Текст книги "Однажды в замке"

Глава 5

Гауэйн, не веря глазам, смотрел на разложенные на столе страницы. Письмо было написано твердой рукой: чересчур твердой для женщины. Его бабушка, например, писала изящным почерком, украшенным завитушками. Но тут не было никаких завитушек. Как и вообще не было ничего женственного.

Собственно говоря…

Он прищурился. Трудно поверить, что это написано женщиной. Слишком прямое, слишком откровенное, слишком требовательное.

Не такого рода письмо, которое могло бы прийти от нежного цветка, с которым он танцевал. Не от леди, скромно опустившей глаза, когда ее отец объявил, что принял предложение герцога. Тогда в лице леди Эдит не было ни намека на несогласие или мятеж.

Гауэйн снова взял письмо. В принципе в нем не было ничего мятежного. Оно было…

Оно было похоже на некий договор. Контракт. Эдит использовала фразу «Я бы просила», когда явно имела в виду «Я требую».

«Я бы просила Вас не содержать любовниц и не участвовать в подобных развлечениях, пока мы не произведем на свет требуемое количество наследников (число которых будет определено по взаимному согласию) и не прекратим брачные отношения, что рано или поздно обязательно случится. Мне крайне не хотелось бы приобрести болезнь интимной природы».

Стантон уже прочитал этот абзац четыре раза, но все-таки перечитал снова. «Подобные развлечения? …Любовница? …Прекратить брачные отношения?..» Возможно, да, когда он умрет. Тот факт, что между ними пока не начались эти отношения, не означал, что он не питает к ним интереса. Скорее, наоборот.

У него даже имелся целый список того, что ему не терпелось попробовать на деле. Вместе с женой, которая, очевидно, вообразила, что будет ложиться с ним в постель по расписанию, причем крайне ограниченному.

«Поскольку я не питаю особого интереса к радостям плоти, то в этом отношении не дам Вам повода для беспокойства».

Она выражалась, как монахиня. Ладно, против этого заявления Гауэйн не возражал. Он вполне может соблазнить ее, пробудив интерес к радостям плоти. Или проведет всю жизнь, пытаясь сделать это.

Но ее следующее предложение было куда более обескураживающим:

«Предлагаю не думать о наследниках ближайшие три года. Хотя пять – было бы лучше. Мы оба молоды и не должны волноваться о возрасте как факторе воспроизведения себе подобных. Я не готова к этим тяготам. И откровенно говоря, у меня просто нет для этого времени».

Гауэйн долго смотрел на написанное. Эдит не хотела детей? Но что, черт возьми, она делает целыми днями, если у нее нет времени на детей? Он вполне готов иметь детей сейчас. Его сводной сестре Сюзанне пять лет, и ей не помешает иметь племянников.

Более того, и через пять лет работа по управлению поместьем не станет легче.

С другой стороны, следующий абзац ему нравился:

«Уверена, что Ваши обязанности многочисленны и тяжелы. Предлагаю днем не обременять друг друга своим обществом. Я заметила, что многие ссоры и раздоры в семье происходят от навязчивости одного из супругов. Прошу не считать мое предложение оскорбительным. Поскольку мы совсем не знаем друг друга, я просто предлагаю один из рецептов счастливого брака».

Тут Гауэйн с ней согласен. Но это немного отдает пуританством. Нет, более чем. Все же если бы он захотел написать нечто подобное, – чего никогда не сделает, поскольку было что-то неприятное в том, чтобы излагать это на бумаге, – вполне вероятно, что сам вставил бы этот абзац. Или что-то в этом роде.

Но именно последняя часть письма вызывала желание ощериться и зарычать, словно на бесцеремонно вторгшегося в свой дом безумца.

«Наконец, я хотела заметить, что очень ценю манеру, в которой Вы разделались с процедурой ухаживания. Хотя сначала я была удивлена, но по размышлении должна сказать, что уважаю Ваше здравомыслие в подобных вещах. Полагаю, Вы разделяете мое мнение о браке: это контракт, выполняемый ради продолжения благородного рода и благоденствия общества в целом. Это праздник, который следует уважать и которым можно взаимно наслаждаться. Но не стоит выставлять напоказ чрезмерные эмоции. Я сама терпеть не могу конфликтов в доме. И считаю, что мы можем избежать множество неприятных сцен, спокойно объяснившись друг с другом, перед тем как принести обеты».

