Текст книги "Клинок трех царств"

Глава 13

Княгине Эльге повиновалась сама судьба – не далее как назавтра ее воля была исполнена. На Святославов двор заявилась боярыня Улыба и объявила князю жалобу на черные чары. Вуефаст пришел с женой, но молчал, предоставив говорить ей, а та бурлила от негодования, наконец-то обнаружив источник угрозы.

– Из твоей дружины, княже, баба моего сына меньшого хочет испортить! – воинственно заявила Улыба изумленному Святославу.

Князь, как и все, слышал про жаб на щепке, но разбираться в этом полагалось Мистине с его людьми. Однако черное колдовство по тяжести приравнивается к убийству, ибо тоже посягает на чужую жизнь, а значит, жаловаться надо князю.

– Какая-такая баба?

– Звать ее Славча, она жена человека твоего, бывшего сотского, Хрольва.

– Славча на Гостяту порчу навела? – удивился Святослав.

Эти слухи до него не доходили.

В гриднице в это время были Хавлот и Болва, которым Славча приходилась тещей; в изумлении переглянувшись, они встали.

– Ты чего такое говоришь, боярыня? – сказал Хавлот. – Не занимается Славча такими делами!

– Ей зачем? – поддержал Болва.

– А занимается! – не сдавалась Улыба. – Ей затем! У нее дочь последняя в девках. Та девка на Гостяту нашего глаз положила, это всем ведомо. А мы сына с другой сговорили, получше той! Уж не рабыни дочь нам за сына меньшого вести! А их зло берет – вот и наделали!

– Славча не рабыня! – возмутился Болва; если бы так, то оскорбление касалось бы и всех ее зятьев. – Ее князь на волю отпустил и приданое дал, у Хрольва спроси!

Приданое бывшим наложницам Ингвар дал несколько лет спустя, уже после того как занял киевский стол, но тем не менее брак их считался законным.

– Да кто бы ни была – она моего сына испортить хотела! Рассуди это дело, княже!

– Тише! – прикрикнул Святослав на расшумевшуюся гридницу. – С чего ты взяла, что это Славча?

– Добрые люди сказали!

– Какие-такие люди?

– А которые знают!

– Унерадовна! – строго обратился к боярыне Асмунд. – Ты отвечай толком, тут тебе не павечерницы, чтоб языком чесать попусту. Черные чары – вина нешуточная. Тут, бывает, и вирой не отделаешься. Обвиняешь – давай послухов. Или тебе муж не растолковал, как такие дела делаются?

– Вуефаст, ты чего молчишь? – спросил Святослав.

– Так коли бабу винят – не мне же с нею ратиться, – угрюмо ответил Вуефаст. – Это бабье дело – пусть разбираются.

– Не выйдет. – Асмунд мотнул головой. – Коли у обеих баб мужья живы, а дело головное[63]63
  Головное дело – то же, что уголовное, с посягательством на жизнь.


[Закрыть] – вам с Хрольвом его промеж себя решать.

– За Хрольвом бегите, – велел Святослав младшим отрокам.

Вуефаст, человек опытный, и сам понимал: при живых мужьях тяжба между бабами – дело невозможное. Но и подавать жалобу на Хрольва – бывшего телохранителя Ингвара, бывшего сотского гридей юного Святослава, одного из самых уважаемых людей в дружине, с кем он заседал на советах и пил на пирах в этой самой гриднице без малого тридцать лет, начиная со времен Олега Вещего, – ему казалось нелепицей, безумием. Да за что подавать – за какую-то ворожбу на сушеных жабах! Но Улыба, распаленная смертельной угрозой дому и младшему сыну-жениху, была неукротима и не желала ждать. Дочь старого рода, она свысока смотрела на Славчу, как и на всех женок, что попали в Киев полонянками и не сами выбирали мужей. Презрению же легко при первом поводе превратиться во вражду.

