, и эдак! – Верес сделал плечами какое-то игривое движение. – Я и знаю – это они меня от всевед-травы отвлекают, и глаз оторвать не могу. Потом подходят и начинают меня к себе в гости звать. Я и смекаю – это навки, нельзя с ними идти! А они и так, и эдак… Сам не знаю как – встал, пошел с ними. Приводят меня в избу в лесу, за стол сажают, угощают. Потом спать кладут на перину пуховую… – Он помолчал, вздохнул. – Утром просыпаюсь – вода на меня льется. Голова что котел. Едва глаза разлепил – лежу под вывалом[26]26
  Вывал – дерево, поваленное бурей.


[Закрыть], на черной земле, меня дождем поливает… Домой еле дошел, потом два дня отлеживался.

– И что же? Больше не ходил?

– Долго потом не ходил. Как вспомню эту ночь, так стыдно станет. Не, думаю, глуп ты всевед-траву искать… А у бабки нашей она была. Она мне хотела оставить, да перехватили те две жабы, Затейка с Лунавой… Может, все-таки останешься? И козы будут при тебе.

– Не хочу я оставаться! – Мысль жить тут в полном одиночестве, не считая коз, сегодня нравилась Горыне не больше, чем вчера. – Тебе эта Лунава нужна, ты бы и оставался!

– Да как я останусь! У меня кузня, хозяйство! Лошадь, корова, свинья, птица всякая! Дитя пятилетнее! Не оглянешься – пахать придет пора. Не могу я.

– Ну и я не хочу с молодых лет в лешачиху превращаться! – Горыня налила в горшок с репой немного воды и поставила в горячее устье вытопленной печи. – Затея хоть была вдова, а я-то вовсе девка!

– Чего же ты хочешь?

Горыня задумалась. Затея желала жить по своей воле и ради этого сгубила двух человек, мачеху и мужа. Она же, хоть Доля и совала ей эту волю прямо в руки, очень хотела опять оказаться среди родни.

– Чего все девки хотят, того и я, – сдержанно ответила она. – Счастья-доли, как у всех.

– Замуж, стало быть?

– Чего зазорного? Или думаешь, мне жениха на всем белом свете не сыщется? Без того цветка – никак?

Еще месяц назад, сидя на павечернице у Голованихи, Горыня ни за что не решилась бы заговорить об этом – побоялась бы, что девки ее на смех подымут. Вспомнила Нечая с его «веретеном» в виде огромного уда – вот так окрестные женихи отвечали на ее невысказанные мечты. Но Верес вроде не такой дурак. Даже сказал вчера, будто она красивая… Если не шутил…

– Ну, отчего же? – Верес в задумчивости смерил ее взглядом. – Где-то, может, и есть… Я слыхал, в горах Угорских целое племя волотов живет. Тебе бы к ним пробраться – у них уж верно сыщется молодец тебе в версту.

– Да где эти горы Угорские? – Горыня вздохнула. – Есть ли они взабыль, или так, басни одни?

– У торговых людей надо спрашивать. Я-то в своей волости всех знаю, а дальше не бывал пока. Ладно, заболтались мы с тобою. – Он встал. – Топор у тебя есть?

Оставив репу в печи париться, Горыня пошла с Вересом в лес. Уже второй раз за недолгие дни ей пришлось рубить сухие стволы и стаскивать на жглище, чтобы выложить краду. Горыня, хоть заметно взбодрилась, еще ощущала сердцебиение и порой присаживалась отдохнуть.

– Это у меня после того, как Лунавка приходила, – пояснила она Вересу. – Я ее не видела, а слышала, как они с Затеей обо мне говорили. Потому и разболелась – от ее глаза черного.

– И что говорили? Чего они хотели от тебя?

– Не знаю. В сестры к себе звали.

– Видать, хотели тебя на добрых людей напускать! – Верес хохотнул, показывая белые зубы. – Затейка, мышь подлавочная, страху на целую волость навела, а если бы ты – да на лыжах, да в личине, да с красным платком, да с черепом! Ух!

– Ага, а потом подстрелил бы меня какой удалец, будто лебедь белую!

– Мог бы.

– Ты бы и подстрелил!