Короче говоря, Эдит не любила его, не собирается любить и считает, что любовь в браке – ненужная роскошь.

Ярость, которую Стантон испытывал, была совершенно неуместной и неприличной. Ведь это он отбросил мысли об ухаживании, закрыл дверь гостиной, полной мужчин, и фактически подкупил ее отца, ради того чтобы тот отдал ему руку дочери.

Но тем не менее чувствовал себя оскорбленным.

Нет. Не оскорбленным. Взбешенным. Оскорбление – это для жалких людишек, чьи чувства легко ранить. Но его чувства не мог ранить никто.

А Эдит еще не закончила:

«Буду крайне благодарна, если Вы ответите на письмо. Уверена, у Вас найдутся свои просьбы, и я готова их рассмотреть».

«Готова их рассмотреть?!»

В груди вырос огромный ком ярости. Она считает, что Гауэйн опозорит свои брачные обеты, взяв любовницу? Намерена рассмотреть его просьбы?!

И она вообразила, что он будет о чем-то просить? Он чертов герцог! И не просит, а приказывает!

Гауэйн почти никогда не выходил из себя. Вскинутой брови было более чем достаточно, чтобы усмирить любого, вселить сознание того, что в руках герцога – его судьба. Ему стоит сказать лишь слово, и человека бросят в тюрьму. Не то чтобы он был на это способен, но у него была власть, заставлявшая повиноваться.

Выражение ярости – орудие тупое, и такое же неуклюжее, как и ненужное. И Стантон прекрасно сознавал, что в тех редких случаях, когда терял терпение, мог наговорить много того, о чем позже жалел.

К несчастью, это был именно такой случай: гнев бросился в голову. Письмо леди Эдит было крайне неуважительным к его персоне, титулу и предложению выйти замуж.

Гауэйн сел за письменный стол и выхватил из стопки листок бумаги для писем. Ткнул пером в бумагу, разрывая ее.

Он предложил сделать леди Эдит герцогиней. Не просто герцогиней, а герцогиней Кинросс! Один из самых старых, самых уважаемых в Шотландии титулов, который никогда не принадлежал англичанке. Никогда!

Может, для этого были веские причины.

Он взял другой листок и начал писать.

«Леди Эдит!

Возможно, во мне говорит шотландец…»

Нет. Он не хотел, чтобы она чувствовала себя неловко из-за его несчастной национальности. Это не ее вина. И поскольку это его идея – связать судьбу с благородным английским семейством, – не стоит придираться к ее происхождению.

Гауэйн глубоко вздохнул. Нужно сохранять чувство юмора. Его невеста казалась девушкой практичной, с юмором сони, но он так и не спросил ее, наслаждается ли она жизнью. Просто взглянул в темно-зеленые глаза и пообещал ее отцу долю имущества, достойную принцессы.

Должно быть, он жестоко ошибся, но сейчас уже слишком поздно. Он сам полез в эту ловушку, обручившись с угрюмой, злобной, узколобой детоненавистницей.

Но тут Стантон представил изгибы ее фигуры и эти глаза… и разом приободрился. Может, им следует держаться подальше друг от друга, если не считать постели.

Стараясь думать только об этом, он снова взялся за перо:

«Леди Эдит!

Благодарю Вас за письмо. Откровенно объяснившись, Вы оказали мне честь. Позвольте изложить, чего я ожидаю от этого брака.

1. Я намереваюсь каждую ночь осуществлять право мужа в Вашей постели, пока нам не исполнится по девяносто лет… в крайнем случае восемьдесят девять.

2. Похотливая стрелка часов шотландца всегда стоит на двенадцати. Короче говоря, я буду прерывать Ваши дневные занятия только ради одного.

3. Я возьму любовницу, когда Вы возьмете любовника, не ранее того.

4. Дети рождаются по воле Божьей. Я не собираюсь надевать на свои интимные места свиную кишку, если Вы предлагаете именно это.

5. Мне интересно знать, Вы в своем уме? Брачный контракт подписан, так что мой вопрос – это не мольба о свободе. Однако можете считать его выражением искреннего любопытства».

Гауэйн впервые писал в столь язвительном тоне, поскольку у герцога редко выдается случай писать иронические послания кому-то, кроме самых близких.

