Текст книги "Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы"

Весь класс начинал счастливо смеяться, когда я пыталась отвечать урок. Я так боялась ляпнуть что-нибудь глупое, что горло пережимало от страха, а слова выталкивались с хрипом, вперемешку с каплями слюны. Не удивительно, что меня дразнили. Вряд ли бы я сама удержалась, чтобы не подразнить такого нелепого уродца, представься мне подобная возможность.

С возрастом я поняла интереснейшую вещь: когда ребенок, задыхаясь от слез и обиды, кричит своему обидчику: «Ты жопа! Ты жопа!» – все воспринимают это как смешные и бессильные потуги отомстить более сильному, но когда солидная дама с папиросой в зубах ласково произносит: «Ну, милочка, вы и жопа!» – это великолепное оскорбление, приводящее адресата в состояние смешного ступора. Так что по большей части все мои «убийственные характеристики», которых так боялось театральное сообщество, да и не только оно, сводятся все к тому же пресловутому детскому «Ты жопа!». Очень многое зависит не только от того, что именно говорится, но – кто и как это говорит.

В детстве я ужасно страдала из-за того, что не могла вовремя найти нужных слов, чтобы ответить обидчикам. В гимназии меня дразнили за неказистую внешность, но особенно – за заикание. Иногда мне кажется, что внешность была и вовсе ни при чем и мне только мерещилось, что каждый норовит указать на то, что я некрасива. Но вот за заикание дразнили на самом деле, это-то уж точно мне не мерещилось. А я могла только жалко выкрикнуть: «Сам такой!» или «Дура!». Хотя почему «сам такой» – не имею ни малейшего понятия. Мои обидчики совершенно не заикались. Потом ночами лежала без сна, кусая краешек одеяла, беззвучно плакала и сочиняла гигантские остроумнейшие отповеди, смешивающие обидчиков с грязью. Иногда мое остроумие поднималось до таких высот, что становилось смешно самой. Но, посмеявшись, я вновь начинала плакать. И все потому, что это остроумие было безнадежно запоздавшим, а потому неуместным. Его уже нельзя было использовать, момент ушел.

Но с годами я не забыла ничего из того, что родилось в те слезные ночи. И иногда из меня выскакивают эти «домашние заготовки» по различным поводам. А вы считаете их афоризмами, родившимися в один момент. Может, и в момент, но когда он был и какими муками сопровождалось рождение, никто, кроме меня, не знает.

Что удивляло меня всегда, так это то, что дразнящим меня все обидные словечки и выражения давались легко. Они буквально на лету придумывали смешные считалочки, стихи и просто фразы, которые били точно в цель, заставляя окружающих смеяться надо мной, а меня – горько плакать. Мне же приходилось долго и трудно шевелить мозгами, чтобы выдавить из себя хоть что-либо. Такое впечатление, что я всю жизнь страдаю запором мысли. Понимание многих вещей доходит до меня с изрядным опозданием.

Помнится, учительница вручила мне медаль с надписью «Лень – мать всех пороков». Это было что-то вроде дурацкого колпака, медаль нужно было носить, чтобы все знали – обладатель ее ленив и нерадив в учебе. Я носила медаль с гордостью, потому что считала ее чем-то вроде награды за героизм. Ну да ежедневное посещение гимназии и было героизмом с моей стороны. Естественно, видя мою гордость медалью, окружающие смеялись надо мной еще больше. Интересно, что сейчас иногда пишут, будто эта медаль была вручена в качестве поощрения. Мол, учительница пожалела ребенка, которого все дразнили. Хотелось бы мне знать, кому таким образом пытаются сделать комплимент – мне или учительнице?

Частенько, вспоминая по ночам свою детскую глупость, я до сих пор плачу от стыда. Такие воспоминания не смешны, а болезненны. От них хочется спрятаться.

Так что с гимназией ничего не вышло. Я так плакала, так умоляла родителей избавить меня от этой пытки, а учителя были столь категоричны в своем мнении о моих способностях, точнее, об их полном отсутствии, что из гимназии меня забрали. Образование я получала дома, ведь дочь Гирша Фельдмана не могла остаться неграмотной недоучкой.

