Текст книги "Незваные гости"

А на другое утро? Несколько слов, нацарапанных на старом конверте, забытом в кармане пиджака… Жизнерадостный сосед был в восторге, одна только мысль, что Фрэнк провел ночь с женщиной, приводила его в игривое настроение. Когда Фрэнк сказал, что он позавтракает в постели и еще немного поспит, сосед начал громко смеяться и отпускать неприличные шуточки. Пришел стюард, похожий на Жуве, и, объявив, что этой ночью многие пассажиры плохо себя чувствовали, предложил лимонного сока, утверждая, что бледность тотчас же пропадет, стоит лишь выйти на палубу. День солнечный, а красавица, с которой мосье вчера обедал, купается в бассейне.

Ничто не действует так успокоительно, как животрепещущая бесконечность океана. В Молли появилось что-то трогательное… Она утверждала, что не хочет изменять своему другу и что Фрэнк как джентльмен не должен ее на это толкать, к тому же он ведь ей обещал этого не делать. Фрэнк думал о том, что надо располагать ничем не заполненным, пустым, как океан и небо, временем, чтобы предаваться таким развлечениям.

Чем больше он удалялся от Америки, укачиваемый атлантическими волнами, тем смешнее, безумнее казались ему все его тревоги. Молли была так хороша, а осторожность… какая осторожность? Смешно! Никому на борту не было до него никакого дела, он был свободен, как воздух. Но он все же был осторожен. Лучше дождаться суши, Парижа, Молли не испарится. Мысль, что полицейские в штатском могут его схватить в присутствии Молли, придавала Фрэнку твердость, которая огорчала Молли. Но они встретятся в Париже, не правда ли? Да, он может ей написать в посольство.

Но как только Фрэнк сошел на берег, и без каких бы то ни было инцидентов, он совершенно позабыл о ее существовании. В Гавре он видел, как она садилась в машину со знаком ДК (дипломатический корпус) на номере, и около нее был хорошо сложенный парень, который занимался ее багажом… Фрэнк, как все остальные пассажиры, сел в парижский поезд. Он снова увидит Париж!

На другой день Фрэнк явился в импортно-экспортную фирму, где его встретили очень любезно и где ему дали адрес меблированной квартиры, приготовленной для него и его семьи. Квартира была маленькая, но со всеми американскими удобствами.

С тех пор прошло четыре года, и Фрэнк Моссо, поступивший на это место с тем, чтобы немедленно его бросить, все еще продолжал служить в импортно-экспортной фирме. Четыре года, триста шестьдесят пять дней и ночей, помноженные на четыре, он переживает свою неудачу. Вначале он пытался связаться с продюсерами, обедая то с одним, то с другим… «Но что вы, собственно, хотите этим сказать?» – спрашивал продюсер после обеда, во время которого только и говорилось о том, «что он хочет этим сказать». Фрэнк начинал снова объяснять, резюмировать, выходил из себя: «Я хочу этим сказать всем ксенофобам: катитесь к такой-то матушке!» Тогда у продюсеров появлялась улыбка, которой взрослые улыбаются неисправимым, несносным детям, когда эти дети – не их дети! Они предлагали ему для проформы несколько сюжетов, кровавых, как сырое мясо, и исчезали навсегда. Фрэнк оставил эти попытки.

В конце первого года его жена захотела вернуться домой. Доллары, которые они привезли с собой, таяли, приходилось жить на жалованье Фрэнка. Вернуться… Фрэнк написал в Голливуд одному другу, чтобы тот прощупал почву: нет, ничего не уладилось для Фрэнка Моссо, ни одна фирма не согласилась пригласить его на работу. Итак, они остались во Франции, и Фрэнк по-прежнему работал в импортно-экспортной фирме.

Но он снова начал заниматься живописью, и давнишняя страсть охватила его с новой силой. Появился маршан[41]41
  Маршан – буквально «торговец». В среде художников «маршаном» называют владельца картинной галереи, которому художник по договору отдает за определенное вознаграждение некоторое количество картин в год.


[Закрыть], он устроил выставку… И вот, когда небольшой этот успех сошел на нет и Фрэнк, исстрадавшийся за четыре года своей парижской жизни, как от слишком узких ботинок, был на грани отчаяния, именно тогда он встретил Ольгу.