Хрольв Стрелок находился в Киеве и явился быстро. Этот человек не отличался таким веселым нравом, как Ивор Тишина, такой отвагой и решимостью, как Гримкель Секира, но вместе с теми двумя служил Ингвару с тех пор, как тому сравнялось двенадцать лет, верно и честно. Сам Святослав в своих первых походах не раз был обязан ему жизнью, и ни о чем этом Хрольв не должен был ему напоминать.

– Кто винит в колдовстве мою жену? – прямо спросил он Улыбу и Вуефаста.

– Отвечай, Унерадовна, – настоятельно посоветовал Асмунд. – С птичьего свиста такие дела не разбирают.

– Да Желька это, – созналась Улыба. – Повстречала ее вчера на торжке Бабином, слово за слово, она мне и выложила.

В гриднице снова ахнули. Желька была той наградой, которую Ингвар в тот же знаменательный зимний день вручил Гримкелю Секире. Как и Хрольв, Гримкель не стал брать других жен, даже когда разбогател и вышел в знать вместе со своим князем, и до самой смерти прожил с одной Желькой. Она родила больше десятка детей, из коих выросли четверо сыновей и четыре дочери. Все сыновья теперь были ближайшими людьми Святослава, Игмор занял место отца, старшие дочери наши мужей в этом же кругу. Мало сказать, что Жельку все здесь знали – вокруг Святослава сидело человек шесть из ее семьи. За вычетом кровной родни, не было в Киеве рода, более близкого к князю.

– Да ты что, отец, на мою мать наговариваешь! – возмутился Игмор.

– Не я наговариваю, а вот кто. – Хрольв указал на Улыбу.

– Тихо! Что она сказала? – обратился Святослав к Улыбе. – Чем докажет?

– Неужто видела, как Славча жаб ловила и на палочку сажала? – спросил Вальга.

– А то и сказала. Всем ведомо, что меньшая Славчина дочь вокруг Гостяты моего уж который год петли вьет, а его с другой невестой сговорили, вот им и в досаду великую. Вот и подкинули, чтоб Гостяту от Мистины дочки отвадить и к себе опять причаровать.

– Княже, я за мою жену руку даю! – Хрольву пришлось перекрикивать поднявшийся шум. – Не чаровали мои бабы и девки никого, и не надобен нам ихний Гостята, пусть хоть на козе женится!

– Да она сама сознавалась, что ей тот сговор – в печаль великую! Девки слышали!

– Девки! Ты сам-то не девка ли, что за ними повторяешь!

– А вот прознает Свенельдич, что ты его дочь козой обозвал!

Шум стоял такой, что даже спорщики уже не слышали друг друга.

– А ну молчать! – рявкнул Асмунд, и в этом спокойном, рассудительном человеке проглянул опытный воевода, отдававший приказы в грохоте сражений. – Тут мужи в гриднице или бабы на торгу?

Гридьба притихла и выжидательно воззрилась на князя.

– Говорила Желька – почему Славчу винит? – спокойнее спросил Асмунд у Вуефаста с женой.

– А то и говорила, что ихняя девка на моего Гостяту зарится, уж которое лето она по нему сохнет… Девки ее слыхали, как она сокрушалась, что его с другой обручили…

– Кто по ком сохнет, мы тут разбирать не будем! – отрезал Асмунд. – Видела Желька, чтобы Славча волшбу творила?

Улыба впервые призадумалась.

– Того не ведаю, – пришлось признать ей. – А только она знает истово.

– Ну, не миновать нам бабьего божьего суда, – ухмыльнулся Святослав.

– Это как? – Даже Асмунд удивился.

– Когда баба с бабой тягается, то им божий суд, как мужам. Хотят – пусть железо несут, а то можно и поле.

По гриднице пролетели недоуменные смешки. Поле – это значит поединок. Заставить биться двух немолодых баб, имеющих внуков? Кабы молодые – они бы посмотрели! А то один срам да непотребство.

