Текст книги "Детские клятвы"

Рен.

1864.

      Когда невольного странника, уже в зрелом возрасте, спрашивали, почему в двенадцать лет он ушел из дома, он отшучивался, будто в этом решении не было ничего особенного, хотя во многом оно определило всю его дальнейшую жизнь. В юности он еще рассказывал о происшествии, которое предшествовало столь резкому поступку, но со временем избавился от этой привычки, потому как не находил понимания и, что страшнее, с каждым разом всё больше и больше осознавал собственное безразличие ко всему, что осталось позади.

      Так или иначе, тринадцатого июня около двух часов ночи мальчик обнаружил себя лежащим посреди леса и не имеющим ни малейшего понятия о причинах своего нахождения здесь. В воспоминаниях осталась зияющая дыра между тем, как он лег спать, и настоящим временем, и он сам ни секунды не сомневался, что ему и не нужно знать о произошедшем за последние часы, что лучше будет для всех и для него, никогда больше не возвращаться ни в этот день, ни домой, ни в Нирн вообще.

      Несчастный открыл глаза и вдруг ощутил, что завершилась огромная и страшная веха, минула эпоха, и ничего от нее не осталось, ни руин, ни памяти. Он думал о том, что, пожалуй, уже не сможет подняться и останется лежать здесь в холодной и влажной от дождя земле. Все что он видел перед собой –сумрачное небо и такое же будущее, переломанные ветки – очевидно, свидетельницы его падения. С трудом приподняв голову, он смог рассмотреть изорванную царапинами кожу на руках и еще раз ощутить, что тело потеряло силу движения и страшная боль останется с ним до скорого смертного часа.

Ребенок слишком хорошо понимал, к чему все идёт. Тучи уже заняли добрую половину неба, и дорожная пыль темнела под натиском крупных капель. Морось обратилась дождем, дождь – ливнем, тот– грозой, а та разразилась ненастьем, измаравшим грязью пороги даже самых порядочных людей. Свет луны оставил ночь, отдав ее власти непогоды, все смолкло и сжалось от белых вспышек, поминутно прошивавших нитями черную вату небес. Тропинки размыло, и в ямах, обрамленное мокрой рыжей глиной, плескалось свинцовое небо.

      Волосы и одежда стали липнуть к худому телу. Страх оставил обреченного, лишь глухое разочарования от несправедливости небес все еще неприятно трогали душу.

Скиталец понял, что уже не сможет подняться.

Он лежал в мокрой грязи и спрашивал себя, отчего его короткая жизнь должна оборваться вот так, жалко и печально, без единого подвига, без единого, как ему казалось, достойного поступка. Отчего ему отмерено так ничтожно мало в то время как иные счастливы избавиться от земной юдоли. Мальчик зажмурился, представив, как его тело никогда не найдут, как он останется омытыми дождем костями в лесной чаще, забытыми белеющими осколками, потерявшими человеческий облик, бесформенной и отвратительной грудой плоти, и такое отчаяние охватило его тогда, что он едва не задохнулся им.

Внезапный грохот! Совсем не тот, что издают тяжелые телеги с их мерным, тягучим движением и уставшей старой кобылой. Россыпь звонкой дроби, легконогие скакуны.

      Карета! А значит дорога сосем близко.

Под сомкнутыми веками крутились колеса, чаруя таинственной магией монотонного движения, прерываемой изредка кочкой или камнем, и сверкали золотом и белыми бликами на черном лаке дверцы, и счастливые люди сидели в тепле и покое, и, может, жаловались на долгую дорогу…

Потерявшийся ребенок все бы отдал, чтобы быть на их месте.

      Так ладно и правильно: дорога, до которой не добраться, стук колес, лёгкая качка, открытое окно, далёкие тучи и одиночество.

      Конечно, он бы не успел, экипаж бы не остановился, и бродяжка не посмел бы ждать благосклонности небес, но удаляющийся стук копыт причинял такую боль, будто он лежал перед ними и тяжелые удары приходились прямо в грудь.