XII

Миссис Фрэнк Моссо давно это предчувствовала. Уложив детей спать, она в сотый раз перечитала письмо Фрэнка.

Ее муж исчез. Хорошо еще, что он как раз был в отпуске и что его исчезновение не могло привести к увольнению из фирмы, в которой он служил. Разговор с непосредственным начальником перед уходом в отпуск и был причиной того подавленного состояния, в котором находился Фрэнк: «Когда на вас находит тоска, Моссо, – сказал ему начальник, – лучше напиться, чем искать утешения в нездоровых развлечениях вроде живописи… а также и в опасных знакомствах…» Фрэнк был очень спокоен, рассказывая жене об этом разговоре, похожем на предупреждение, но именно это спокойствие и напугало миссис Моссо: «Мы в окружении, – сказал Фрэнк, – я не знаю, что мне делать…» Это было в субботу днем. После завтрака он сложил маленький чемоданчик, как бы отправляясь в мастерскую. Один его старый монпарнасский друг уехал путешествовать и оставил ему свою мастерскую… Фрэнк решил провести отпуск в Париже, занимаясь живописью. У них было так мало денег… Дети поедут в лагерь с другими американскими детьми, жене это будет облегчением, а ему лишь бы только писать картины, а где – не имеет значения. Фрэнк часто оставался ночевать в мастерской. Он уходил туда в субботу и возвращался домой в воскресенье вечером или даже в понедельник, после конторы. На этот раз он совсем не явился, и жена получила от него письмо… Миссис Моссо принялась в сто первый раз перечитывать:

«Моя дорогая, я еще раз сделаю попытку приспособиться к той жизни, которую нам уготовили, но мне необходимо хотя бы две недели побыть одному. Не сердитесь на меня! Мне совершенно необходимо затеряться в толпе, не чувствовать каждую минуту, что за мной следят, шпионят, я должен иметь возможность уходить и приходить когда вздумается… Бедняжка моя, сколько у вас терпенья, чтобы переносить и меня и эту жизнь. Думаю, что в одиночестве я успокоюсь скорее… Я смогу дать себе волю, мне не надо будет сдерживаться, чтобы не заставлять вас страдать от моих настроений, от смены отчаяния и надежд, от моих мыслей о самоубийстве… А вы ведь знаете, что мне не всегда удается сдержаться. Я знаю, вы не сердитесь, вы – само терпение, но я ведь эгоист, мне тяжело видеть, как вы страдаете. Я хочу попробовать полечиться одиночеством. Может быть, я вернусь к вам в лучшем состоянии…»

