Текст книги "Лесная невеста. Проклятие Дивины"

– Вот так гость! – вполголоса изумился князь. Ему казалось, что это сон, а все вокруг продолжали спать и не замечали кошки. – Ты чего пришла, киса? Замерзла? Ну давай, погрейся, только смотри, не царапайся!

– Мя-а-а-у-у! – четко выговорила кошка, глядя прямо ему в глаза.

Зимобора пробрала дрожь. Кошка не могла говорить по-человечески, но явно хотела что-то сказать. Она так смотрела ему в глаза своими горящими глазищами, словно требовала чего-то. Чего? Ведь не сметаны же!

Зимобор осторожно протянул руку к своему изголовью, устроенному из мехов предыдущей добычи, и вынул венок Младины. Кошка вздрогнула, приподнялась, переступила длинными лапами, потом опять села. Венок не давал ей покоя, как огонь лесному зверю, но ни убегать, ни нападать она не спешила.

Что-то явно было не так. Обострившееся за последние полгода чутье ясно говорило Зимобору: тут совсем близко до Той Стороны, того загадочного мира, который не найдешь, пока он не захочет, а как захочет, то сам тебя найдет, и тогда уж не отвяжешься. Помня, какую хорошую службу венок сослужил ему в Радогоще, Зимобор поднял его к лицу и глянул на кошку сквозь него.

И охнул от изумления. На краю лавки сидела не кошка, а женщина – молодая, рослая, стройная. Никакой одежды на ней не было, и она куталась в длинные густые волосы, спадавшие до самых колен. На красивом, хотя и истомленном лице выделялись густые черные брови-куницы. Глядя сквозь венок, Зимобор видел ее, окруженную светлым ореолом, как в окошке.

– Ты… кто? Ведьма? – шепнул Зимобор, невольно сжимая рукоять ножа.

– Не ведьма я! – хриплым шепотом ответила женщина, и в голосе ее явственно слышалась тоска и лихорадочная надежда. Он долетал тоже из венка, как из окошка в иной мир. – Не ведьма, богами клянусь! Я из Глушичей, отец мой – Нездрав, Добромилов сын. Украл меня ведун проклятый, прямо из дома украл, от мужа, от сына, от всей родни! Уж который год кошкой маюсь, к людям хочу, а не понимает никто! Ведун меня днем кошкой держит, только ночью человеком делает, только в избе, чтоб не узнал никто! Потому и живет на отшибе, чтоб никто меня не увидел!

– Так ты и есть Хотилина жена! – сообразил Зимобор.

– Так ты знаешь? – Глаза женщины вспыхнули. – Помоги мне, княже, помоги в род вернуться, избавь от колдуна! Не хочу я бегать кошкой-лихорадкой, не хочу, чтобы свои же родичи проклинали меня, хочу жить, как все бабы живут, детей растить, а не бегать в шкуре этой! Помоги! Знаю, что зол на тебя ведун. А еще знаю, что сила за тобой стоит такая, какая и ему не снилась! Помоги, во имя богов, не бросай меня! Если не ты, никто больше мне не поможет! Ведь сын у меня, а растет как сирота, я его и не вижу никогда, кровиночку мою!

– Помочь-то я помогу, только где же его найти, ведуна-то! – быстро зашептал Зимобор через венок. – Приведи его да научи, если знаешь, как поймать! А то опять в землю уйдет, так и буду за ним бегать, как дурак с рогатиной, вяз червленый ему в ухо!

– Рогатины он не боится. Не боится ни камня, ни земли, ни огня, ни дерева, а боится он воды! – торопливо заговорила женщина. Она сильно дрожала и оглядывалась. – Слышу, зовет он меня… Зовет…

– Стой, стой! – Зимобор даже вскочил, хотя и понимал, что она не властна остаться. – Ведун, он что, жадный?

– Еще бы нет!

– Скажи ему, что была здесь и слышала, как мы сговаривались, что, дескать, испугались его и хотим долю в дани предложить, только бы не противился нам. Пусть приходит, торговаться будем. На реку его приведи.

– Я приведу… На берег завтра… Помоги, княже! По…

Не договорив, она спрыгнула со скамьи и исчезла из светлого пространства, озаренного мерцанием вилиного венка. Зимобор едва успел заметить, как угольно-черная тень скользнула через узкую щель отволоченного окошка и растворилась в лунном луче.

