Текст книги "Складень"

Мост

 
Мимо пристаней – сквозь города
Волга вдаль уносила года.
 
 
Не по воле того, кто сильней,
А по слезной дорожке своей.
 
 
Глубину ненаписанных строк
Штопал лунной иглой катерок.
 
 
Он сшивал черноту с синевой,
Гладь газона с ершистой травой,
 
 
Поселковые сны лебеды
С часовым механизмом беды.
 
 
Мы летим по пролёту моста,
Ещё чистом пространстве листа.
 
 
Без помарок, в сиянье огней,
В многоточье слепых фонарей.
 
 
Но чему объяснения нет –
Мостовой шевельнулся хребет.
 
 
Прокатилась асфальта волна,
И прогнулась стальная спина.
 
 
Мир по Божьему замыслу прост,
В нем для каждого выстроен мост.
 
 
И придет за тобой в нужный срок
На дощатый причал катерок.
 
 
Опирались бы сваи моста
На Россию и веру в Христа!
 

«Утренней птицей парит за окном…»

 
Утренней птицей парит за окном
Запах варенья вишнёвого,
Знать не желается ни о каком
Грозном предвестнике нового.
 
 
Пусть бы текла эта мудрая жизнь,
Тучками не затенённая,
Тягою к странствиям не накажись,
Сердце моё удивлённое.
 
 
Станет по камешкам мелким бежать
Речь моя, реченька тихая,
Что бы тебе на дорожку сказать,
Память моя невеликая?!
 
 
Не отпускать ничего от себя,
Тикать сверчком бы за печкою,
Время поманит, земное любя,
Непредсказуемой вечностью…
 

Самородный поэт

 
Так Богу и времени было угодно,
Что близко к поверхности русской земли
Поэзии нашей, всегда самородной,
Намыты веками, пласты залегли.
 
 
Пусть мало известны их месторожденья,
И славы, и блеска особого нет,
Но слово находит своё выраженье
В явленье твоём, самородный поэт!
 

Гагаринская сирень

 
Гудели празднично куранты,
Слепил космический апрель,
А дома, у родной веранды
Гагарин посадил сирень.
 
 
Её окошко освещало
Вечерним тающим теплом,
И чай хозяйка разливала,
И сын смеялся за столом.
 
 
Сирень под майским ливнем мокла
И высоко пускала ветвь,
Как будто силилась сквозь стёкла
Его улыбку разглядеть.
 
 
Страна ликует по старинке,
В ней взведены всегда курки,
А на Гагаринском ботинке
Уже развязаны шнурки.
 
 
Словно посланец силы грозной,
Он по ковру хотел пройти –
За млечностью сирени росной
Проселком Млечного Пути.
 
 
Впитав Гагаринскую скромность,
Сирень весной светилась вся,
Великорусскую укромность
Сквозь буреломность пронеся.
 
 
Вселенная готова сжаться
И расширяться без конца
От солнечных околиц Гжатска
В пределах Божьего венца.
 

Купель

 
В молитвах твоих растворились века!
О Русь! Ты, как прежде, купель языка!
 
 
В тебя окунаем младенческий крик,
К твоей неразумности – разум привык.
 
 
Бредешь, спотыкаясь о прожитый день,
О наледи слез, о пеньки деревень.
 
 
Подрублено слово – и всем невдомек,
Откуда из корня явился росток.
 
 
И вот ручеёк к нему тайно бежит,
И вот оно бревнышком в храме лежит,
 
 
И вот уже рвется душой в облака…
О Русь, ты, как прежде, купель языка!
 

Свод Небесный
^{просветительские поэмы}

Венец

 
Источатся горестные льдинки,
Ветошью износится туман,
Белой птицей на Большой Ордынке
Монастырский высветится стан.
 
 
Живо в нём дыхание рассвета,
В почках – шевеление листа,
Обойдёт свой храм Елизавета,
Преподобномученицей став.
 
 
Ей, Святой в служении суровом,
Испросив нетленную судьбу,
Не до сна в жасминово-медовом,
Грешной Русью пахнущем гробу.
 