– Так то для вдовых баб! – опомнился Хрольв. – Чтобы я, при живом… при живом мне, мою жену до поля допустил? Сам пойду!

– Так со мной, дядька, будешь биться! – крикнул Игмор. – Или я за мою мать не постою?

– Да вы сбесились! Еще чего мне не хватало – чтобы мой прежний сотский с моим нынешним сотским бился из-за двух баб на палоч… из-за двух жаб? – ответил им всем Святослав. – Сраму такого я в Олеговой гриднице не допущу. Если биться – то им самим. Ступай, Игмоша, домой, потолкуй с матерью. Если она истово знает, что Славчи ворожба, и на том стоит крепко – будут биться. Все, довольно с меня этих жабьих дел.

Слово княжье тверже камня – в этот день «жабье дело» больше не обсуждалось, да и все, кто не требовался князю, разошлись по домам потолковать нас свободе.

* * *

– Чего же тут дивного, что Желька, жабища, нам прядет на кривое?

Все пять дочерей, четыре замужних и одна девица, собрались вокруг Славчи. Сама она была так потрясена, что не знала, что сказать: никому не желая зла, не ожидала, что кто-то пожелает зла ей. Да к тому же Желька, с которой они когда-то жили как сестры! И пусть сестры не всегда живут дружно, но как можно такую пакость сделать той, что несколько лет была женой того же мужа и делила с тобой волю и неволю!

– Сперва Блистанка за Игмошу не пошла, – рассуждала Пламена, вторая сестра, – потом Правеня за Грима не пошла – само собой, им в досаду. Скажут, гнушаемся ими!

– Так и чего, коли они и есть жабы! – загудели другие сестры.

– Пусть леший за этих утырков своих дочек выдает!

– Мы тоже не сироты, так просто им не дадимся!

– А то еще на Зеленого Ярилу им рыла расквасили! – добавила Сияна, четвертая сестра. – Не срослось у них ничего добром и честью, вот и строят пакости теперь!

– Мало расквасили!

– Я к княгине пойду! – Вдруг опомнившись, Славча встала и взяла убрус, чтобы надеть поверх волосника. – Все ей расскажу. Эльга меня не выдаст. Сколько лет мы дружно жили – она-то знает, что я ни к каким таким делам не причастна! Даже когда девок замуж выдавала, нам Хотобыл приходил обереги делать, сама-то я мало что умею.

– Я с тобой. – Правена тоже вскочила.

Уже понимая, что все закрутилось из-за нее, она хотела быть под рукой, если княгиня станет расспрашивать. Да и не тянуло оставаться наедине с сестрами: они хоть и не злые, но все уже замужем, смотрят на младшую свысока и поди винят ее в душе: мол, устроить себя не умеет, вот до беды и дожила!

А еще Правена надеялась на Эльгином дворе увидеть Торлейва. Никакой помощи от него она не ждала – он к этим жабьим делам не причастен, – но такая встреча, даже мимолетная, придала бы ей сил.

– Пусть бы даже и поле, – долетел до нее, когда она уже выходила следом за матерью, голос Сияны. – Желька-то толста, как квашня, ходит – переваливается, мы ее враз одолеем!

– Дать бы ей по голове, чтобы язык свой пакостный откусила и проглотила!

В волнении Правена шла вслед за матерью по хорошо знакомым улицам. Она думала о том, что скажет княгине Эльге – и вдруг заметила, что какие-то две бабы шарахнулись с их пути, будто от бешеного пса. Порой встречные шептались, старались обойти их, и все таращили на них глаза. Прошел всего день, а слух о вине Славчи расползался по городу, как пролитый кисель по столу.

На Святой горе тоже имелась гридница, где княгиня держала свою дружину и давала пиры, но сама она проводила время по большей части в жилой избе, с дочерью. Хорошо, что Славча знала всю Эльгину челяди и упросила ключницу, встреченную во дворе, позволить ей увидеть госпожу. Беляница скрылась в избе, потом снова вышла и позвала Славчу.