Ну, дела! Зимобор сел на лавку – почти на плечо спящему Моргавке, поскольку было ну очень тесно! – и пристроил драгоценный венок у себя на коленях. Углянка! Пропавшая жена Хотилы! Все-таки правильно заподозрили ведуна – кому еще под силу украсть замужнюю бабу не только из запертого дома, но и из собственной рубашки! А вот так и украл – кошкой обернул и позвал. Она и пошла, бедная. И пять лет бегает кошкой, пытается рассказать о себе людям, позвать на помощь – но не понимают ее ни муж, ни новая родня, ни старая, а все только боятся и гонят прочь.

«Ну, погоди теперь, хрен в медвежьей шкуре! – мрачно подумал Зимобор, вспоминая утреннюю встречу с оборотнем. – Вот уж я тебе устрою… вяз червленый, да не в ухо, а в одно другое место!»

Он еще не знал точно, что именно устроит пакостнику ведуну. Но почему-то верил, что если он поможет Угляне вернуться к мужу, а Хотиле – вновь получить любимую жену, то и кто-то другой, пока неведомый, непременно поможет ему самому найти Дивину. Просто обязан будет помочь. Потому что в этом мире, так хитро устроенном богами, не бывает ничего по отдельности.

* * *

Утром дружина не торопилась с отъездом, будто намеревалась подольше отдохнуть в приятном месте. Десятники собрали людей на обычные утренние упражнения. Пригорок со стороны Заломов облепила ребятня, наблюдавшая, как смолянские кмети то отжимаются, то приседают, то борются на снегу. Причем среди детей затесалось немало взрослых парней и даже бородатых отцов, которые вроде бы собирались за каким-то делом, но остановились посмотреть ненадолго, случайно так…

– Чего сидите, а ну давай к нам! – Достоян призывно махнул мальчишкам.

Дома детей княжьего двора и окрестностей, кто вертелся рядом и глазел на дружину, всегда тоже призывали поучаствовать: пусть привыкают, из кого-то, глядишь, и выйдет толк. Но заломские мальчишки что-то застеснялись. А может, начинали понимать, что жизнь княжеского кметя – такой же ежедневный и далекий от блеска труд, как и рубка леса, косьба и прочие работы. Только вот еще иногда убить могут.

Зимобор был здесь же, среди кметей. Радоня вдруг тронул его за рукав:

– Э, княже, смотри, кто идет! – И показал на темную фигуру, бредущую к ним от дальнего леса.

– Все в порядке, рогатина при мне! – бодро доложил Жилята и действительно предъявил ту самую рогатину, которую вчера в такой нужный момент получил прямо в руки неведомо откуда.

– Погоди! – Зимобор отвел древко рогатины. – Придержи пока. Может, еще не понадобится.

– Тебе виднее, но это он, – подтвердил Достоян. – Вчерашний оборотень.

Теперь уже все увидели волхидника, медленно бредущего по самой кромке замерзшей воды: шел неспешно и величаво, ветер дергал полы его плаща из медвежьей шкуры мехом наружу. Для пущей важности ведун опирался на посох – надобности в опоре у мужчины на третьем десятке не было, но какой же ты ведун без посоха?

Следом бежала черная кошка, хорошо заметная на белом снегу. Она вела себя странно, скорее как собака – то отставала, будто робея, то вертелась возле ног хозяина, то забегала вперед, всматривалась в людей перед святилищем и возвращалась к ведуну, точно с докладом.

С пригорка послышались испуганные крики, и всю ребятню как ветром сдуло. После вчерашнего все боялись ведуна до жути.

– За Хотилой сбегай, – велел Зимобор отроку. Тот кивнул и умчался в сторону городка.

Еще пока он поднимался по склону, парни и подростки вернулись – надо же было посмотреть, чем все кончится!

– Ранослав! – Зимобор огляделся. – Поди сюда. Ты у нас купец знатный, вот сейчас и будет для тебя дело.

– Купец? – Парень удивился. – А чего покупаем? Кошку, что ли, у того хрена мохнатого?