Миссис Моссо вздохнула и пошла в ванную. Было только девять часов вечера, но что ей было делать без Фрэнка, когда дети уже спят? Отсутствие Фрэнка не так беспокоило бы ее, если бы у него не было сердечных припадков. Успокаивающее выражение, которое появляется на лице врачей, когда дело обстоит неважно, заставило ее насторожиться: больше не могло быть сомнений в том, что у Фрэнка больное сердце. Ему нужен покой, говорил доктор, никаких волнений, ничего такого, что действовало бы ему на нервы, покой, покой и главное сон… И он прописал таблетки… Припадок повторился… Доктор опять сказал: ему нужен покой… и снова прописал таблетки. Это было полгода тому назад. Миссис Моссо медленно раздевалась, смотрясь в зеркало. Может быть, он прав, и одиночество будет ему полезнее таблеток… Покой! В его отсутствие у нее будет сколько угодно времени для невеселых размышлений, особенно когда уедут дети… Она приблизила к зеркалу свою белокурую голову – с какой быстротой иссушило ее время… она так похудела… грудь у нее стала совсем плоская, как у мужчины, несмотря на то, что она родила двух детей. Сквозь кожу проступили сухожилия и вены – они ее перевязывали, как пакет. Миссис Моссо опять вздохнула, быстро умылась и прошла к себе в спальню. Дети спали рядом, она прислушалась… Нет, все спокойно. Она легла и сразу потушила свет, чтобы удобнее было мечтать о прошлом, о том времени, когда у Фрэнка было имя в Голливуде, когда она была счастлива Она вспомнила их бунгало, садик, цветы под окнами… Девочку, сидящую на зеленой лужайке рядом с корзиной очень красных вишен, и голубое безоблачное небо. Все было так красиво, как цветная реклама на глазированных обложках журналов. И комфорт… оборудование ванной, кухни… все было удобно, все было механизировано, все делалось само собой: стирка, чистка овощей, резка, сушка… Гудок длинной белой машины Фрэнка. Тогда они были людьми, как все. Не такими, конечно, как знаменитые звезды, такие знаменитые, что у них и жизни своей больше нет. Но у Фрэнка было хорошее место, работа его оплачивалась регулярно поступающими долларами, и их количество все возрастало. Потом она еще раз забеременела, посвежела, похорошела, и Фрэнку это нравилось. Фрэнк и теперь был ласков с ней, но он был уже не тем Фрэнком… Боже мой, время шло, а она все не могла привыкнуть к этой стране, где не говорят по-английски, где ледник считается роскошью, дома ветхи и грязны, а мужчины и женщины еще меньше похожи на американцев, чем китайцы или негры. Миссис Моссо, лежа одна в постели, позволяла себе презирать французов, которые вполне довольствуются своей страной, хотя все в ней устарело – такси, магазины, дома… Счастье еще, что фирма, в которой работал Фрэнк, давала своим служащим квартиры в новых домах, где по крайней мере были холодильники и мусоропроводы… А их хваленая кухня? О ней и говорить нечего! Лягушкоеды… А дети! Не удивительно, что они такие малорослые и тщедушные, у французов нет ни малейшего представления о том, как надо воспитывать детей с точки зрения калорий… фруктовых соков… спорта… строгости. К счастью, фирма предусмотрела и это: дети служащих учились в американской школе и могли чувствовать себя, как в Штатах. А до чего французы ненавидят американцев! Если бы дело зависело от нее, она давно бы вернулась в США, как и рекомендовали американцам надписи на стенах домов. Фрэнк уверял, что к ним-то это не имеет отношения… Но миссис Моссо начинала думать, что Фрэнку свойственно заблуждаться. Ее грызла мысль, что они зря уехали из Соединенных Штатов, что у Фрэнка избыток воображения: разве люди Маккарти могли быть опасны Фрэнку, который никогда, никогда в жизни не занимался политикой? Надо было немного потерпеть, и все образовалось бы. А теперь… А теперь Фрэнк нашел другой повод для огорчений: живопись! Какой, однако, у Фрэнка несчастный характер! Вначале, когда он снова занялся живописью, он был так счастлив… А потом выставка – какой успех! Какие отзывы в печати, какие статьи… Маршан, масса любезных людей… И вдруг – все кончено, молчание… И опять нелепые выдумки Фрэнка, будто отношение к его живописи продиктовано политическими соображениями! У всех людей бывают периоды депрессии, но у Фрэнка это уже переходит в безумие. У него бывали приступы ярости и полного отчаяния… Миссис Моссо зажгла свет и посмотрела на часы: половина одиннадцатого… Господи, какая долгая ночь впереди!

Да, это походило на безумие… Ах, как она одинока, как одинока… С сослуживцами Фрэнка они уже давно не встречались. В первый и даже во второй год их здешней жизни они общались с американской колонией… Но миссис Моссо навсегда запомнила холодность этих дам. Все реже и реже приходили приглашения на чашку чая или на какое-нибудь празднество… Тут уже была не выдумка, не вздорные мысли Фрэнка, это было действительно так. Так одинока, так одинока… Но почему? Почему? А Фрэнка никогда нет дома. То он в конторе, то он бежит в мастерскую. А теперь один уехал в отпуск… Где он? Может быть, он просто сидит в мастерской… А может быть – женщина? Миссис Моссо не была ревнива. Фрэнк не бегал за женщинами, в этом смысле ей не на что жаловаться. Если бы только у него не было странных наклонностей… живопись., и неумеренное воображение… припадки… А теперь еще сердце! Боже мой, сердце! В Голливуде не было живописи, это в Париже на него нашло, это тут его снова охватила пагубная страсть к живописи… Он похож на пьяницу… Миссис Моссо предпочла бы, чтобы он напивался. В Голливуде это с ним случалось. Но теперь ему нельзя было пить, надо было помнить о сердце, бедном больном сердце… Голливуд, бунгало, голубое небо, зеленая лужайка, девочка и красные вишни…

Свернувшись калачиком, миссис Моссо мечтала. Она могла мечтать только в отсутствии Фрэнка, потому что когда она чувствовала, как он ворочается рядом без сна или тяжело дышит, мучимый кошмаром, она не смела мечтать.