      Грохот утих, карета уехала, и в наивной вере несчастный ребенок не мог не заплакать в грязи, он желал найти себе цель и идти к ней, чтобы не помышлять больше о добровольном поражении, но всюду высился черный лес, а силы остались лишь на смирение.

      Холодный зов, страшный, смиренный и молящий, полный сожалений и скорби прервал его страшное одиночество, звал по имени, он манил и приказывал, он – мальчик готов был клясться – дрожал от сдержанных слез.

      Ангел звал его.

– Тебе ведь некуда идти, останься здесь. – спокойно просил он, без лукавства присущего духам и нечисти. – я обращу твой короткий век в безмятежный сон, заберу печали и сомнения. Оглянись, у тебя ничего не осталось.

      Капли остановились, зависли в воздухе, как в смоле замирает глупое насекомое. Из незнакомого мира пропали звуки и вдруг, среди ужаса всеобъемлющей тишины снова звучал голос. Он не хохотал раскатом грома и не был резок, слишком простой, он в тоже время слишком близкий, будто говоривший сидел рядом, и оттого куда более пугающим.

– Не бойся меня, мой друг, есть вещи куда более жуткие.

      -Кто ты?

– Ответ не уменьшит твоих волнений. Мои губы клеймил знак молчания, нового Хранителя ожидает та же участь, но не теперь. Тебя, должно быть волнует, что мне нужно? – Мальчик нервно закивал и с удивлением обнаружил, что боль отступила.

«Это конец» – Подумал он, наконец смог сесть и рассмотреть собеседника.

И вот в блеске капель ему явился Он, прекрасный и далёкий, как та карета, молодой мужчина, почти еще юноша, смотрел печально и тепло из-под длинных золотых ресниц. Светлые ряди падали на расшитый каменьями воротник, прежде, наверное, волосы были собраны в хвост, как полагается знатным, но совсем растрепались.

Ребенок даже обрадовался мысли, что он не один в смертный час, что печальный незнакомец станет свидетелем завершения его земного пути, подумал, нормально ли радоваться такой кампании, и в глаза ему бросилась еще одна деталь – на лице призрака имелись странные знаки: маленький символ в центре лба похожий на перечеркнутую волной восьмёрку, ещё два под глазами, и черная линия проходящих сверху вниз через бледные губы, точно кто-то, призывая к тишине, приложил к ним вымазанный в саже палец.

– Ты так и не скажешь мне свое имя?

–Ренард. – Он, кажется, хотел добавить титул или хотя бы назвать фамилию, но не стал.

– Почти тезка! Я Рен. – После молчания солгал мальчик, позаимствовав имя, и весело пожал ледяную руку. – Жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах, Ренард.

– Ничего, это отнюдь не то знакомство, которого можно избежать. Если сегодня ты не умрёшь, то когда-нибудь будешь желать встречи со мной.

– Так я жив?

– Верно.

– И ты придёшь, если я захочу? – Робко спросил он.

– Приду, вот только дать смогу только совет. Беги с материка, прячься или умри, но ты не должен…проклятье! Прошу тебя, найди того, кто тебя спасет. Мне так жаль. Вот что чувствовал предыдущий и все они до него, глядя друг на друга, глядя на самих себя сквозь бесконечный дождь человеческих лет. Был ли я столь же жалок и столь же прекрасен в неведении своего рока? Я сам не поверил, когда предыдущий я, клянясь, что не врёт, умолял меня все завершить, прежде чем они найдут нас. И ты не поверишь, такова сущность нашего проклятия. Ты не станешь верить на слово, но в этом деле доказательством послужат лишь страдания. И все же, я обязан попытаться спасти тебя. Пойдем со мной. Уснёшь в холодном иле, как все мы уснули, спокоен и глух до людской жестокости и мольбы. Пожалуйста…

– Раз ты здесь, значит не упокоен.

– Ты думаешь я призрак? Понимаю твои надежды, но ты и сам должен понимать, если бы все было так просто, я бы… О, а ты значит везучий!

      «Мне едва минуло двенадцать и вот я умираю посреди леса.» – подумал он и шепотом ответил:

– Хорошенькое везенье…

      Незнакомец рассмеялся и почему-то Рену тоже стало смешно.