– Вроде того. Значит, ступай ему навстречу, да смотри, на берег его не выпускай, пусть на льду стоит. И начинай нести пургу: мы его до жути боимся, просим не губить и народ против нас не настраивать, за то обещаем поделиться данью. Сколько ни запросит – начинай торговаться.

– А зачем? – Ранослав вытаращил глаза. Кмети вокруг тоже были в недоумении.

– Рогатину ему в брюхо, и вся недолга! – внес ценное предложение Красовит.

– Рогатиной я вчера пробовал, да он, гад, заговоренный. Ну да я на его слово другое слово знаю… не менее ругательное. А как начнется, ты, Ранок, от берега беги подальше.

– Что – начнется?

– А чтоб я знал! – в сердцах ответил Зимобор, который не мог предположить, что именно у него получится и получится ли вообще. – Давай, вперед! Жилята, с рогатиной далеко не отходи! Шкура оборотня – она на всех торгах дорого стоит! Э, ребята, у кого щиты! Пошли, прикроете меня.

Два кметя со щитами подошли и стали вслед за ним спускаться по скользкой тропинке к реке. Вот только прикрыть князя потребовалось не так, как они думали. Зимобор знаком велел поставить оба щита на лед, так что они образовали маленькую стену, и опустился на колени, прячась за этой стеной.

У Средняка и Ждана вытянулись лица: такой робости за князем до сих пор не водилось.

Ведун подошел уже совсем близко. Ранослав стоял на том месте, где от кромки льда начиналась тропа вверх, на гребень берега. По бокам его возвышались Жилята с верной рогатиной и Коньша с варяжской секирой на рукояти в человеческий рост.

– Здоров будь, Паморок, извини, не помню по батюшке! – заговорил Ранослав, когда ведун подошел шагов на семь. Уперев руки в бока, молодой воевода всем видом выражал намерение не пускать ведуна на берег, пока не договорятся. – Милости просим, добро пожаловать!

– Чтоб тебе сдохнуть! – в тон ему пробурчал Коньша себе под нос.

– И я вас вижу, – вместо приветствия произнес ведун.

Голос у него был негромкий, глухой и такой нехороший, что у кметей по спине пробежал озноб. Этот голос, как и взгляд из-под насупленных бровей, отнимал силы у всякого, кого касался. В этом еще молодом мужчине с невыразительным лицом и небольшой бородкой была бездна – черная, пустая и оттого вечно голодная. Она жадно тянет чужие силы, стараясь заполнить свою пустоту, но это невозможно, и жажда ее никогда не будет утолена. От его присутствия возникало неприятное чувство, будто мохнатые гусеницы ползали по телу или домовой гладил мохнатой пыльной лапой.

– Вишь, и не здоровается! – пробормотал Теплошка. – Здоровья нам, значит, не желает…

Ведун, похоже, князя вообще не заметил. А может, посчитал, что после вчерашней схватки тот больше не смеет выйти ему навстречу. Сложив руки на вершине посоха, он приготовился слушать.

Кошка перестала вертеться и села на снег в шаге от хозяина.

– Есть у нас к тебе разговор! – продолжал Ранослав. – Важный такой разговор…

Помня, что ему велено тянуть время, он не торопился переходить к сути дела. Да и мысли путались под этим тяжелым сумрачным взглядом, словно тоже боялись ведуна и пытались разбежаться и спрятаться в самых дальних и темных углах сознания. А ведун ждал так спокойно, словно все время мира принадлежало ему.

Отчасти он был прав: спешить ему было уже некуда, ибо у него не оставалось на белом свете ровным счетом никаких дел.

Кмети столпились за спиной у Ранослава, по привычке в опасности поддерживать своих, и теперь Зимобор был надежно загорожен их спинами. Это было очень кстати. Если бы ведун увидел или учуял, чем тут занят его вчерашний противник, у него еще осталось бы время на бегство.

Зимобор осторожно вынул из-за пазухи венок из сухих ландышей и бережно положил на лед перед собой. Наклонившись лицом к самому венку, он сложил ладони ковшиком и зашептал:

– Матушка-Вода, послушай меня, отзовись! Нужна мне от тебя всего-то малая малость – забери ведуна, что кличут Паморок! Ни камня, ни дерева, ни огня, ни железа он не боится, а боится тебя одной! Помоги мне, Мать-Вода! Прошу тебя именем вилы вещей, девы первозданных вод!

