Текст книги "Сокровенное таинство"

Эллис Питерс
Сокровенное таинство

ELLIS PETERS

An Excellent Mystery 1985

© Storyside. 2022

© Волковский В. Э., наследники, перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022

 
Видите того пожилого монаха
в подоткнутой рясе? Сейчас утро, и брат Кадфаэль
возится в своем садике:
собирает лекарственные травы,
ухаживает за кустами роз.
Вряд ли кому придет в голову,
что перед ним – бывший участник
крестовых походов, повидавший полмира
бравый вояка и покоритель женских сердец.
Однако брату Кадфаэлю приходится зачастую
выступать не только в роли врачевателя
человеческих душ и тел, но и в роли
весьма удачливого, снискавшего славу детектива,
ведь тревоги мирской жизни не обходят стороной
тихую бенедиктинскую обитель.
Не забудем, что действие «Хроник брата Кадфаэля»
происходит в Англии XII века,
где бушует пожар междоусобной войны.
Императрица Матильда и король Стефан
не могут поделить трон, а в подобной неразберихе
преступление – не такая уж редкая вещь.
Так что не станем обманываться
мирной тишиной этого утра.
В любую секунду все может измениться…
 

Глава первая

Лето 1141 года выдалось на славу. Лучи августовского солнца окрашивали окрестности Шрусбери в рыжеватый, словно львиная шкура, цвет. Стояла жара, навевавшая благостную дремоту. После обильных весенних дождей, как раз к празднику перенесения мощей святой Уинифред, установилась поистине райская погода, и держалась она до самой уборки урожая. И праздник урожая пришелся на такой же славный день. Сжатые поля побелели под палящим солнцем, колосья все до единого были подобраны, и оставалось только выгнать на стерню отары овец, чтобы ничто из плодов земных не пропало даром.

В церквах с немалым воодушевлением служили благодарственные молебны по случаю успешного завершения жатвы, а в садах уже темнели, созревая, ранние сливы. Амбары аббатства ломились от зерна, тщательно высушенная солома была увязана в снопы, сено сметано в стога, а если и не хватало хорошего дождика, чтобы корм для овец на убранных нивах был посочнее, то эта нехватка с лихвой возмещалась щедрой утренней росой. Само собой, рано или поздно эта благодать должна была смениться суровыми осенними ветрами, но пока безоблачное небо радовало ясной голубизной.

– Крестьяне нынче довольны, – обращаясь к брату Кадфаэлю, заметил шериф Хью Берингар, только что вернувшийся с уборки урожая в собственных владениях на севере графства и от постоянного пребывания на полях под палящим солнцем почерневший как головешка, – а вот среди государей одни раздоры. Сдается мне, что, если бы им приходилось самим сеять да жать, молоть муку да печь хлеб, у них не осталось бы времени на набеги и стычки. Слава Богу, что война пока обходит наши края стороной, не приведи Господи, чтобы и здесь пролилась кровь. Что ни говори, а я в ответе за это графство, как и за свое поле, и когда я вижу его жителей сытыми, загорелыми и веселыми, когда знаю, что их амбары и закрома полны, а с овец настрижено доброе руно, то не могу не радоваться.

Берингар повстречал брата Кадфаэля у монастырской стены – там, где между оградой аббатства и тропой, сворачивающей направо к часовне Святого Жиля, раскинулась поросшая травой площадка, служившая местом проведения ежегодных ярмарок. Прошло уже около двух недель после окончания трехдневной ярмарки на Петра и Павла, и стойла опустели, а купцы разъехались по домам. Хью сидел на своем костлявом, сером в яблоках жеребце, нескладном, но достаточно рослом и выносливом, чтобы нести куда более тяжелого всадника, чем этот худощавый молодой человек. Впрочем, норовистый конь не признавал никого, кроме своего хозяина.