– Мы поговорим позже. Кто-то идет спасти тебя, друг, поэтому я и говорю, что тебе везет.

И действительно в эту же секунду из глубины леса прозвучал тяжелый зычный голос:

– Эй! Пошел прочь, – вот же дьявольское отродье! – оставь его! – Из темноты появился огромный мужчина, то ли дровосек, то ли охотник, то ли кто-то ещё. Лица Рен не разглядел, его почти полностью скрывала густая борода и надвинутая на кустистые брови шапка. Очевидно, мужчина не видел Ренарда и лишь предполагал, что мальчик стал жертвой злых духов.

– Вот какова твоя дорога… – С лёгкой усмешкой заметил ангел прежде, чем раствориться в холодном грозовом воздухе.

– Не забудь ответить на мои вопросы, Ренард!

– До встречи.

– Никого там нет. Черт побери, откуда ты только такой взялся!?

      Рен поднял голову, но резко вернулась вся боль, которая прежде стихла в беседе с Ренардом, мальчик бессильно рухнул к ногам дровосека, потеряв возможность двинуть хотя бы пальцем. Он хотел ответить, но голос превратился в сип, и ребенок смог лишь прокашлять что-то невнятное.

– Ещё не хватало, чтобы в моем лесу валялись детские трупы. Хочешь помирать, иди отсюда и делай это в другом месте.

      Рен в ужасе мотнул головой, понимая, что человек уходит, и вцепился окоченелыми тонкими пальцами в сапог, будто тот был высшей ценностью.

– Помоги. – с трудом хрипел он.

– Черт с тобой. – сердито буркнул незнакомец и закинул полуживого ребенка на плечо, будто тот ничего не весил.

Их встретила лачуга, добротная и крепкая, но уже ощутившая прикосновение времени. О ней любовно заботились и явственно чувствовалась женская рука: ни пыли, ни грязных тарелок, ни пятен на белых занавесках, только вышитая скатерть и подвешенные под потолком ряды засушенных трав.

Никогда прежде, даже в собственном доме, Рен не чувствовал себя таким защищенным, деревянные стены казались ему непоколебимой каменной твердыней, способной перенести и вражеский натиск, и черную смерть, а молчаливый лесник – непобедимым стражем пустых комнат, полных забытого кем-то тепла. Однако ни свеже побеленная печь, ни чистая одежда с аккуратными заплатами не скрывали суровой и печальной правды – кроме лесника никого здесь не осталось. В самом его немом и темном лице читалось нездешнее мрачное нечто, заставлявшее несчастного быть здесь.

      Рена эта тайна мало интересовала, по правде, он боялся, что неосторожный вопрос рассердит радушного хозяина, а его самого лишит крова, так что, памятуя о бушевавшей снаружи буре, ребёнок покорно принимал чужую доброту и платил за нее молчанием.

      Лесник начал беседу сам. Прежде он положил топор у двери, снял промокшую одежду и шапку, и растерял тем самым часть своего угрожающего образа. Самый обычный человек с усталым потухшим взглядом и бессильной ухмылкой, которую на лице изображают по привычке притворяться бессердечными, чуть сгорбившись сидел теперь напротив Рена, положив огромные руки на стол, будто в знак того, что бояться нечего.

      Вопрос его оказался чуть более, чем очевидным.

– Как ты, малец, в такую собачью погоду оказался в лесу совсем один?

Рен говорил ещё с трудом, то ли от шока, то ли от того, что побаивался мрачного старика, впрочем немного подождав пока малец успокоится, охотник услышал ответ.

      Мальчик рассказал, что он из деревни в двенадцать домов, и что проснулся посреди леса. Он сам в общем-то больше ничего и не помнил.

– Безответственный щенок. Твоя мать, наверное, все глаза выплакала, а ты шляешься по лесам и болтаешь сам с собой.