Зимобор не был знатоком заговоров, но надеялся на силу венка. Еще пока он говорил, лед под венком потемнел и заблестел влагой. В нем образовалась лунка, наполненная водой, и венок уже не лежал на льду, а плавал в ледяной чаше. Лунка все расширялась, на глазах превращаясь в полынью.

– А ну давай, ребята, на берег! – шепнул Зимобор кметям со щитами и сам перебрался за кромку льда.

А полынья разошлась уже на всю ширину реки, и на самой середине качался на легкой волне зелено-белый ландышевый венок, покрытый, как жемчугом, свежими цветами. Аромат ландыша, такой странный среди зимы, повеял над снегами. Кмети стали оборачиваться посмотреть, что происходит у них за спинами.

– Значит, хочешь ты из трех белок одну… – говорил тем временем Ранослав, но тоже не выдержал и обернулся. – Ой, матушка!

Внезапно обнаружив почти за спиной у себя широкую полынью, которой только что тут не было, он подпрыгнул и рванул по тропинке вверх, скользя и падая, упираясь руками и коленями. Кмети, издавая разнообразные возгласы, откатились со льда на берег, и Паморок внезапно увидел прямо перед собой блестящую темную воду.

Кошка черной молнией метнулась вверх по обрыву. Ведун шевельнулся, попятился, на его лице мелькнуло беспокойство… И он замер, не в силах оторвать взгляд от полыньи.

Вода волновалась все сильнее, ландышевый венок качался и плясал на волнах. Вдруг в полынье мелькнуло что-то живое, округлое, похожее на человеческую голову…

Кто-то из кметей не выдержал и заорал. Вслед за ним закричали другие, потрясенные невиданным зрелищем, и теперь даже те, кто еще оставался внизу, бросились на гребень берега, скользя и падая на укатанной тропе.

Из полыньи показались две головы; длинные густые волосы плыли за ними, распластавшись на поверхности воды, как покрывала. Потом мелькнули белые плечи, белые руки ухватились за край полыньи, и на лед выбрались две девушки – высокие, стройные. Длинные мокрые волосы облепили их обнаженные тела, но все-таки можно было разглядеть достаточно, чтобы кмети, молодые и постарше, глядевшие на это с разинутыми ртами, ощутили не только изумление и страх, но и совсем иные, более горячие чувства.

Учуяв жар, источаемый двумя-тремя десятками здоровых мужских тел, водяные девы улыбнулись и игриво помахали, разбрызгивая воду с белых пальцев. Их улыбки валили с ног, зеленые глаза сверкали, как роса на солнце. От такой красоты захватывало дух, и невозможно было поверить, что она – неживая.

Но девы помнили, для чего Мать-Вода разбудила их посередине долгого зимнего сна и отправила на берег. Улыбаясь, они пошли к застывшему ведуну, и позади них по льду протянулись две цепочки следов от мокрых босых ног.

– Иди к нам, миленький, иди к нам, желанный! – ласково улыбаясь, пели девы и протягивали к Памороку прекрасные белые руки. – Идем с нами к отцу нашему, к матери нашей! Дом наш уютный, просторный, веселый! Кто туда попадет, век назад не запросится! Идем с нами!

Кое-кто из кметей на берегу, заслушавшись, тоже сделал шаг вперед. А Паморок смотрел, завороженный, и не мог оторвать глаз от улыбающихся белых лиц, от сияющих влажными звездами глаз. С волос речных дев непрерывно текла вода, струилась по телам, и капли, падавшие с кончиков прядей, застывали на лету и сыпались круглыми белыми крупинками. От красавиц веяло влагой и холодом, но ведун, скованный смертным ужасом, вместе с тем ощущал и блаженство от близости этих чарующих созданий. Это блаженство ждало за чертой ужаса, манило, подталкивало сделать последний шаг…

– Идем с нами, жела-анный! – нежно пели девы, и у кметей на берегу невольно просыпались зависть и обида оттого, что эти манящие, полные страсти и обещания призывы обращены не к ним.