Домоводство и иностранные языки, немного математики, которую я все равно не могла осилить, география… В общем, стандартный набор наук, которые по представлению моего отца полагалось изучить девушке из хорошей семьи. Самое обидное, что родители не слишком интересовались моей учебой. Отец обеспечил наличие преподавателей, исправно оплачивал их титанический труд, но результат его не особенно волновал. Иногда я думаю, что прояви родители больше интереса к моим успехам и неудачам, я училась бы с большим рвением.

А может, и не училась бы. Это сейчас девушка может стать кем угодно. Хоть трактористкой, хоть академиком. А в то время… Ну, могла пойти в гувернантки. Но это же невозможно! Дочь Гирша Фельдмана – в гувернантки! Да и не так уж я любила детей… Что еще? Сестрой милосердия… Одно время меня привлекала эта мысль. Я представляла себя на поле боя рядом с раненым, который стонет: «Сестра, воды… воды…» Но для такой работы я была слишком чувствительна. Ведь далеко не все больные, нуждающиеся в уходе, милые и симпатичные люди. У сестер милосердия должны быть ослиное терпение и чувствительность носорога. Это только кажется, что они такие воздушные и нежные. У меня не было ни терпения, ни носорожьей шкуры.

Знаете, у нас была собака с дивным ароматным именем Букет. Она так пахла! Нет… она воняла. Я забиралась к ней в будку, гладила, обнимала, но запах раздражал. Хотя я изо всех сил делала вид, что он мне совершенно не мешает. Честно признаться, я терпела эту вонь только потому, что Букет никогда не заявлял, что я некрасива или глупа. И мое заикание не вызывало у него смеха. Он любил меня, и я была готова простить его отвратительный запах. Но больные редко любят сестер милосердия, а пахнут зачастую еще хуже Букета.

Да, я знаю, и в те времена женщины работали. Но – какие женщины? Только низшие классы! Работа от нищеты, а не ради самоудовлетворения, самореализации. Прачки, горничные, уборщицы, продавщицы в модных магазинах… Правда, в продавщицы нужно было еще пробиться. В общем, работа унизительная и мало оплачиваемая. И потом, стирать тоже нужно уметь. А что умела я? Вышивать крестиком, да еще и кривобоким… Девушек моего круга воспитывали совершенно не приспособленными к жизни. Собственно говоря, наша приспособленность выражалась лишь в умении удачно выйти замуж, а все практические вопросы должен был решать муж.

А гордость! Это очень, очень существенно. Я, не просто грамотная, но читающая стихи наизусть, плачущая над рассказами Чехова, знающая иностранные языки, тонко чувствующая натура и так далее – и в прачки?! Рядом с простыми бабами, которые вместо подписи ставят крестик?! Нет, они мне нравятся, эти бабы. Я уважаю их тяжкий труд и жалею их несчастные жизни. Но я всегда чувствовала, что способна на большее. Может, это была не гордость, а та самая гордыня, от которой предостерегает Библия, не знаю. Но поверьте, графине, оставшейся без средств к существованию, проще пойти на панель, чем стать прачкой. В качестве шлюхи она может воображать, что мстит всему миру, своему классу, в конце концов. А в качестве прачки нет и такого утешения. Но я-то и в шлюхи пойти не могла – не та внешность. Одно дело – дорогая проститутка для элитного общества, содержанка, дама полусвета. Другое дело – шлюха в рабочем квартале, чьи клиенты неграмотны, дурно пахнут, дурно одеваются и никогда не слышали о Пушкине. Это та же проблема, что и с прачкой…

Как видите, для меня просто не находилось никакого места в этом мире. Ни в сердцах родителей – все было занято, ни где-то в другом месте – я оказалась ненужной и неподходящей. Может, я потому и стала актрисой, что ни на что другое попросту не годилась…

Кстати, если верить вашим пирамидальным часам, мне уже давно пора уходить. Подруга обещала прийти в гости. Так что уж простите, но я побежала…

Нелюбимый ребенок

Психолог тасовал картонные прямоугольники, а затем раскладывал их на столе, все время изменяя порядок. Старые фотографии напоминали ему гадальные карты, и, вглядываясь в изображения, подернутые рыжиной времени, он, подобно гадалке, пытался прочесть по ним прошлое и будущее, угадать настоящее.