– Мог бы и я…

Горыня взглянула ему в глаза… и вдруг с криком отшатнулась, чуть не упала с бревна.

– Ты чего? – Верес кинулся следом, чтобы ее подхватить, но она замахала руками, не давая ему к себе прикоснуться.

До сих пор она видела его только в полутьме избы. Сейчас, впервые взглянув ему в глаза при ясном свете дня, она заметила: один глаз у Вереса светло-карий, а второй – глубокого зеленого цвета, такого, как бывает вода в заводи, когда в ней отражается близкая зелень ветвей.

– У тебя разные глаза! – крикнула Горыня, теперь понявшая: это, несомненно, признак его избранности духами, примета колдовских способностей.

– Тьфу! – Верес махнул рукой. – Ну, да, уродился я такой.

Горыня молчала, приходя в себя и переводя дух. Верес – любимый внук бабки-чародейки, желавшей ему передать свои кудесы. Столь яркая примета необычности пугала ее, хотя ей ли было пугаться? От нее самой люди всю жизнь шарахаются.

Может, потому Верес так мало обращал внимания на ее рост, что и сам был не как все? Он знал, каково таким живется?

Верес помолчал, потом добавил:

– Я ведь не знал, что это она, Затея. Там, в Пирятине. Думал, и правда лихорадка-Свирепица. А как она упала, мы с Больмой подбегаем, я личину снимаю – здрасьте, сестрица вуйная! Меня самого чуть корчец не взял. А Лунава, жабища, так и ползает где-то по свету белому…

– Как же мне теперь вылечиться? – Горыня вытерла потный лоб. – Ведь кто навел, тот и снимет, да?

– Я тебя отворожу, – сказал Верес и добавил, видя удивленный взгляд Горыни: – Не бывать Затейке сильнее меня! Что она зажгла, то я потушу, жма мой живот! Самое верное средство знаю.

– С жабой целоваться не буду! – Горыня покосилась на него и снова внутренне вздрогнула от вида его разноцветных глаз. – И ночницу за пазухой носить! И ежовым салом мазаться! И рачьи глаза пить!

– Тьфу! – Верес скривился. – Это Затейка так пользует? Моя бабка поумнее была. Тебе бы ивовой коры заварить, да липы, да малины, да вересовых ягод… Только тут у нее не найдешь ничего, я уж ее запасы видел. Есть еще средство. – Верес придвинулся к ней ближе на бревне и понизил голос. – Кто все имена лихорадок знает и может перечислить, к тем они ни за что не подойдут.

– А сколько их? Три?

Верес мотнул головой.

– Девять? Двенадцать? Тридцать три? – Горыня широко раскрыла глаза при мысли о таком множестве имен, но Верес упрямо мотал головой.

– Морочишь ты меня! Сколько же?

– Семьдесят семь!

– Врешь!

– Истовое слово. И бабка моя все до одного знала.

– Так она померла.

– Я-то не помер, – хмыкнул Верес. – Хотя мог бы, коли бы то пиво выпил, что мне поднесли…

Он подавил вздох, а Горыня вспомнила: да у него же на днях умерла жена! Вот почему вся одежда на нем выворочена швами наружу – в знак «печали»! И хотя из всего того, что Горыня о них поневоле узнала, не видно было, чтобы между ними сложился лад, все же жена – не рукавица.

– Ты смотри, – сказала Горыня, – абы какой мачехи дитю не бери.

Она понимала, что ей, девке, не годится давать советы чужому мужчине и вдовцу, но эта мысль была очень для нее важна. Не просто так же Затея, еще молодая девка, решилась подмешать в питье захворавшей мачехе чемерицу вместо другой какой полезной травы.

– Да какое там! – Он отмахнулся. – Это еще когда будет! А она, Затея-то… Знаешь, как мне бабка говорила? Злую судьбу злом не одолеть. Бывает, напрядет человеку Недоля на кривое веретено, да ты не пробуй другим криво прясть, чтобы свою пряжу выпрямить, не будет дела! Другим делай хорошо – Доля и тебе выпрямит. Ладно, пошли! – Он взглянул на небо. – До вечера проболтаем тут…

Вдвоем они управились с дровами еще до темноты и пошли за покойницей. Верес отпирал погреб с уверенным видом, но Горыня угадывала: ему тоже не по себе.