Приблизившись, девы с двух сторон обняли Паморока и повлекли к полынье. Он не столько шел, сколько скользил по мокрому льду, но не упирался. Взгляд его был прикован к ждущей черной воде среди белого льда. Там был обещанный девами дом. Там была его смерть, и он понимал это, но не мог противиться, скованный силой воды, неподвластной и потому губительной для него стихии.

Девы скользнули в полынью, увлекая за собой Паморока. Мелькнули две волны светлых волос, и все исчезло – без плеска, без кругов по воде. Медвежий плащ ведуна упал с плеч и остался лежать на краю ледяной корки, свесившись краем в воду.

И еще прежде, чем кто-то успел опомниться, вода в полынье начала застывать. Круг стягивался, будто кто-то тянул за невидимую тесемку, продернутую в горловину подводного мешка. Поверхность светлела, и вот уже по всей ширине реки блестел гладкий лед, нерушимый, как и должно быть за полтора месяца до весеннего равноденствия.

Только ландышевый венок остался лежать там, где раньше была свободная вода, да медвежий плащ темнел, накрепко вмороженный в лед.

И среди тишины раздался еще один крик, только прилетел он с пригорка. Там за это время собралось уже довольно много жителей городка, наблюдавших за происходящим с безопасного расстояния. И они увидели еще кое-что.

В тот миг как вода сомкнулась над головой ведуна и начала стремительно леденеть, черная кошка, стоявшая с выгнутой коромыслом спиной на гребне берега, вдруг взвилась с диким воплем, заплясала в воздухе, словно над раскаленной сковородкой, несколько раз перевернулась… и на снег упала женщина! Обнаженная, как те водяные девы, осыпанная длинными темными волосами, она рухнула лицом вниз и затряслась, точно в лихорадке, неразборчиво крича и подвывая.

Из всех наблюдавших наиболее готов к этому оказался Зимобор – ведь он вчера уже видел Углянку и знал, кто скрывается под шкуркой черной ведуновой кошки. Он и опомнился раньше других. И первое, что пришло ему в голову – баба ведь живая, не то что две красотки из реки, а кругом снег!

Растолкав кметей, он подбежал к Углянке, сорвал с себя походный овчинный кожух, завернул в него женщину, подхватил на руки и бегом понес к святилищу. Ближе него жилья не было, а женщину требовалось как можно скорее внести в тепло, укрыть, согреть и успокоить.

Три старухи у ворот испуганно отшатнулись в стороны. Они тоже видели кое-что, но основное действо было от них скрыто обрывом реки, и для них Углянка как с неба свалилась. Одна хотела-таки заступить Зимобору дорогу, сомневаясь, что неведомо откуда упавшая женщина чиста и достойна войти в святилище, но Зимобор плечом отодвинул ее с дороги, и старшая из женщин кивнула, пропуская пришедших. Она помнила Углянку в лицо и догадалась, что все это значит.

Оставив Углянку на попечение женщин, Зимобор вернулся на берег и подобрал венок. Тот снова был высохшим и источал едва заметный аромат. Сделав свое дело, он опять уснул, свернул свою чудодейственную силу до тех пор, пока она в следующий раз не понадобится избраннику вещей вилы.

Негромко гомоня, кмети тоже скатились на лед. От пригорка к берегу и святилищу толпой бежал народ, а впереди всех мчался Хотила.

– Там, там! – Зимобор махнул рукой в сторону валов. – Там твоя жена! Иди погляди, она ли, не подменил ли колдун проклятый! Да пошли кого-нибудь домой за одеждой, а то ей на люди и выйти не в чем! Кошачья шкурка ей теперь маловата будет!

Запыхавшийся Хотила только взмахнул руками, развернулся и побежал к святилищу, скользя на утоптанном снегу.

– Э! – Коньша наклонился и выковырял что-то изо льда. Это что-то было такое маленькое, что загрубелые пальцы парня едва могли его ухватить. – Гля! Это что же? Не пойму, то ли ледяная крошка, то ли жемчуг!

– Где? – Кто-то рванулся к нему посмотреть, а кто-то вместо этого нагнулся и вскоре уже выцарапывал из льда собственную добычу.

Весь путь водяных дев от полыньи к тому месту, где стоял перед ними Паморок, был усеян небольшими жемчужинами. Частью они оказались на поверхности льда, частью вморозились поглубже, и смоляне долбили лед ножами, чтобы до них добраться.