 
Испытавшей крестные страданья,
До кровавой капельки видны
Угольные шахты мирозданья,
Чёрное безумие войны.
 
 
Милость Божья Дом наш не покинет!
И на самом гибельном краю
Вымолит Великая княгиня
Бедолагу – Родину мою!..
 

 
Мы не потеряли интереса
Вслушиваться в сказки до сих пор:
Выросла дармштадская принцесса
В замке среди братьев и сестёр.
 
 
Белых роз колючие шпалеры,
В цепком плюще девичье окно.
Внучкою английской королевы
Было ей родиться суждено.
 
 
Сад цветущий под вуалью белой.
Матери угасшие черты…
Полюбила маленькая Элла
Белый цвет семейной чистоты.
 
 
Только здесь с завидным постоянством,
Веря в мощь немецкую и твердь,
Сохранялась древнего славянства
Все невзгоды выдержавшая ветвь.
 
 
Детские забавы и проказы,
Родственных дворов хитросплетень,
Будущий посватался к ней кайзер
С судьбоносным именем Вильгельм.
 
 
Но глаза невинные всё строже
От добра отсеивали зло,
Дальний-дальний родственник Серёжа
Ей пришёлся по сердцу давно.
 
 
…На кольцо, надетое на палец,
Тихий взор не опуская ниц,
Засмотрелась маленькая Алекс,
Младшая в гнезде императриц.
 

 
Был он сын убитого монарха,
Был он брат могучего царя,
Князь Великий Сергий жил без страха,
Господа за всё благодаря.
 
 
Полыхнула царственная свадьба
В жаркой церкви Зимнего дворца.
Никому на свете не познать бы
Только им готового венца.
 
 
Как невеста трепетно молилась,
Не помыслив будущего врозь,
Виноградно-солнечно лепилась
Налитой семейственности гроздь.
 
 
И страны стреноженная сила
Ей являла даль свою и ширь,
Когда рядом с домом приютила
Спасо-Сторожевский монастырь.
 
 
Под его спасительные сени
Шёл когда-то, за руку держась,
Матерью напутствуемый Сергий,
Благоверность выстрадавший князь.
 
 
Новобрачным рано на рассвете
Вся земля лучилась неспроста,
Пушкинскими стёжками отметив
Дивные окрестные места.
 
 
А зимой под снегом первозданным
Исчезали тропы в никуда,
И сияла ночью неустанно
В небе боготечная звезда.
 
 
Не с плеча ли Господа досталась –
Эту щедрость мерить не берусь –
Под медвежьей шубой распласталась,
Греясь, монархическая Русь!!!
 

 
Звёзды зависают низко-низко,
Запах трав не в силах превозмочь,
Залегла в имении Ильинском
Тёмная усадебная ночь.
 
 
Парк в медовом месяце утонет,
Белою сиренью истомит,
Чайный стол на утреннем балконе
Под крахмальной скатертью стоит.
 
 
Тихий рай открылся после свадьбы
Для великокняжеской четы.
Что такое русская усадьба?
Всё, что нам осталось от мечты.
 
 
Марево разросшейся сирени,
Лавка, стерегущая обрыв,
И письмо на девичьих коленях,
Где немецкий слышится мотив.
 
 
Летний вечер лентою пунцовой
Сквозь лесной просвечивался кряж,
К станции уездной Одинцово
Подавался конный экипаж.
 
 
Рожь склонялась в медленном поклоне,
Отдаленный слыша благовест…
Далеко уносите вы, кони,
Небесами избранных невест?!
 
 
Не расслышать вечного ответа:
День за днём столетие подряд
Шьёт сестре своей Елизавета
Венценосный свадебный наряд.
 

 
Августейших братьев и сестрицу
Пусть Создатель судит по делам.
Шестеро детей императрицы
Матушке своей воздвигли храм.
 
 
Не среди бескрайности равнины,
В Божьем центре праведной земли,
Русский храм Марии-Магдалины
В Палестине знойной возвели.
 