Однако Затея смирно лежала в том же положении, в каком ее оставили. Горыня держала топор наготове, а Верес поднял покойницу по-вчерашнему на плечо и понес на поляну. Горыня несла свернутый постельник. Они уложили тело на краду и прикрыли дровами сверху – так быстрее сгорит. Собрали все вещи, которыми Затея пользовалась, всю ее одежду и горшки. Пусть все забирает. Лишь бы не вернулась потом… Под руки положили последнюю хлебную горбушку и нож. Ничего, думала Горыня, глядя, как Верес бьет огнивом по кремню и жаркие снопики искр сыплются на трут и растопку. Она если и явится опять, то в избу свою будет стучаться. А там никого. Коз с курами Верес обещал забрать к себе.

Пока Верес высекал огонь, Горыня не сводила глаз с белого пятна, видного сквозь дрова, и не выпускала из рук топор. Она бы не удивилась, если бы Затея в последний миг попыталась все-таки сбежать с крады. Дрожь пробирала от мысли: вот она бродит, в белом, с кровавыми лохмотьями на груди, среди зимнего леса… Придет весна, растает снег, потом все зазеленеет, а она так и будет бродить, кроваво-белая, грязная, потасканная, остаток зимы среди живого летнего мира… Вот что станет истинным проклятьем всей округи!

Наконец крада разгорелась. Постепенно огонь подобрался и к белому пятну. Затея не пыталась сбежать, и, когда белое пятно исчезло среди огня и черной гари, Горыня наконец почувствовала облегчение. Дайте боги, чтобы все ее злосчастья сгорели в этом пламени!

– Повторяй за мной, – сказал ей Верес, тоже глядя в пламя. – Смотри в огонь и туда отсылай.

– Что отсылать?

– А про что буду говорить. На море черном стоит сыр-матер-дуб, под тем дубом бел-горюч-камень, на том камне сидит сам Велес-дед и зрит море черное…

– На море черном… – послушно стала повторять Горыня.

Это был новый для нее заговор, от бабки Оздравы или от Улюбы, самой старой и самой сильной в Волчьем Яру ворожеи, она ничего похожего не слышала. Страшные, могучие образы вставали перед глазами: бурного черного моря – оно ей виделось как много-много воды без берегов, – носимых вихрем волн, дуба от земли до неба, камня… и того божества, что само – камень мира…

И мерещилось ей, что у Велеса разные глаза, коими зрит он черное море: один карий, другой – зеленый. Наверное, он одним глазом порчу насылает, другим – снимает…

– Возмутилося море до облак, и вышли из моря семьдесят семь жен простоволосых, распоясых, зверообразных…

Горыня содрогнулась с головы до ног. В мыслях рисовались это лохматые «зверообразные» жены как существа с мохнатыми мордами, звериными лапами, хвостами, зубами… Именно такими должны быть те, кто мучит и губит людей, кто сгрыз отца и покусывал ее саму!

– И спрашивает их Велес: кто вы есте, жены зверообразны? Отвечают они ему: мы лихорадки, дочери Кощеевы. Спрашивает их Велес: каковы ваши имена? Отвечают ему лихорадки: имена нам такие – Трясея, Трясучка, Трясуница, Потресуха, Трясца, Огнея, Грозница, Зимница, Ледея, Ледиха, Озноба, Знобея, Студёнка, Знобуха, Подрожье, Гнетея, Гнетница, Гнетучка, Грудея, Глухея, Ломея, Пухнея, Летучка, Матуха, Поморица, Пухлея, Дутиха, Пропадица, Желтея, Желтуха, Желтуница, Коркуша, Корчея, Скорчея, Глядея, Огнеястра, Невея, Сухота, Сухея, Зевота, Блевота, Потягота, Сонница, Бледница, Легкая, Вешняя, Листопадная, Водяница, Синея, Горячка, Огневица, Палячка, Огница, Красуха, Златеница, Колючка, Свербенница, Стрельбица, Глохня, Ломотица, Ветровая, Вихревая, Водяная, Трясуха, Плясавица, Прудовая, Кладница, Ворогуша, Краснея, Белея, Синявица, Зеленица, Лесавица, Чернея, Повесенница, Подосенница, Свирепица!