– Мама!

Миссис Моссо вскочила с постели и побежала в темноте к кроватке дочки:

– Почему вы не спите, милочка?

– Мама, я хочу домой!

– Я тоже, милая. Но это невозможно.

– Почему? Там же наш дом. Скажите мне, почему нельзя?

– Идите ко мне, милочка, будете спать у меня… Где бы мы ни были, ваш дом там, где я…

И взяв на руки слишком тяжелую для нее девочку, она отнесла ее в постель Фрэнка, говоря:

– …А через неделю вы поедете с остальными американскими детьми в деревню. Ведь вам хочется поехать? С вашими подружками и с учительницей – она такая славная…

И миссис Моссо задремала рядом с девочкой, заснувшей в постели Фрэнка.

XIII

Дювернуа несколько раз звонил в «Гранд-отель Терминюс». «417-й не отвечает…» Он настаивал. «Нет, мадам Геллер нет дома…» – «Может быть, она в отъезде?» – «Возможно…» Ольга умудрилась досадить ему даже своим отсутствием! Голос телефонистки скрипел, как вилка по тарелке: «417-й не отвечает… Нет, мадам Геллер нет дома…»

Ольга жила с Фрэнком за городом. «Честь по чести…» Дом, который ей сдала Сюзи, принадлежал, как и следовало ожидать, людям, у которых было много вкуса, но не было денег. Это была одна из тех старинных ферм, которые похожи на замок, на крепость, сложенную из серого камня, с толстыми стенами, башней и внушительными воротами. Хозяева, друзья Сюзи, начали было ремонт, но быстро сообразили, что им его не осилить: ферма эта была прямо-таки бездонной прорвой! Расхоложенные, они купили крошечный, пожалуй, даже чересчур крошечный, домик на юге… И стали поговаривать о том, чтобы продать ферму. А тем временем Сюзи, у которой было множество знакомых, умудрялась каждый год сдавать ее, и даже за кругленькую сумму. Ферма была так живописна, что люди легко попадались.

Ворота были столь широки, что в них мог бы свободно въехать дилижанс. Во дворе, замкнутом высокими каменными стенами, вовсю разгулялся плющ. Направо – полный хаос: ни окон, ни дверей, одни камни, которые того и гляди свалятся вам наголову. Налево – вход в громадный пустой зал с каменными нештукатуренными стенами. Пройдя через него, вы попадали во фруктовый сад, но тут же была и каменная лестница на второй этаж. Наверху находились две жилые комнаты, огромные, завешенные старинными тканями, битком набитые доморощенными, изъеденными червями деревянными столами, готическими креслами и аналоями, безделушками и богородицами из крашеного дерева, распятиями всех размеров и негритянскими масками… Так как зимой здесь никто не жил и дом не отапливался, ткани отсырели и стали липкими, а дерево вздулось и потрескалось. Ни за какие деньги нельзя было найти уборщицу ни в самой деревушке, ни на тридцать километров вокруг. Жильцы должны были или примириться с этим живописным беспорядком, или бежать. Однако – приятный сюрприз! – в наличии была уборная с канализацией и совсем новенький душ. Сюзи объяснила владельцам, что, если они хотят сдавать свою ферму, им придется пойти на этот расход…

В первый же день, когда Ольга показала Фрэнку его комнату, рядом со своей, Фрэнк застенчиво спросил: «Вы действительно не хотите, чтобы я поселился у вас?» – «Конечно, нет, – сказала она, – я думала, что это ясно.» – «В таких вещах никогда нет ясности…» Они стояли на пороге комнаты. Ольга прислонилась к притолоке и сказала: «Пожалуйста, не надоедайте мне, Фрэнк» – с такой невыразимой усталостью, что Фрэнк немедленно покорился, поцеловал ей руку и обещал: «Все будет, как вы захотите, Ольга». Нет, это была не Молли, Ольга не кокетничала, она не хотела, чтобы он ей надоедал, потому что ей это действительно надоело! Ну что ж, это было немножко грустно и совсем не лестно.

