Текст книги "Однажды в замке"

Глава 8

Фенимор

Дом графа Чаттериса

Кембриджшир

Эди сознавала, что ведет себя необычно. Она привыкла чувствовать сильные эмоции исключительно как реакцию на музыку или спор с отцом. Она гордилась своим самообладанием.

Но теперь, когда оставалось меньше часа до встречи с графом Чаттерисом, его гостями и своим женихом, она была… как бы это выразиться, весьма озабочена. И чувствовала себя так, словно вот-вот вырвется из собственной кожи. Нервы натянулись до предела, и успокоиться не представлялось возможным.

Эдит металась по комнате, отвергая все платья, предлагаемые Мэри. Она была не из тех женщин, которые чрезмерно заботятся о своей внешности. Но это не означало, что она совершенно не сознает силы воздействия на мужчин правильно подобранной одежды.

Вчера Эди не обратила внимания, какие наряды Мэри уложила для нескольких дней пребывания в Фениморе, поскольку все внимание ее было устремлено на ноты Боккерини. Но теперь она здесь, и леди Гонория Смайт-Смит (будущая графиня Чаттерис) только сейчас сообщила, что герцог Кинросс уже прибыл. И совершенно внезапно показалось ужасно важным, в чем именно перед ним предстать.

Герцог будет присутствовать за ужином, и Эдит увидит его впервые с того дня, когда он сделал предложение. От этой мысли лихорадка вернулась с новой силой.

Любая женщина в здравом уме отвергла бы идею появления перед женихом в наряде девственной весталки, и, очевидно, белое платье со скромной оборкой на подоле только подтверждало это правило. После обмена письмами Эдит была вполне уверена, что Кинросс хотел жениться на ком-то, откровенно чувственном. Ком-то, кто прекрасно понимает выражения вроде «похотливой стрелки» – слова, смысл которых ускользал от Эди. Эдит желала взглянуть ему в глаза и увидеть не просто желание – возможно, сладострастие. Если его стрелка окажется не на двенадцати, она будет унижена.

Эдит хотела ослепить его. Но самое глупое заключается в том, что она даже не уверена, что узнает его. Она помолвлена с высоким мужчиной с шотландским выговором, но совсем не может вспомнить его лица.

Все же, его письмо – ТО письмо – сказало ей достаточно, чтобы она решила, что у него смеющиеся глаза. Не распутные, не глаза повесы – просто в них горит огонь желания.

Лишь после того как Мэри перебрала все имевшиеся платья, а Эди отвергла каждое, не найдя в них соответствующего блеска, пришлось сдаться неизбежному и послать горничную к Лиле.

– Можно я надену одно из твоих платьев? – спросила Эди, когда Лила появилась в дверях. – Ненавижу свои туалеты. В них я выгляжу безликой дурочкой.

– Ты прекрасно знаешь, что молодая незамужняя леди должна носить только ткани пастельных оттенков.

Лила пересекла комнату и открыла окно.

– Не курить! – приказала Эди, показывая на стул.

Лила вздохнула и села.

– Я практически замужем. Кинросс здесь, и я просто не могу надеть одно из этих унылых платьев.

Она не знала, как лучше объяснить, но если не увидит желания в его глазах, может разорвать помолвку из чистого стыда. Она не могла отделаться от мысли о том, что, возможно, он предложил ей руку из-за молчания на балу.

– Дорогая, ты – стройная ива, по сравнению со мной, – запротестовала Лила. – Конечно, я тебя понимаю, прекрасно понимаю. К твоим волосам не идут нежные тона. Все же у нас нет времени каким-то чудом переделать одно из моих платьев.

– Мы одного роста. Мои бедра, может быть, немного худее, но грудь такая же.

– Моя грудь совершенно немодно велика. Как и мои бедра.