– Моя мама умерла год назад…

– А отец? Разве у отцов за детей сердце не болит. Все можно решить словами, как младший ты должен извиниться первым

– Я не могу вернуться к этом человеку… – Произнес неуверенно, потому что не помнил, в чем причина глухой ненависти к отцу. Очевидно, она так же объясняла и пробуждение посреди леса и адскую боль во всем теле.

– Да как ты…!

      Он замахнулся огромной ладонью, Рен даже не попытался закрыть лицо, только обречённо склонил голову, но тут старик заметил темные отметины на тонкой шее, осекся и приволок из погреба банку шишкового варенья, чтобы загладить вину, которой гость и не заметил.

– И куда теперь? – неловко почесав бороду спросил он.

– Мне ведь, дядь, идти некуда. Дай поспать, а утром уж меня тут не будет. – ответа не последовало и Рен продолжил упрашивать – Да, я не стесню, честно! Ну хочешь…– он снял с шеи тесемку с самодельным деревянным амулетом, не имевшим никакой силы – отдам свой талисман?

– Нет уж. Не надо мне твоей платы, оставь себе. Выполни мою просьбу и мы в расчете.

– По рукам! Что делать? – хлопнув ладонью по столу, воскликнул Рен.

– Дочка у меня в столице живёт, я ей денег скопил, а отдать все времени не было…а теперь мне из лесу хода нет. Передай ей кошель и письмо. Адрес напишу.

– Все сделаю в лучшем виде. Но адрес ты мне так скажи, я грамоте не учен, читаю кое-как.

– Придешь в Ареру, а там кто-нибудь подскажет, все равно же не запомнишь.

– В Ареру? Ты, дядь, за что так со мной? Пока дойду – сто раз успею помереть!

– Мне не к спеху. Иди-ка ты спать, утро вечера мудренее. Записку я оставлю на столе и смотри у меня, своруешь – я тебя найду и мало не покажется.

– Кто же за доброту так платит? –Нервно улыбнулся мальчишка, все еще пытающийся осмыслить, сколь огромное расстояние преодолел за ночь.

– Люди разные: кто предательство простит, а кто за хорошее дело проклянет.

– Так почему сам не отдашь, раз не веришь?

– Вот же любопытный сопляк! Сказал не могу, значит есть причины.

– Понял.

– Раз понял, иди спать. Я уйду рано, а ты проснешься как проснешься, все необходимое будет в кухне. На этом все.

Он постелил гостю на печке и натащил кучу одеял – видимо, здесь раньше жили дети, дом хранил еще незримый след их присутствия.

Рену чудилось, что ночь никогда не закончится. Лунный свет совсем не проникал внутрь, его полубожественное серебряное касание не тронуло силуэты вещей и Рен остался среди густого непроглядного мрака, клубившегося по углам. Собственные руки, протянутые к потолку, исчезали в молчании ночи, а мысли, напротив, звучали так отчётливо и громко, что вряд ли отпустили бы ребенка в сон. Так он думал, но на деле успел лишь воскресить в памяти лицо Ренарда, чтобы хорошенько запомнить его и призвать духа в минуту, когда все прочее бессильно, попытался ответить на вопрос, почему все-таки сбежал из дома, но потрясения брали свое и очень скоро Рен свернулся калачиком и покорился усталости.

Ночь окончилась первым разом, когда мальчик проснулся от того, что выспался и светлого чувства покоя. Лёгкий ветер свежим дыханием трогал занавеску, и когда она собиралась складками, солнце белило их и двигало беспокойные тени. Пахло лесом, мокрой от минувшей грозы листвой, влажной землёй и чем-то ещё, неуловимым и тонким, как сама радость. Рен перевернул подушку, точно украдкой, с наслаждением уткнулся носом в прохладную ткань и тут же вскочил с постели, воровато оглядываясь.

      Буря миновала, от нее остался лишь блеск капель на запотевших стеклах и чувство, будто все в мире претерпело неуловимые изменения.

      Охотника нигде не было и Рен решил, что, не желая прощаться, он уже ушел в лес и вернётся теперь не раньше, чем к обеду.

      Времени ждать не было.