Будучи шерифом Шропшира, Хью Берингар вовсе не обязан был сам надзирать за тем, как ярмарочное поле приводят в порядок после окончания торгов, однако он предпочитал лично за всем проследить. В конце концов, ведь это его люди все три дня приглядывали за тем, чтобы во время ярмарки обошлось без свар, мошенничества и грабежа, а аббатство не потерпело никакого ущерба. Теперь с этой заботой было покончено до следующего года. Но следы проходившей здесь ярмарки были еще видны повсюду: многочисленные углубления в тех местах, где вбивались жерди для коновязей, белесые прямоугольники на месте разобранных загонов, вытоптанные дорожки между шатрами, окаймленные зеленой бахромой сохранившейся травы. Там и сям, словно следы диковинного зверя, зеленели пятна примятого, но не увядшего клевера.

– Один добрый дождик – и все будет как прежде, – промолвил брат Кадфаэль, окидывая взглядом выцветшие проплешины, чередующиеся, будто на шахматной доске, с зелеными островками, и размышляя о необыкновенной живучести простой травы.

Монах оказался здесь по пути из аббатства Святых Петра и Павла, а шел он в принадлежавший обители приют при часовне Святого Жиля, находившийся на самой окраине города. От ярмарочного поля до приюта оставалось еще добрых полмили. В обязанности Кадфаэля входило следить за тем, чтобы в богадельне всегда имелись в достатке снадобья от всевозможных недугов, и потому он наведывался в приют каждые две недели, а то и чаще, если там было много больных или возникала какая-нибудь срочная нужда.

В это раннее августовское утро его сопровождал молодой брат Освин, который более года учился у Кадфаэля пользовать недужных целебными травами и сейчас направлялся туда, где полученные им навыки могли найти достойное применение. Освин был высок ростом, крепок и полон рвения. Поначалу он допускал немало оплошностей: то отвар на огне передержит, то, не разобравшись, вместо лекарственных трав притащит сорняков, тем паче что с виду они сильно схожи. Но теперь все эти огрехи были в прошлом. Молодой монах мог стать находкой для лазарета, но для этого первое время он должен был трудиться под началом опытного и рассудительного наставника, брата Симона, который мог при необходимости направить юношеский пыл в нужное русло.

– На мой взгляд, ярмарка у вас удалась на славу, – сказал Хью, прервав молчание.

– Слава Богу, все вышло куда лучше, чем я мог надеяться, – с улыбкой отозвался Кадфаэль, – особенно если учесть, что с юга нынче до Шрусбери не добраться из-за раздоров в Винчестере. Иные купцы аж из самой Фландрии заявились.

Да, что и говорить, последнее время Восточная Англия была не самым безопасным местом, но торговцы шерстью – народ хваткий и всегда готовы рискнуть ради хорошей прибыли.

– И стрижка нынче была отменной, – с удовлетворением заметил Берингар.

На севере, в маноре Мэзбери, он имел собственные стада и отлично знал, сколько доброй шерсти настрижено в этом году. На нее был хороший спрос повсюду, и, конечно, в приграничных землях Уэльса. Жители Шрусбери издавна поддерживали прочные связи с обоими валлийскими королевствами – Гуинеддом и Повисом. Были у них там и родичи, и друзья, а главное – их сближали торговые интересы, хотя порой и с той, и с другой стороны затевались удальства ради лихие набеги.

В нынешнее лето мир с Гуинеддом сохранялся нерушимо – Овейн Гуинеддский умело сдерживал своих подданных, к тому же им, как и жителям Шропшира, приходилось остерегаться честолюбивого графа Ранульфа Честерского, и лучше всего было держаться вместе. В Повисе, правда, народ был более буйный – от тамошних валлийцев никогда не знаешь, чего ждать, – но Хью Берингар был начеку. Несколько раз его ратникам удавалось укротить беспокойных соседей, и те на время поутихли.

– И урожай хорош, – продолжал Хью, – уж сколько лет не припомню такой жатвы. Вот только фрукты…

– Да, фрукты, – подхватил Кадфаэль, – еще не поспели. Но если Господь пошлет добрый дождик, чтобы напоить их влагой, да не будет бури или града, тогда сам увидишь. Ну да что там говорить – зерно убрано, солома высушена, сена накошено вдосталь. Грех и жаловаться.