– Можешь называть свою грудь немодной, если хочешь, но мне моя нравится. И мы почти одного размера. Любое платье подойдет, – настаивала Эди. – Неужели не видишь, Лила? Кинросс не приглядывался ко мне, хотя я ценю тот факт, что он выбрал жену, основываясь на рациональных соображениях. Правда, я его одобряю.

Лила закатила глаза.

– Рациональные соображения – совершенно абсурдная причина для женитьбы. Твой отец однажды сказал мне, что после смерти твоей матери он составил список из шести пунктов, где обозначил качества, необходимые для будущей графини, а я соответствовала пяти из них. И взгляни, чем все обернулось…

– А какой пункт был шестым?

Лила снова встала и подошла к груде платьев.

– Плодовитость, конечно, – бросила она, наклоняясь над нарядами. – Способность производить маленьких графов десятками, если не дюжинами. Как насчет зеленого? Оно не такое скучное, как белые.

– Вы с отцом любите друг друга, – заметила Эди, игнорируя тот факт, что Лила пытается превратить вырез зеленого платья в нечто чувственное, что, разумеется, было невозможно. – Вы просто не…

– …нравимся друг другу, – докончила за нее Лила и одним движением оторвала от выреза кружевную отделку.

– Я в это не верю. Вы нравитесь друг другу. Просто вам следует больше разговаривать. Но пока что оставим в стороне твой достойный сожаления брак. Я пытаюсь сделать все, чтобы мой оказался счастливым. Не хочу, чтобы Кинросс думал, что я нечто вроде вялой лилии.

– После твоего письма вряд ли ему это придет в голову, – покачала головой Лила. – Слава богу, у твоего отца оказалась книга шекспировских цитат. Полагаешь, Кинросс воображает тебя синим чулком, перечитавшим все эти пьесы?

– Скоро он обнаружит, что это не так, – заверила Эди. – Ты решила уничтожить это платье?

Мачеха подняла зеленое платье, с которого спорола белое кружево.

– Если оттянешь рукава, чтобы обнажить плечи, это платье может оказаться очень привлекательным.

– Не желаю ничего привлекательного. Желаю быть такого рода женщиной, которая разбрасывается непристойными шуточками.

– Такой женщине непременно понравилось бы это платье. Возможно, я еще решу убежать от твоего отца и открыть собственную модную лавку.

Эди подошла и взяла наряд.

– Я не могу это надеть. Смотри: ты порвала плечо по шву. Я просто не желаю играть роль девственного лебедя.

– Но ты и есть девственница, – вздохнула Лила. – Думай об этом, как о неизбежном этапе своей жизни. Когда-нибудь ты станешь старой и беззубой, и тебе придется питаться бульоном. К несчастью, мужчины смотрят на женщин, как на новое вино, которое хорошо только, пока его не откупорят.

Эди пыталась осознать это, но не смогла.

– Но я знала женщин замужних, которым за тридцать, и они все равно не носят ничего, кроме белого. Я считаю дам, упорствующих в подобном заблуждении, достойными лишь жалости, – добавила Лила.

Но всякий мог предположить это, взглянув на разницу между белым платьем и смелыми яркими туалетами Лилы.

– Я не протестую против своей девственности, – возразила Эди, возвращаясь на табурет перед туалетным столиком. – Просто не хочу разыгрывать роль скромной, благочестивой леди Эдит, как в то время, когда была больна. Нет, по правде говоря, я делала это всю свою жизнь.

– Твоему отцу это не понравится.

– Мой отец проявил свою власть надо мной, когда подписал брачные соглашения. Теперь мне нужно точно убедиться, что мой муж не посчитает, будто его пригласили играть роль отца.

– Хороший довод, – одобрила Лила. – Полагаешь, разница в возрасте между мной и твоим отцом заставляет его считать меня ребенком?

Эди закатила глаза.

– Неужели до тебя это никогда не доходило?

До Лилы, казалось, дошло только сейчас. Она бросила зеленое платье на кровать.