В жилой избе Эльги Правена бывала очень редко, и, входя туда, робела. Сама эта изба была как дорогой ларец, набитый сокровищами. Зимой на пол стелили бурые медвежины, а на стены вешали белые, невиданные. На лежанке княжны Браниславы появлялось соболье одеяло. Курились греческие благовония, несущие душе тепло и умиротворение, а вместо лучин, воткнутых в щели печи, горели свечи или литые из бронзы и серебра восточные светильники. Летом на полу были разбросаны душистые травки, отчего дух стоял как на лугу, а на стенах висели тканые ковры, одни с узорами и цветами – из сарацинских стран, другие с людьми, повозками, лошадьми – из Свеаланда. На лавках сплошь были разложены обшитые шелком и куньим мехом продолговатые подушки – куда ни сядешь, везде мягко. Блестели в солнечном луче из оконца отделанные бронзой, медью, белой костью лари и ларцы. А на полки вдоль всех стен было больно смотреть – столько там разной посуды, чаш, кувшинов, блюд, даже горшков из серебра, с позолотой, с чернью, с разноцветной росписью, из стекла различных оттенков синего и зеленого. Однажды Правене удалось через незакрытую дверь бросить взгляд в шомнушу княгини – увидела только высокие резные столбы лежанки, какой не погнушались бы и боги. Захватывало дух от близости такого обилия сокровищ: воздух, насыщенный блеском, с трудом входил в грудь.

Душой же всего этого была сама Эльга. Даже в простом платье она казалась прекрасной, как Солнцева Мать. Смарагдовые глаза перекликались с камешками в ожерелье, лицо словно бы источало тихий свет и в то же время силу. Эльга была приветлива, не надменна – как солнце, что сияет для всех и не уронит своего достоинства, посветив на букашку. Заходя сюда, Правена трепетала и не без зависти поглядывала на знатных жен, бывающих здесь чуть ли не каждый день, родственниц Эльги, из семей Асмунда – ее брата, и Мистины – ее зятя.

Они сидели здесь и сейчас – Величана, Живляна, Святана Мистиновна. Едва успев окинуть взглядом их платья из греческого шелка, с широкими длинными рукавами, шелковые пояса, моравские подвески на шелковых очельях, Правена вдруг заметила на скамье и Мистину. И вздрогнула. Вон он – тот самый человек, кто обещал «жаболова» высушить и на палочку надеть. На воеводе был легкий шелковый кафтан, синий, с красными тонкими полосками поперек груди, с золотыми пуговками, расстегнутыми до самого пояса, а под ним на тонкой белой сорочке – серебряный «молот Тора» на толстой плетеной цепи с драконьими головками и резной медвежий клык, в котором, как говорили, заключена его удача. Такие кафтаны, цепи, молот носили в Киеве многие, даже хазарские и печенежские пояса с позолоченными бляшками, взятые с бою или заказанные в подражание, встречались у воевод. Но ни на ком все это не казалось такой неотделимой частью собственной силы и красоты. И при этом Правена не сомневалась: если Мистина все это снимет, то не станет выглядеть хуже.

Обычный трепет от этого места сегодня усилила растерянность от грозящей беды, и Правена, войдя вслед за матерью и кланяясь княгине, была совсем подавлена. Славча же, когда-то знавшая Эльгу пятнадцатилетней невестой своего же мужа-князя, на роскошь убранства не обращала внимания. Жаловалась, что ее винят напрасно, призывала Эльгу за нее заступиться. Слушая их разговор, Правена вдруг заметила, что Мистина Свенельдич смотрит не на мать, а на нее. Под взглядом его спокойных, непроницаемых серых глаз пробирала дрожь. Славча, много лет его знавшая, как-то сказала, что Мистина человек не злой, но безжалостный. Он не будет искать случая причинить кому-то зло и не упивается чужими страданиями, но если сочтет необходимым что-то сделать, то ничьи страдания его не остановят. Если он решит, что это они, Славча и Правена, виновны в черной ворожбе, то едва ли им поможет даже многолетняя верная служба Хрольва.