 
На Святой Земле, на Гефсиманской,
Где, как тать, отсвистывался бич,
Вслед за мужем подвиг христианский
Довелось ей заново постичь.
 
 
В храме «Херувимская» пропета,
Светлое струится торжество,
Сердцем приняла Елизавета
Высшее духовное родство.
 
 
Серафима огненная сила
Чистый дух успела посетить.
…Вдохновенно близких попросила
Только здесь себя похоронить.
 
 
В Православье перейдя не сразу,
Тайн святых сподобилась еси
В день, когда воскрес библейский Лазарь,
В день, особо чтимый на Руси.
 

 
Как ты маешь душу, Палестина!
Рвёшь забот железные тиски.
Сторожит Великая пустыня
Спящие на солнышке пески.
 
 
Погружён в мечтания простые
Там бредет усталый пилигрим.
Он не сгинет в жаждущей пустыне,
Палестинским обществом храним.
 
 
Ведомы особые причины
Дать в пути паломникам приют,
В православном сердце Палестины,
Словно дома, русские живут.
 
 
Храм стоит в цветастом узорочье,
По-московски колокол гудит,
Поплутав в безмолвии, источник
Жаворонком солнечным звенит.
 
 
И когда сомнение иссушит
Самый верхний плодотворный слой,
Окропит распахнутые души
Нашей веры дождичек слепой.
 
 
Оттого так трудно совместимы
Со святых апостольских веков
Иудейский пламень Палестины,
Христианства тенистый Покров.
 
 
Ясны для паломников рассветы,
Маревом струится окоём,
Главный поводырь Елизавета
В Палестинском обществе своём.
 
 
Только здесь молитвы утолимы,
Только здесь, под сенью креста,
Ты века хранишь, Иерусалиме,
Смертный дар Спасителя Христа.
 

 
В православной вере столько света,
Что его всей жизнью не избыть,
Полюбила Русь Елизавета,
Да и как её не полюбить!
 
 
Светлую – и в радости, и в горе,
Золотую – в солнечной пыли,
Вешнюю – когда на косогоре
Песнопенья девушки сплели.
 
 
Но в Москве давно не до веселий,
Зимний воздух взрывами искрит,
Губернатор, князь Великий Сергий,
Подло террористами убит.
 
 
Он ходил по улицам без страха,
Он любил московскую метель,
Снежная февральская рубаха
Прибрала разорванную тень.
 
 
И страна узнала слишком скоро,
Что на всех обочинах пути
Бомбы скороспелого террора,
Как сорняк, успели прорасти.
 
 
Тихо тлела ненависть на Пресне,
Но хватало вызревшего зла,
Чтоб греха болезненная плесень
В отсыревшем разуме жила.
 
 
Сердца ли последовав совету,
Или слёз так просто не унять.
Но пошла в острог Елизавета,
Чтоб простить убийцу и понять.
 
 
Ну а там раскаяньем не пахнет!
Видят цель – безумные почти,
Угольно-глубокие, как шахты,
С пустотой провальною зрачки.
 
 
Без греха – пусть первый камень кинет!
Подвиг всепрощения высок.
Теплится оставленный княгиней
На столе тюремном образок…
 
 
Чтоб не дать господствовать обиде,
Сердце не расплавилось в тоске,
Марфо-Мариинскую обитель
Строила княгиня на Москве.
 

 
Нам страницам Нового Завета
Вновь и вновь молитвенно внимать:
Имя там найдём – Елисавета,
Иоанна праведную мать.
 
 
Названный апостолом Предтечей,
Он крестил и взрослых, и детей…
Есть ещё глава о дивной встрече
Двух святых для мира матерей.
 
 
И Мария, и Елисавета –
Чистоты младенческой исток!
Потому и высится по свету
Славы их Божественный чертог.
 
 
Сень бессмертья в небе воспарила,
Время разворачивалось вспять,
Когда стали Марфа и Мария
Сына Божия в доме принимать.
 
