Текст книги "Владимир Кёппен. Ученый, посвятивший жизнь метеорологии"

Сегодня я получил текст моей небольшой статьи «О распределении дождей в Европе», которая будет опубликована в «Метеорологическом журнале». К сожалению, моя графическая таблица подверглась значительным изменениям, которые, как мне кажется, не пошли ей на пользу. Сейчас, однако, я занимаюсь лишь тем, что утоляю свою жажду знаний: в первую очередь меня интересует процесс образования и развития личинок сосальщика, а также строение глотки лягушек, желудка сарычей и сердца чаек. Поводов беспокоиться о том, что мои изыскания могут отличаться однобокостью, нет: простор для исследований столь обширен, а работа столь часто подводит меня к рассуждениям общего натурфилософского характера, что жаловаться на недостаточно многосторонний характер моих исследований не приходится.

На 1868 же год пришлась моя первая публикация в «Метеорологическом журнале» – заметка о наблюдениях за температурой в Карабахе. Знакомство с журналом способствовало увеличению моего интереса к метеорологии. Вот что было в моем письме в Карабах от 24 ноября 1868 года.

Возможно, Вы помните, как я осенью (после некоторого промедления) воспользовался предложением Йелинека, который был готов безвозмездно предоставить в мое распоряжение ранее вышедшие издания журнала Центрального метеорологического университета в Вене. Лишь несколько дней назад я получил увесистую посылку, содержавшую кое-какие интересные материалы, которые в будущем могут найти применение в моей работе, когда я надлежащим образом ознакомлюсь с ними.

Чтобы не зависеть от моей матери финансово, я нашел двоих учеников, которым преподавал русский язык. Продажа вина поддерживала имение в Карабахе в надлежащем состоянии, однако после всех трат денег осталось не так уж много, и потому моя мать жила в основном за счет своей пенсии. Степушино, имение в степях, подаренное отцу по случаю 1000-летней годовщины основания Российского государства, сначала было арендовано овцеводом по фамилии Фейн. Позднее, в 1868 году, мой свояк Келлер возвел в этой бескрайней степи жилой дом и хозяйственные постройки, а затем начал сеять там пшеницу. После смерти матери я продал Степушино, чтобы вести на полученные деньги хозяйство в Карабахе: мне и братьям эта сделка принесла по 6000 рублей каждому. Только Натали получила непосредственно участок в Карабахе, а также пожизненное право на проживание там. Поскольку мои братья на момент смерти отца уже были самостоятельны в финансовом отношении, а сам я никогда не отличался особой притязательностью, всегда тяготея более к аскетизму, нежели к эстетизму, найти деньги для оплаты моей учебы было нетрудно. И тем не менее я отчетливо ощущал стремление постепенно, но обрести независимость.

Во время зоотомической практики мне довелось работать, помимо прочего, с нижней челюстью ископаемой кошки, о чем я написал по настоянию Пагенштехера небольшую статью для палеонтологического журнала: «О найденном в Эппельсхейме фрагменте челюсти ископаемой кошки»[16]16
  Über das Kieferfragment einer fossilen Katze aus Eppelsheim.


[Закрыть]. Во время пасхальных каникул я отправился в Штутгарт, чтобы собрать данные о распределении осадков в нескольких местах; в Манхейме я посетил доктора Вебера, который оставил мне в подарок несколько номеров журнала местного естественнонаучного сообщества. В ходе геологической экскурсии в северной части Вюртемберга мне довелось встретить доктора Мехольда, который к тому времени уже 26 лет занимался метеорологическими наблюдениями. Он согласился переслать интересовавшие меня таблицы. Необходимые данные по Франкфурту (за 26 лет) и Карлсруэ (за 40 лет) уже имелись в моем распоряжении, а о ситуации в Штутгарте я получил представление, сопоставив результаты наблюдений швабских ученых за 26 лет. Ставшая результатом этой работы статья была опубликована под названием «Режим дождевых осадков в юго-западной части Германии»[17]17
  Beitrag zur Kenntnis der Regenverhältnisse von Südwestdeutschland.


[Закрыть] в январском номере «Метеорологического журнала» за 1870 год.

Вот как я позднее высказался о своих работах по метеорологии этого периода в письме к родным.

Раньше я и сам относился к своим метеорологическим изысканиям как к блажи, лишь отнимавшей у меня время. Теперь, однако, я с все возрастающей отчетливостью осознаю, что они принесли мне существенную пользу. В частности, они дали мне возможность привыкнуть к математическому мышлению и узнать кое-что новое, в том числе и на практике. Вообще, я считаю физику и математику фундаментом естествознания, а применение математических методов при изучении многих дисциплин (в моем случае это в особенности касается физиологии) стало одним из главнейших факторов успеха.