Но при всем при этом, размышлял монах с некоторым удивлением, кое для кого нынешний год сложился не слишком удачно. Фортуна изменила сначала королю, затем императрице – а в это время простые люди, во всяком случае здесь, в центральных графствах, по милости Господней пожинали плоды своих трудов и возносили благодарственные молитвы. Между тем в феврале этого года король Стефан был наголову разбит в битве под Линкольном, попал в плен и стал узником Бристольского замка, куда был заключен смертельно враждовавшей с ним императрицей Матильдой, его кузиной и непримиримой соперницей в борьбе за английский престол.

Многие из числа былых сторонников Стефана поспешили переметнуться на сторону Матильды, и не последним среди них оказался папский легат, епископ Винчестерский Генри, доводившийся императрице кузеном, а королю – родным братом. Он счел за благо примкнуть к победившей партии, но вскоре понял, что поторопился, ибо Матильда оказалась недальновидным политиком. В Вестминстере все уже было готово к коронации, и английская корона вот-вот должна была увенчать ее голову, но, прибыв в Лондон, она повела себя столь вызывающе и надменно, что горожане в ярости восстали и обратили ее в постыдное бегство. Кончилось тем, что и город, и королевский дворец оказались во власти отважной супруги плененного короля Стефана.

Правда, этот поворот фортуны отнюдь не принес свободу королю. Напротив, по слухам, положение его ухудшилось. Стефана стали строже охранять и из предосторожности даже заковали в цепи – ведь теперь знатный пленник оставался единственным козырем, который его соперница сохраняла в своих руках. Но так или иначе, императрица Матильда, по всей вероятности, навсегда лишилась короны, а вместе с короной – и поддержки епископа Генри, который уже дважды за год успел поменять союзников и теперь предпочитал не спешить. Поговаривали, что императрица послала в Винчестер своего сводного брата и близкого друга графа Роберта Глостерского, чтобы тот попытался снова перетянуть епископа на ее сторону, но Генри уклонился от определенного ответа. Рассказывали также, что жена Стефана опередила императрицу Матильду: она встретилась с епископом Генри в Гилфорде, сумела завоевать его расположение и заручиться его поддержкой. По всей видимости, эти слухи возникли не на пустом месте, ибо купцы, приезжавшие на ярмарку в Шрусбери с юга, поведали, что императрица во главе спешно собранной армии двинулась на Винчестер, вступила в город и расположилась в королевском замке. Теперь епископ в своем собственном городе лишился покоя и с тревогой размышлял о том, каков будет следующий шаг неугомонной претендентки на престол.

А тем временем в Шрусбери ярко светило солнце, аббатство радостно и торжественно отмечало день своей святой покровительницы, на лугах паслись тучные стада, с полей был собран обильный урожай, и ничто не омрачило ежегодную ярмарку, прошедшую, как обычно, в первые три дня августа. Съехавшиеся отовсюду торговцы заключили сделки, с выгодой продали товар и, удачно отоварившись, мирно разъехались по домам, как будто на свете не было ни короля, ни императрицы, – дороги пока были безопасны, и жизни простых людей ничто не угрожало.

– Ты не слыхал ничего новенького с тех пор, как закончилась ярмарка? – спросил Кадфаэль у Берингара, все еще поглядывая на вытоптанную траву на месте бывших торговых рядов.

– Пока ничего. Ведь теперь императрица и епископ в одном городе – сидят, должно быть, каждый в своем замке да гадают, что предпримет противная сторона. Горожане в Винчестере, надо думать, и вздохнуть боятся. Последнее, что я слышал, – будто бы императрица послала гонца к епископу Генри и пригласила его к себе, а тот ответил весьма любезно и обещал непременно быть, но сам, ясное дело, и с места не тронулся. Однако при всем при том, – задумчиво добавил Хью, – я не рискнул бы утверждать, что он вовсе не готовится к встрече с ней. Она собрала свои силы, а он будет собирать свои, и когда у него наберется достаточно войска, как знать, может, и решит нагрянуть к ней!