– У меня есть наряд как раз для тебя. Мэри, пожалуйста, вернитесь в мою комнату и попросите Троттер дать вам винный шелк. Это жертва, дорогая, – обратилась она к Эди. – Я подумывала надеть его завтра вечером, но думаю, тебе оно нужно больше.

Лила подошла к окну.

– Только попробуй вынуть сигару! – вскинулась Эди.

– Вот этот тон – прямое наследие твоего отца. Но это к лучшему: легче будет отдавать приказания, когда станешь управлять замком.

– Я практикуюсь на тебе. Больше никакого курения, пока я рядом.

– Я пытаюсь бросить, – оправдывалась Лила, прислонившись к подоконнику и глядя в окно. – Твоему отцу это не нравится, а пока мы здесь, мне приходится делить с ним комнату.

Эди уже хотела спросить, к чему приводит такая непривычная близость, но тут появилась Мэри с грудой переливающегося шелка в руках.

– Вот оно! – проворковала Лила, поворачиваясь на стук открывшейся двери. – Этот цвет называется «китайская роза». Ну не самый ли восхитительный наряд, который ты когда-либо видела? Темнее киновари, более насыщенный, чем кларет… ну… почти как кларет.

Мэри моментально раздела Эди до сорочки.

– Сорочку можно оставить, но никакого корсета, – заметила Лила, подходя ближе.

Мэри обрушила водопад шелка цвета кларета на голову Эди. Какое приятное ощущение!

Лила сама поправила лиф.

– Ты выглядишь прекрасно. Неотразима! Видишь эти рюши под грудью?

Эди повернулась к зеркалу. Шелк ниспадал изящными складками, открывая ложбинку между грудями. Узкие складки на плече создавали подобие рукава, хотя рукавов фактически не было.

Мэри опустилась на колени и надела на ноги Эди туфельки на высоких каблуках в тон платья.

– По-моему, несправедливо, что ноги у нас одинаковые, а бедра – разные, – заметила Лила.

Эди повернулась в профиль. Платье превращало ее из Классической Девственницы в Классическую Лилу. Груди казались большими. А ноги – длинными. Неплохая комбинация.

– Думаешь, ему понравится?

– Любому мужчине понравится, – уверила Лила тоном, не допускающим возражения. – Ты ослепительна. А теперь – губная помада в тон. Вернись к туалетному столику.

Непривычная высота каблуков что-то творила с равновесием Эди. Будучи больной, она скользила по полу. Сегодня она не будет скользить. Она станет извиваться, а не выглядеть так, будто покачивается из стороны в сторону, как лодка на волнах.

Эффект оказался достаточно женственным, что далеко не всегда удавалось Эди. Конечно, вряд ли можно выглядеть женственно, держа между ногами большой струнный инструмент. Если истинная леди настаивает на чем-то столь возмутительном, как игра на виолончели, нужно бы прижать ее к бедру и играть, сидя боком.

Эди могла сделать это, но не видела смысла. Она, разумеется, не столь глупа, чтобы мечтать стать известным музыкантом. Как дочь графа она играла исключительно ради удовольствия, а это означало, что можно сидеть в более естественной позе.

Да, отец любил виолончель, и Эди унаследовала его детский инструмент, а потом на шестнадцатилетие он купил ей еще один, работы Руджери… но она все-таки остается леди.

Виолончель стала играть роль молчаливой сделки между ней и отцом. Эди оттягивала дебют, как могла, но оба знали, что она выйдет замуж по выбору отца. Она словно дала обещание, а свои обещания всегда держала, высказанные или невысказанные.

Теперь Эди добрела до туалетного столика и села. Сегодня днем Мэри завила ей волосы модными буклями, что очень отличалось от ее вечно растрепанной прически.

Лила подбежала ближе и принялась укладывать букли.

– Ты портишь всю скрупулезную работу Мэри, – запротестовала Эди, когда Лила уложила очередной локон.