– Не понимаю! – воскликнул Психолог. – Ну не доходит до меня! Тупой я совсем, что ли?

Где-то в здании громыхнуло, будто кто-то хлопнул тяжелой дверью, послышался нежный звон бьющегося стекла, с настольной лампы порхнула маленькая фиолетовая молния. Психолог усмехнулся.

– Ты не можешь без эффектов. Нет чтоб тихо и мирно войти, сесть в кресло… Так будешь стекла бить!

Бес перебросил длинный хвост через кресельный подлокотник, сморщил пятачок усмешкою.

– Да ладно тебе, на этот раз я ничего не разбил. Только звуковое сопровождение, чтоб предупредить тебя о визите.

– Совершенствуешься, – заметил Психолог.

– Noblesse oblige, – Бес торжественно поднял когтистый палец и помахал им для пущей убедительности. – То бишь положение обязывает.

– Латынь изучать начал? – удивился Психолог.

– Да ну, какую там латынь… – Бес немного смутился, пошаркал копытцами под креслом. – Нашел, понимаешь ли, книжицу. Латинские цитаты, афоризмы… ну и заучил оттуда кое-что. К месту вставленная цитата делает чудеса, сам знаешь.

– Знаю, знаю, – покивал Психолог и только в этот момент заметил, как парадно выглядит старый приятель. – А что это ты такой напомаженный? Прямо как этот… кот ученый, что все ходит по цепи кругом.

Бес и в самом деле выглядел очень импозантно. Дорогой костюм-тройка из настоящей шерсти, из-под бритвенно отглаженных брюк выглядывали лакированные копытца, а воротничок белоснежной рубашки аж похрустывал при соприкосновении с узлом модного широкого галстука. Прическа – аккуратно подстриженные и уложенные кудряшки, в которых при наклоне лобастой головы видны были полированные рожки. В общем, красавец.

– У тебя настолько презентабельный вид, что твою голову немедленно хочется повесить на стену в качестве охотничьего трофея, – буркнул Психолог.

– Ну, друг, надо же соответствовать! – довольно засмеялся Бес. Он был польщен комплиментом. – Недавно меня пригласили для консультации к Самому. Ты ж понимаешь, какая это ответственность!

– Смотри, ответственность и в самом деле велика, – предостерег Психолог. – И ежели что напортачишь, то и отвечать придется не по-детски.

– Дальше преисподней не сошлют, – пошутил Бес и тут же придал своей игривой физиономии строгое выражение. – Давай все же вернемся к нашим баранам. Чего это ты не понимаешь? Да так громко не понимаешь, что даже я там у себя услышал.

– Баран-то один, и это я, – признался Психолог. – А не понимаю… Ну да вот, посмотри сам, – он бросил Бесу пачку фотографий, которую тот легко поймал внезапно удлинившимися пальцами. – Смотрю и не могу сообразить, с чего она взяла, что некрасива?

– Мало ли что вам, людям, приходит в голову, – философски заметил Бес. – Тебя вообще не должны интересовать такие вопросы. Красива, некрасива… Да какая разница?

– Разобраться хочу, – Психолог взъерошил и без того торчащие в стороны волосы. – Понять хочу, как это человек исхитрился заплевать собственную жизнь, исходя из ложного убеждения.

– Это как раз легко. Было бы убеждение, а уж изгадить жизнь – это как пописать под душем. Легко и просто.