Собственно говоря, граф Чаттерис, на чью свадьбу он скоро отправится, был одним из немногих, кто обращался к нему по имени. Они стали друзьями в основном потому, что не любили привлекать к себе внимание. Много лет назад, когда отец Чаттерис был жив и часто вытаскивал его на летние домашние приемы, на которых детям для взрослых приходилось разыгрывать сценки, он и Чаттерис играли деревья, которые двинулись на Дунсинан и испугали Макбета. С тех пор они безмолвно согласились, что находят друг друга вполне выносимыми.

Стантон подписал письмо полным титулом: Гауэйн Стантон из Крэгивара, герцог Кинросс, вождь клана Маколеев. Потом он взял воск, которым почти никогда не пользовался, и запечатал письмо герцогской печатью.

Получилось впечатляюще. Отлично.

Глава 6

Отец и мачеха Эди, очевидно, помирились: отношения из ледяных перешли в прохладные.

– Он по-прежнему не спит со мной, – призналась Лила несколько дней спустя за вторым завтраком. Граф должен был присоединиться к ним, но так и не показался.

Эди вздохнула. Ей не нравилось обсуждать интимные забавы отца, но кому еще может исповедаться бедняжка Лила?

– Все та же проблема? Считает, что в свободное время ты отдаешься Грифису?

– Он сказал, что верит мне насчет Грифиса. Но, как ты заметила, этот факт не побудил его ночевать дома.

В комнате появился Вилликинс с маленьким серебряным подносом для писем.

– Прекрасно! – обрадовалась Лила. – Полагаю, это приглашение на вечер к генералу Ратленду. Миссис Блоссом сказала, что будет рада видеть меня в своей ложе.

– Письмо для леди Эдит, – объявил дворецкий, обходя вокруг стола. – Завтра грум вернется за вашим ответом.

Эди взяла письмо, оказавшееся посланием от герцога на толстой бумаге, пахнувшее золотыми соверенами и запечатанное толстым сгустком красного воска.

– Это от Кинроссса? – спросила Лила, откладывая вилку. – Полагаю, для обрученной пары вполне прилично переписываться, но мою мать хватил бы…

Она продолжала говорить, пока Эди ломала печать и разворачивала листок.

Прочитав письмо, она помедлила и перечитала снова. Осуществление права мужа вполне понятно, хотя у человека явно мания величия. Девяносто лет?

Эдит фыркнула. Стоит взглянуть на ее отца, а ему только сорок или около того. Ответ Кинросса на вопрос о любовнице был точно таким, какого желала бы всякая женщина. Но «свиная кишка»? Как может это помешать зачатию?

А вот пятый, последний пункт она перечитывала снова и снова. У будущего мужа действительно есть чувство юмора. Эди по достоинству оценила его сарказм. Мало того, письмо позволило ей увидеть супружескую жизнь с абсолютно другой стороны.

– Что он пишет? – спросила Лила, подперев рукой голову. – У меня ужасно болит голова, и я не способна читать, так что просто перескажи.

– Хвастается, что мы будем танцевать в постели до девяноста лет.

– Значит, он не такой сухарь, как я думала. Звучит идеально! И так непохоже на твоего отца!

Эди сложила письмо. Это не похоже на объяснение в любви, но поскольку оказалось первым письмом будущего мужа, нужно его сохранить. И ответить.

– Возможно, вы с отцом могли бы здраво обсудить все моменты разлада в вашем браке? И подумать, как их избежать?

Лила подняла голову ровно настолько, чтобы прищуриться на падчерицу, но тут же уронила снова.

– Когда ты говорила это, выглядела такой же чопорной, как твой отец.

– В самом деле?

Мысль была неприятной.

– Прости.

– Разговоры нам не помогут. Мы общаемся на более интимном уровне. А это означает, что последнее время мы совсем не общаемся.

– Кстати, ты не знаешь, что может означать «похотливая стрелка часов»?

– Не имею ни малейшего понятия. Отец будет недоволен, узнав, что твой жених написал такое грубое письмо. Кинросс не имел в виду ничего неприличного, надеюсь?

Эди широко улыбнулась.

– Хочешь сказать, мне не следует говорить отцу, что герцог заявил, будто указанная стрелка всегда стоит на двенадцати?

Лила снова подняла голову.

– Он это написал? Черным по белому? На двенадцати?!

– Так и есть.

