Текст книги "Медный всадник. Жизненный путь Этьена Фальконе"

Пигмалион

В конце 50-х годов Фальконе получил от Дидро предложение написать для Энциклопедии статью о скульптуре. Судьба вновь свела его с Дени Дидро и энциклопедистами. Они стали часто видеться. Встречались у Руссо или у барона Гольбаха, реже – у мадам Жоффрен. Госпожа Жоффрен любила Дидро и его друзей, но не хотела себя компрометировать из-за них; кроме того, у нее было не принято говорить ни о философии, ни о политике. Добродушный и простоватый Дидро, робкий и застенчивый в обществе, увлекаясь, говорил с жаром, и госпожа Жоффрен старалась уводить его, когда разговор заходил о политике. Издание Энциклопедии, главным действующим лицом которого являлся Дидро, наделало много шуму в обществе и дало повод говорить о появлении партии философов-энциклопедистов, подкапывающихся под алтарь и находящихся в оппозиции к королевской власти. Академические занятия над словарем, в которые погрузился Дидро, оказались совсем небезопасными.

Дидро стал душой Энциклопедии и как главный ее редактор достиг огромного авторитета. Первым помощником Дидро в работе над Энциклопедией стал Д’Аламбер. Все выдающиеся люди Франции сотрудничали в Энциклопедии: Монтескье и Вольтер, Гольбах и Бюффон, Гельвеций и Руссо, Тюрго и Кенэ. Все поражались, как удалось Дидро при столь большом количестве совершенно различных авторов добиться такого единства мыслей в Энциклопедии. «Он умеет для каждой темы выбрать самого подходящего автора, договориться с ним, подсказать нужные идеи и наилучший способ их выражения. Он имеет свою собственную точку зрения по всем вопросам, но никогда не навязывает ее. Он большой политик: он никогда не ставит автора в противоречие с самим собой и не принуждает его высказывать чужие мысли. И в то же время его работа редактора включает и такую правку, которую можно рассматривать как соавторство. Он много работает за других: одному он дает мысль, другому – разрабатывает сюжет, третьему – выправляет слог, четвертому – попросту вставляет страницы. Перед ним склоняются все – даже старик Вольтер, который не признает никаких авторитетов», – говорили о Дидро. Сам он признавался: «Когда я взялся за Энциклопедию, у меня не было ни литературного имени, ни веса в обществе. И когда мне предложили Энциклопедию, я понял, что это дело, которому я посвящу жизнь». Но Энциклопедия – это адская работа. Кроме того, что Дидро просматривал все рукописи, писал статьи по истории, философии и государственному праву, он еще и сам вел отдел «Ремесла». Он хотел описать все современные отрасли производства, посещал мануфактуры и мастерские, рассматривал станки и машины, расспрашивал рабочих, заставлял художников делать чертежи и рисунки.

И все же главным в Энциклопедии было не это. В ней было дано такое объяснение мира, физического и духовного, в котором не было места Богу. Бывший прилежный ученик иезуитского колледжа из Лангре стал воинствующим разоблачителем религиозных предрассудков. «Я хочу дать объяснение мира с позиций разума, – говорил Дидро. – Новые научные открытия и достижения человеческого ума несовместимы с религиозными представлениями. Если мы говорим о просвещении, то должны взять себе в руководители разум и опыт и сбросить цепи предрассудка, бороться против всего того, что превышает понимание здравого смысла. Учение, проповедуемое нам в качестве сошедшего с небес, все откровения бога, запечатленные в писании, все сны, все видения патриархов, все явления ангелов, все чудеса, все вообще должно пройти испытание здравым смыслом. Верить можно лишь в то, что одобрено разумом.

Религия тоже подвластна суду разума. Все, предписываемое религией, все христианские заповеди могут быть признаны истинными, если они выдержат проверку знанием. Разум есть высший и непререкаемый судья во всех вопросах, в том числе и в познании истин религии. Если вы действительно признаете разум высшим судьей – откажитесь от веры в троицу, провидение, от всех истин религии, ибо они противоразумны. Если же вы не желаете с этими истинами расстаться, то признайте, что вы отказались от разума, и не изображайте из себя его поборников».