– Во всяком случае, – заметил Кадфаэль, – ты хоть можешь вздохнуть посвободней, пока они там затаили дыхание.

Хью рассмеялся и кивнул:

– Пока эта парочка в раздоре друг с другом, им уж всяко не до меня и нашего графства. И даже если они придут к соглашению и императрица снова перетянет епископа на свою сторону, сторонники короля все же выиграют на этом несколько недель. А не договорятся – и слава Богу! Пусть лучше между собой дерутся, чем поливают нас дождем из стрел.

– Ты думаешь, епископ решится выступить против императрицы?

– Она обращается с ним так же высокомерно, как с любым из своих подданных. Если он еще и не изменил ей, то, по меньшей мере, отказал в повиновении и, очевидно, понимает, во что может обойтись ему это упрямство, попади он ей в руки. Раз уж она заковала в цепи короля, то вряд ли побоится сделать то же самое с епископом. Думается мне, сейчас его преосвященство укрепляет свой замок Уолвеси и спешно созывает своих вассалов, чтобы быть наготове, если дело дойдет до осады. Если уж он вздумал торговаться с императрицей, то ему не помешает иметь за спиной войско.

– Войско королевы? – предположил Кадфаэль.

Хью, собиравшийся обратно в город, уже начал поворачивать коня, но обернулся через плечо и с усмешкой взглянул на монаха блестящими черными глазами, в которых плясали огоньки.

– А вот это еще как сказать! Сдается мне, что первый гонец, которого пошлют из епископского замка с просьбой о помощи, отправится прямиком к императрице Матильде.

Кадфаэль двигался к окраине города, туда, где за длинной плетеной изгородью уже виднелись часовня и приют.

– Брат Кадфаэль… – заговорил шедший рядом Освин.

– Что, сынок?

– Неужто императрица и впрямь осмелится наложить оковы на епископа Винчестерского? Ведь он же легат самого Папы?

– Кто знает? Только, скажу я тебе, на свете найдется не много такого, на что бы она не осмелилась.

– Но тогда… Это значит, что они будут сражаться…

У Освина аж дух захватило от подобного предположения. Сама эта мысль показалась ему кощунственной. Он взглянул на Кадфаэля и промолвил:

– Брат, ты повидал свет и участвовал во многих битвах. Я знаю, что некоторые епископы и иные высокие служители Святой Церкви сражались за освобождение Гроба Господня от неверных. Но как может слуга Божий обнажить меч ради суетной мирской цели?

«Как да почему, – подумал Кадфаэль, – это одному Господу ведомо, да только и прежде служители церкви брались за оружие и впредь, надо полагать, от этого не откажутся».

– Видишь ли, – осторожно промолвил он, – может статься, что защита собственной жизни, свободы и безопасности кажется лорду епископу не такой уж суетной целью. Иным служителям Божьим приходилось со смирением принимать мученический венец, но, само собой, они шли на это только во имя веры. А какой прок нашей Святой Церкви от мертвого епископа, а Папе – от легата, гниющего в темнице?

Несколько минут брат Освин молча шагал рядом с Кадфаэлем, переваривая услышанное и обдумывая приведенные ему доводы. Юноше они представлялись сомнительными, но он не спешил высказывать свое мнение, полагая, что, возможно, не до конца понял аргументы наставника. Наконец он решился и спросил простодушно:

– Брат Кадфаэль, ты, вступив в наш орден, отрекся от насилия. Скажи, мог бы ты снова взять в руки оружие? Ради какой угодно цели?