Горыня повторяла эти имена, одно за одним, стараясь не сбиться. Это было так трудно – имена Кощеевых дочерей, то схожие, то различные, цеплялись одно за другое и путались в голове. Она не сводила глаз с пылающей крады, и у нее было прочное чувство, что каждый раз, произнося имя лихорадки, она бросает ее в пламя. Дрова трещали, рушились, и ей мерещились визги сгорающих лихорадок, в пляске языков огня она видела их безумные метания. И голос, звучавший над ухом, называвший все новые имена, шел, казалось, прямо с того камня под дубом, исходил от самого Велеса – огромного и без лица.

– И сказал им Велес: побегите от Горыни, Ракитановой дочери, и от всей волости Лужской и Пирятинской, за три дня, за три ночи, и быть вам на болоте глухом, на дереве сухом, на корчевом пенёвье, на мхах, на темных лугах, на гнилых колодах. А не побежите – призову я Перуна-отца и Сварога-кузнеца, будут они бить вас прутьями огненными по три зари утренних и три зари вечерних…

В пламени крады Горыня видела эти прутья, и те исполинские огненные фигуры, что их держали. Было отчаянно страшно – призывая имена, человек сам оказывается на глазах у богов, – но вместе с тем ее полнило ощущение невиданной силы. Боги услышали, они были здесь.

Верес закончил заговор, и Горыня крепко зажмурила воспаленные глаза.

– Пойдем, – Верес взял ее за руку и потянул прочь с поляны. – Дальше нечего смотреть, теперь не воротиться ей.

* * *

Спала Горыня спокойно, а проснувшись, ощутила прилив сил. В мыслях была ясность, в теле бодрость. И, оглядываясь, она не верила, что некая Затея совсем недавно жила здесь – память о ней казалась сном.

Утром Верес первым делом соорудил мешок из драной сорочки, взял совок и ушел на поляну. Собранный с крады прах он высыпал в прорубь, туда же кинул и мешок.

– Все, тронулись! – сказал он, вернувшись.

Выехали на двух санях. Из всего, чем разжилась Затея, взяли только кур и коз – их везла Горыня, а Верес положил в сани мешок с чурами. Двери всех строений и ворота тына он тщательно запер: двор еще крепкий, пригодится кому-нибудь.

– Может, Лунава сама здесь поселится, – сказала Горыня.

– Буду приходить иной раз проверять.

Проведя лошадей по тропе к речке, поехали через лес. Горыня оглядывалась, едва веря, что возвращается в белый свет из леса дремучего – кажется, тысячу лет там просидела. Туда ехала с отцом… Она посмотрела на горшок с прахом, обвязанный тряпкой. Правду те мужики в Своятичах сказали: везет она в санях узелок костей…

* * *

– Где это твое Круглодолье? – спросил кузнец Больма.

Горыня сидела в его избе на женской половине; жена хозяина прибирала со стола, где расположились сам Больма, двое его старших сыновей-молодцев и Верес. Городец Пирятин лежал ниже по Луге, там, куда Горыню с отцом не пропустили жители Своятичей. Это был «святой городок» уже следующей волости: на мысу, защищенном частоколом, располагалось святилище, обчины и двор владыки[27]27
  По мнению ученых, титул «владыка» у древних славян изначально принадлежал старшему жрецу, носителю высшей сакральной власти, а позднее был позаимствован христианством и стал обращением к епископу.


[Закрыть] – старшего жреца, а на берегу ниже мыса лежала довольно обширная весь. Здесь и жил кузнец Больма, давний знакомый Вереса.

На Горыню пялили глаза, но больше с любопытством.

– Нечего таращиться! – Верес отгонял слишком настырных. – Девка как девка, сирота, к родне пробирается.