Учитывая обстановку, Дидро защищал свои идеи, прикрываясь христианской фразеологией. Но кричащие противоречия в тексте то тут, то там вылезали наружу. Когда вышли первые два тома, эзопов язык и двусмысленные намеки Энциклопедии вызвали негодование иезуитов. Они поняли, что Энциклопедия борется против веры, а в конечном счете – против господства церкви. В доносах, которые посыпались на первые тома Энциклопедии, требовалось запретить ее издание или передать его в другие руки. Иезуиты добились принятия постановления королевского совета о запрете вышедших томов Энциклопедии, издание которой отныне должен был возглавить церковный совет. Но монахи не осилили Энциклопедию, и через год постановление совета было отменено. Однако с тех пор Дидро стал осторожнее и начал заказывать статьи также и на богословские темы.

Это событие было отмечено друзьями дружеской пирушкой, на которую был приглашен и Фальконе. Там он вновь встретился с Вольтером, возвратившимся к тому времени из Пруссии, куда он был приглашен самим Фридрихом II. Вольтер не скрывал своего разочарования и раздражения: союз философа с монархом не получился. «На языке королей «друг мой» означает «раб мой», – язвительно жаловался он. – Занятие малопочтенное и неблагодарное – заниматься правкой плохих стихов, даже если это стихи императора». Теперь Вольтер намеревался продолжить наконец свою работу над описанием эпохи Петра I, прерванную прусскими делами. Вольтер уже начал трудиться над возведением памятника, о котором Фальконе еще и не помышлял. Для него образ Петра Великого еще только начал проступать из темноты, но где-то в глубине сознания уже зажегся огонек, который начал освещать суровый и мужественный лик.

Среди гостей был и Бюффон. «Естественная история» Бюффона, который в одной из статей Энциклопедии был назван гением, вызвала ожесточенную критику со стороны церкви. В первых томах Бюффон, отстаивая идею об изменяемости видов под влиянием условий среды, сделал опрометчивые допущения о происхождении осла от лошади. Гнев церковников не заставил себя долго ждать. По поводу ошибок в первых томах «Естественной истории» было опубликовано письмо теологов Сорбонны: «Автором владеет еретическая идея эволюции, тогда как известно, что все животные по паре вышли из рук творца и были тогда такими же, как сейчас. А г-н Бюффон утверждает, что виды произошли от смешения и изменения видов, что осел – выродившаяся лошадь. Он проводит кощунственные опыты: скрещивает быка с ослом, овцу с козлом, собаку с волком; кролик покрывает курицу, и следует ждать от этого какого-то невиданного потомства… Но за двадцать веков со времен Аристотеля не было установлено появления новых видов. Далее – если осел произошел от лошади, то почему между ними нет промежуточных форм? Бесплодие гибридов также противоречит эволюционной идее. Итак, осел есть осел, а никак не выродившаяся лошадь».

Бюффон сделал все, чтобы избежать придирок богословов. В ответ на письмо Сорбонны он опубликовал свое покаянное письмо, чем вызвал недовольство энциклопедистов. Однако Бюффон вовсе не отказался от проповедования своих взглядов, но стал облекать их в менее уязвимую форму. Он изложил идею эволюции, а затем публично отрекся от нее, не предоставив сколько-нибудь убедительных доказательств обратного. Усыпив бдительность иезуитов, чтобы избежать нападок, он продолжал высказывать самые рискованные мысли, представляя их на размышление читателя, а затем развивал вполне благочестивые рассуждения на эту тему, делая вид, что его позиция совпадает с позицией оппонентов, как, например, в вопросе о происхождении человека от орангутанга.

– Любую мысль можно высказать иносказательно, – делился он опытом в кругу энциклопедистов. – Совсем не обязательно соглашаться с ней самому, достаточно убедить читателя в том, что я неправ.

– Значит, вы действительно допускаете мысль о том, что человек имеет в качестве своего предка орангутанга? – едва сдерживая негодование, спросил его Руссо.

– А почему бы и нет? – невозмутимо ответил Бюффон. – Также и Линней считал, что существует один из видов обезьян, который слился с человеческим видом. Если судить по форме, то некоторые виды обезьян вполне могут быть приняты за разновидность человека.

– Возможно, вы и произошли от обезьяны, но я отказываюсь признать своим предком орангутанга, – вспылил Руссо. – Если вы делаете такое допущение, что человек произошел от обезьяны, то почему бы не предположить и обратное – что обезьяна произошла от человека, и обезьяны – это бывшие люди?