Пока что я не упускал из виду свою цель – должность учителя в гимназии – и потому решил провести летний семестр 1869 года в Лейпциге. 11 мая 1869 года я писал, уже прибыв в город:

Характер Лейкарта, наглядность его воззрений и его красноречие пробудили во мне немалый интерес. Я очень доволен своим решением приехать сюда. Пагенштехер не просто так сказал, когда мы прощались и я благодарил его за помощь во всех моих начинаниях: «Ваш следующий учитель будет лучше, способность Лейкарта увлечь аудиторию просто необычайна»…

13 июля 1869 года. Моя работа продвигается очень хорошо, пробуждая при этом во мне живой интерес. За тем, как приближается окончание семестра, я наблюдал с некоторым беспокойством, поскольку мне придется прекратить изучение зоологии, несмотря на то что я мог бы узнать еще очень много нового. С другой стороны, мои изыскания на ниве ботаники служат для меня источником радости, в особенности потому, что я, наконец, могу вернуться к работе над самой главной для меня отраслью научного знания. Когда почти два года назад для меня закончились практические занятия под руководством Гофмейстера, я принялся за изучение химии с некоторым разочарованием, которое сменилось радостью только после начала занятий по зоологии. Уже в предыдущем семестре, а в еще большей степени – в текущем, я смог вдоволь насладиться учебой, и, смею надеяться, в таком же духе она будет проходить и дальше. Я доволен тем, что с самого начала моей учебы в Германии составил план, который должен дать мне возможность поскорее сосредоточиться на моей основной специальности. Если каждый новый семестр все так же будет интереснее предыдущего, то мне останется лишь пожелать, чтобы так продолжалось до бесконечности. В то же время во мне живет желание выпуститься и перейти к более размеренному и упорядоченному образу жизни. По возвращении в Гейдельберг я планирую взяться за несколько более объемную работу о взаимовлиянии флоры и температурного режима, которая позднее может послужить в качестве основы моей докторской диссертации. Эта тема тесно связана с проблемой географии растений – предметом, который меня очень интересует.

Моей работе в этом направлении пошла на пользу и предпринятая на летних каникулах поездка в Швейцарию, где я побывал на горных ледниках. По дороге туда я проехал через Прагу, Регенсбург и Мюнхен. Зимой и весной я проводил исследования, призванные установить характер влияния температуры на процесс прорастания семян. 20 июня я отправил в Лейпциг результат своей работы, принявший форму диссертации. Лейпциг я выбрал из-за меньшей стоимости защиты, присутствия моего брата Теодора, который получил министерскую стипендию на учебу в Германии и жил в то время в Лейпциге вместе со своей семьей, а также из-за несколько нездоровой боязни протекции. Я знал, что гейдельбергские преподаватели желали мне только добра. К счастью, мое решение не заставило их думать о недоброжелательном к ним отношении: в этом я убедился, когда Гофмейстер передал мне искреннее и доброжелательное письмо, адресованное Шенку.

Когда я вернулся в Лейпциг, вокруг царили мир и покой. Но еще до того, как я сдал экзамен, грянула весть об объявлении войны. На следующий день в театре давали «Вильгельма Телля»: что актеры, что зрители явно осознавали всю значимость момента – представление выдалось незабываемое. В свете этих событий мой экзамен казался вещью до жути несущественной. Когда я, уже сдав его, навестил Лейкарта и сказал, что возвращаюсь в Гейдельберг, он воскликнул: «Да там будет не продохнуть от красноштанных[18]18
  Ироническое прозвище французских солдат той эпохи.


[Закрыть]!» Примерно такой образ мыслей господствовал в то время: я и сам в течение следующих 14 дней нередко поднимался на холм у «Шпейер Хоф», чтобы посмотреть, нет ли над Пфальцем клубов порохового дыма. Французскую армию все считали archipret[19]19
  Фр. – в высшей степени готовой к войне.


[Закрыть]. Я видел написанные большими буквами слова «Бавария и Пруссия – наши добрые друзья, мы выживем вместе и вместе погибнем» на товарном вагоне. Как же сильно эти умонастроения отличались от того, что можно было увидеть в 1866 году!