 
Серафима миротворна арфа,
И её мелодия проста:
Хлопотунья, стол готовит Марфа,
А Мария слушает Христа.
 
 
И с тех пор в безмерном напряженье
Светится связующая нить:
Можно ли услугу и служенье –
Всё в одной душе соединить?!
 
 
И у старцев испросив совета,
В рай цветущий превратив пустырь,
Свой ответ нашла Елизавета,
Девичий воздвигнув монастырь.
 

 
День её прихода в Православье
Был живым сочувствием согрет,
И, как будто Лазаря посланье,
Для больных устроен лазарет.
 
 
И толпился бедствующий житель
По утрам привычно у ворот.
Марфо-Мариинская обитель
Стала добрым домом для сирот.
 
 
Сестры затаённое страданье
Различали в детском голоске,
Тихое какое-то сиянье
Шло по белокаменной Москве.
 
 
Выстроены школа и больница,
На портале храмовом видны
Сирины – вещающие птицы
О грядущей пагубе войны.
 
 
Путеводный луч Иерусалима
Обливал сиянием кресты,
В барельефном лике Серафима
Есть Елизаветины черты.
 
 
Ей дано бессонными ночами
Прозревать до знобкой глубины
Мысленными слёзными очами
Гибельные бедствия страны.
 
 
И была подсказка небольшая,
Утешенье светлое в пути,
Что любовь, все силы воскрешая,
Помогает далее идти…
 
 
И какой не выдалась бы битва,
Будет жертва каждая права,
И дойдёт до Господа молитва
В возведенном храме Покрова.
 

 
Белому монашьему покрову
Был положен Церковью запрет,
Разве что игуменью Тучнову
В нем постриг когда-то Филарет.
 
 
Выдвигались разные причины,
Доводы духовных высших лиц,
Чтоб не быть монашескому чину
Чистых сердцем юных «дьякеонисс».
 
 
Потому со временем, не сразу,
Пока сутью не проникся сам,
Ники, царь, обдумывал приказы,
И снохи прошенье подписал.
 
 
Все усилья были не напрасны,
И к престолу Божьему вели,
Был веками – белый, а не красный
Кремль – опора русская земли.
 
 
Хоть в дупле встревоженном, осином
Зажужжала, жаляще, молва,
Поселились дивно серафимы
В возведенном храме Покрова.
 
 
Видя поле будущих сражений
И пути небесные торя,
Вестники земных преображений,
Огненные стражи алтаря!
 

 
Снова соловьиными ночами
Посреди московской суеты
Расцвели, не ведая печали,
Белые ильинские цветы.
 
 
Замысел самой Елизаветы
В нестеровской фреске воплощён:
Тень стены и персиковых веток
На земле раскинулась плащом.
 
 
Там к Христу – шестою частью суши
Движется мятущаяся Русь,
И сияют ликами – Марфуши,
И глаза небесны – у Марусь.
 
 
Над сквозною рощицею ясной,
Где цветущий стелется угор,
Божья Матерь белый, а не красный,
Покрывалом держит омофор.
 

 
Всё в тебе светло,
Елизавета!
Праздным не потворствуя пирам,
Как же ты любила беззаветно
Ездить по святым монастырям!
 
 
Преклонять пред образом колени,
Все скиты вниманием почтить,
До Перми дойти и до Тюмени,
И до Алапаевска…
Почти.
 
 
И в Сарове старца Серафима
Прославляла с царскою семьей,
Укрепляясь верой негасимой,
Возрастала славой неземной.
 
 
Скоро заневестились царевны,
Сына царь у Бога испросил,
Лишь княгиня ведала о гневном
Божьем посещении Руси.
 
 
Будет скорбь молитвенницы главной,
Зрившей всеобъемлющую гарь,
Явлена иконою Державной
В день,
когда отрёкся Государь.
 
 
Шли в обитель чуду поклониться,
Веря, не иссякнет житие,
Раз взяла Небесная Царица
Русь под покровительство свое.
 