– Красота какая! Да ведь весной растает, поди! – вздыхал Предвар, держа на ладони три-четыре жемчужины (одна оказалась ледяной каплей и впрямь начала подтаивать).

– Но они же настоящие! – Достоян тоже вертел перед собой перламутровую слезку, зажав в кончиках пальцев. – А если настоящие, то как же они растают?

– Ну, дела… – пробормотал Зимобор и окинул взглядом верную дружину, которая в поисках жемчуга ползала по льду, как детвора по песку летним днем. – Ладно, хватит шарить! Мы теперь с этой Сежи-реки и не такую добычу возьмем!

Как вчера, к святилищу сбежалось все поголовно население Заломов, кроме малых детей и неходячих стариков. Кмети в три десятка голосов пересказывали виденное, даже спорили друг с другом, а родовичи ловили каждое слово, обмениваясь охами и восклицаниями. Сежан удивляло, что они сами не догадались еще пять лет назад прижать ведуна к стенке и потребовать возвращения Углянки. Теперь, когда Паморок исчез, он уже не казался страшным.

Зимобор пошел в святилище. В обчине у горящего очага сидела Углянка, на которую женщины уже надели какую-то широченную «печальную» сорочку и завернули в кожух. Она еще плакала, но уже от радости, икая и всхлипывая.

– Матушка! Родимая! – причитала она. – Свет белый опять вижу! Да как теперь… Не примут ведь меня люди! Скажут, кошкой бегала, болезни напускала! Да разве я хотела! Это он все меня таким голосом наделил, что от него люди… А как же мне было не плакать, не жаловаться! Уж как я ходила вокруг окошек родимых, как плакала, как молила: услышьте меня, люди добрые, батюшка родной, муж мой желанный, сестрички мои милые, сыночек мой родименький!

– Ты, того, не плачь! – совершенно ошалевший Хотила то брал ее влажную горячую руку, то гладил по непокрытым спутанным волосам, то заглядывал в лицо. – Не плачь, устроится… Все у нас сладится… Главное, нету этого оборотня проклятущего…

– Кошкой меня дразнить станут. Не захотят знаться со мной, скажут, оборотница проклятая! А разве ж я винова-а-ат-а-а!

– А люди что! Ну их, людей-то! – Хотила утешающе махнул рукой. – Если обидит кто, так мы уйдем! Детей возьмем да и уйдем! Нерадке жену сосватаем, поставим двор себе за прошлогодним палом и будем жить лучше прежнего! Ух, и попался бы мне теперь тот гад ползучий!

«Такую бы удаль тебе раньше! – подумал Зимобор. – А то ведь пять лет ждал, пока князь придет!»

Но он понимал, что не совсем прав. Где Хотиле было взять венок вилы, который помог бы ему и понять мяуканье кошки, и избавиться от ведуна?

А впрочем… Приди к нему Дивина кошкой или хоть мышкой, разве бы он ее не узнал? И разве хоть какое-то ведовство его остановило бы тогда?

* * *

К чести сежан, они не стали отказываться от уговора, и уже на следующий день Зимобор начал собирать дань. По десятку-другому разослав в гнезда, он велел пересчитать дворы, собрать условленную подать – мехами или такими товарами, какие окажутся. Заодно десятники подсчитывали про себя количество мужчин, годных для ополчения, невзначай осматривали их оружие – те же луки, топоры и рогатины.

В благодарность за спасение Углянки Хотила дал Зимобору своего второго сына, Нерада, в провожатые, чтобы показал дорогу от истока Сежи до Жижалы, по которой полюдью предстояло идти на юг, к реке Угре.

– Смотри, не обмани, верни парня! – приговаривал Хотила, похлопывая по плечу своего семнадцатилетнего отпрыска. – Он мне в доме нужен, летом женить будем!

– А что, я в дружину пошел бы… – бурчал под нос Нерад, понимая, что отец едва ли такое одобрит.

– Если род отдаст, я возьму. – Зимобор кивнул. На Сеже Нерад был почти тот же княжич, а иметь при себе людей из местной знати было и удобно, и выгодно. – Если на другой год отец отпустит – милости просим. Может, даже вместо дани тебя засчитаю, мне люди нужны. А потом как из отроков в кмети выйдешь, будешь долю в добыче получать, еще домой родичам богатства присылать. Так что подумай, отец, женить его или погодить малость!