– Да ты на фотографии хоть посмотри, – Психолог вздохнул. – Ну да, нельзя сказать, что у нее идеальная внешность. На девушку с конфетной коробки она не похожа. Нос, опять же, несколько подводит. Носом она в отца пошла. Но вот какая штука… Была у меня одноклассница, так у нее нос – всем носам нос! Чистый орел, да еще и красноватая шишечка на конце. Но ей же этот нос замуж выйти не помешал! Трое детей, муж пылинки с не сдувает! Встречаемся иногда, живем-то по соседству, – счастливый человек! У однокурсницы такое косоглазие было, что без слез не взглянешь. Да еще и бифокальные очки. Наши красавицы ее очень жалели. И пока они жалели, она благополучно выскочила замуж. И тоже – счастливый человек! А этой что помешало? Ведь она куда как красивее моих соучениц. А главное – гораздо интереснее. Да и вообще, если бы для счастливого брака требовалась идеальная внешность, человечество уже давно вымерло бы!

Бес развернул фотографии веером, вгляделся.

– Да, не Мона Лиза. Но что-то в ней есть. Неудержимо привлекательное, – согласился он. – Но дело ведь не в этом. Кстати, я помню те времена. Тогда требования к внешности были несколько иными. Это уже потом ваша Мухина со своей скульптурой «Рабочий и колхозница» испортила мужчинам вкус. А до того в моде были девушки миниатюрные, стройненькие. А эта твоя как бы великовата.

– Можно подумать, что только миниатюрные замуж выходили, детей рожали, – фыркнул Психолог. – И почему Мухина? А как же Некрасов? Слона на скаку остановит, горящую избу снесет… Стройненькая и миниатюрная как-то не вписывается.

– Слонов, к твоему сведению, несколько в иных социальных кругах останавливали, – нравоучительно сообщил Бес. – А тут – девушка из приличной интеллигентной семьи. Она и избу-то крестьянскую наверняка только на картинке в книжке видела. И мужчины в ее окружении были соответствующие. Наверняка она им казалась нескладной и слишком… хм… габаритной.

– Между прочим, ее сестра, которая считалась красавицей, еще повыше, чем она сама, – заметил психолог. – Так что насчет миниатюрности можно поспорить.

– У сестры черты лица помягче, – сказал Бес, пощелкивая когтем по фотографии. – Вот ее можно легко представить замужней дамой определенного круга. А твоя протеже… не тянет, я бы сказал, не тянет.

– Да ну? – Психолог внезапно рассердился, схватил книгу, резко зашелестел страницами. – А что скажешь на воспоминания современников? Не тех, кто знал ее уже знаменитой и старой, а тех, кто видел ее молодой.

– Ну и что они там видели? – Бес скучающе зевнул, прикрыв дипломатично зубастую пасть ладошкой.

– А вот! – Психолог звонко хлопнул по раскрытой книге. – «Очаровательная жгучая брюнетка, одета роскошно и ярко, тонкая фигурка утопает в кринолине и волнах декольтированного платья. Она напоминает маленькую сверкающую колибри…» Ты понял? Маленькая сверкающая колибри! А ты говоришь – габариты не те…

– Да ведь это писал какой-то провинциальный театральный критик в те времена, когда твоя протеже начинала свою театральную карьеру. А что взять с провинции? Их дело – реклама. А уж насколько она соответствует действительности… – Бес пренебрежительно отмахнулся, будто гонял назойливую муху.

– Реклама рекламой, но ведь в первом ее театральном контракте русским по белому указано амплуа. Угадай какое! – Психолог торжествующе потряс книгой. – Героиня-кокетт! Понимаешь ты это, чудак? Героиня-кокетт! Не инженю, не характерные роли… а – героиня-кокетт!

– Можно подумать, что если ты повторишь это четыре раза, она станет писаной красавицей, – засмеялся Бес. – Напомню, что это – провинциальный театр. Может, у них не хватало молоденьких актрис. А все молоденькие девушки милы в определенных обстоятельствах, – Бес плотоядно ухмыльнулся, мелькнул раздвоенный кончик алого языка.