– Я хоть землю съем, что не чаровала никого, – говорила Славча. – С чего бы мне вдруг таким пакостным делом заняться?

– А мы вот девицу спросим, зачем, – впервые подал голос Мистина.

Правена вздрогнула.

– Хочешь за Гостяту Вуефастича замуж? – обратился к ней Мистина.

– Вовсе и не хочу, – стараясь держаться уверенно, ответила Правена, но сама слышала, что голос дрожит и оттого речь звучит неубедительно. – Не нужен он мне…

– Да никогда бы Вуефаст такую ятровь не принял! – поддержала ее Славча. – Улыба и подавно. Кто мы для нее – грязь под ногами!

– «А мы – кто? Прах и пепел», – непонятно для них сказал Мистина.

– Может, Желька еще от своих слов откажется, если узнает, что дело божьим судом пахнет, – утешила Славчу Эльга. – Ты же знаешь, у нее язык что дикий жеребец без узды – туда занесет, что и сама не будет рада.

– Да уж чему радоваться! Жили мы сколько лет, тебе ведомо, никакого зла я ей не делала… Дочери мои не хотят к ней в семью идти… но Вуефаст-то здесь при чем? Тогда бы уж нам подкинули…

– Ты думаешь, – Мистина мягко наклонился вперед, – Желька сама к тем жабам руки приложила?

– Охти мне, Свенельдич! – Славча всплеснула руками. – Да разве я стану на нее наговаривать! Не знаю я про тех жаб, ничего не знаю, чтоб мне белого дня не видать! Говорю, что невзлюбила она меня, как меньшая моя с ее сынком не сговорилась, но вздорные речи – еще не ворожба.

Мистина помолчал, разглядывая мать и дочь. Правена ощущала на себе его взгляд, почти как прикосновение руки. Невольно лезло в голову: если он сочтет нужным, их могут допросить куда более сурово. И что тогда делать? Не признаваться же в том, в чем неповинна, и тем окончательно губить себя и мать!

Мистина взглянул на Эльгу, и та кивнула:

– Ступайте пока. Я с Желькой сама поговорю. Скажу, что если будет стоять на своем, то на божий суд и ей идти.

– А если что толковое прослышите – мне доведите, – сказал им вслед Мистина. – И, как учат мудрецы: если кто терпит напрасное поношение, от бога награду получит.

Славча послушно перекрестилась. В Царьград с Эльгой, как более близкие к той женщины, она не ездила, но приняла крещение вместе с дочерьми, когда в Киеве появилась церковь Софии. О вере они имели понятие смутное, но сделали это из преданности княгине.

– Может, велишь греку с ними потолковать? – сказал Мистина Эльге, когда мать и дочь ушли. – Ему они скажут то, чего не скажут мне. Добром не скажут…

– Если исповедь, то отец Ставракий потом не выдаст. Если они виноваты, будет увещевать, чтобы сами признались. Да неужели ты веришь, – Эльга недоверчиво посмотрела на Мистину, – что Славча взялась жаб сушить?

– И откуда им знать по-гречески? – вставила Величана.

– В жаб, может, и не верю… Но почему-то ведь Желька указала на них? Не из одной же вздорности. Вот пусть и подумают – почему?

* * *

Ни во дворе княгини, ни на улицах Торлейва не было видно, и Правена всей душой ощутила, как неосновательны были ее надежды. Может, он в этот час у себя дома, а может, на лов поехал или занят еще какими делами, ей неизвестными. Проводит время с теми, кто ему ровня. Разочарование это высветило расстояние между ними: ей до него как до звезды в небе. Что она там себе воображала утром перед игрищами? Очень ему надо с ней целоваться! Что ему она, дочь бывшей рабыни? Правду тогда сказал ей раздосадованный Грим – сыновьям боярским до нее дела нет.