      Он сам не знал в чем дело, но нечто незримое, смутная надежда или внезапно появившаяся цель, гнало его прочь, в столицу, чтобы выполнить то, что ему доверили. На кухонном столе он обнаружил потрепанную кожаную сумку, в которую уложены были какие-то коренья на дорогу, фляга с водой, свёрток, который он должен передать, и криво нарисованная схема, объясняющая, как найти в огромной Арере нужный дом. Этого оказалось более, чем достаточно. Нехитрый набор ознаменовал новый день, в котором у Рена, отныне сироты и скитальца, была благородная цель и причина оставаться живым, по крайней мере до тех пор в, пока она не будет достигнута.

            Ему нравился этот темп, одиночество нисколько не тяготило, работать он умел, как и воровать из садов фрукты и овощи, легко заговаривал с людьми и выпрашивал снедь и ночлеги если в том случалась необходимость, и столь же легко покидал один за другим дома, трактиры, чердаки, стога сена, деревни, города…

Его сиротство ощущалось столь явно, что больше не ранило, и, когда Рен смотрел на тощего грязного мальчишку с волосами неясного цвета и взглядом, слишком ярким для жалкого оборванца, сознавал свою бесполезность для любого человека. Сознавал спокойно, как факт, без жалости и уверток, отворачивался и вновь погружался в мысли о том, как пережить зиму в тепле, где найти сегодняшний ужин и сколько до следующего города.

      Так или иначе, все оказалось не столь страшно. К голоду Рен привык с рождения, отдыхать мог, когда пожелает, и больше никто не бил его – странным образом все наладилось с тех пор, как он стал сам себя называть сиротой. Пока ещё стояли теплые деньки и большую часть времени он проводил в пути или за рыбалкой. Рен и раньше нередко удил рыбу, но почему-то лишь теперь испытывал от наблюдения за неспокойным поплавком и тонких кругов, расходящихся от него, искреннее удовольствие.

С большим опозданием к нему пришло чувство свободы, прежде ему казалось, что если он обернется, то увидит темный силуэт отца, и одна эта мысль гнала его все дальше и дальше от родного дома.

      В городах Рен примечал несколько заброшенных домов, где мог ночевать, добывал еды и какой-нибудь одежды на смену дырявым ботинкам и штанам, перелатанным столько раз, что неизвестно, остались ли они прежними или могли теперь считаться другими.

      Те пару монет, которые в дорогу дал ему лесник он берег слишком сильно, чтобы тратить, а потому готов был на что угодно, только бы сохранить их.

Башмаки раздобыть оказалось куда сложнее. Никто не выставлял их на улицу и не оставлял двери открытыми. Здесь Рен обнаружил первое важное отличие от деревни. Он прежде думал, что город кончается там, где высятся ворота, на деле же он обрывался на каждом пороге. Рен искренне не понимал, как это, задергивать шторы и поворачивать в скважинах ключи, чтобы уберечь уют, быть дальше от остальных, жить в своей маленьком мире, где нет ни соседей, ни прохожих, ни кого-нибудь помимо тебя самого и ближайшей родни.

Стояла середина лета – хорошее время для бродяг. Можно кормиться тем, что найдёшь и не бояться замерзнуть насмерть во сне. Рен всегда замечал палисадники с яблонями, на которых появились уже маленькие зелёные плоды, и кустиками ещё кислой жимолости, и думал, что не так страшно его будущее.

Все хорошо.

      Рен натаскал сена, каких-то тряпок, сдернутых с бельевых веревок, и прочей мелочи на чердак крошечного домишки на окраине и иногда тратил драгоценные время сна на созерцание бесконечности, краешек которой виделся сквозь пробитую крышу. Городское небо ложилось тяжелым брюхом совсем низко, без страха распороть черный бархат одним из бесконечного множества шпилей. Темное и бездвижное, оно будто не дышало, даже луна, ущербная и тусклая, совсем потерялась в душном мороке.

      Звёзд больше нет, они проиграли фонарному свету цвета яичного желтка и теперь, с кротостью побежденных для Рена годны лишь на то, чтобы являть собой символ его сиротства, огромного и страшного одиночества и бесприютных скитаний.