Комната Фрэнка выходила во двор, заросший плющом; комната Ольги – на бесконечные поля (ферма стояла на небольшом холме) и в сад. Утром их будила собака, потом трактор, который, как танк, выезжал с соседней фермы. Фрэнк ходил за хлебом, за молоком… В деревушке была бакалейная лавка, мясник приезжал два раза в неделю и заглядывал на ферму. Они ели в кухне – небольшом закутке за огромным пустым залом первого этажа; там был газ, столь же неожиданный в этой примитивной кухне с каменной раковиной, как и душ на втором этаже. Потом они выходили в сад и часами оставались там в полной неподвижности. Здесь были сливовые деревья, изнемогающие под тяжестью плодов, а под ногами ковер из опавших слив всех сортов, и пахло пчелами, сахаром, сливовым перебродившим соком… Не было ни клумб, ни дорожек, трава и цветы росли повсюду, как им заблагорассудится, шиповник и ломонос цеплялись за стены и деревья, все утопало в зелени, сквозь которую прорывались красные, голубые, желтые вспышки… Буйные краски, щедрость, изобилие…

Август в этом году был очень жаркий. К вечеру они выходили за ограду, много гуляли. Местность была холмистая, романтическая, полная неожиданностей. Поля, поля, потом вдруг склон холма, гигантские деревья, с высоких ветвей которых зелеными потоками падали лианы, за ними можно было прятаться, ощущая себя в их зеленой тени, как на дне аквариума. На фоне этого девственного леса стояли высокие строгие стены ферм, напоминая, что здесь вы во Франции, что страна эта может быть только Францией.

Фрэнк и Ольга отдыхали. Они прополаскивали себя в тишине, как полощут белье в мыльной воде. Их объединяло какое-то молчаливое согласие, им было легко вместе… В прошлом их дороги уже перекрещивались, они хорошо понимали друг друга. Положение Фрэнка… Оно было не похоже на положение Ольги, но все в нем было ей ясно. Она знала Фрэнка так давно, она знала, какой он был в монпарнасские времена… В том, что у Фрэнка были политические неприятности, было что-то смешное. Если бы Ольге сказали, что он в пьяном виде дал по морде художнику, картины которого ему не нравились, этому Ольга легко поверила бы. Но политика… Или представить себе Фрэнка работающим в конторе… люди меняются, но Фрэнк, работающий в конторе! У него не было выбора, ему пришлось не раздумывая воспользоваться случаем, чтобы бежать… Когда у тебя дети… Результат: четыре года подряд Фрэнк ходит на службу – свежевыбритый, в американском костюме, у которого еще вполне приличный вид. Внешне Фрэнк ничем не отличался от своих сослуживцев, но он не мог не чувствовать, что покрой его души не так хорошо сохранился, как покрой его костюма. Он был американцем, но американцем довоенным, и он вел себя так, как будто он все еще жил на Монпарнасе, – ходил куда вздумается, встречался с людьми без разбору и говорил все, что ему приходило в голову. Он думал, что, живя во Франции, он защищен от нелепых неприятностей, которые у него были в США, но он ошибался! Фирма, в которой он работал, это те же Соединенные Штаты с их американской системой. Надо стараться не попасть под подозрение. Надо выбирать своих знакомых, следить за словами, не говорить, что Поль Робсон хороший певец или что Чарли собирается выпустить фильм «Американский легион»[42]42
  «Американский легион» – реакционная организация участников первой и второй мировых войн.