Бюффон, не обращая внимания на реплику Руссо, продолжал:

– Да, с точки зрения церкви человек – совершенно особое существо, созданное в отличие от скотов по образу и подобию Божьему. Человек действительно шедевр природы, он стоит во главе животного мира, но это ничего не значит. Природа вовсе не так целесообразна, как это представляет церковное учение. Частые болезни, ненадежность человеческого организма – может ли быть таким несовершенным божье творение? В главе моей «Естественной истории» о свинье, рассматривая строение ее ноги, я указывал на два пальца, которые совершенно не нужны свинье для хождения…

– А вы абсолютно уверены в этом? – иронически осведомился у него Руссо. – Ведь может так случиться, что через сто лет наука выяснит совершенную необходимость этого органа. Утверждать столь категорично можно, лишь зная абсолютно все и об этой свинье, и о мире, который ее окружает…

Из энциклопедистов, пожалуй, один Руссо одобрял работу Фальконе в церкви Святого Рока. «Рок – это разумные требования, чтобы мы терпеливо сносили несчастья, старались иногда предвидеть будущее и понять самих себя, чтобы знать, добро или зло для нас то, что с нами случается», – рассуждал Руссо. Дидро, напротив, скептически относился к тому, что Фальконе сделал для церкви Святого Рока. «Вы освящаете своим талантом фанатизм и невежество, – с досадой говорил он Фальконе. – Вера в рок и судьбу наивна и удобна лишь для безвольных людей. Человек сам творец своей судьбы. Личность, избавленная от гнета церковных суеверий и слепой веры в судьбу, становится свободной».

Одновременно с работой в церкви Святого Рока Фальконе трудился над скульптурными миниатюрами в Севрской фарфоровой мануфактуре. Участие Фальконе в Салоне 1757 года принесло ему небывалый успех. Там были выставлены две его миниатюры: «Грозящий Амур» и «Купающаяся нимфа источника», которые были исполнены для парижского особняка маркизы де Помпадур. Благородная простота и изящество скульптур вызвали восторг публики. Дидро, который к тому времени начал писать обзоры Салонов для журнала Мельхиора Гримма «Литературная переписка», отзывался так: «Нимфа – это воплощение юности, чистоты и женственного обаяния». А когда речь шла об Амуре, критики просто захлебывались от восторга.

Амур – маленький бог Древней Эллады, который, повсюду летая, своими любовными стрелами поражает сердца людей. Многие пытались изобразить Амура. Это был и юноша, и мальчик, но лишь у Фальконе это игривый и веселый ребенок, который, лукаво улыбаясь и как бы предостерегая, грозит совершить очередную шалость – пустить стрелу в намеченную жертву. Все в нем – крылья, перышки – кажется живым и трепещущим.

Выставка совпала по времени с появлением в Париже Вольтера, который после приезда из Пруссии обосновался в Швейцарии. Он наконец получил из России официальное предложение для написания «Истории царствования Петра I». Граф Иван Иванович Шувалов, камергер императрицы Елизаветы Петровны, человек, может быть, самый сведущий в России, доставил ему все нужные документы, который готовил для него универсальный русский гений Ломоносов. «Когда посол Веселовский передал мне предложение генерал-адьютанта Шувалова, я ответил ему: вы предлагаете мне то, к чему я стремился 30 лет», – рассказывал Вольтер. Теперь, закончив работу, он собирался поселиться в предместье Парижа Ферне. Перед отъездом, посетив Салон, Вольтер оставил на пьедестале Амура надпись: «Кто бы ты ни был, вот твой господин, он есть, он был и будет им».

– Я согласен, что Амур мой господин, но уж никак не господина Фальконе, – рассмеялся Бюффон, прочитав написанное. – Всем известны его пуританские взгляды, внушенные ему сначала Сократом, а потом монахами из церкви Святого Рока.

Фальконе ничего не ответил. Вольтер, проницательно взглянув на него, сказал:

– Ваш Амур похож на ангела. Кто он – ангел добра или зла? Ангел-хранитель или ангел-искуситель?

– Согласно греческой мифологии Амур – это Эрос, – уклончиво ответил Фальконе. – По словам Сократа, Эрос не великий бог, и он не бог. «Эрос смертен?» – задавали вопрос древние и отвечали: «Нет, он нечто среднее между смертным и бессмертным». Эрос великий демон, а всякий демон – посредник между человеком и Богом.