Ужинать сели поздно: весь день в доме толпился народ. Весь Пирятин сбежался посмотреть на спасенных чуров. Своего – Деда Пиряту, иначе Пирогостя, как звали первого севшего на этом месте хозяина, тоже нашли и долго носили вокруг городца, оглашая воздух радостными криками. Вереса, которого хорошо здесь знали, чуть самого не понесли вместе с чуром, едва он отбился. Его пригласил к себе владыка, расспрашивал, потом прислали и за Горыней. До того она видела владыку – в своей Лужской волости – раза два в год и никогда с ним не разговаривала, поэтому теперь была очень смущена и опасалась, как бы он не разглядел в ней что-нибудь нехорошее. Но владыка Вышемысл – плотный широколицый мужчина лет сорока, из прямых потомков того самого Пирогостя, – отнесся к ней благосклонно. Верес представил ему дело так, что Горыня – сирота, чьего отца погубила Затея, а ее саму держала в неволе. Горыня не возражала, склонная к мысли, что такая участь ее и ждала. Даже огромный рост девки-сироты не казался таким удивительным – она явилась в Пирятин прямо из Сумежья, а там все не как здесь.

Но вот двери затворили и сели к столу. Больмина жена выставила зайца в лапше и овсяный кисель. Чужие чуры выстроились на лавке у входа, в ожидании, пока из окрестных весей съедутся хозяева и выберут своих. Пришло время решать, что делать дальше с самой Горыней.

Вернуться в Волчий Яр было бы проще всего – два дня пути по Луге, – но туда ей совсем не хотелось. Это для нее миновало сто лет – если она, уехав из дому с отцом, вскорости вернется с его прахом в горшке, то рассказ о заключении в дремучем лесу, во власти Свирепицы, не украсит ее в глазах соседей. Пожалуй, скажут, оправляйся-ка ты обратно, к нежити своей. Ведь все то, что разделяло ее и прочих волчеярцев, никуда не делось. И необходимость изыскать где-то семь гривен тоже.

Горыня держалась своего прежнего замысла попасть в бабкино родное Круглодолье, вот только не представляла – как.

– Бабка моя говорила, что Круглодолье на реке Черногузке, – ответила она. – Будто от Луги надо по какой-то еще реке идти на восток, она название за сорок лет забыла, от истоков ее еще на восток, а там будет и Черногузка. День… или полдня… – После всего пережитого Горыня затруднялась восстановить в памяти последний разговор с Оздравой. – Но не очень долго.

– Да уж, яснее ясного дорога, – хмыкнул Больма. – Поди туда, не знаю куда…

Был это рослый, жилистый мужик лет сорока, с черной бородой и волосами как вороново крыло, косо падавшими на высокий лоб. Глубоко посаженные глаза его казались узкими, и лицом он был решительно некрасив, но выглядел человеком толковым, как и говорил о нем Верес. С Вересом, хоть тот и был его моложе лет на пятнадцать или больше, пирятинский кузнец обращался на равных, уважительно и дружески, и даже, пожалуй, не только потому, что его жена была родом из Боянца и приходилась Вересу двоюродной теткой.

– На восток – это Свиноройка да Салец, – сказал Верес. – Салец вроде к Черногузке будет ближе, но я там не бывал.

– Веди к твоей бабке да у нее спрашивай. Она в той стороне живет, должна знать.

– Твоя же бабка умерла? – Горыня вопросительно посмотрела на Вереса.

Когда она смотрела ему в глаза, его зеленый глаз сильнее притягивал взгляд, чем карий, и она решила: этот глаз и есть колдовской.

– Это другая! – Верес улыбнулся. – У нас родни-то много. Мы – от самого старого корня дулебского. Испокон веку тут сидим. Обров помним, Змея Горыныча помним, как Сварог на нем борозду пропахал! Как волоты с земли ушли и люди взамен них появились, так и мы…

– Да и волотов, я вижу, рождает еще кое-когда земля наша щедрая! – подхватил Больма, и все усмехнулись – даже Горыня.

– Так вот, я тебе рассказывал про Вересею, – продолжал Верес, – она мне бабка по матери, а это у меня «старая стрыиня» – сестра моей бабки по отцу, баба Луча. Лучана. Она на Сальце живет и леса восточные как свой огород знает. Отведу тебя завтра к ней, а там уж надо мне к своему дому поближе. Все хозяйство на меньших брошено… И знаешь, – добавил он, подумав, – возьми-ка ты себе Затейкиных коз и кур. Не с пустыми руками к родне приедешь – сильнее обрадуются…

– И будет девушке хоть какое приданое, – подхватила Больмина жена и улыбнулась Горыне.