– Сынок, – отозвался Кадфаэль, – ты имеешь привычку задавать такие вопросы, на которые просто невозможно ответить определенно. Ну почем я знаю, как бы поступил, оказавшись в отчаянном положении? Как и подобает монаху нашего ордена, я не хотел бы осквернить своих рук насилием, но разве смогу остаться равнодушным, увидев, как глумятся над беспомощным и невинным? Имей в виду, что даже епископам вручен посох для того, чтобы они, как истинные пастыри, могли защищать и оберегать свое стадо. Ну да ладно, предоставь принцам, императрицам и рыцарям заниматься своим делом – сражаться, а тебе лучше заняться своим – лечением страждущих.

Они подошли к подножию холма. К открытой калитке в плетеной ограде вела протоптанная множеством ног тропинка. Отсюда видны были скромная часовня и башенка над крышей богадельни. Брат Освин резво устремился вверх по склону. Лицо его светилось простодушной верой, и он готов был все силы отдать служению скорбящим. Надо надеяться, рассудил Кадфаэль, здесь ему не придется остерегаться ловушек, а если поначалу он в чем-то и ошибется, то вряд ли это остудит его горячее рвение.

– Помни, сынок, чему я тебя учил, – с трудом поспевая за юношей, на ходу наставлял брат Кадфаэль. – Слушайся во всем брата Симона. Некоторое время тебе придется поработать под его началом, как и он прежде трудился под надзором брата Марка. Главный смотритель здесь – один мирянин из предместья, но ты не часто будешь с ним встречаться: наведывается он сюда от случая к случаю, хотя бывает, что и проверку затеет. Но в общем-то он человек добрый и всегда прислушивается к советам тех, кто более сведущ во врачевании. Да и я буду рядом – и сейчас, и всякий раз, когда у тебя возникнет во мне нужда. Пойдем, я покажу тебе что к чему.

Брат Симон был круглолицым, добродушным на вид человеком лет сорока. Он вышел на крыльцо, чтобы встретить прибывших, рядом с ним был неуклюжий мальчонка лет двенадцати. Глаза мальчугана покрывали бельма – он был слеп, но во всем остальном выглядел вполне здоровым и даже миловидным. Во всяком случае этот малец являл собой не самое печальное зрелище в прибежище скорби, где содержались тяжелобольные и прокаженные. Для этих несчастных богадельня при часовне Святого Жиля была не только приютом, но и тюрьмой: ведь чтобы не допустить распространения заразы, им не разрешалось выходить в город. Кадфаэль огляделся. Калеки грелись на солнышке в садике позади богадельни, глубокие старики и старухи плели в амбаре свясла для снопов. Так здесь было заведено: те, кто мог выполнять хоть какую-нибудь работу, охотно трудились, чтобы хоть отчасти оправдать расходы на свое содержание, а не работали лишь окончательно сломленные недугом. Некоторые из этих несчастных, кому их язвы мешали даже выходить на солнце, пристроились в тени фруктовых деревьев или в холодке часовни.

– Сейчас у нас здесь восемнадцать больных, – промолвил брат Симон, – и для нынешнего жаркого лета это не так уж много. К тому же трое из них незаразные и быстро идут на поправку. Денек-другой – и они встанут на ноги да и побредут своей дорогой. Но им на смену придут другие. – Тут лекарь внимательно взглянул на брата Освина. – Да, юноша, непременно придут. Все время кто-то приходит, а кто-то уходит. Одни уходят затем, чтобы продолжить свой земной путь, а другие навеки покидают этот бренный мир. Для кого-то наша обитель становится последним пристанищем, и, надеюсь, далеко не худшим.

Слова брата Симона смахивали на проповедь, и Кадфаэль невольно улыбнулся, припомнив милое простодушие брата Марка. Впрочем, известно, что Симон человек добрый, сострадательный и трудится без устали – любое дело у него спорится. Освин выслушал его с почтением, думая о предстоящем ему служении и не задавая вопросов.

– Если ты не против, – обратился Кадфаэль к брату Симону, – я покажу парнишке здешнее хозяйство. Заодно и вот это разгрузим. – Монах указал на туго набитую суму, свисавшую у него с пояса. – Я принес все снадобья, которые ты просил, и еще кое-что захватил – думаю, сгодится. Как только с этим разберемся, мы тебя разыщем.