– Но он вовсе не похож на демона, – улыбнулся Вольтер.

– Да, демон прекрасен, – ответил Фальконе, – но Амур – действительно не мой господин.

– Кто знает? – загадочно произнес Вольтер и написал у подножия Нимфы, стоящей рядом с Амуром, другое двустишие: «О нет, ты не мой господин, ты был, ты есть и будешь моим».

– Вот это действительно соответствует истине, – согласился Бюффон. – Роковая власть женщин никогда еще не была так сильна, как сейчас во Франции, для которой законом являются желания госпожи Помпадур.

– Власть женщин не является сама по себе злом, – вмешался Руссо. – Люди еще не вполне осознали, какие выгоды сулит обществу воспитание этой половины рода человеческого, властвующей над другой. Мужчины всегда будут такими, какими их желают видеть женщины, и если вы хотите от них душевного величия и добродетели, научите женщин понимать, что такое добродетель и душевное величие, иначе женщина так и останется дьяволом в ангельском облике.

– Любовь – главный двигатель жизни, и в своих устремлениях человек всегда неосознанно исходит из стремления понравиться, произвести впечатление на представителя противоположного пола. Именно чувственность управляет человеческой волей, дает импульс жизни, – авторитетно заявил Бюффон.

Фальконе с сомнением посмотрел на него:

– Мне кажется, вы преувеличиваете значение чувственности в жизни человека.

– Разумеется, правоверный католик не может так считать. Но разве главная христианская заповедь не есть любовь, и разве не любовь искупает все грехи мира? – Бюффон лукаво прищурился.

Фальконе не принял шутки.

– Это не та любовь, – серьезно ответил он. – Христианство говорит о любви к ближнему, особенно к врагам, к тем, кого любить совсем не хочется, – именно эта любовь искупает грехи, а вовсе не плотское влечение, которое почему-то называют любовью. Это чувство заставляет людей иногда совершать постыдные поступки и предательства, идти на преступление. Но это не есть любовь к человеку, а любовь к удовольствию, – добавил он, вспомнив Луи.

– Но разве не сказал Иисус Христос о Марии Магдалине: «Прощаются ей грехи ее, ибо она много любила, а кому мало прощается, тот мало любит»? – не унимался Бюффон. – И что плохого в том, чтобы любить кого хочешь и когда хочешь? Я за свободу эроса, против религиозного пуританства. Люди должны быть вольны в своих нравах, которым чужды религиозные догмы.

– Я тоже верю во всепобеждающую силу любви, – согласился Фальконе, – но я думаю, что чувства не могут быть выше разума и разумный человек не должен в своей страсти преступать установленных границ…

– Кем и когда установленных границ? – прервал его Бюффон. – Вы, конечно, имеете в виду евангельские заповеди, согласно которым церковь считает, что брак нерасторжим, даже если один из супругов уличен в прелюбодеянии? Но это абсурдно. Мой разум отказывается понять, как вы со своим умом можете верить всем этим сказкам, рассчитанным на невежественных и наивных людей. Зачем нужны какие-то заповеди, когда в мире существуют совсем другие законы? Естественно влечение человека к противоположному полу, а не эти придуманные заповеди. Христианские добродетели невыполнимы для человека. Христианство предъявляет к человеку чрезмерные, непосильные требования, которые противоречат законам природы и естественной натуре человека, эти догмы давят и загоняют внутрь здоровое, естественное начало. Но все искусственно навязанное мешает человеку и наносит вред его здоровью. В своей «Естественной истории» я пишу о вреде сексуального воздержания и психозах, связанных с ним.

Фальконе удивленно поднял брови:

– Я читал вашу «Естественную историю», там вы указываете и на обратные случаи – когда целомудрие не вредит здоровью, во всяком случае меньше, чем половая распущенность.

– Должен же я был бросить кость нашим отцам-иезуитам, – самодовольно улыбнулся Бюффон. – О, если бы люди были способны сохранять целомудрие! Естественным состоянием после достижения половой зрелости является брак. Но брак на всю жизнь между мужчиной и женщиной невозможен. Любовь рано или поздно исчезает, и супруги начинают искать счастья на стороне. Мусульманство появилось не случайно. Магомет, его основатель, считал свое учение стадией, следующей за христианством, и допускал нравственность гораздо менее строгую, чем в христианстве: разрешено было иметь четырех законных жен и сколько угодно любовниц. Он лишь узаконил то, что давно существовало в реальной жизни, а не в воспаленном мозгу наших церковников: фактически каждый мужчина имеет несколько жен, если не одновременно, то на протяжении своей жизни. Несмотря на тысячелетний опыт христианства все мы остались по существу язычниками, потому что это невозможно – запереть человека в клетку христианских заповедей!