Не очень-то Горыне хотелось, не переведя дух после дремучего леса, пускаться в новый, туманный и опасный путь, но Верес явно торопился поскорее сбыть ее на руки Лучане и вернуться домой в Боянец, и она не стала спорить. «Уж дней десять у меня хозяйство без хозяйки, – хмурясь, говорил Верес, – Добрушка какая ни была, а все же дитя было при матери. А теперь все у девок на руках!» Девками он называл своих незамужних сестер, приставленных на время его похода следить за домом.

Выехали на другой же день, чуть свет. Горыня, кроме своих пожитков и горшка с прахом, везла в санях кур в дырявых лукошках из Затеиного хозяйства и четырех коз со связанными ногами. Верес отправился налегке, чтобы потом в своих санях вернуться.

– Далека ли дорога? – спросила Горыня.

– И полдня не будет. Отвезу тебя и нынче же к вечеру ворочусь.

– Она где-то в веси живет, бабка твоя?

– Нет, – Верес, поправляя упряжь, мотнул головой. – Одна живет, в лесу.

– Как Затея? – Горыня почти испугалась.

– Моя баба Луча – Красная Баба, как у нас говорят. Младенцев принимает, покойников на тот свет провожает. Такой не годится среди людей жить.

Это Горыня понимала: соседство женщины, которая близко имеет дело с тем светом, опасно для прочих людей.

– Но она не как Затея. Сама увидишь. Затее до нее было, как… – Верес присвистнул и смерил взглядом расстояние от земли до серого неба.

– Экие у тебя бабки, одна другой краше, – пробормотала Горыня.

– Что у тебя есть? – спросил у Вереса Больма, вышедший их проводить. – Лук взял?

– Да вроде воевать больше не с кем, – Верес подавил вздох, вспомнив недавнюю стрельбу. – Отбегалась эта злыдня…

– Не скажи. Поговаривают, волки из лесов выходиться стали. То ли с ловом им не везет, то ли так шалят, от лишней удали. Овец у Воютичей унесли. Хоть рогатину мою возьми.

– Ну, давай.

Пока ехали вдоль берега Луги, пошел мелкий снег. Свернули на русло другой речки, поменьше – она называлась Салец и вела на восток. Отдохнувшие лошадки бежали бодро. Горыня немного робела при мысли, что ей предстоит встреча с еще одной волхвитой вроде Затеи, но Вересу она доверяла. Да и что оставалось делать? Кроме Вереса, она никого здесь не знала и без его помощи никак не смогла бы найти дорогу в Круглодолье. Хотелось верить, что там живут добрые люди, которые примут ее в память о бабке Оздраве. Но на пути к ним предстояло одолеть лесное море, где путей-дорог не ведал даже Верес.

На Сальце им лишь раз попалась маленькая весь из двух дворов. Дальше потянулись леса – стеной вдоль обоих берегов. Раз Верес, ехавший впереди, придержал лошадь и переждал – перед ними реку переходило стадо из двух лосих с детенышами. Горыня и раньше замечала по пути обгрызенные лосями побеги ивы, кору и ветки осин.

– Лежку пошли искать! – вполголоса сказал Верес, обернувшись к Горыне, и показал кнутом в небо – дескать, снегопад надолго.

Она немного забеспокоилась: если снегопад будет долгим, поведет ли баба Луча ее дальше, на Черногузку? Или придется ждать, пока прояснится?

Снег не унимался, и скоро Горыня оказалась вся усыпана белыми крупинками. Куры спрятались в свои мешки, козы моргали, и она варежкой смахивала снег с их морд. Вот тоже – пришлось козам в путь далекий пуститься.

Еще через пару верст Верес вдруг снова остановил лошадь.

– Жма мой живот! – донеслось до Горыни.

Она выглянула из-за своей лошади: дорогу по руслу преграждал мерзлый ствол упавшего дерева. Проехать было нельзя. Верес выскочил из саней, чтобы его отодвинуть; Горыня хотела пойти помочь, но вдруг раздался резкий свист – аж уши заложило. Козы беспокойно заблеяли.

– А ну стой! – раздался спереди повелительный звонкий голос.