[Закрыть] и это здорово… Но послушайте, даже если бы он и понял сразу по приезде, что надо быть осторожным, как мог он отвернуться от французского товарища, с которым в 1944 году праздновал Освобождение, – Фрэнк был тогда сержантом американской армии, а тот солдатом армии Сопротивления. И – надо же – оказалось, что солдат армии Сопротивления был или стал «видным членом французской компартии»! Как Фрэнк мог об этом знать? К тому же ему наплевать, членом чего тот был… И как назло… а когда он снова взялся за живопись, ну, да это целая история, сейчас речь не об этом… Итак, он снова взялся за живопись, и тут один его старый приятель художник уезжает надолго и оставляет ему свою мастерскую… Как нарочно, этот художник тоже оказывается коммунистом! Не везет! Да к тому же еще и приверженцем предметной живописи! Если бы по крайней мере он был за беспредметную живопись! В настоящий момент абстрактное искусство служит прекрасным доказательством антикоммунистических настроений художника. Точно так же, как в гитлеровские времена абстрактное искусство считалось искусством иудео-марксистским. И в довершение все художники, у которых мастерские в том же доме, связывают искусство со своими политическими убеждениями, то есть все они – коммунисты! У Фрэнка был такой грустный вид, когда он начинал жаловаться, что не может шагу ступить без того, чтобы не наткнуться на коммунистов или на искусство, связанное с политикой, что Ольга не могла удержаться от смеха, да и Фрэнк смеялся вместе с ней… Смеяться над своими несчастьями – это помогает.

Фрэнк выкладывал все, что у него было на душе. Пусть Ольга представит себе его отношения с сослуживцами… о чем бы ни шел разговор, ведь не обойдешься без «точки зрения»; и Фрэнк опасался разговаривать с ними, потому что он не доверял своим «точкам зрения», кто их знает, может быть, они у него неподходящие? А сослуживцы тоже не особенно стремились с ним общаться, так что по молчаливому соглашению они виделись только в конторе. И все-таки он до сих пор еще как-то держится в фирме, затравленный, озирающийся по сторонам, подозреваемый и сам ставший подозрительным… Это ужасно, томительно, унизительно. «Представляю себе», – отвечала Ольга. И действительно, она себе это прекрасно представляла. Что он будет делать, если его выставят за дверь? Вернется в Штаты? Сколько раз он уже задавал себе этот вопрос… Если его рассчитают, за ним последует заведенное на него дело! Его наверняка запрячут в тюрьму! Тогда что же, оставаться во Франции? Но если он останется во Франции с семьей, если он никогда не вернется в Америку, его дети станут эмигрантами, чужими даже для него и его жены. Они будут любить не те пейзажи и не те кушанья, что их родители, они будут представлять себе Соединенные Штаты только по фильмам, будут говорить по-английски с акцентом… Сделать из своих детей эмигрантов… Останутся ли они американскими гражданами или натурализуются, все равно: если наступят трудные времена, они обязательно окажутся под подозрением у тех или у других и в конце концов у всех. Все люди, которые не живут в своей родной стране, всегда вызывают подозрение у кого-нибудь или у всех… Ольга ничего не отвечала, она была вполне согласна с Фрэнком. «Одним словом, я не знаю, как это случилось, – говорил он, – но я чувствую, что в ближайшие дни я все равно превращусь в „нежелательного иностранца“. Я, свободный освободитель Франции! Это еще не свершилось, но я чувствую, что неизбежное нависло надо мной! Знаете ли вы, что я улавливаю в эфире волны, как радиоприемник?… Только случается, что я все их улавливаю одновременно, они смешиваются, и я уже не понимаю, о чем идет речь…»

Жарясь на солнце, Фрэнк часами мог рассказывать Ольге о своих злоключениях… Ольга не расточала ему утешений… да, он попал в переплет, ничего не скажешь… но иногда все как-то улаживается… Например, если бы вспыхнула добрая война и все бы окончательно пошло вверх дном! Такого рода утешение опять вызвало у обоих смех. Фрэнк, стараясь, чтобы Ольга этого не заметила, любовался ее длинными ногами в холщовых штанах и чем-то новым, что в ней появилось здесь, в деревне, чем-то неуловимым, мягким, женственным, чего он никогда раньше в ней не замечал, даже в те годы, когда она была так хороша. Он рассказывал Ольге, теперь он может ей в этом признаться, что он немного побаивался ее тогда на Монпарнасе… для него она была чересчур великолепна. Женщина, больше подходящая для того, чтобы выезжать с ней в свет, чем для того, чтобы возвращаться с ней к себе домой. В его воображении она была неотделима от Оперы! Сопровождать ее в Оперу, спать в Опере, есть в Опере!… Они опять смеялись. А вот сейчас, в холщовых штанах, она была уже не из Оперы, скорее из оперетты! Коротенькая ее кофточка упрямо вылезала из штанов, оставляя открытой загорелую кожу, завернувшаяся штанина… а какие у нее были мускулы!…