– А что слышно о брате Марке? – спросил лекарь.

– О, наш Марк уже рукоположен в диаконы. Мне надо лишь протянуть на этом свете еще несколько лет, и тогда я смогу исповедоваться ему в самых страшных своих грехах и отойти с миром.

– С отпущением брата Марка? – с улыбкой промолвил Симон, выказывая неожиданную проницательность. Нечасто он отваживался на подобные намеки.

– Что ж, – задумчиво отозвался Кадфаэль, – очень может быть, что ты и прав. Я всегда считал, что на Марка можно положиться.

Он повернулся к Освину, который внимательно, с чуть растерянной улыбкой прислушивался к разговору старших, пытаясь вникнуть в суть их речей, ускользавшую от него, словно пух чертополоха на ветру.

– Пойдем, паренек, опорожним сумы, чтобы не таскать лишний вес, а потом я познакомлю тебя со здешним хозяйством.

Они прошли через большое помещение, которое служило одновременно и трапезной, и спальней для призреваемых, за исключением страдавших самыми опасными недугами. У стены стоял высокий шкаф, который брат Кадфаэль открыл своим ключом. Полки внутри были уставлены горшочками, флягами, склянками и деревянными шкатулками, в которых хранились пилюли, мази, отвары, притирания, собственноручно приготовленные Кадфаэлем. Монахи открыли сумы и выложили их содержимое на полки – туда, где оставалось место. Освин вдруг словно вырос в собственных глазах: он почувствовал себя посвященным в доступное не многим благородное искусство врачевания, ревностным служителем которого ему предстояло стать.

Позади приюта располагались небольшой огород, плодовый сад и амбары. Кадфаэль провел своего подопечного по всем помещениям и службам. Они уже возвращались, когда навстречу им попались трое больных, представлявших довольно любопытное зрелище. Первый, старик, который ухаживал за капустой, не без гордости продемонстрировал им плоды своего труда. Второй, увечный юнец, с завидной сноровкой передвигался на двух костылях. Третьим оказался слепой мальчик, которого монахи уже видели на крыльце. Услышав знакомый голос, мальчуган ухватился за пояс Кадфаэля.

– Это Уорин, – сказал Кадфаэль, обращаясь к Освину. Он взял мальчика за руку и повел к маленькой каморке брата Симона. – Он прекрасно поет в часовне и знает наизусть всю церковную службу. Впрочем, скоро ты всех тут будешь знать по именам.

Завидя их, брат Симон оторвался от своих дел и посмотрел на Освина.

– Ну что, брат Кадфаэль все тебе показал? Хозяйство наше невелико, но польза от него немалая. Тут и тебе найдется к чему приложить руки.

Освин от смущения зарделся и заверил, что будет стараться изо всех сил. Похоже, сейчас он только и ждал, когда наконец Кадфаэль удалится, чтобы поскорее приняться за дело. Травник догадался, что паренек робеет в его присутствии, – он добродушно похлопал своего ученика по плечу, пожелал ему успехов и пошел к выходу. Следом за ним направился и Симон. Они вышли из полутемной каморки на солнечный свет и оба невольно прищурились.

– Ты не слышал ничего новенького о том, как дела на юге? – спросил Кадфаэль, имея в виду, что часовня Святого Жиля находилась на самом краю города и все новости там узнавали первыми.

– Ничего определенного, – покачал головой брат Симон. – Остается только ждать и строить догадки. Три дня назад забрел к нам переночевать один нищий, старик, но еще вполне крепкий. Он пришел из Стэзиса, что возле Андовера, чудаковатый такой дед, может малость тронутый, кто его знает. Он вбил себе в голову, что надо перебираться на новое место, да не мешкая. Засело у него в башке, что пора уносить ноги на север, покуда еще время есть.

– Ну что ж, – невесело отозвался Кадфаэль, – человек из тех краев, если он не привязан к земле или дому и терять ему нечего, вполне мог так рассудить, даже если с головой у него все в порядке. Напротив, может, разум и подсказал ему, что пришло время убираться восвояси.