Горыня глянула… и с вытаращенными глазами села обратно в сани, съежившись. Ее пробрала дрожь. За бревном выстроились, выскочив из прибрежных кустов, три фигуры… кого-то. То ли люди, то ли звери, то ли нечисть – в накидках из косматых овчин, черных и белых, а вместо лиц – берестяные личины. Сквозь пелену снегопада эти фигуры казались призрачными и оттого особенно страшными.

К тому же двое из этих леших держали луки с наложенными стрелами, третий – рогатину. Острия были направлены на Вереса.

Сама собой явилась мысль о бегстве, и Горыня глянула назад. Но там обнаружился еще один такой же леший – на опушке, за кустами, шагах в пяти от Горыни, – и тоже с луком наготове.

– Вы кто такие? – Верес упер руки в бока.

– Волки мы лесные, – ответил ему тот, что стоял в середине и держал рогатину. – Застава у нас тут. Кто проезжает – плати выкуп.

– Не слыхал я, чтобы здесь выкуп брали. И чтобы у волков заставы были – тоже. Видно, на лову вам не везет, да? – без особой тревоги ответил Верес. – Вы чья стая? Посвистова? Заворуева?

– Не твое дело! – отозвался говорящий волк. – Отдавай твою живность! – Он показал рогатиной на коз и кур в Горыниных санях. – Тогда поедешь дальше жив.

– Ох, плохи дела у серых братьев! – с издевательским сожалением ответил Верес. – На бабьих курей польстились. У вас хоть кто козу подоить-то умеет?

Ведя эту беседу, он понемногу сместился назад к своим саням. Горыня догадалась зачем – там лежала, соломой прикрытая от снега, рогатина, которую ему дал с собой Больма.

– Твоя баба нам тоже пригодится, – насмешливо сказал второй, чуть ниже ростом, справа от вожака. – И козу подоит, и нас потешит!

По голосам судя, и первый, и второй «волки» были совсем молоды – лет четырнадцати-пятнадцати. Горыня наконец сообразила, кого видит: это были парни из «лесной стаи», куда отроков до женитьбы отправляли иной раз на несколько лет подряд, а иногда только на зиму, когда нет работ в поле. На это время они считались обитателями того света, жили только ловом и нередко промышляли набегами на соседние края.

А теперь какие-то из них нацелились на ее кур и коз. На то «приданое», которое она такой ценой спасла из лап лихорадок!

– А ну руки подыми! – приказал вожак, тоже заметив, что Верес смещается к саням, и заподозрив, что у него там что-то есть. – Дернешься – стрела в живот!

– Ин делать нечего! – Верес поднял руки. – Ваша взяла.

Он лишь оглянулся на Горыню, проверяя, где она. Что он и правда собирается сдаться, она не верила – не такой это человек, – но что он намерен делать? Хоть бы намекнул как-нибудь…

Один из «волков» остался на прежнем месте – за бревном, продолжая целиться в Вереса. Вожак и второй направились к саням. Вереса они на всякий случай обошли так далеко, как позволяла ширина русла – довольно небольшая.

Горыня оглянулась: тот, что стоят позади нее – самый рослый и широкий, с черной овчиной на плечах, – тоже приблизился, собираясь взять что-то из добычи. На нее никто оружие не направлял – засыпанная снегом баба, замотанная в платок и съежившаяся в санях, не казалась им опасной.

Все трое подошли к саням. Верес обернулся и смотрел на них; последний из четырех «волков» по-прежнему целился в него стрелой с железным наконечником. Горыня в смятении таращилась на разбойников, не зная, как поступить. Если бы Верес сказал ей, что делать!

И, когда «волкам» до саней оставалось шага три…

– Хватай! – крикнул Верес.

Ожидавшая знака Горыня вскочила и выпрыгнула из саней даже раньше, чем осознала, что он велел ей сделать. «Волки» отшатнулись и вскрикнули – вместо простой бабы перед ними вдруг оказался великан на две головы с лишком выше самого рослого из них! Не раздумывая, Горыня проделала то же самое, что однажды с Нечаем – схватила вожака, подходившего к ней первым, за пояс и за ворот и, подняв над собой, швырнула его в остальных двух.