– Нет, я делаю тебя немного менее совершенной. Мужчин пугает совершенство. Теперь чуточку губной помады.

Выкрашенные красной помадой губы Эди выглядели в два раза толще, особенно нижняя.

– Тебе это не кажется немного вульгарным? Я совершенно уверена, что отец не одобрит.

Эдит выглядела пугающе непохожей на себя. И чувствовала, что превратилась из больной лихорадкой святой в больную лихорадкой куртизанку.

– Но так надо. Твой отец никогда не понимал, что немного вульгарности – это хорошо.

– Почему?

– Это было бы плохо, если бы ты все еще искала мужа, – пояснила Лила. – Но теперь ты должна произвести впечатление на герцога и довести до его сознания тот факт, что он никогда не сможет владеть тобой.

Эди повернулась, поймала взгляд Мэри и кивнула на дверь. Когда та ушла, Эди заметила:

– Лила, дорогая, не находишь, что подобные методы не сработали на моем отце?

– Какие методы?

Лила забрала ее волосы наверх в искусную прическу, украсила изумрудами и небрежно спустила один локон на плечо.

– Делать все, чтобы мужчина чувствовал, что жена никогда не будет ему принадлежать, по крайней мере, если речь идет о верности и преданности. Думаю, это могло привести к некоторым затруднениям между вами.

Лила нахмурилась.

– Я всегда буду хранить верность твоему отцу. Ему следовало бы знать это. Потому что он знает меня.

– Но если ты постоянно твердишь, пусть и без слов, что никогда не станешь ему принадлежать… Наблюдая за вами, я поняла, что мужчины довольно примитивны, по крайней мере мой отец. Он смотрит на тебя с болью и жаждой обладания.

– Но я заверила его, что не спала с Грифисом. Он должен безоговорочно мне верить. Я его жена.

– Возможно, он нуждается в заверениях, что ты и не заинтересована в том, чтобы спать с любым другим мужчиной.

– Это дало бы ему слишком большую власть, – немедленно выпалила Лила. – Он и без того считает, что владеет мной. Прошлой ночью потребовал, чтобы я бросила курить.

Это Эди не удивило.

– Что ты ответила?

– Отказалась, конечно. Хотя сегодня вообще не курила.

Уголки губ Лилы опустились.

– Брак – дело куда более сложное, чем ты воображаешь. Если только тем и заниматься, что пытаться сделать мужа счастливым, просто доведешь себя до безумия.

Эди поцеловала мачеху:

– Простишь, если я скажу, что буду в хорошей компании? Ты слишком добра к моему ворчливому родителю.

Она взяла перчатки и палантин из прозрачной тафты.

– Нам пора на ужин. Мне не терпится увидеть, как выглядит мой жених.

Глава 9

Гауэйн вошел в гостиную рано и беседовал с целой толпой родственников Смайт-Смитов, пытаясь притвориться, будто не умирает от скуки.

На балу у Гилкристов он был облачен в английский костюм: вышитый камзол, накрахмаленный галстук и шелковые панталоны. Но после словесной перепалки с Эди решил предстать перед ней самим собой, не притворяться англичанином.

Стантон надел килт Кинроссов и плед цветов вождя клана Маколеев. Так ему было удобно. В окружении тощих глупых англичан с прикрытыми коленями его голые ноги, свободные от оков брюк, казались вдвое сильнее.

Рядом остановился Маркус Холройд, граф Чаттерис.

– Кинросс, как я рад видеть вас. Моя невеста сообщила, что вы недавно обручились.

Гауэйн наклонил голову.

– Да, с леди Эдит Гилкрист.

– Мои самые наилучшие пожелания! Насколько я понимаю, она талантливый музыкант. Вы тоже играете?

Гауэйну стало стыдно: он понятия не имел об увлечениях леди Эдит, не говоря уже о талантах.