– Ладно, провинциальный критик, провинциальный театр… Но ведь есть и другие свидетельства, – упрямо сказал Психолог. – Да, ее не считают классической красавицей, и вряд ли с нее кто-нибудь стал писать Венеру Милосскую. Но ее называют интересной, отмечают, что глаза были необычайной красоты… Да ведь она гораздо красивее многих, кого признавали красавицами! Вот, к примеру, воспоминания Нины Сухоцкой… Уж ее-то ты не будешь обвинять в пристрастности как критика. Актриса Камерного театра, племянница Алисы Коонен… Какой ей интерес рекламировать восторженную провинциалку? Тем более, что воспоминания Сухоцкой относятся к тому времени, когда Раневская еще не выходила на сцену. Евпатория, 1910 год, то есть Раневской в то время 16 лет. Она тогда только что не молилась на Коонен, бегала за ней, как собачонка. Не удивительно, что запомнилась Сухоцкой. Не так уж часто дочери нефтепромышленников делают из актрис кумиров.

– Уговорил, Сухоцкой не было интереса рекламировать Раневскую. На сборы это никак не влияло. Хотя, может, лестное описание дочери Фельдмана могло дать какой-то бонус, – не преминул уколоть Бес. – И не забудь, что свои воспоминания о внешности провинциальной девочки Сухоцкая изложила уже тогда, когда эта девочка стала достаточно известной, да еще и была ее подругой. Так что кто знает, где истина…

– Нет, ты послушай! – упрямо наклонил голову Психолог, сердито постукивая по страницам книги. – Послушай! «Сухоцкая говорит о Фаине как об обаятельной, прекрасно, иногда несколько эксцентрично одетой молодой девушке, остроумной собеседнице, приносившей в дом атмосферу оживления и праздника. Сухоцкой Фаина казалась очень красивой, даже несмотря на неправильные черты ее лица. Огромные лучистые глаза, столь легко меняющие выражение, чудесные пышные, волнистые, каштановые, с рыжеватым отблеском волосы, прекрасный голос, неистощимое чувство юмора и, наконец, природный талант, сквозивший буквально в каждом слове Фаины, в каждом ее поступке, – все это делало ее обворожительной, привлекательной и притягивало к ней людей».

– Замечательно! – Бес зааплодировал. – Если бы из Сухоцкой не получилась актриса, то она могла бы смело идти в рекламные агенты. А еще лучше – в брачную контору. По ее описаниям женихи слетались бы стаями. Кстати, ты обратил внимание, что провинциальный журналист описывает жгучую брюнетку, а Сухоцкая – девушку с каштановыми волосами, с проблесками рыжины. Может, речь идет о разных людях? И если Сухоцкая несомненно описывает юную Раневскую, то вот насчет журналиста я бы не был так уверен.

– Да тебе ничем не угодишь! – рассердился Психолог. – В конце концов, у тебя же собственные глаза есть. И ты видишь фотографии! Не понимаю, почему ты задался целью доказать, что она была нехороша собой!

– Вот что, друг, – Бес стал серьезным. – Кто-то должен тебе это сказать, так пусть уж лучше это буду я. Ты ведешь себя крайне непрофессионально. Что ты мечешься, будто заяц, пойманный в свет фар на дороге? Рассматриваешь эти фотографии… – Бес схватил фотографическую колоду, щелкнул верхним снимком, дунул – и фотографии исчезли бесследно. – Вот ты рассуждаешь о красоте. Ломаешь голову – действительно ли твоя пациентка была некрасива. Ищешь доказательства того, что она была хороша собой. Но ведь отлично знаешь, что это неважно. Красива она была или нет – неважно, важно лишь то, во что она сама искренне верила. А верила она в свое уродство. Причем как внешнее, так и внутреннее. Так что выбрось из головы своих одноклассниц, эти примеры тут не сработают.

– Да я просто пытаюсь понять, что было на самом деле, а что является плодом ее воображения, – смущенно сказал Психолог.

– Что было? Давай я тебе покажу…

Бес негромко хлопнул в ладоши, и яичные шторы на окне приподнялись, открывая невесть откуда взявшийся экран. Резво замелькали титры на неведомом языке, откуда-то послышался негромкий зуд киноаппарата.