 
Век двадцатый! Плотская несытость
Позабыла молнию хлыста,
Поднялись нечистые копыта
На Россию, Веру и Христа!
 
 
И, вагоны импортной бумаги
Изведя призывами к борьбе,
Пришлые хулители и маги
О народной плакались судьбе.
 
 
Век легко в поэзию рядился,
Украшая рифмами строку,
Хвастаясь стихами, что родился
С ложкою серебряной во рту.
 
 
Как знаменье Божие сурово!
Светлый разум к вечности привык,
И умеет вслушиваться в Слово
Заповедный девичий дневник.
 
 
Под его сафьяновой обложкой
Стынет, династически строга,
Подогнув озябнувшие ножки,
Смертная прощальная строка.
 
 
Восприняв как должное немилость,
Путь земной смиреньем осеня,
Мироносно Воле подчинилась,
Крест приемля, царская семья.
 
 
И страна, готовая к распятью,
Оттолкнув державное плечо,
Каиновой сплющена печатью,
Расплылась горячим сургучом.
 

 
Свечкою грошовою оплавясь,
Разучив расхристанный мотив,
Затаился сонный Алапаевск,
Бездну ада в шахте разместив.
 
 
Лунный лик за тучами размазан,
Выпит чай чекистом не спеша,
Накопил расстрельные приказы
Мозг спинной его карандаша.
 
 
Не поддавшись изморози страха,
Источась жемчужинами слёз,
Белой схимы смертную рубаху
Пронесла меж елей и берёз.
 
 
Звёздный дождь, застрявший среди веток,
Никого не мог остановить,
Палачей своих Елизавета
Попросила Господа простить.
 
 
Мученичества грозные мгновенья
Изверги постигнуть не могли:
«Херувимской» ангельское пенье
Доносилось к ним из-под земли.
 
 
И пока страданье это длилось,
Может, день, а может быть, и три,
Божьею лампадкою светилась
Брошенная шахта изнутри.
 
 
В день твой, Отче, Радонежский Сергий,
Совершилась чёрная беда.
…Занавески белые низверглись
На окне в Ильинском. Навсегда.
 

 
Сквозь войну слепую, Боже правый,
Высшею молитвою храним,
Прах её с сестрицею Варварой
Вёз игумен пермский Серафим.
 
 
И вели мятежные дороги,
Укрывая тайной, как могли,
Пробивались траурные дроги
На имперский краешек земли.
 
 
Дальше по морям и океанам
Путь им устилали небеса,
И на горизонте осиянном
Белые вздымались паруса.
 
 
Скрыли мощи в граде безопасном,
Где над ними плакал Серафим,
Где могла быть белою и красной
Церковь при тебе,
Иерусалим.
 
 
…Звон вечерний золотит долины,
Гроб Господень в Славе вековой,
Рядом – храм Марии-Магдалины,
Где царит завещанный покой.
 
 
Здесь смогли, не ведая предела,
Её мощи святостью прослыть,
Ими землю русскую сумела
Со Святой Землёй соединить.
 
 
Что нам делать
с мыслью беспросветной,
Что все храмы наши на крови?
Утешает нас Елизавета
Как жена великая любви.
 

Послесловие

 
Ночь тиха, пустынна…
только где-то
Одиноко колокол гудит…
Бабушка моя Елизавета
У окна раскрытого сидит.
 
 
Ласковые выплаканы очи,
За детишек Господа моля.
…Белый-белый светится платочек
В деревянной рамке жития.
 
 
Как её мне памятно окошко
В том саду, где вишня и сирень!
Серебрится лунная дорожка,
И лежит заштопанная тень.
 
 
Затаилось прошлое…
Как будто
Не бывать ни мору, ни войне,
И о том, что скажет репродуктор,
Ходики судачат на стене.
 
 
Стрелки их, колючие,
как спицы,
Вяжут жизни простенький узор.
Бабушке и за полночь не спится,
Может быть, не спится…
до сих пор.
 
 
В этом странном мире заоконном
Как бесценный,
вымоленный дар
Расстилает бабушка церковный,
Весь потёртый в сгибах календарь.
 