Эди развернула письмо и перечитала снова. Оно нравилось ей все больше. Если бы она не подхватила эту лихорадку, вполне возможно, наслаждалась бы беседами с герцогом. Теперь же, когда она выздоровела, было ужасно досадно сознавать, что скорее всего очаровала будущего мужа своим молчанием, которое ее нормальным состоянием решительно не являлось.

В этот момент открылась дверь – и вошел отец.

– Простите за опоздание. Леди Гилкрист, вы хорошо себя чувствуете? – спросил он, позволяя лакею положить ему на колени салфетку.

– Голова болит. Джонас, этот жених, которого вы выбрали для Эди, прислал ей абсолютно неприличное письмо. Думаю, он…

– Вовсе нет, – перебила Эди. – Герцог Кинросс написал вполне достойный ответ на мое послание.

Отец прищурился.

– Неприлично писать его светлости. Если тебе нужны были какие-то сведения, я мог бы передать твою просьбу.

– Да, но, Джонас, написал бы он тебе о похотливых стрелках, которые стоят на двенадцати? – вмешалась Лила.

– Что?!

Отец был мастером задавать громоподобные вопросы.

– Кинросс имел в виду свою национальность, – объяснила Эди. – Он пишет, что у шотландца похотливая стрелка часов всегда стоит на двенадцати.

К ее удивлению, негодования на отцовском лице мгновенно не стало.

– Он цитирует Шекспира, – пояснил граф, поднимая вилку. – Омерзительная фраза, произнесенная персонажем сомнительной репутации, но тем не менее это Шекспир.

– Но я не понимаю значения, – пожаловалась Эди.

– Естественно, не понимаешь. Подобные идиомы не для слуха молодой благородной леди.

Он положил вилку.

– Я хотел, дочь моя, упомянуть о том, что среди шотландцев, возможно, царит более свободная атмосфера, чем та, к которой ты привыкла.

– Так выражение насчет стрелки неприличное?

Эди становилось ясно, что ей неизвестно практически ничего о том, что касается брачной постели.

– Не смей повторять это выражение! Оно не должно исходить из уст дамы! – взорвался отец.

Лила подняла голову. Глаза лукаво блестели. Так, как раньше, в первые месяцы их брака.

– Вы будете разочарованы слышать это, Джонас, но женщины достаточно часто обсуждают этот орган. В зависимости от размеров упомянутого органа, можно называть его стрелкой, иглой или дротиком. Есть еще и булавка: термин, используемый в исключительно несчастных обстоятельствах. Но можно говорить и о копье.

Она смахнула волосы с лица, чтобы лучше видеть реакцию мужа.

– Эта беседа непростительно вульгарна! – резко заявил граф.

– Меч, орудие, боевой топор, – добавила Лила с еще более жизнерадостным видом. – Эди скоро станет замужней женщиной. Нельзя обращаться с ней, как с ребенком.

Эди мысленно застонала. Они снова вернулись к тому, с чего начали. Отец должен был жениться на пуританке!

К счастью, в ее женихе наблюдались признаки жизни. Если она разразится потоком шуток относительно копий, он вполне может рассмеяться. К сожалению, она вряд ли поймет и половину шуток, особенно если он заимствует их из Шекспира. Эдит не особенно разбиралась в литературе. У нее просто не было времени на чтение.

– Из какой пьесы эта цитата? – спросила она.

– «Ромео и Джульетта», – пояснил отец.

Возможно, стоит наскоро просмотреть пьесу, перед тем как писать ответ Кинроссу. По правде говоря, читатель из нее никакой.

– Давайте сменим тему. Мне действительно нехорошо. Как по-вашему, это чахотка? Возможно, очень слабая, но достаточная, чтобы я падала в обморок при виде очередной пышки?

– Вы…

Граф едва успел сдержаться.

Эди быстро перехватила разговор, прежде чем отец скажет то, о чем позже пожалеет. Хотя вряд ли пожалеет…

– Я с нетерпением жду встречи с Кинроссом, – объявила она, и могла поклясться, что увидела огонь желания в глазах отца, когда тот смотрел на Лилу. Но как это может быть? Он вечно критикует жену. Нападает за неосторожные и импульсивные замечания, срывающиеся с ее губ.

– Надеюсь, вы с герцогом будете счастливы, – заметил отец.

– И надеюсь, у вас будут дети, – добавила Лила. – Много детей.