      Усталые глаза едва различали, где кончаются старые сломанные доски и начинается июльская ночь, и Рен с досадой думал, что все осталось прежним, что он по-прежнему жалок и слаб и ждёт чуда или руки помощи, и тогда, чтобы уберечь гордость от очередного укола, он пытался вспомнить события ночи побега.

      Вот он пасет стадо, вот возвращается домой, пахнет пылью и неуловимой горечью душного полудня, скрипит калитка. « Кажется, отец собирался смазать петли» – думает ребёнок, но кому есть дело до петель, когда на встречу бежит с лаем тощий пёс. Рен треплет друга за ухо и входит в сени, босым ногам тут же становится холодно, скрипит половица, в углу стоит мать, точно наказанная, и смотреть огромными печальными глазами на сына.

      «Почему она там?»

      И пустота пожирает последнее четкое воспоминание: затравленный взгляд истощенной несчастной женщины, и последовавший за ним неясный скрип…

                              2. Арлен Дюран

1867 г.

      Все вокруг кажется очень реалистичным и тем не менее принять это за реальность Рен не может даже при желании: как бы бродяжка оказался в такой роскоши? Бархатный балдахин , расшитый звездочками, а за ним просторная спальня, наполненная золотом, зеркалами и солнцем.

– Где же гувернантка? Или слишком рано? Тогда почему открыты шторы? – буднично говорит он и в ужасе вскакивает с кровати. – Что я несу?

      Неприятное чувство, будто чужие мысли хозяйничают в голове, наталкивает Рена на весьма неприятное подозрение, которое ещё и подтверждается, когда он подходит к серебряной поверхности стекла, тянущейся от пышной лепнины потолка до самого плинтуса. Из отражения смотрит очаровательный холеный мальчик лет семи, с розоватыми пухлыми щёчками, огромными лазурными глазами, обрамленными пушистыми светлыми ресницами, белокурые волосы торчат ото сна во все стороны, а ночное платье украшает изысканная вышивка.

      Настоящий ангел.

– Рен! – над самым ухом раздается детский голос, а перед глазами предстает хорошенькое личико, правда совершенно красное и несколько опухшее от слез. – Как ты мог?! – девочка обижено складывает ручки на груди и так сильно опускает голову, что лицо теряется за золотыми кудрями, с обеих сторон перехваченные и шелковыми ленточками.

      «Кто она?» – думает Рен, но губы его произносят иное:

– Я уже извинился! Из-за этого ты разбудила меня так рано?

– Не могу спать без моей Мэри! – Снова расплакалась малышка.

      Рен теперь глядит на нее внимательнее. В кулачке девочки, бессильно свесив фарфоровую руку, покоится кукла в кружевном чепце и нарядном бальном платье. Жаль, белое лицо с аккуратно нарисованными голубыми глазами и алыми губками, так похожее на лицо хозяйки в момент задумчивого спокойствия, пересекает огромная трещина.

– У тебя целый ящик кукол, поиграй с ними. Тут уже ничего не изменишь.

– Нет, это подарок от папы.

– Так чего ты хочешь?

– Я не зна-а-а-ю – приближаясь к истерике, зарыдала она.

      На мгновение Рен лишается движения – тот, чье тело он занимает во сне, крепко задумывается. Порывшись в ящике с игрушками, он отыскивает своего пирата и отдает сестре самое потрясающее, что есть в игрушечном покорителе морей – повязку на глаз.

– Держи! Отрываю от сердца! – Гордо произносит он, сам в восторге от своего великодушия.

– Леди Мэри не станет носить этот ужас! – Возмущается малышка, потрясая фарфоровой красавицей, которой и впрямь ни к лицу придется аксессуар.

– Ну что же ты, отлично выглядит! – он пытается приладить к миловидному личику куклы повязку, но только сильнее злит девочку. Малышка хватает со столика графин с водой и приложив все силы, выливает его на брата.

      Самодовольная улыбка вдруг сменяется не то ужасом, не то восторгом – мальчик по прежнему сидит на кровати в сухой пижаме, а в воздухе – неподвижный водяной пузырь.