 
Словно карта мира –
он огромен,
Метками повсюду испещрён,
И других не ведомо ей, кроме
Этих Богом явленных времён.
 
 
Потихоньку
в дымке предрассветной
Вычисляет даты и года,
В кухне, на клеёнке разноцветной,
Чей узор не свянет никогда…
 

 
Там, где Волга
бликами искрится,
Вижу дом, порушенный давно,
Сирины, исчезнувшие птицы,
Заглянуть пытаются в окно.
Жизнью обозначенные мели
Понамылись вечности рекой.
Выбелили певчие метели
Стены –
материнскою рукой.
 
 
Общий стол
под скатертью белой,
Стулья в белый лён зачехлены.
Моё детство выпорхнет несмело
Из тишайшей этой белизны!
 
 
Сердце дома бьётся еле-еле,
Но его я слышу и сейчас.
Спит мечта
в безоблачной постели,
И хранит её иконостас.
 
 
Слёзные слипаются ресницы,
И на перекрёстке всех времён,
Ах, какой однажды
мне приснится,
Поразив реальностью, сон!
 
 
Самое, быть может, дорогое,
Понесу,
молитвенно тая,
Ангел ли Молчание Благое
За моей спиною постоял?!
 

 
Детство дышит Словом –
и подхватят
Чьи-то крылья – душу уберечь!
Под покровом школьных хрестоматий
Выжила родная наша речь.
 
 
Уцелела ветка Палестины,
Белый парус в море невредим,
И пророка
в Пушкинской пустыне
Встретил шестикрылый серафим.
 
 
Пусть в стеклянном воздухе пустыни
Бесконечно сыплется песок!
Совершим к тебе,
Иерусалиме,
Затяжной во времени прыжок.
 
 
Ведь у нас пески зовутся «пéски»,
Мелких волн сыпучая гряда,
Залегли извилистые всплески,
Окружив ужино хутора.
 
 
И когда,
грозою поднатужась,
Хлынет ливень в кадку
и лохань,
Детвора запрыгает по лужам,
Распевая:
«Дождик, перестань!»
 
 
Сколько счастья в этом обещанье:
«Я поеду, дождик, в Еруслань!..»
Голосов беспечных щебетанье
И восторга:
«Дождик, перестань…»
 
 
Пусть желанья будут исполнимы:
День за днём –
столетие подряд,
Храм святой Марии-Магдалины,
Гроб Господень –
рядышком стоят.
 

 
С русскою берёзовою рощей
Сохранят незыблемую связь
Преподобномученицы мощи,
О втором пришествии молясь…
 
 
И венец страдания, и муки,
Не заметив времени виток,
Девичьи заботливые руки
Заплетут
в ромашковый венок.
Копит зной подсолнечное лето,
Снег зимой выбеливает льны,
Знала только ты,
Елизавета,
Сколько в белом цвете тишины!
 
 
Тишиною этой запредельной,
Утешеньем, слышимым в мольбе,
Храмом,
лазаретом,
богадельней
Украшаем память о тебе.
 
 
Отче Сергий!
За тобою следом
Мы идём, дыханье затая,
Никому, по милости, неведом
День грядущий,
Русская Земля!
 
 
В нашем мире зависти и злобы
Очень трудно ближнего любить,
Но приходят праведницы, чтобы
Хоть чуть-чуть его преобразить.
 
 
Из несчастья, горя и унынья
Путь находит еле-еле он,
И спешат паломники доныне
На гору святую Елеон.
Богомольцев страждущих доныне
Год за годом ширится поток,
Ждёт всегда их
в выжженной пустыне
Русской веры росный островок.
 
 
Нам дано Евангелия чтенье:
Потрудиться надобно самим,
Чтоб святую суть преображенья
Нам глаголом выжег Серафим.
 
 
Кто пройдёт сквозь муки покаянья,
Тот всегда получит от Творца
Дар любви,
и чудо врачеванья,
И лучи небесного Венца!
 