Молчание, последовавшее за этими словами было таким отчаянно напряженным, что Эди вскочила и, пробормотав извинения, вылетела из комнаты.

Лила и отец, несомненно, любили друг друга, когда поженились. Но теперь он начал критиковать те же качества жены, которые прежде обожал. Хуже всего было чувство разочарования, так и висевшее в воздухе вокруг них.

Именно подобной ситуации им с Кинроссом следует избегать. Так что разумная беседа крайне необходима.

Глава 7

Гауэйн не проводил время в ожидании ответа из Лондона. Это было бы низко и недостойно его. Кроме того, он послал письмо с одним из самых доверенных грумов, с приказом подождать ответа. Поскольку он точно знал расстояние от Лондона до Брайтона, не было необходимости и дальше думать об этом деле.

Но только…

Он легко распознал эту неуместную эмоцию. Похоть. Впервые за двадцать два года его жизни. Он ненавидел мысль о том, чтобы платить деньги за близость, и смесь брезгливости и благородства мешала ему принять откровенные приглашения замужних женщин. Более того, тогда он был помолвлен и ждал, пока Розалин достигнет совершеннолетия. Он определенно испытывал желание, но оно никогда не брало над ним верх.

Это было до того, как он встретил леди Эдит.

Теперь Стантон отпустил поводья и его чувственный аппетит оказался воистину ненасытным. Он едва мог спать, потому что мечтал о пухлых ножках, переплетенных с его ногами. Его мысли и игра воображения могли бы заставить священника побледнеть.

Гауэйн не мог справиться с собой даже в тех случаях, когда ситуация, как сейчас, требовала рационального мышления. Он и Бардолф работали в отдельной гостиной отеля «Нью Стайн» перед началом совещания с банкирами из «Помфриз-банка». Он читал и подписывал письма, пока Бардолф озвучивал отчет одного из своих помощников.

Гауэйн подписал все, что Бардолф положил перед ним, одновременно представляя, как отвезет жену в свой замок в Крэгиваре, где жили целые поколения вождей кланов. В постель, где его предки осуществляли свои браки.

Эдит лежит под ним, волосы разметались по кровати смятым старым китайским шелком. Он наклонился, чтобы ласкать ее, гладить обнаженное плечо, сливочно-белую кожу… а потом стал целовать как одержимый, и ее глаза открылись, а веки отяжелели от желания.

– Ты моя! – рвался из горла крик.

А она…

В чувства его почти привел кашель Бардолфа.

Гауэйн замер, с ужасом сознавая, что его брюки опасно натянулись под напором вздыбленной плоти. Слава богу, между ними письменный стол!

Он медленно протянул руку и взял письмо, ожидавшее подписи.

– Свадьба Чаттериса, – заметил он, глядя на страницу и тихо радуясь, что голос звучит ровно, хотя несколько хрипловато.

Бардолф кивнул.

– Ваш подарок в виде оленьей туши и двенадцати гусей уже отослан. В этой записке вы принимаете приглашение остановиться в Фениморе. Полагаю, список гостей будет таким длинным, что многим придется останавливаться в ближайших гостиницах.

Гауэйн окунул перо в чернильницу, но держал его над письмом на секунду дольше, чем следовало бы: с кончика упала большая капля и плюхнулась на бумагу. Секретарь издал звук, напоминавший треск сухой ветки под ногой.

– Я поеду с небольшим сопровождением: вы, Сандефорд и Гендрих, – решил Гауэйн, отодвигая письмо, которое надлежало переписать. – Вчера вечером я прочел отчет Гендриха по текстильной фабрике в Вест-Ридинге, так что пришло время его обсудить. Когда доберемся до Кембриджа, вы трое сможете вернуться в Лондон. Пусть Сандефорд едет на Королевскую биржу, но сначала я бы хотел выслушать его мнение насчет покупки акций предприятия по производству осветительных приборов в Бирмингеме.

– Плюс еще грумы, – пробормотал Бардолф под нос, делая заметки. – Три экипажа вместо четырех. Нужно положить постельное белье и фарфор, хотя вряд ли они понадобятся в Фениморе.

– Я еду на прогулку верхом, – объявил Гауэйн, вставая.

Бардолф сразу же привычно нахмурился.

– Но нам нужно просмотреть еще четырнадцать писем, ваша светлость!