На обратном пути Правена снова замечала, что на них таращатся; какие-то незнакомые бабы даже остановились и посмотрели на них так нехорошо, что она взяла мать за руку.

Домой добрались благополучно; радуясь этому, Правена подумала: а завтра? Если в Киеве утвердится мнение, что это они сушили жаб, то из дому будет не выйти.

В избе Хрольва сидели все четыре зятя и толковали, как с новым испугом услышала Правена, про божий суд для женщин. В этом кругу мысль об оружии была привычна всем, но женщин обращаться с ним не учили – здесь ведь не песнь про поляницу удалую.

– Или дубинки, или мешок с камнями, – говорил Хавлот, самый старший. – Не мечи же им давать.

– Мешком с камнями так ушатать можно! По виску попадешь – и все, на лубок присел[64]64
  На лубок присесть – умереть.


[Закрыть].

Правена чуть не расплакалась. Им хорошо говорить – а ей как подумать, что толстая противная Желька будет лупить ее мать, ни в чем не виновную, мешком с камнями по голове! Никогда Правена не желала зла людям, но сейчас вспомнила Желькины собственные жалобы, как та едва не умерла, когда рожала последнее, мало пожившее дитя, и подумала: и чего Марена ее не прибрала, жабищу вздорную!

Близился вечер, зятья, потолковав, собрались домой. Хавлот и Болва думали еще зайти в гридницу, узнать, нет ли чего нового. Они ушли, но почти сразу Болва вернулся и поманил Правену. Она подошла к нему, а он кивнул ей на крыльцо:

– Пойдем-ка.

Вслед за зятем она перешла двор.

– Вот там, – Болва указал ей за приоткрытые ворота, – дожидается тебя кое-кто. Просил позвать, поговорить. Иди послушай. Может, договоритесь до чего путного. Сама же не хочешь, чтобы мать на божий суд послали.

Мелькнула безумная надежда: а вдруг это Торлейв? Не потому, что была надежда дождаться от него помощи, а потому что всегда хочется, чтобы именно он помог… Но по лицу зятя Правена видела: это кто-то из хороших знакомых. Объявись тут Пестряныч-младший, у Болвы лицо было бы другое.

За воротами, близ тына, переминался с ноги на ногу Грим, и этому Правена не удивилась – только огорчилась.

Грим тоже взглянул на нее без большой радости – скорее с досадой. Ей сразу захотелось уйти, но она принудила себя подождать, хоть узнать, что он хочет сказать. Может, Желька передумала, отказалась от своих слов, да не знает, как теперь сдать назад?

– Слышала, что творится? – спросил Грим о том, о чем можно было бы и не спрашивать.

– Ну а ты чего пришел – насчет поля рядиться, что ли? – в сердцах спросила Правена; она не хотела ссоры, но уже изнемогла. – Сколько шагов площадка и сколько раз можно щит заменить?

– Ты хочешь поля? – так сердито зашипел Грим, как будто Правена все это придумала.

– Я хочу? – так же сердито ответила она. – Ты бесюки объелся[65]65
  То же что сойти с ума.


[Закрыть]? Это твоя мать на нас наклепала, что воз наклала!

– Ну да! – Грим прищурился. – Злые люди доброго человека в чужой клети поймали!

– Никто нас не ловил нигде! Ты тоже, что ли, веришь, что это мы жаб насушили да людям подкинули?

– А чего же не вы? Не достался тебе Гостята…

– Да видала я твоего Гостяту на лубке сидяща! – Правена чувствовала, что в досаде говорит лишнее, но уже не могла уняться. – Что вы с ним пристали-то ко мне?

– Я видел! – Грим придвинулся к ней.

– Что ты видел?

– Ты ему мигала тогда в кругу, на Зеленого Ярилу!

– Я мигала?