Арфа Серафима

 
Когда-нибудь, дойдя до сути,
В чем Божья милость нам дана,
Поймем,
что в маетной минуте
Души таится тишина.
 
 
Она молитвой утолима,
Она сокрыта от невзгод
И постоянно и незримо
В прожилках памяти живет.
 
 
И только в час определенный,
Пройдя слепящие лучи,
В душе,
страстями опаленной,
Струна высокая звучит.
 
 
Чиста, как капля состраданья,
Зовет ли к таинству людей,
К той слезной силе покаянья
В грехах отбушевавших дней.
 
 
Иль слово,
вверенное Богом,
Угасло, выцвело от мук,
И лишь у смертного порога
Над головою лопнет звук.
 
 
Народ забыл о преисподней,
О Гаврииловой трубе,
Но отзвук жил
на колокольне
Средь стаи белых голубей.
 
 
Летал над Доном
быстротечным,
Его ловил небесный гром,
И он кружился над увечным,
Восставшим вновь монастырем.
 
 
По зову арфы серафима
Душе показано взлетать,
И там,
над бездною незримой
Все искушенья испытать.
 
 
Кому-то головокруженье
От славы признанных побед,
А кто-то к высшему служенью
Преуготовлен с юных лет.
 
 
Чья жизнь с рождения готова
Идти на этот вещий звук,
В ней тихо прорастает Слово,
Вспорхнувшее из Отчих рук.
 

 
В Саровской пустоши зима
Кому-то саван шьет незримо,
И скорбно следует сама
По стежкам старца Серафима.
 
 
Холсты суровые ветров
Полощет среди сонных елей,
Скрыв от неведомых миров
Сугробную тоску метелей.
 
 
Чуть дышит под щитами льдин,
Под снежной насыпью берлога,
Весной отсюда мишка приходил
К порогу пустоши убогой.
 
 
Холодной веет тишиной
От замороженного леса,
Пока не начинают вой
И ссору пушкинские бесы.
 
 
Давно ли старец перестал
Их усмирять святой молитвой?
Но рыщут бесы
тут и там
И ищут поле новой биты.
 
 
В сердцах людей,
объятых тьмой,
Добро со злом перемешавшим,
Им вера кажется тюрьмой –
Им, от раскаянья сбежавшим.
 
 
Какой же небывалый пир
Для нас готовит Божья Матерь,
Для всех,
в душе познавших мир,
Раскинув праздничную скатерть?!
 
 
Ведь о прощении молил
Для тех,
кто жизнь свою итожит,
Всю армию небесных сил
Сам Серафим,
угодник Божий.
 
 
Он видел землю всю в дыму,
Как к солнцу пламя поднималось,
И Богородица ему
Двенадцать раз в миру являлась.
 
 
Святой канавкою бредем
И с привкусом грядущей гари,
Твердя о милости, грызем
Смиренный батюшкин сухарик.
 

 
Про все, что выдалось на свете,
Мы словно знали наперед:
Был в девятнадцатом столетье
Когда-то тридцать третий год.
 
 
Обычен или високосен,
Он шел сквозь судьбы напролом,
Вот только Болдинская осень
Задела пушкинским крылом.
 
 
Да стал людской удел суровей,
Как детский плач, невыносим,
Когда в сугробистом Сарове
Скончался старец Серафим.
 
 
И в самой сердцевинке лета,
Когда духмяный зреет Спас,
У Себряковых в час рассвета
Меньшая дочка родилась.
 
 
Пред тем дышало небо синью,
Томился отдаленный гром,
И ласточка –
то сложит крылья,
То зачерпнет волну крылом,
 
 
Как бы следя за чьей-то мыслью,
То вверх бросается, то вниз,
Напившись солнечною высью
На праздник Положенья риз.
 
 
В именье праздник сей явился
Предвестником счастливых мук,
Чтоб в час означенный пролился
Младенческого крика звук.
 
 
Ей Богоматерь путь неблизкий
Укажет средь донских степей,
Небесные готовя ризки
Для крестной дочери своей.