– Эх, княже, умеешь ты людей уговаривать! – Хотила сдвинул шапку на затылок. – Не человек, а чисто соловей! Любят тебя боги, вижу. Потому и сказал мужикам, что с тобой дружить надо. А от белки не обеднеем, поди. Только вот что я тебе скажу. На Жижале тебе не так легко будет, как у нас тут. И мы, конечно, за топоры взяться могли бы, да сколько их тут, наших топоров! А на Жижале иное дело. Там ведь не я и не Быстрень – там Оклада сидит.

– Что за Оклада такой?

– Над всеми тамошними старейшинами старший, сам дань собирает. Не так чтобы много, и не каждый год вроде, и все на дело – город поправить, чтобы стены не гнили, валы не ползли. А кто ему не платит, того он, говорит, отсидеться в городе, случись что, не пустит. Вот и платят. Жить-то все хотят.

– Что за город? На Жижале?

– На Верховражье. Я сам не видел, врать не буду, а говорят, город знатный, не нашему чета! – Хотила ухмыльнулся, как будто сам не вполне в это верил. – И валы, и стены, и заборола, – все как полагается. Никто не упомнит, кем поставлено, тоже голядский город, надо думать. При Дорогуне, отце Окладином, новый тын поставили, повыше вывели, с той стороны, изнутри, помост сколотили, чтобы по нему, значит, дозор ходил.

– И большой город?

– Кто добежать успевает, все помещаются.

– А от кого прятались?

– Да вятичи там близко, угряне. У них ведь свой князь есть. И хазары, говорят, были. Так что Оклада дружину соберет, может, и похуже твоей, но не намного. И своей данью делиться он не захочет, он там сам себе князь.

– Ну, спасибо, что предупредил. – Зимобор кивнул.

– Что могу, тем помогу. А там уж ты сам…

В два дня проехав всю Сежу, полюдье тронулось к реке Жижале. От Сежи до нее было около десяти верст, как рассказали местные охотники, но пробирались, плутая по лесу, целый день. Сани с грузом могли пройти далеко не везде, где проходит одинокий лыжник. И хотя зимой болота замерзли и идти можно было напрямую, не раз и не два обозу приходилось останавливаться, а людям браться за топоры, чтобы прорубить проход через чащу. Иной раз сани приходилось разгружать, лошадей выпрягать, мешки и бочки переносить на руках, сами сани тоже вручную пропихивать как-нибудь. К концу дня Зимобор умаялся не меньше, чем там, на гати перед Радогощем, когда пришлось на себе волочь через болото струги и груз. Нет, если ходить здесь с полюдьем каждый год, то надо дорогу делать – лес вырубать, мостить.

Заночевали тоже прямо на опушке леса, но Нерад уверял, что до русла Жижалы совсем недалеко. На ночь, как всегда, выставили дозор, но никто смолян не потревожил.

– Был, правда, леший какой-то, – признался Зимобору утром Любиша, чья дружина этой ночью несла дозор. – Вроде дергалось что-то за деревьями, а пошли искать – не нашли никого, и следов нет, только снег с веток попадал.

– Может, птица?

– Может. А парень говорил, что-то большое видел. Лось или кабан на огонь и к людям не пойдет, медведь спит… Он ведь не дурак, медведь-то, в такую пору по лесу слоняться. – Воевода вздохнул и поежился, потер зябнущие руки. – Уж я сейчас завалился бы в берлогу, не представляешь, с каким удовольствием! Завалился бы да придавил бы ухо до самой весны…

Утром тронулись дальше, и еще до полудня Нерад, как и обещал, вывел дружину к руслу Жижалы. Эта река была покрупнее и пошире Сежи, и прямо тут же, чуть вниз по течению, обнаружилась весь.

– Это место я знаю, тут Заноза в старейшинах сейчас, – сказал Нерад. – Ну, прощай, княже! – Парень поклонился. – Пора мне восвояси.

– Подожди, зайдем с нами в жилье, хоть погреешься. Тебе же обратно в одиночку десять верст только лесом!