– Такой же музыкант, как ваша бесценная невеста?

Стантон как-то присутствовал на утреннике, где играли Смайт-Смиты, и надеялся больше никогда не услышать столь нестройной какофонии. Если его жена – музыкант того же калибра, он будет умолять ее не играть.

– Я не имел удовольствия слышать игру леди Эдит, – ответил Чаттерис, который и бровью не повел, услышав весьма сдержанную характеристику музыкальных дарований невесты.

У двери началось нечто вроде суматохи.

– Это Гонория, – сказал Чаттерис. Гауэйн глянул на него. В глазах графа светилось спокойное желание.

Странно. Браки среди аристократов обычно не заключались по любви. Но Чаттерис немедленно подошел к Гонории.

«Где леди Эдит, черт побери?» Гауэйна уже тошнило от похотливых взглядов женщин, одобрявших килт явно по вполне определенным причинам. Очевидно, их интересовало, что у него под килтом.

Граф Гилкрист вошел в гостиную и приблизился к Гауэйну слегка неуклюжей, скованной походкой.

– Ваша светлость, – сказал он, слегка наклонив голову.

– Скоро мы станем родственниками, – сердечно заметил Гауэйн, протягивая руку. – Приятно видеть вас, Гилкрист.

Граф сжал и тут же отпустил его пальцы.

– Думаю, вы будете рады видеть мою дочь после разлуки. Хорошо, что вам предстоит лучше узнать друг друга перед свадьбой.

– Собственно говоря, нам следует обсудить дату церемонии. Я бы хотел пересмотреть продолжительность помолвки.

– Я не одобряю поспешных браков, – ответил Гилкрист. – По моему мнению, помолвку бы следовало растянуть до года.

Гауэйн не возражал бы… до того, как он и Эди обменялись письмами. Но теперь…

– Я уже упоминал о своей осиротевшей сводной сестре. Не хотелось бы оставлять ее без матери на целый год.

Леди Гилкрист присоединилась к ним. Гауэйн повернулся и поклонился, выпрямившись как раз вовремя, чтобы поймать открытый взгляд Гилкриста на жену. Взгляд, смутивший Гауэйна: граф, фигурально говоря, лежал у ног жены.

– Леди Гилкрист! – воскликнул Гауэйн. – Какое удовольствие снова вас видеть!

– Должно быть, вам не терпится увидеть нашу дочь, – заметила она, улыбаясь, так что на щеке появилась неожиданная ямочка. Когда она выглядела вот такой, немного лукавой, сочетание ее красоты, чувственности и остроумия ослепляло.

Стантон ответил улыбкой и поцеловал руку леди. И тут же заметил, как потемнели глаза Гилкриста. Он даже растерялся, но тут же понял, что эта откровенная ярость могла означать одно: Гилкрист уверен, что жена способна изменить ему, даже с зятем. Гауэйну стало жаль его.

Должно быть, следы этой жалости как-то проявились на его лице, потому что Гилкрист прищурился и вскинул подбородок.

– Леди Гилкрист, – жестко бросил он, – где моя дочь?

Леди Гилкрист никак не отреагировала на его тон, по мнению Гауэйна, невозможно резкий, не говоря уже о том, что вместо «наша дочь» он произнес «моя».

– Эди вошла в комнату вместе со мной, – ответила она, – но увидела прелестную леди Айрис, которая тоже играет на виолончели. Одна из девушек Смайт-Смитов.

Она повернулась и обозрела комнату.

– А, вот и она.

Молодые леди были повсюду и выглядели точно снежные сугробы в своих белых платьях. Гауэйн оглядывал одну за другой и отвергал каждую. Хмурясь, он переводил взгляд с одного белого платья на другое.

Он был уверен, что узнает милое личико леди Эдит. В конце концов, он глазел на него два танца подряд. Знал форму ее носа, цвет глаз, абрис скул.