– Как ты это сделал? – шепчет она.

– Не знаю – встревоженно, на всякий случай тоже шепотом, берет сестру за руку и вместе они выбегает из спальни.

      За спинами слышится плеск и от холодного звука, рассыпавшегося о паркет, просыпается Рен.

                                    ***

– Снова заснул за учебниками! – недовольно проворчала девушка, увидев, что Рен наконец открыл глаза.

      -Арлен, ради всего святого, что тебе нужно? Мне снился такой приятный сон.

– О чем же?

– О детстве. – Он заметил, как ее лицо сделалось скептическим, ведь к детству Рена едва ли уместно было употребить слово «приятный», и поспешил пояснить. – Не о моем. Какому-то тезке очевидно больше повезло с происхождением. Иногда мне кажется, все богатые дети похожи на ангелов.

– А я? – усмехнулась девушка.

Он смерил ее взглядом. Его собеседница, эта высокая, статная молодая девушка с сильным уверенным взглядом к пятнадцати годам растеряла все детские черты. Даже мягкая женственная юность обошла ее стороной, волевой подбородок и жёсткий характер не смогли компенсировать не великолепные каштановые локоны, ни весьма выразительные женские прелести.

– Совсем нет. – Ухмыльнулся он.

– Раз так, пошел прочь! – Надулась она. – Мать скоро вернется.

      Спешно отнеся учебники на нужные полки, он стал собирать письменные принадлежности, краем глаза посматривая на Арлен.

      Молодая госпожа дома Дюран отошла к окну, нервно выглядывая, не идет ли матушка, и попутно бранилась:

– Хочешь, чтобы тебя отсюда выгнали? Если только матушка узнает, тебя прогонят взашей и что, снова будешь скитаться и воровать у беззащитных девушек?

– Это ты-то беззащитная? – рассмеялся он.

И правда, будь она не способна за себя постоять, Рен никогда бы не получил возможность научиться читать и писать. Все дело в том, что три года назад Рен, привыкший не пропускать кошели, беспечно выставленные на показ, столкнулся на базаре с девушкой, пытавшейся скрыть за серой накидкой свое шелковое платье с кружевным подолом. Повинуясь воровской привычке, он стащил ее узорный кошель, прежде, чем сам успел осознать. Кто же мог предположить, что леди Дюран с легкостью нагонит его и, не рассчитав силу, сломает тонкую руку.

За поступки нужно отвечать, поэтому Рен вернул кошель, а Арлен, немало смущенная своей неженской силой, привела его в дом, чтобы подлатать беднягу.

      -По правде у меня есть небольшой домик на дереве, я играла там ребенком, но теперь он пустует и, если тебе некуда идти, можешь хотя бы остаться до тепла. – Сказала она тогда.

– Какова же будет плата за эту щедрость?

– Что же ты можешь мне дать, нищий оборванец? – беззлобно улыбнулась она. – Я помогаю тебе из одного лишь эгоизма, такое не стоит и доброго слова.

      Рен тогда решил, что Ренард оказался как никогда прав, говоря о его везении. Стоило подумать, что негде пережить зиму, как милостивая Наи сама привела его к спасительнице.

      Арлен и правда выделила ему небольшой домик, когда-то построенный со всем старанием, но теперь заброшенный и заваленный мусором, вроде подгнившей листвы и веток. Внутри дела обстояли не лучше , окно и зеркало изрезали трещины, а по углам вперемешку с пылью белела соль.

      « Стало быть, хозяйка суеверна» – без особо интереса отметил Рен.

– Еду я буду присылать – деловито заявила она – а вот привести все в порядок – твоя задача. Окно пока заклей бумагой, а я велю заказать новое. Что же ещё…? Точно, не почувствовал ничего странного, придя сюда? Не то чтобы что-то было не так, но…

– Что ты, все прекрасно. Никто и никогда не был ко мне столь добр.

– Вот как. Что ж, в таком случае я вернусь в дом, скоро тебе принесут обед, теплую одежду и постельное белье. Завтра попрошу доктора взглянуть на твою руку, а пока отдохни. Печи здесь нет, да и топить ее было бы слишком опрометчиво, матушка заметит.