– Может, и так. Он еще говорил – если только это ему не приснилось – что, уже собравшись в дорогу, оглянулся и увидел над Винчестером облако черного дыма, а ночью в той стороне полыхало алое зарево.

– Возможно, это и правда. – Кадфаэль задумчиво прикусил губу. – Если поразмыслить, то удивляться тут особо нечему. Последнее, что стало известно о тамошних делах, – это что епископ и императрица не доверяют друг другу и выжидают. Им бы немного терпения… Но похоже, эта леди никогда особым терпением не отличалась. Вот я и думаю: уж не осадила ли она замок епископа Генри? Как ты полагаешь: долго ли этот твой нищий пробыл в пути?

– По-моему, – отозвался Симон, – он спешил со всех ног, но все одно на дорогу ушло никак не меньше четырех дней. А стало быть, вся эта история, возможно, случилась уже неделю тому назад. Однако пока я не слыхал ни слова в ее подтверждение.

– Еще услышишь, – грустно промолвил Кадфаэль, – если все правда. Это хороших вестей ждешь не дождешься, а дурные сами тебя найдут, не замедлят.

В раздумье Кадфаэль брел по предместьям, направляясь обратно в аббатство, все его мысли занимало зловещее известие, и он лишь рассеянно кивал и что-то невнятное бормотал в ответ на приветствия встречных. Было уже позднее утро, по пыльной дороге сновали многочисленные прохожие, а среди здешних прихожан мало нашлось бы таких, кто не знал травника. За годы своего монашества ему приходилось лечить многих из них или их детей. Случалось ему пользовать и скотину – много лет изучая людские хвори, он постиг и искусство выхаживать больных животных. Эти Божьи твари страдали порой не меньше своих хозяев, но в отличие от них не могли пожаловаться и встречали куда меньше сострадания. Травник старался приучить прихожан аббатства хорошо обращаться со своей скотиной – к их же выгоде. Он повидал немало лошадей, покалеченных на полях сражений, и, возможно, сочувствие к бессловесным страдальцам послужило одной из причин, побудивших его в конце концов оставить ратное поприще и принять монашеский обет.

Правда, служители Господа тоже не особо баловали мулов и иную домашнюю скотину, но многие при этом все-таки признавали, что доброе отношение к животным подобает христианину да вдобавок приносит ощутимую пользу.

Но сейчас Кадфаэль лишь мельком подумал о бедных животных и об искусстве врачевания. Его занимало, что же все-таки стряслось в Винчестере. Отчего небо над городом почернело днем и побагровело ночью? Тот нищий старик сразу смекнул, что это предвещает беду, и обратился в бегство, как некогда народ избранный, ведомый в пустыне столпом дыма и пламени. Кадфаэль не видел причины сомневаться в рассказе нищего. Многие люди, не лишенные здравомыслия, предчувствовали в последнее время недоброе. А тут еще лето выдалось жаркое, сухое – чтобы зажечь пожар, и искры хватит. Но какова императрица! Это ж надо было додуматься осадить епископа в его собственном городе, в собственном замке, будто ей и неведомо, что неподалеку стоит сильная армия во главе с королевой, а ведь жена короля Стефана – такая леди, которая ни в чем не уступит самой императрице Матильде. Да и Лондон ведь по-прежнему враждебен императрице. И как же должен был обозлиться на нее епископ, чтобы всем рискнуть и бросить ей вызов! Впрочем, эти знатные особы все равно выйдут сухими из воды, не то что простолюдины – торговцы и ремесленники, у которых нет укрепленных замков, чтобы укрыться за их стенами.

Так, подумав о хворях животных, монах дошел до мыслей о бедствиях рода человеческого, но в этот момент внимание его привлек донесшийся сзади легкий и четкий перестук копыт. На дороге к тому времени было не так уж шумно, и брат Кадфаэль ясно слышал, что его догоняют всадники. Он остановился на краю ярмарочного поля и оглянулся: верховые на мулах были уже совсем близко.