В эти напряженные дни я вновь начал искать встреч с моими соотечественниками из России. Я познакомился с молодым, впоследствии очень известным биологом по фамилии Тимирязев, который прибыл в Германию из Парижа, проехав через Бельгию. Мы нашли читальный зал, где было много русских газет и стоял изодранный диван, – другого такого, вероятно, не было во всем Гейдельберге. Вместе мы смеялись над высокопарными речами некоторых русских студентов, которые утверждали, что французские генералы обратят германцев в бегство, и поначалу отказывались верить новостям из-под Вейсенбурга и Вёрта. Только после битвы при Марс-ла-Тур и Гравелота они начали в этом сомневаться. В те трудные дни я проникся подлинным уважением к немецкому народу: вокруг царило тяжелое настроение, но малодушию никто не предавался, даже находилось место для бравады. Ожидалось внезапное наступление французской армии, которое, однако, должно было закончиться безвозвратной победой пруссаков.

Для меня же настала череда изнуряющих дней, ведь я, само собой разумеется, принимал участие в работе учрежденных профессорским составом организаций по оказанию помощи армии (в той степени, в которой я, будучи российским подданным, мог себе это позволить). Днем и ночью группа студентов дежурила на вокзале, встречая поезда с ранеными, чтобы помочь доставить их в госпиталь. В одной из местных больниц нас научили делать перевязки. После битв при Марс-ла-Тур и Вьонвиле возглавляемая Пагенштехером группа получила от командования приказ отбыть во Францию. Однако оказалось, что только пять-шесть человек были готовы к серьезной работе, остальных же на фронт привело лишь праздное любопытство. Студентов там было четверо: мой друг Феттер, выходец из Швейцарии, я сам, один японец и один американец. Уже через неделю мы вернулись обратно, за исключением тех, кто к этому времени тайком уехал.

Пятого сентября я приехал в Гейдельберг, чтобы оттуда отправиться в Россию.

Ассистент Главной физической обсерватории Санкт-Петербурга. 1872–1873 годы

Уже утром 5 сентября 1870 года, во время моего отъезда из Гейдельберга, я прочел новость о пленении Наполеона. В Вене я поднялся на борт курсировавшего по Дунаю парохода. Через Галац и Одессу я добрался до Карабаха. Проведя там несколько замечательных недель, мы с матерью и Натали перебрались в Одессу. Тем временем Александр Брикнер стал профессором истории, и мы очень оживленно общались с его семьей. Немало интересного я почерпнул и из знакомства с двумя отмеченными заслугами учеными – профессором ботаники Синьковским и профессором зоологии Мечниковым.

Для меня эта зима стала временем болезненной неопределенности. Я планировал получить должность учителя естественных наук в какой-нибудь русской гимназии. Для этого необходимо было сдать экзамен на поступление в магистратуру, до которого я был допущен по предъявлении мною диплома доктора, полученного в Германии (при этом мне не пришлось сдавать бакалаврский экзамен). Его отправка, однако, затянулась до весны, поскольку я в силу своей беззаботности недостаточно часто обращался к печатавшей мою диссертацию московской типографии. Чтобы сэкономить, я опубликовался в бюллетене Московского общества испытателей природы (Московское общество испытателей природы было учреждено в 1805 году при Московском университете. – Ред.). Лейпцигский университет не стал представлять диплом до отправки авторской копии журнала, так что, в то время как мама с Натали отбыли обратно в Карабах, мне пришлось остаться в Одессе еще на несколько недель, чтобы сдать экзамен, на котором были вопросы только по ботанике и зоологии. Теперь я был «магистрантом», но, чтобы стать магистром, я должен был в течение двух лет подготовить еще одну диссертацию по ботанике. И хотя я довольно рано начал демонстрировать талант к написанию научных трудов, мне, что примечательно, не доводилось возвращаться к работе в этом направлении, поскольку страсть к метеорологии полностью мной овладела. Если бы я не получил приглашение в Германию, это обстоятельство усложнило бы мою жизнь, поскольку титул магистра давал кое-какие значительные преимущества для тех, кто работал на государственной службе в России.

Под конец моего пребывания в Одессе, в марте 1871 года, я закончил научную работу о последовательности явлений погоды, за которую взялся еще в Гейдельберге. Конечный результат моего труда был отправлен в перечень директору Главной физической обсерватории Вильду для публикации в его сборнике заодно с вопросом: я хотел знать, не было ли у него свободного места, на которое я мог бы претендовать. Он ответил, что я могу выбрать между должностью штатного счетовода и местом внештатного ассистента. Я тут же согласился на второй вариант. Вот так я и перешел к метеорологии. Проведя лето в Карабахе и посетив съезд российских естествоиспытателей в Киеве, я отправился в Петербург.