…В просторной светлой комнате поднимались шторки будочки кукольного театра. В креслах удобно устроились мужчина с орлиным носом и женщина романтической наружности. Рядом с ними чинно сидели дети – мальчик и девочка. Позади явно хозяйского семейства стояла прислуга: горничные в белоснежных наколках и кружевных передничках, бонна в цветастой шляпке, пожилая женщина, в мягкости черт которой сразу угадывалась няня…

На кукольную сцену выскочил Петрушка и заговорил тонким пронзительным голоском с явственным заиканием. Театральное действие началось.

Зрители не сводили глаз со сцены. В нужных местах раздавался искренний смех, аплодисменты. Когда пьеска закончилась, устроили овацию. При этом из-за театральной будочки вышла черноволосая девочка в белом кружевном платьице с бантиками в непокорно торчащих косичках. Она вспотела от возбуждения, глаза ее блестели. Девочка чуть не плакала от счастья. Зрители продолжали восторженно аплодировать. Девочка неловко раскланялась и убежала обратно за будочку. Аплодисменты не утихали, а глава семейства даже поднялся и аплодировал стоя…

По киноэкрану вновь побежали невнятные титры, Психолог уловил запах перегревшейся пленки. Яичные шторы опустились, и Психолог знал, что если он сейчас вновь их поднимет, то не будет никакого экрана, а только обычное окно, выходящее на стену соседнего дома.

– Ну что, похоже это на нелюбимую дочку? – поинтересовался Бес.

– Ты прав, не особенно, – неохотно признал Психолог.

– А ты заметил, как отец гордился ею? Он же прямо в восторге был от этого представления! А ведь прямо скажем, ничего особенного не было. Нормальное детское творчество. Нормального, хорошо развитого ребенка. Не гения. Подобные представления устраивают дети во все времена в этом возрасте. Правда, не каждому ребенку достается в личную собственность настоящий кукольный театр, но суть-то от этого не меняется, – в когтистых пальцах Беса материализовалась пухлая сигара, и по кабинету поплыл тяжелый дым. Бес с удовольствием затянулся, да так, что сразу половина сигары стала серым пеплом, который, впрочем, немедленно исчез в неведомом направлении. – А этот ребенок еще и заикался. И потом, еще нюанс… Она сама ссылается на описание отца: «Фанечка у нас не красавица, да еще и заикается. Бедная девочка!» – и это выставляет подтверждением нелюбви. А как по-моему, так как раз любовь. Если судить по этой фразе, то отец ее любил и жалел. И, возможно, даже больше, чем старшую дочь-красавицу.

– Ну, в общем-то да… – промямлил Психолог. – Ты бы это… не кури тут особенно. Пациенты запах дыма не любят, даже те, которые сами курят. Они считают, что уж кто-кто, а психолог должен быть свободен от вредных привычек.

– Да не вопрос! – Бес взмахнул рукой, прищелкнул пальцами, при этом между когтями проскользнула вездесущая фиолетовая молния. – Был дым – и нет дыма!

Воздух в кабинете действительно очистился, даже потянуло лесными пряными ароматами, острым и нежным запахом хвои, к которому невесть как примешивались запахи фиалок и полыни.

– Отличная у тебя техника, – похвалил Психолог. – Быстро и качественно.

– Да, – согласился Бес. – Но это не избавляет нас от проблемы.

– Это от какой же? – Психолог демонстративно приподнял брови и переложил бумажку на столе слева направо.

– От твоего непрофессионального отношения к пациентке, – вздохнул Бес. – Мало того, что в твоих действиях полностью отсутствует профессионализм, так ты еще становишься в самую невыгодную в данном случае позицию – Восторженного Поклонника.

– Да нет, ну какой из меня поклонник, – смутился Психолог. – Просто я вырос на ее фильмах. Знаешь, еще в детстве смотрел и восхищался. Какой талант! И какая несчастливая личная жизнь…

– И тебе ее жалко, да? Хочется спасти, защитить от всех бед и невзгод… Так?

– Ну, насчет защитить от всех бед тут я как бы немного опоздал. Но да, жалко! И что с того? Думаешь, если мне ее жалко, так я уже и не профессионал?