Мулов было двое: один высокий, почти совсем белый, какой сгодился бы и для аббата, а другой поменьше, рыжеватой масти, он трусил чуть позади. Но не мулы так заинтересовали Кадфаэля. Он с удивлением увидел на обоих всадниках черные бенедиктинские рясы, а значит, они были братьями одного с ним ордена. Очевидно, потому они и спешили, что заметили впереди монаха-бенедиктинца; как только Кадфаэль остановился, они замедлили ход и вскоре поравнялись с ним.

– Бог вам в помощь, братья! – обратился к незнакомцам Кадфаэль, с интересом разглядывая их. – Вы, верно, направляетесь в наш монастырь, в Шрусбери?

– Помоги и тебе Господь, брат, – откликнулся ехавший впереди. Голос его был бы красивым и звучным, если бы не странные, с присвистом, хрипы. Такое хриплое дыхание Кадфаэлю случалось наблюдать у глубоких старцев, но этот человек был отнюдь не стар. – Ты, наверное, из здешней обители Святых Петра и Павла? – Монах с трудом произносил каждое слово. – Мы как раз туда и держим путь, и у нас есть письма для лорда аббата. Я так понимаю, что эта стена ограждает владения аббатства?.. В таком случае мы уже недалеко от цели.

– Да, вы совсем близко, – подтвердил Кадфаэль. – Я пойду с вами и покажу вам путь. Нам по дороге – я как раз возвращаюсь в обитель. Вы едете издалека?

Тут Кадфаэль наконец как следует рассмотрел лицо незнакомого монаха – исхудалое и изможденное, тонкие черты которого, однако, свидетельствовали о благородном происхождении. В гордой посадке головы, во взгляде темных, глубоко посаженных глаз читались невозмутимость и привычка повелевать. Капюшон путника был откинут и открывал венчик черных волос, выглядевший на его челе словно корона. Всадник был истощен, но фигура его сохраняла следы былой мощи. Кадфаэль заметил уже поблекший бронзовый загар на его коже, явно приобретенный за годы пребывания под палящим солнцем иной, более южной земли и имевший теперь какой-то болезненный оттенок. Всадник держался в седле так, словно был рожден в нем, однако движения его казались замедленными, а на лице застыло выражение усталости и отрешенности, какая пристала бы старцу, – между тем на вид ему можно было дать от силы лет сорок пять.

– Вообще-то издалека, – отозвался незнакомец с едва заметной грустной улыбкой, – но сегодня мы проделали путь только от Бригге.

– А далеко ли вы направляетесь? Задержитесь ли у нас? Вы были бы желанными гостями в нашей обители – и ты, и этот молодой брат. – С этими словами Кадфаэль взглянул на второго всадника.

Молодой человек ехал чуть позади, как положено слуге в присутствии своего господина. Юноше было на вид лет двадцать с небольшим – гибкий как лоза и довольно высокий, он был на голову ниже своего спутника. У него было овальное мальчишеское лицо с напряженно сжатым ртом, при этом юный всадник всем своим видом выражал покорность. Он низко, на самые брови, надвинул капюшон, вероятно, чтобы укрыться от жаркого солнца. Его большие, затененные капюшоном глаза почти неотрывно смотрели на старшего товарища. Бросив лишь один беглый взгляд на Кадфаэля, юноша тут же отвернулся.

– Мы хотели бы на некоторое время поселиться в вашей обители, – промолвил старший из путников, – если получим на то дозволение лорда аббата. Увы, мы лишились крова и ныне вынуждены просить о пристанище.

Они двинулись вперед, дорожная пыль клубилась под копытами мулов. Молодой всадник почтительно поотстал, следуя за старшими. Встречные, хорошо знавшие брата Кадфаэля, приветствовали его и незнакомых монахов, возбуждавших всеобщее любопытство. Старший монах неизменно дружелюбно отвечал на приветствия, молодой же за всю дорогу не проронил ни слова.