Иногда Фрэнку было нелегко. Жить в такой близости с женщиной… которая становилась в его глазах все прекраснее! Но он ей обещал вести себя «честь по чести», он не хотел все погубить. А все, несомненно, будет погублено, если он осмелится… Ни разу за все эти дни и ночи, такие короткие, она не сделала жеста, не сказала слова, которые напомнили бы о том, что они здесь вдвоем, наедине, мужчина и женщина. В Ольге не было и тени искусственности, искусственность – признак зависимости от других, поскольку она доказывает, что вы с ними считаетесь. Ольга не давала себе труда притворяться, она была по-детски, совершенно естественна. Такая близкая, она была похожа на недосягаемую снежную вершину, и молчание было ее обычным состоянием. Лишь изредка ей случалось обмолвиться словом или фразой о себе самой, и тогда в ее молчании как бы открывались бойницы, за которыми сверкала бездонная человеческая жизнь. Ей стоило произнести коротенькую фразу, чтобы остановить поток слов Фрэнка:

– Когда я была девочкой, у меня было сто пятьдесят миллионов друзей и подруг и еще родители. Теперь вокруг меня сорок миллионов прохожих. И у меня нет больше родителей.

Она произнесла это так же просто, как «я еще не прочла газету…» или «я потеряла носовой платок…» Фрэнк неутомимо распространялся по поводу всяческих удостоверений, паспортов для иностранцев, трудовых книжек… а Ольга слушала его внимательно, сочувственно и только раз сказала, просто так, между прочим:

– В 1945 году я пошла в консульство, чтобы попросить советский паспорт… Но когда они услышали фамилию моих родителей… Мне не хотелось спорить. И я осталась во Франции. Мой случай очень сложный, боже мой, я это знаю. Но советские русские всех подозревают, никому не доверяют. Они переживают «время подозрений». Перед ними каждый почувствует себя виноватым. Если уж на то пошло, я предпочитаю, чтобы меня подозревали здесь. Это не так для меня оскорбительно.

Ах, для нее это были не просто неприятности, осложнения, для нее это был позор… Однажды Фрэнк засмотрелся, как она подставляла руки под струю фонтана, журчавшего в глубине сада:

– Вы любите воду, Ольга?

– Да, очень… Хотя она меня обманула. Она не смывает пятен. Прошлое похоже на следы жирных пальцев, оно отвратительно.

Молчание. Ольга вызывала у Фрэнка своего рода головокружение. Иногда он ее даже не понимал, так сокращенно она выражала свои мысли. Однажды она ему сказала:

– Фамилия моих родителей была не Геллер. Они пожалели меня и не заставили носить их слишком известное имя. Мне выдали новые документы, и я должна была называться Гельер. Почему Гельер? Я часто спрашиваю себя – почему? В Ленинграде у меня была подруга, по фамилии Геллер. Я немножко изменила фамилию Гельер – и она превратилась в Геллер! Еврейская фамилия. Отец чуть меня не избил. Но он меня боялся.

Ольга расхохоталась над своей проделкой. Но смеялась она одна. Фрэнк не находил, что это смешно. Он не понимал, что тут смешного, но решился задать Ольге вопрос только на другой день.

Они были в саду, спускалась ночь, и уже нельзя было ни читать, ни писать. С последним взмахом крыла жар-птица исчезла за стеной, и яркий сад померк. Наступило сумеречное царство запахов – жимолости, гелиотропа, роз.

– Ольга… Я не понял… Почему вы переменили фамилию… на Геллер?

Ольга помолчала, потом, встрепенувшись:

– Почему я взяла себе эту фамилию? Вы хотите сказать – еврейскую фамилию? В память о моей подруге. И чтобы досадить отцу.

– И все?

– И все. Все, что я могла понять в то время, когда мне было только тринадцать-четырнадцать лет. Так я жила с этой фамилией, такой же, как любая другая, до того дня… Хотите, я вам расскажу длинную историю?

– Еще бы!