– Когда-то ты мне рассказывал про такую интересную штуку, как Треугольник судьбы. Помнишь? Есть три вершины треугольника: Спасатель, Жертва, Преследователь. И стоит только стать в одну позицию, как неизбежно начнешь перемещаться. От Спасателя – к Жертве, от Жертвы – к Преследователю, и так до бесконечности. Если, конечно, не хватит сил переместиться в точку равновесия, которая находится как раз в центре. Кстати, твоя протеже – классический пример человека, бегающего от вершины к вершине такого треугольника. Сначала она – Жертва, ее не любят родители, не понимают окружающие. Затем она – Спасатель. Ну, об этом она тебе еще расскажет… И наконец, Преследователь. Об этом тоже еще расскажет. При всех ее недостатках она – человек честный. Кстати, она тебя с самого начала пыталась поставить в позицию Жертвы, пробуя роль Преследователя. Помнишь ее первую фразу? Вместо «здрасте!». Пока ты видишь в ней только Жертву и жаждешь стать Спасателем. Не станешь ли ты потом Преследователем? И ладно, если твоей Жертвой станет кто-то другой. А вдруг даже и она сама?

– Полная чушь, – смущенно сказал Психолог. – Я не Спасатель. Я вообще не лезу в ситуацию. Наблюдаю, делаю выводы.

– Да какие выводы ты можешь сделать? – Бес ехидно засмеялся. – Ты ж на нее смотришь, как фанатик на Солнце. Причем в совершеннейшем убеждении, что на Солнце нет и не может быть пятен. Вообще. В принципе. А если и видишь какое пятно, то немедленно находишь виновных, которые испачкали Солнце. В твоих глазах убеждение, что пятна – это не результат активности Солнца, а продукт чьей-то недобросовестности и неаккуратности.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь, – огрызнулся Психолог. – То тычешь в нос Треугольником Судьбы, то рассуждаешь о пятнах на Солнце. Ты что, астрономией начал увлекаться?

– Злишься, – удовлетворенно констатировал Бес. – Значит, не все потеряно. Чувствуешь, что я прав. Тебе это не нравится, но ты знаешь, что это так.

– Ладно, ладно! – Психолог поднял руки, изображая полную капитуляцию. – С тобой спорить бесполезно. Ты же душу вытащишь, но докажешь свою правоту.

– Души – специализация нашей фирмы, – сообщил Бес. – Но я рад, что ты начинаешь говорить, как вменяемый человек.

– Только не бросай в меня больше тухлые помидоры, – попросил Психолог. – Я готов выслушать твои предложения и даже советы.

– Если и брошу, то только свежие, – рассмеялся Бес. – По крайней мере, сгодятся на салат. Говорят, для здоровья полезно. А вот насчет предложений и советов… Послушай, друг мой, отбрось свою восторженность, забудь о том, как поклонялся с детских лет любимой актрисе. Здесь не может быть ни любимой актрисы, ни ее поклонника. Здесь – психолог и человек, нуждающийся в помощи. Поэтому отнесись к ней соответственно. Посмотри на Солнце не так, как смотрят солнцепоклонники, а как ученый, как астроном. Пересчитай все пятна и пойми природу их возникновения. Узнай, как они влияют на функционирование Солнца… В общем, начинай делать свою работу, наконец!

– Уговорил, красноречивый, – улыбнулся Психолог. – Поклонник или нет, но работать и в самом деле надо. Итак, что мы имеем с гуся?

– Жир? – ядовито предположил Бес. Его пятачок аж лоснился от удовольствия – наконец-то он оказался лучше своего друга и наставника. Более профессиональным. Бес ужасно гордился собой и даже подумывал, не похвастаться ли таким великолепным достижением в конторе начальника, но вовремя вспомнил, что начальство не слишком одобряет дружеские отношения с людьми. Мало ли что можно сболтнуть в дружеской беседе. А их контора любит конфиденциальность.

– И жир тоже… – задумчиво протянул Психолог. – Значит, у нас на руках имеется проблема недолюбленного ребенка. И ты был прав, совершенно неважно на данном этапе – любили этого ребенка или нет. Главное, что она этой любви не чувствовала и искренне была убеждена, что ее не любят. Отвратительное ощущение.