– Я с вами совершенно согласен, – вступил в разговор Вольтер. – Завышение моральных норм приводит не к улучшению нравов, а к падению нравственности в обществе. Самые лучшие человеческие устройства и законы – те, которые соответствуют естественной природе человека. Нужно слушаться только голоса природы и убрать все искусственные установления, препятствующие человеческой свободе, которые установлены церковью. Я всегда выступал за право развода как необходимую предпосылку сокращения случаев многоженства и прелюбодеяния.

– По-вашему, самый лучший способ избавится от них – это их узаконить? – съязвил Руссо.

Но Вольтера поддержал Дидро.

– Совершенным человеком является только человек природы. Послушание природе, своей естественной сущности есть главное условие счастья. С точки зрения философа, счастье – это ставшая привычкой согласованность мыслей и поступков с законами природы. Она дает свободу, а свобода – счастье. Все, что мешает этому, противоестественно и должно быть уничтожено. Проповедовать уничтожение страстей – глупость. Но нужно не то чтобы умерять их, а установить между ними справедливое соотношение, согласовать с заботой о здоровье. Страсти без разума – это паруса без кормил, но и разум без страстей – это король без подданных. Склонность к удовольствию не является порочной, ибо удовольствие не противоречит человеческой природе. Удовольствие является конечной целью поведения, к которой стремится человек, но условием удовольствия является добродетель. Я не требую отречения от чувственных наслаждений, это было бы насмешкой над человеческой природой, но я говорю об их умеренности. Я вижу, что религиозная мораль неприменима к человеческой природе, но я не могу не согласиться с тем, что без добродетели нет счастья. Общество нуждается в законах, согласованных с природой человека. Религиозные установления, которые противоречат кодексу природы, нужно отбросить. С точки зрения разума ни одна из истин религии не выдерживает критики. Религия находится в вопиющем противоречии со здравым смыслом и естественной нравственностью. Пропасть между разумом и верой огромна. Вера должна быть подчинена разуму, а религия – согласована с законами природы.

– Но что нам известно о законах природы? – вопрошал Руссо. – Путь философии – это путь заблуждений. Человеческий разум способен лишь разрушать. Он годится для того, чтобы возбуждать сомнения, ибо, опираясь на разум, можно найти столько же доводов «за», сколько и «против». Опровержение любых истин религии так же очевидно, как и их доказательство. Никто никогда не сможет доказать существование Бога. При рассмотрении вопросов веры наш разум запутывается в неразрешимых противоречиях. Нелепо пытаться понять намерения Бога, предписывать ему правила, которыми руководствуемся мы, люди. Евангелие имеет столь разительные и величественные признаки истины, что изобретатель его больше достоин удивления, чем сам герой. Все философы, даже Правила Платона, ошибаются, и одно только Евангелие в рассуждении морали всегда верно и истинно. Вы требуете разумности христианства, потому что считаете, что оно не имеет божественного происхождения. Но вера не может быть основана на логике: она потому и называется верой, что не согласуется с разумом. Тот, кто хочет верить, должен отказаться от разума, ибо невозможно одновременно владеть и очевидным, и непостижимым. Мы должны подчинить рассудок вере, так как образ действий Бога непостижим для разума. Религия является проявлением чувства, а не разума. Естественный свет, естественная совесть, естественная справедливость-то, что мы называем нравственным чувством, которым человек обладает интуитивно, – даются человеку Богом при рождении. Естественный свет – это внутреннее первоначальное и всеобщее правило суждения и различения истинного и ложного, хорошего и дурного, нравственного и безнравственного. Он запечатлен в душах всех людей, в том числе и язычников. Все человеческие установления должны пройти проверку этим естественным светом нравственности. Тот, кто больше предохранит себя и удалится от первобытного своего состояния, достигнет успехов и даров и будет управлять теми, кто не имеет этих преимуществ. Это и есть истинное происхождение владычества человека над подобными ему. Это владычество не только нельзя считать угнетением и притеснением естественного общества, но необходимо считать его твердейшей опорой. Однако реализации требований прирожденного нравственного инстинкта препятствуют дурные наклонности, внедряемые в сознание человека обществом. Человек в своей сущности добр и по природе своей не имеет стремления к тому, чтобы наносить вред себе подобным, пока корыстолюбие или страсти не заглушат в нем этого естественного стремления. Но достаточно ли этого стремления, чтобы пересилить выгоды, даваемые дурным поступком? Какие причины вызывают эти выгоды, какое общественное устройство? Интересы эти даны не столько природой, сколько общественными учреждениями.