– Нет, княже, незачем мне Занозиным на глаза являться. И вы, если спросят, не говорите, кто дорогу показал, скажите, сами нашли. А то ведь еще обидятся, скажут, Заломичи навели на нас беду…

– Ладно, не скажу. Что я, дурак, своих выдавать? – Зимобор подмигнул парню, и тому стало приятно, что он для князя теперь свой. – Не боишься один через лес идти?

– Мы привычные! – важно ответил Нерад. – Меня стрый Лежень с десяти годов с собой в лес брал, а он у нас охотник знатный!

– Ну, кланяйся вашим!

Нерад махнул рукой и ловко побежал на лыжах по оставленному следу обратно в лес. След быстро заносило мелким, но густым снегом.

А полюдье двинулось в Занозину весь. В ней было с десяток дворов, и перед чурами у въезда пришельцев уже ждали семь-восемь мужиков. Впереди стоял высокий и тощий старик с такими въедливыми глазами, что Зимобор без труда угадал в нем обладателя прозвища Заноза.

– Кто такие, с чем пожаловали? – стал расспрашивать старик. Услышав про дань, он развел руками: – Рады бы мы тебе угодить, князь смолянский, да нету у нас ничего! Хлеба до новогодья только и хватило, больше нету, сами как до весны будем жить – не знаю!

Поиски ничего не дали – в избах не оказалось вообще никаких припасов. Это они перестарались – если бы в закромах лежало хоть по горсточке какого-нибудь жита, Зимобор мог бы поверить в неурожай. А так выходило, что гнездо само вымрет с голоду прямо завтра. Однако приготовлений к массовому погребению что-то не было заметно, и жители пока не шатались от слабости.

Выйдя из старостиной избы опять во двор, Зимобор огляделся, потом посмотрел на небо. Мелкий снег упорно продолжал сыпать. Даже те следы, которые оставило полюдье по пути сюда, уже исчезли. Понятно, увезенные припасы теперь не найдешь даже с собаками.

А жители во главе со старейшиной стояли кучками возле своих избушек и выжидали, что смолянский князь теперь будет делать. Все-таки не лось и не птица потревожил ночью Любишиного десятника, а кто-то из этих, вовремя заметивших приближение чужаков.

– Ну, делать нечего! – Зимобор бросил разглядывать небо и повернулся к старейшине. – Раз ни мехов, ни хлеба нет, людьми возьму. Беру от гнезда трех девок и троих отроков.

Осознав, что он сказал, поселяне охнули, женщины вскрикнули, и все кинулись врассыпную: женщины – прятать детей, а мужчины – за топорами. Весь вмиг наполнилась криком, визгом, воплями, бранью и шумом борьбы. Каждый отец вставал с топором в руках на пороге своего дома, но у князя было гораздо больше людей, лучше вооруженных и опытных. На каждый двор кинулось по десятку кметей, мужиков обезоруживали и связывали. Кого-то пришлось оглушить, чтобы не сильно махал своей железякой. Из углов, погребов, зерновых ям, даже из укладок вытаскивали подростков, спешно спрятанных матерями. Кто-то из молодежи кинулся к лесу, но увяз в глубоком снегу. Над весью висели вопли, женщины мертвой хваткой держали детей, так что к князю притаскивали сразу обоих.

Вскоре перед старостиной избой оказалась вся здешняя молодежь – девушки лет по тринадцать-семнадцать и парни-подростки. Окинув их беглым взглядом, Зимобор выбрал шесть человек, нарочно указывая на тех, чья одежда была получше и побогаче. Расчет был двояким: если ему действительно придется везти их с собой, молодежь из более состоятельных семей окажется покрепче. А если родичи все-таки не захотят с ними расставаться, то…

Девушки плакали, только одна, шаловливая и резвая на вид красавица лет четырнадцати, с серебряными заушницами, вплетенными в кудрявые темно-русые волосы, показала ему язык. Эту он взял бы в любой одежде: за такую у арабских купцов гривну золота можно выручить.

Задерживаться было нечего, и Зимобор приказал трогаться дальше. Но не проехал обоз и пары верст, как их догнали на двух санях два мужика с бабой. Они привезли по связке куниц, чтобы выкупить один дочь, другой парня. Зимобор мгновенно согласился на обмен и велел кметям выдать обоих.