После периода застоя и неопределенности возможность с головой окунуться в изучение столь важной для меня науки – метеорологии – и доступ к обширной библиотеке привели меня в восторг. Я сразу же принялся за начатую еще в Гейдельберге работу, посвященную солнечным пятнам. Позднее она была опубликована в числе материалов Венского метеорологического конгресса 1873 года. Знакомство домами я поддерживал лишь с моим братом Теодором и академиком Леопольдом Шренком, зоологом и исследователем Приамурья, который раньше бывал у моих родителей и сейчас жил в бывшей служебной квартире моего отца, где я родился и провел первые 14 лет жизни. Дома у Шренка я встретил множество интересных людей. Например, там часто бывал геолог и ботаник по фамилии Шмидт, а также госпожа Шмальц, придворная дама королевы Румынии. Миддендорф, известный благодаря своим путешествиям по Сибири, и физик А. фон Эттинген, брат супруги Шренка, время от времени приезжали из Лифляндии с визитами. Сам я регулярно посещал заседания Географического общества, когда-то учрежденного в квартире моего отца и изрядно разросшегося за прошедшее время. В высшей степени увлекательным для меня было общение с метеорологом Воейковым, с которым я познакомился еще летом в Киеве.

Несколько недель были отмечены присутствием моей кузины Адель Вильберг, приехавшей в Петербург учиться. Это лето она провела в Карабахе, где между нами установилось полное взаимопонимание, и мы были готовы чуть ли не на тайную помолвку. В Петербурге, однако, я обнаружил, что она сильно изменилась, попав под влияние одного из студенческих революционных кружков, – она была твердо убеждена в необходимости пожертвовать своим счастьем во имя будущего России. Попытки разубедить ее в том ни к чему не привели, и мы расстались, хотя я чувствовал, что она и сама восприняла такой исход болезненно. К тому же, хотя подобный образ мыслей был мне чужд, он не вызывал во мне крайнего неприятия: мы просто жили в разных мирах.

1 января 1872 года я приступил к выполнению своих обязанностей в качестве внештатного ассистента Главной физической обсерватории. Когда я там работал, из научного персонала были только флотский офицер Рыкачёв, занимавший должность помощника директора, позднее сменивший Вильда на его посту; физики Мильберг и Дорандт, два внештатных ассистента (одним из которых и был я), а также барон Мейдель, лейтенант флота, готовивший ежедневные метеорологические сводки, которому в этом помогали телеграфистка и писарь. В 1872 и 1873 годах я состоял на службе в Главной физической обсерватории. Осенью 1872 года нас оставил руководитель канцелярии, в ведении которого находились и финансы обсерватории. После некоторых колебаний я предложил на вакантное место своего брата Николаса, который где-то с 1859 года жил в Тифлисе и уже несколько лет сидел на временном пособии, лишившись работы, когда ведомство, где он трудился, было расформировано в ходе реорганизации. Я упомянул, что он имел хорошее образование, мог вести переписку на русском, немецком и, при необходимости, французском языках, а также был хорошо знаком с делопроизводственными практиками, имевшими хождение в российских учреждениях. Вильд отнесся к моему предложению с большим энтузиазмом, выделив Николасу квартиру в цокольном этаже обсерватории. Чтобы помочь ему с ведением хозяйства, Натали перебралась из Карабаха в Петербург. Дорандт и я обедали у них дома, и вот так мы наладили поистине комфортное сосуществование. То, что в то время в Петербурге жили Теодор и Алексис, два других моих брата, лишь делало обстановку еще приятнее.

Главная физическая обсерватория на 23-й линии Васильевского острова, д. 2а в Санкт-Петербурге

Новая работа оказала благотворное влияние на ход моих научных изысканий. В особенности мне помогло то, что я выполнял и обязанности библиотекаря: в те годы мне не приходилось заниматься придирчивым контролем, который изрядно затруднял пользование литературой, но позднее я познакомился с ним уже с другой стороны – чиновников Германского императорского флота во время работы в Германской морской обсерватории. Тридцать лет спустя я, говоря об этой ситуации, сказал, что книги – в некотором смысле – полная противоположность пушек и терять их – проступок не менее серьезный, чем давать им лежать без дела. Адмирал Херц, однако, не счел такие размышления заслуживающими внимания.

Особый интерес для меня представляли составлявшиеся ежедневно синоптические карты погоды, с которыми мне порой доводилось работать вместе с бароном Мейделем, моим ровесником. Раньше мне этим заниматься не приходилось. С восхищением я наблюдал за движением циклонов и антициклонов, которым подчинялись своенравные ветра. При этом, конечно, на первый план выступали и «вызванные вращением Земли отклонения». Вспоминается примечательный случай, связанный с постановкой проблемы. Барон Мейдель решил написать небольшую статью для публикации в качестве приложения к «Бюллетеню», и в ней он по моему совету затронул этот вопрос. Рукопись он направил Вильду. Через несколько дней между нами завязался следующий разговор.