Вольтер с усмешкой посмотрел на Руссо:

– То, что вы считаете прирожденным нравственным инстинктом, на самом деле есть не что иное, как привычка. Происхождение наших нравственных предрассудков – в религиозных догмах. Врожденных нравственных идей не существует. Люди сами создают идеи добра и зла, справедливого и несправедливого, основываясь на своем опыте. То, что в одном месте является злым, несправедливым, преступным, в другом месте и в других условиях оказывается добрым, справедливым и полезным для общества. Есть народы, у которых позволено удовлетворять всем страстям. А на Камчатке, например, не позволено спасать жизнь ближних, так как считается, что не должно противиться провидению и что такому человеку, которому определено небом утонуть, не надо помогать. Если какое-то племя начинает преуспевать, его богу начинают поклоняться. Поэтому лишь то, что полезно для общества, должно лежать в основе оценки всех человеческих поступков.

– Нравственные предписания суть божественные установления, они берут начало в пользе, но не в той пользе, которая всем очевидна и вытекает из рассуждений, а которая рождается из веры, – упрямо повторил Руссо.

– Господин Руссо верит, я же предпочитаю сомнение, – саркастически заметил Бюффон. – И мой помощник Добантон верит лишь тому, что видел и трогал. Мир создан творцом как самоуправляющийся механизм. Природа – слуга Всевышнего, хранитель его неизменных декретов. Она никогда не уклоняется от законов, ей предписанных. Я мыслю божество за пределами природы, которая предоставлена сама себе, как слуга, исполняющий волю хозяина. Я пришел к такому пониманию природы, которое говорит о том, что развитие происходит всегда незаметными сдвигами. Существующие ныне виды растений и животных произошли естественным путем от других видов, существовавших ранее. Наблюдаемая в живой природе целесообразность создавалась и создается путем естественного отбора полезных для организма изменений. Новая жизнь создается за счет разрушения других, смерть служит жизни, воспроизведение рождается из разрушения. Животным свойственны качества пламени, и после пламени животные являются самыми большими разрушителями, превращающими в свое вещество всякого рода материю, могущую служить им пищей. Так смерть одних служит для продления жизни других. Поэтому пожирание друг друга – одних существ другими: растений – животными и одних животных – другими, в том числе и человеком, – естественный процесс. В борьбе за существование выживают наиболее приспособленные особи. Те же, которые оказываются неприспособленными к данным условиям среды, снижают свою плодовитость и погибают. На этом принципе должны строиться и политические устройства общества.

– Но естественный отбор происходит не только в результате борьбы, а вследствие взаимопомощи, которая и позволяет отдельным видам выжить в борьбе за существование. Правильно понятый интерес человека должен удерживать его от эгоизма и способствовать альтруизму. Абсолютный нравственный закон христианства: поступай с другим так, как тебе хотелось бы, чтобы поступали с тобой, – вот тот главный закон, которому должно соответствовать совершенное человеческое устройство, а не междоусобная борьба. Общество, построенное на началах вражды, окончательно погубит себя, – возразил Руссо.

– Церковь превратила эту заповедь в свою противоположность, – резко бросил Вольтер, – Преступления инквизиции, истребление неверных, преследование инакомыслящих не имеют ничего общего с ней. Нельзя отождествлять религию с моралью.

– Добрые нравы зависят от законодательства, – рассудительно заметил Дидро. – Если нравы дурны, это свидетельствует о неправильной организации государства. Политические учреждения должны соответствовать нормам нравственности; если они им противоречат, то и нравственность общества падает.

– Существовавшие до сих пор общественные устройства не обеспечивали свободу и права личности, – согласился с ним Вольтер. – Уважать другого, как самого себя, уметь поставить себя на место другого, видеть в каждом человеке личность – это значит, что никто не должен быть унижен, обижен, подвержен пыткам и убит.