Но Гауэйн, не отвечая, вышел из комнаты. Возможно, верх взял шотландский нрав. Он чувствовал себя сильнее и энергичнее, чем раньше, а в мозгу теснились нежные слова и безумные образы. Ему хотелось увезти жену в лес, уложить на белую ткань среди поля фиалок. Хотелось слышать ее голос на открытом воздухе: подобный крику птицы победный крик женщины, получившей наслаждение. Хотелось…

Больше Стантон не желал быть благоразумным. Сидеть в душной комнате и читать остальные четырнадцать писем, прежде чем украсить каждое длинной и утомительной подписью.

Напрасно он твердил себе, что Эдит – соня без малейшего чувства юмора. Откровенно говоря, юмор не входил в те многочисленные планы, которые он имел на нее. Образы расцветали в сердце, подобно розам, и каждый противоречил серьезному тону ее письма.

Гауэйн хотел осыпать ее подарками, но все, что он мог придумать, казалось недостойным этой леди. Если бы можно было вышить рай на ткани из золотого и серебряного цветов, он бы бросил это полотно к ее ногам…

Нет, он положил бы на эту ткань Эдит, нежно, как Елену Троянскую, а потом стал бы медленно любить.

Стантон окончательно сошел с ума.

Его воображение расцветало метафорами, описывавшими женщину, которую он видел едва ли больше часа. Позже в ту ночь он проснулся от сна, в котором Эдит протягивала ему руки, а жидкое золото ее волос ниспадало почти до талии.

– Ах, дорогая, – говорил он ей, – я запутался в твоих волосах.

Неужели он сказал это вслух? Гауэйн бы никогда не совершил такой глупости.

Он действительно потерял разум.

И знал, почему. Очевидно, у него слишком долго не было женщины, и в результате он помутился рассудком. Целомудрие противопоказано мужчине: ослабляет его мозг. Более того, хотя раньше Стантон всегда чувствовал себя уверенно в постели, внезапно представил, как неуклюже действует, как чувствует себя глупо и неловко…

Черт!

И тут пришло письмо.

«Ваша светлость!

Я счастлива получить ответ на мой вопрос относительно связей с другими женщинами. Приятно знать, что, хотя природа создала Вас для плотского удовольствия, Вы готовы предоставить целых шестьдесят лет указанной деятельности в мое распоряжение».

Гауэйн прочитал этот абзац трижды, после чего от души расхохотался. Эдит узнала цитату из Шекспира и ответила в том же духе.

«Опасаюсь, что Вы составили обо мне ложное мнение. Я слишком много улыбалась в вечер моего дебютного бала… поскольку была так больна, что не могла заставить себя говорить.

Я упомянула о своих тревогах моей мачехе, леди Гилкрист, которая твердо уверена, что помолвленной паре не стоит узнавать до свадьбы характеры друг друга. Но поскольку она не разговаривает с моим отцом, я считаю ее крайне ненадежным источником советов, касающихся супружеского счастья».

Если Гилкрист был не способен определить настроение жены с одного взгляда, Гауэйн считал, что все время на свете не поможет им лучше понять характеры друг друга. Но жаль слышать, что Эдит была больна.

«Я также спешу заверить Вас, что не безумна, хотя мои заверения вряд ли имеют цену, тем более что я все равно буду настаивать на своем здравом рассудке. Нам следует оставить этот вопрос до следующей встречи на свадьбе Чаттериса. Думаю, Вы найдете меня вполне нормальной, но, увы, не такой загадочно молчаливой, какой я была во время танцев».

В этом письме было столько жизни, что Гауэйн словно слышал ее голос. Вот только не мог припомнить, как он звучит. Стантон умирал от желания увидеть ее сейчас, когда она не больна.

На секунду образ безмятежного ангела дрогнул в его воображении, но Стантон быстро справился с этим. Лучше уж жениться на женщине, считающей, что он создан для ее наслаждения. В тысячу раз лучше, чем жениться на покорной соне, пусть и спокойной.

«Я также признаюсь, что нахожу имя Эдит немузыкальным. Предпочитаю зваться “Эди”.

С самыми лучшими пожеланиями от вашей будущей жены, которая имеет веские причины молиться за ваше крепкое здоровье… учитывая мои ожидания шестидесяти пяти (семидесяти!) лет супружеского блаженства.

Эди».