– Нет, бабка Умера! Ты его высматривала, как «просо сеяли», я видел!

– Да я… – начала было изумленная Правена, но прикусила язык.

Так Грим думает, что она высматривала Унегостя? Да, кажется, он мелькал совсем рядом с Торлейвом, оттого и у них и вышел спор. Так Грим не понял, кому из двоих его соперников она хотела отдать яичко!

И что это значит? Мысли крутились и сталкивались, вышибая в голове искры, но не производя ничего путного. Уж точно не стоит признаваться, в чем Грим ошибся, – это делу не поможет. Но если он считал своим соперником Унегостя… и жаб подкинули Унегостю…

Первое, что Правена точно поняла: надо молчать о Торлейве, чтобы и ему не подкинули жаб. И только потом подумала: почему она ждет этого вреда от Грима?

Пока она молчала, Грим тоже немного собрался с мыслями.

– И вот что теперь выходит, – начал он угрюмо, но почти спокойно. – Пока наших матерей на поле не выставили, надо нам с тобой… Я скажу, что беру тебя за себя. Тогда будут люди знать, что ты Гостяту не хотела и жаб не подкидывала. И мать тогда… ну, уймется. На поле идти ей тоже охоты нет…

– Да я и прежде… Это Гостята за мной гонялся, не я за ним! – в отчаянии ответила Правена. – Это Явислава сама к нему под руку лезла, чтобы он ее водой облил.

– А почем знать – почему за тобой гонялся? Может, его корнями обвели? Причаровали? А то с чего, скажут, сын боярский, из Киевичей, за девкой безродной…

– Не чаровали мы никого! И мать твоя сказать на нас ничего не может! Ничего она не видела, ничего не слышала! Может, видела, как мы жаб ловили и в печке сушили? На палочку надевали? Слышала, как мы беса Ортемида призывали? Никто не знает ничего!

– А вот ошибаешься! – Грим засмеялся. – Знает кое-кто, где та щепка от бурелома взята. И кто жаб сушил – скажет, кто о том просил. На вас покажет – что тогда?

– От какого еще бурелома? Во снях[66]66
  Во снях – во сне.


[Закрыть] ты его видел, что ли?

– Того бурелома, на который были жабы надеты – щепку от бурелома надо взять, чтобы между парнем с девкой остуда и разлад случился.

– Ты как будто его видел!

– А я-то и видел!

– Врешь! Где ты мог такое видеть?

– Да в лесу! Знать надо, где такое дерево есть!

Правена почти увидела это дерево – где-то в чаще ствол лежит на мху, топорщатся острые обломанные щепки…

О чем они говорят? Грим знает, где это дерево, откуда щепка…

– Вот сыщется тот ведун или ведунья, что жаб высушил, да и покажет, кто ему за то заплатил, – тише, с угрозой добавил Грим. – Смотри, как бы на тебя не показал. А за порчу на их чад и Свенельдич, и Вуефаст вас повесить велят. И князь не помилует. Кто ему ты и кто Вуефаст?

Правена попятилась. Сокрушило ее не столько это пророчество, сколько мысль, которая наконец сгустилась в голове, как масло в сливках. Она боялась этой мысли, боялась Грима – как бы он ее не угадал, и очень хотела поскорее уйти от него.

Оглянулась, ища пути к бегству. К облегчению своему, увидела, что возле их ворот стоят Хавлот и Болва, занятые вроде бы беседой меж собой, но тот и другой поглядывают на них с Гримом. Ну да, зятья не оставят свояченицу-девицу наедине с чужим парнем, особенно при таких делах.

– Пора мне… – пробормотала Правена и даже в отчаянии пошутила: – А то дурной славы с тобой не оберусь.

И не дожидаясь, что Грим ответит, бегом устремилась назад к своим воротам. Хавлот пропустил ее во двор и закрыл за ней створку, но даже перед собственным крыльцом Правену не оставляло чувство, будто в нее целятся десятки вражеских стрел.