– Я кое-что тебе скажу, мой друг, – вздохнул Бес. – Ты думаешь, что самое страшное там, у нас, это котлы, вилы, серные озера и прочие орудия пыток? Или – ледяная пустота, которую так живописно описал Данте? Ничего подобного! Самое ужасное – это когда ты не ощущаешь присутствия сам знаешь кого… Вы, люди, так привыкли к этому ощущению, что даже не замечаете его. И только лишившись его, спохватываетесь. И тогда вам холодно, страшно, одиноко…

– Такое впечатление, что ты тоскуешь по этому ощущению, – заметил Психолог. – Может, хочешь вернуться обратно? Говорят, что Он – прощает…

– Это немного похоже на то, как скучаешь по жене, с которой развелся давным-давно, – засмеялся Бес. – Дороги назад нет, у тебя уже другая жизнь, другая семья, но иногда ты вспоминаешь лучшие моменты, связанные с той, оставленной жизнью. И скучаешь по ним, хоть и не собираешься возвращаться. Ладно, давай ближе к телу. То бишь к твоей милейшей протеже. Подумай, каким растет ребенок, который постоянно чувствует себя одиноким. Представил?

– Ты хочешь сказать, что ощущения ребенка в такой ситуации подобны тому, что чувствуют люди, оказавшиеся вашими… хм… гостями? – удивился Психолог.

– Ты сам это сказал, – кивнул Бес. – Ведь ребенок не знает другой любви, кроме любви родителей. А если он ее не чувствует? Если он ощущает постоянное одиночество, считает, что его никто не понимает, не ценит, не любит? Что с ним происходит?

– Каждый реагирует по-своему. В нашем случае мы имеем внутренний конфликт, сочетание страха и гнева. С одной стороны – страх перед родительской нелюбовью и семейной отверженностью, с другой стороны – гнев на родителей, на семью за эту отверженность и отсутствие любви. Отсюда, кстати, и заикание – результат имеющегося внутреннего конфликта. Между прочим, она очень завидовала сестре. У сестры было все то, чего она хотела для себя: красота и любовь родителей. Если вспомнить о Треугольнике Судьбы – спасибо, кстати, что напомнил, – то получается, что по отношению к сестре она становится в позицию Преследователя, делая ее Жертвой. И, конечно же, сама перемещается в позицию Жертвы по отношению к родителям, точнее – к отцу, который становится Преследователем.

– Значит, недолюбленный ребенок? – уточнил Бес.

– Исходя из той информации, что имеется сейчас, да, – кивнул Психолог. – Но не думаю, что все так просто. Хотя несомненно, что этот несчастный ребенок, который считал, что никому не нужен, остался с ней на всю жизнь.

– Откуда такие выводы? – удивился Бес. – Вполне уверенная в себе дама, довольно острая на язык. Настолько острая, что ее языка боялись все. А ты говоришь о ней, как о маленькой девочке, которая потерялась в теле взрослого человека.

– Так оно и есть, – улыбнулся Психолог. – Вот ты говоришь – острая на язык. А ты обратил внимание на то, какого рода выражения она использует, высказывая кому-либо отрицательное отношение? Практически всегда – детские. Любимое слово – жопа. Употребляет его с завидной регулярностью. Прямо как ребенок.

– Вообще-то да… – протянул Бес и подумал, что хвастаться своими успехами рановато. Надо бы еще подучить теорию и надежнее посадить приятеля в лужу.

– Когда один взрослый человек, обращаясь к другому, говорит: «Ты – какашка!» – он фактически обращается к тому ребенку, который живет внутри каждого взрослого. И подобным обращением не просто отказывает оппоненту во «взрослом» статусе, а говорит: «Ты – щенок и сопляк, твой интеллект остановился в развитии еще в младенческом возрасте, ты даже не смог дорасти до приличного дерьма, а так и остался маленькой гнусной какашкой». И это, конечно, ужасно оскорбительно и обидно. Когда же что-то подобное говорит один ребенок другому, он даже не слишком обижает. Ведь дети в возрасте «какашкиных» оскорблений еще не претендуют на то, чтобы называться взрослыми.