– Вы помните, что я жила у Сюзи Кергуэль… Мне было тогда двадцать лет… Уже год я жила в этом проклятом особнячке и не знала, как оттуда выбраться. Комната у меня была холодная, постель, как мешок с картошкой, остальные девушки, жившие у Сюзи, меня терпеть не могли. Днем я работала, вечером убегала на Монпарнас. Но надо было возвращаться домой спать… Ванная, лестница, гостиная… Я не могла избежать встреч с жильцами. Это было мучительно. И я не знала, как выбраться оттуда. Мне помог случай… Однажды в моей конторе, в мастерской, где я работала, появился странный человек; представьте себе – небольшого роста старичок, висячие усы, белые гетры… цветок в петлице, монокль; типичный старомодный завсегдатай бульваров! Будто сошел со старой афиши. Из водевиля. И Сюзи его мне представляет: граф такой-то! Имя не играет роли. Отец двух молодых людей, которых я встречала у Сюзи… У них, как и у всех остальных знакомых Сюзи, было много вкуса и мало денег… Они были безутешны оттого, что у них не было ни замков, ни возможности держать лошадей и ливрейных лакеев… Единственное, что у них было, – это перстень с печаткой, спесь да горечь. Несчастные люди… Целыми днями они делали вид, пускали пыль в глаза… Так вот, старичок был их отцом. Он приехал из Ниццы, где вел такую же жизнь, как и другие мелкие рантье, и экономил целый год, чтобы на несколько дней вырваться в Париж.

Ольга улыбнулась и помолчала, как бы стараясь вспомнить те времена… Она была великолепной рассказчицей!

– Когда Сюзи мне его представила, граф взобрался на высокий табурет напротив меня, как будто мой чертежный стол был стойкой бара, и принялся ухаживать за мной… да, именно это, наверное, и называется «ухаживать»… «Какая свежесть, какая свежесть… О, эти женщины, парижские женщины! Женщины хороши только в Париже! Я приглашаю вас выпить каплю портвейна, прелестное дитя… Вы не откажетесь выпить со мной каплю портвейна?… Вы настоящая танагрская статуэтка! Настоящая танагра! Как вас зовут? Ольга? Так вы – русская! Как это очаровательно быть русской! У вас, наверное, есть еще уменьшительное имя? Как вы говорите? Оля? Ах, как это нежно, как нежно! А как ваша фамилия, я не расслышал? Когда-то я знавал многих русских. У меня были среди них друзья и дорогие мне подруги… Все они умерли от горя и разорения… У вас есть фамильное сходство с княгиней Трубецкой…» Я не прерывала его, хотя он мне немного надоел, мне надо было кончить работу… И я ему сказала… иногда я делаю такие вещи, как будто бы меня кто толкнет, и только потом понимаю… Я ему сказала: «Нет… моя фамилия Геллер…» – «Как? Эта фамилия не похожа на русскую», – сказал граф. – «Я как раз собираюсь вам сказать, что это еврейская фамилия…» Ах, что я наделала! Граф соскочил с табурета и отступил с криком: «Это недопустимо!» Он кричал невероятно громко… Я взглянула на него и положила перо и линейку. Седые волосы встали дыбом вокруг его лиловой лысины, и он рычал: «Это недопустимо! Они пробираются всюду!» Я очень испугалась, еще не понимала, в чем дело, и предложила ему стакан воды… А он продолжал кричать непонятные вещи: «Посмотрите только на нее! Каких Арчибальд выбирает себе служащих! Это же позор!…» Теперь я уже понимала, что он меня ругает, но я не знала почему, мне было не совсем ясно… потому что, когда я сказала ему, что Геллер – еврейская фамилия, у меня, наверное, была какая-то задняя мысль, но неосознанная, совсем неосознанная. Он кричал так громко, что появился мосье Арчибальд и Сюзи просунула голову в дверь… Мосье Арчибальд, сам того не желая, невольно объяснил мне, что все это значит: «Не обращайте внимания, мадемуазель Геллер, у графа это пунктик – он антисемит…» Антисемит! И так как его никто не выгонял, я пошла к вешалке и взяла свое пальто… я поймала себя на том, что прихорашиваюсь, чтобы окончательно вывести из себя старика! И тут же я была наказана!… если бы вы знали, Фрэнк, как мне стало стыдно моей подлости!… на одну только секунду подумать о том, чтобы понравиться этому старому мерзавцу!… его надо было просто раздавить каблуком, как гадину.