– Не думаете ли вы, что достаточно создать хороший закон, и все будут ему следовать? – удивился Руссо. – Мало создать хороший закон, надо еще обеспечить его выполнение, а это связано с насилием. Любой закон – это запрет, ограничение. Все люди связаны друг с другом в обществе, и они свободны настолько, насколько могут самостоятельно выбирать себе ту или иную форму зависимости. Полная свобода возможна лишь при уничтожении всех связей между людьми. Люди сознательно отказываются от части своих прав ради общих целей.

– Свобода состоит в том, что народ свободно выбирает себе правителей и судей, а не в том, что он их не признает, – уточнил Вольтер. – Это уже не свобода, а необузданное своеволие. Свобода должна быть полной, но в пределах возможности, ограниченной законом. Осознание этой необходимости и есть свобода.

– Истинная свобода невозможна без обеспечения экономической независимости членов общества, – вмешался Дидро. – Общество, в котором все будут владеть собственностью, само собой превратится в свободное и демократическое. Иным оно и не может быть. Можно ожидать, что мы придем к системе естественного законодательства, предусматривающего защиту естественного права собственности.

– Вы жестоко ошибаетесь, – горячо запротестовал Руссо. – Частная собственность никогда не сможет обеспечить свободу, ибо она порождает неравенство – богатство одних и нищету других. Корень всех зол и бедствий человека – в неравенстве, но причина неравенства – собственность. Первый, кто, отгородив участок земли, сказал: «Это мое» – и нашел людей достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, от скольких несчастий и ужасов избавил бы род людской тот, кто крикнул бы подобным себе, вырывая колья и засыпая ров: «Берегитесь слушать этого обманщика, вы погибли, если забудете, что продукты принадлежат всем, а земля – никому!» Как только возникла частная собственность на землю, возникло имущественное неравенство и происходящие из него противоположность интересов, все пороки богатства, нищеты, испорченность нравов. Вначале же было естественное состояние, когда люди были свободны и равны. Успехи в хозяйственной деятельности привели к утрате людьми свободы и упадку нравственности. Неравенство, порожденное частной собственностью, заставляет человека забывать о нравственном чувстве и милосердии.

– Но для того, чтобы проявлять милосердие, надо как минимум что-то иметь, – вновь не удержался от сарказма Бюффон.

– Многие считают, что лишь собственность и богатство позволяют совершать благодеяния, – горько усмехнулся Руссо. – Молодому человеку, обдумывающему свою предстоящую жизнь, который спросил меня об этом, я бы ответил, что он в таком случае поступил как человек, который решил обобрать своего ближнего для того, чтобы потом облагодетельствовать его. Все люди рождаются свободными и равноправными, но частная собственность лишает их естественных прав, порождая несправедливость, нищету и угнетение, возможность одних жить за счет труда других. Собственность, позволяющая эксплуатировать чужой труд, – это кража. В стране действительно свободной граждане все делают своими руками, а не деньгами. Люди должны вернуться к общности имуществ, существовавшей некогда, и к равенству в распределении материальных благ или хотя бы упорядочить пользование частной собственностью, чтобы уменьшить имущественное неравенство, устроить все так, чтобы каждый довольствовался умеренным состоянием. Скопление богатств в руках немногих превращает их в орудие притеснения. Нужно, чтобы блага распределялись хоть и неравномерно, но по крайней мере между всеми, чтобы все в равной степени могли жить в соответствии с вечными истинами добра и справедливости. Необходимо перераспределить земельную собственность и ограничить право наследования. Права детей, основанные на заслугах родителей, противозаконны. Люди безнадежно испортили дело природы, и к этой природе, к ее естественности и простоте предстоит еще вернуться для достижения истины. Можно сделать попытку где-нибудь в отдаленном уголке земного шара, среди людей, еще не затронутых цивилизацией, применить открытые принципы для разумной деятельности. Мы должны создать новое, святое государство, республику, где принцип равенства был бы воплощен в государственном законе и где народ постоянно проверял бы деятельность своих представителей. Лишь такой образ правления способен оградить общество от злоупотреблений и беззакония. В этом обществе все будут сознательно работать на благо общества, создавая материальные блага, и каждый сможет брать продукты сообразно своим потребностям.