– Возможно, – вмешалась леди Гилкрист, в голосе которой отчетливо прозвучали веселые нотки, – вы не принимаете в расчет тот факт, что Эди терпеть не может белых платьев, хотя при необходимости их носит.

– Надеюсь, что жених узнает мою дочь, независимо от цвета платья, – отчеканил Гилкрист.

Гауэйн проигнорировал его и стал оглядывать каждую женщину в комнате, а не только тех, кто был в белом. Смешок леди Гилкрист походил на дремотный зов птицы на закате.

И тут он увидел ее.

Свою невесту. Будущую жену.

Эди.

Его сердце загрохотало. Он узнавал каждую черту ее лица, полные губы, волосы… кто мог забыть эти волосы? Они походили на старые римские монеты, выцветшие до оттенка канарского вина, с прядями более темного золота.

В то же время она не была именно той женщиной, на которой он хотел жениться. Эта женщина казалась совершенно чувственной. Тело словно создано для мужской ласки, груди – мягкие и полные, алебастровая кожа обрамлена красным шелком. Она говорила с кем-то и смеялась… а смеющиеся губы были цвета платья. Волосы сияли глубоким свечением жасминового меда. Букли были забраны наверх и несколько отличались оттенками.

Гилкрист сказал что-то, но Гауэйн уже не слушал. Кровь гудела в ушах. Когда он впервые ее встретил, глаза Эдит были безмятежными озерами пресной воды. Теперь они были глубокими, полными ума и смеха. В них не было ничего безмятежного. Ни в алых губах, ни в округлой груди.

– Понимаю, почему вы не узнали ее сразу, – заметил Гилкрист неодобрительно. – Это платье совершенно неприлично. Наверняка это ваше влияние, леди Гилкрист.

– Это не просто мое влияние, но и мое платье, – ответила жена. – Поскольку Эди обручена, ей необязательно строго цепляться за традиции, которые управляют жизнью незамужней леди.

– Прошу простить, – поклонился Гауэйн, – пойду поздороваюсь с леди Эдит.

– Зовите ее Эди, – весело посоветовала леди Гилкрист, совершенно не тронутая кислым лицом и критическими замечаниями мужа. – В кругу семьи мы предпочитаем неформальные отношения.

Гауэйна обуревали то же нетерпение, то же напряжение, с которыми он собирался на охоту. Вот она. Женщина, написавшая ему это письмо. Ей предстоит выйти за него замуж.

Он пересек комнату, не отрывая глаз от нареченной. Подол килта касался колен, напоминая о других частях тела, твердеющих с каждой секундой. Он ощутил нечто вроде эротического изумления: то, чего никогда раньше не чувствовал. Не мечтал почувствовать.

Словно ощутив его взгляд, Эдит обернулась и встретилась с ним глазами.

Как Гауэйн мог посчитать ее чистой, тихой и покорной? Ее глаза сверкали, губы казались такими чувственными. Совершенно незнакомая женщина!

Желание опалило его. Ее губы чуть раскрылись, и он понял, что она тоже его узнала.

Стантон думал, что Эди похожа на глоток прохладной воды. Но теперь, встретив ее взгляд… нет, она – целая река, полная жизни и опасности. Она изменит его жизнь. Изменит в нем все!

Гауэйн отреагировал инстинктивно, как шотландские горцы, встретив женщину, которую почитали превыше всех других. Смутно сознавая, что вся комната замерла, он остановился перед невестой, встал на одно колено и взял протянутую руку.

– Миледи, – негромко и уверенно сказал он. В эту минуту он не видел никого, кроме нее, как и она видела только его. Одним быстрым движением он стянул с нее перчатку. Позади раздался общий вздох, но он ни на что не обращал внимания.

Это не представление для публики – только для них двоих.

Гауэйн поднял ее руку к губам и осторожно поцеловал пальцы. Дерзкий, возмутительный жест.

Но ему было все равно.