– Зимы в Арере мягкие… – С легкой улыбкой согласился Рен.

      С этого и началась его спокойная жизнь близ поместья семьи Дюран. По правде, все доброе отношение Арлен очень походило на то, как при строгих родителях ребенок тащит домой бездомных котят и щенков, с той лишь разницей, что душевная широта и болезненная склонность к снисхождению заставили ее приютить ребенка.

      Леди Дюран покидала дом каждый день около семи утра, чтобы успеть помолиться до службы, и возвращалась около десяти, потому как после храма любила прогуляться по парку или обойти пару-тройку именитых портных. Набожность не склонила ее к аскезе и , будучи вдовой одного из богатейших людей Ареры, она охотно пользовалась благами огромного состояния.

      Именно во время ее отсутствия Арлен спешно отправила Рена в купальню, попутно раздав бесчисленное множество поручений горничным и прочим слугам. Пока мальчик отмывал с себя остатки былой жизни, она успела отдать тайный приказ на починку окна, в также велела натаскать в домик старых одеял и подушек, занавески и теплый ковер с пёстрым рисунком, раздражавшим госпожу. Словом, пребывание Рена здесь должно было стать комфортным, оставаясь при этом незамеченным.

      Она была с ним ласкова, платила врачу до тех пор, пока рука Рена совсем не зажила, кормила его и иногда трепала по голове, но не интересовалась даже причинами его скитаний. Рен как-то обмолвился, что ни родителей, ни дома, у него нет – этой информации Арлен оказалось достаточно.

      Поначалу мужской одежды в доме не нашлось и юная госпожа откопала где-то свой старый костюм для верховой езды – единственный наряд, включавший в себя штаны. Позже, конечно, он разжился собственными штанами и рубахами, сапогами и камзолами, а пока он не считал, что имеет право на капризы, и принимал с благодарностью едва ли не каждый жест милосердной Арлен, так кстати нашедшей, чем себя занять.

      Неожиданно худоба и бледность Рена сыграли ему на руку, костюм смотрелся прекрасно на тонкой фигуре. Волосы, цвет которых казался неразличимым, больше не скрывала грязь и пыль, и впервые расчесанные светлые пряди легли на плечи.

      «Прямо как у Ренарда» – почти восторженно подумал Рен, в очередной раз радуясь тому, что позаимствовал его имя

– Так не пойдет, – однажды важно заметила Арлен. – Если у мужчины длинные волосы– значит он принадлежит у высокому роду, возникнут вопросы, если ты станешь разгуливать в таком виде. Я постригу тебя.

      Рен снова решил не спорить, в конце концов Арлен уже играла блестящими ножницами и мысленно примеряла на своего нового воспитанника модные прически.

– Сколько времени? – спросила юная госпожа.

– Половина десятого. – отозвалась служанка.

– Успею!  матушка уехала сегодня в город и, должно быть, планирует навестить лорда Алера.

– Вот как. Кто это? – сухо спросил Рен, лишь потому, что не желал сидеть в тишине.

– Алер-то? Он Верховный маг, служит королю всю жизнь, а вообще, он весьма докучливый старик. Разговаривать с ним – что биться головой об пол, самому больно, а толку никакого, тут хоть апостолом стань, хоть продай душу демону – итог один. – Она нахмурилась и произнесла, подражая дрожащему старческому голосу, – Нынешнее поколение ничего не смыслит в жизни. Падение нравов!

      Рен не удержался от короткого смешка.

– А его руки – не унималась она – руки это или курага? Интересно, он лицо потому же скрывает…? Ох уж эти маги! Как можно доверять им, когда они натягивают капюшоны на грудь, только бы их "просветлённые лики" не смущали темных людей.

– Неужто, они тебе так неприятны?

– Не все. Вот скажем, у того же Сесиля есть ученик, чуть нас постарше, Леон, так он и слова грубого не скажет и поклонится лишний раз. В крайней степени приятный молодой человек, и совсем лишён бахвальства. Еще бы не якшался со всякими любителями кутежей…