«Вы читали статью барона Мейделя?» – спросил меня Вильд мимоходом. «Так точно!» – ответил я. «Но это же совершенная бессмыслица! Зачем он приплел сюда опыты с маятником Фуко?» – «За это, господин директор, ответственность несу я». – «Они ведь не имеют никакого отношения к колебаниям воздушных потоков! Они возникают из-за изменения скорости в зависимости от расстояния до экватора и распространяются по плоскости меридиана. Чушь какая-то!»

Вильд должен был прийти лишь через два часа, так что у меня было время ознакомиться с интересовавшей меня дискуссией, опубликованной в сборнике материалов недавнего парижского международного конгресса, посвященного географическим наукам. Как только Вильд вернулся, я подошел к нему, и уже через полчаса мы пришли от «совершенной бессмыслицы» к чему-то удобоваримому, хотя он все еще был «не до конца убежден». Вообще, одной из положительных черт Вильда была его открытость чужим идеям (чем он выгодно отличался от профессора Ноймайера, под началом которого я работал в Гамбурге), которые он, впрочем, охотно присваивал, в чем мне пришлось убедиться позднее.

В 1873 году в Вене состоялся первый международный метеорологический конгресс, и Вильд дал мне поручение, за выполнение которого я принялся не без удовольствия: нужно было собрать информацию по каждому пункту расписания конгресса и представить ее в надлежащем виде. Вильд был единственным уполномоченным представителем России в Вене. Германская же делегация состояла из Брунса, Зонке, Шодера, Ноймайера и математика Дургенса, представлявшего Дове. От Австрии были Йелинек, Ганн и некий капитан из Полы. Могучую Британскую империю же, разумеется, представляли только Скотт и Брухан. Ближе к концу конгресса из Вашингтона прибыл генерал Майер. Я предположил, что заседания будут проходить публично, и потому с самого начала намеревался присутствовать в качестве слушателя. Мои ожидания оправдались, более того, присутствие на конгрессе во многом определило ход моей жизни.

В Вене меня ждал радушный прием у Ганна, с которым к этому времени мы уже состояли в переписке. Во время заседаний мы всегда сидели вместе на краю зала. Ганн не принимал участия в дискуссиях, однако время от времени он позволял себе негромкие реплики, которые меня веселили: «Этот Брунс занимается лишь пустой болтовней». Или Зонке доставалось за его холерический темперамент: «Ох уж Зонке так Зонке!» Необходимость выслушивать столько нелепиц, на которые я не мог каким-либо образом отреагировать, пошла на пользу моему умению держать рот на замке.

В ходе обсуждений речь зашла и о перспективах создания Международной метеорологической организации (основана в 1873 году. – Ред.). Я уже предлагал нечто подобное в январском номере «Метеорологического журнала», однако по причине молодости и недостаточной известности меня ждал отказ.

В перерывах между изматывающими заседаниями я мог отдохнуть в компании моего друга Шпармана, работавшего учителем в венской гимназии. Очень рад я был и встрече с Моном, Гофмейером и Рубенсоном – учеными из Скандинавии, которые сочли опубликованные мной работы достаточно весомым поводом относиться ко мне как к равному. Такое поведение с их стороны, бывшее характерным и для Ганна, имело два последствия: во-первых, оно портило настроение Вильда, во-вторых, именно оно, как мне кажется, побудило Ноймайера пригласить меня в институт морской метеорологии в 1875 году. В Вене я встретился с ним лично лишь один раз, да и то случайно – в трамвае. Причиной тому была его занятость: вне заседаний он всегда находился в обществе руководителей немецкой делегации, с которыми обсуждал какие-то чуждые мне организационные вопросы, касавшиеся работы в Германии, где в те годы не занимались синоптической метеорологией, интересовавшей как меня, так и скандинавов.

Домой я вернулся удовлетворенным: поездка выдалась очень волнительной и показала мне, что я кое-чего да стоил. Отношения с Вильдом стали куда прохладнее, хотя открытых конфликтов и не было. Мое мнение о нем понемногу менялось в худшую сторону. По возвращении в Главную физическую обсерваторию я не стал прислушиваться к пересудам о сомнительном подходе Вильда к управлению финансами, однако вскоре и меня ждало испытание, которое навсегда осталось в моей памяти, поскольку я в те годы требовал от себя и других верности высоким устремлениям, так сказать, с несколько чрезмерным пылом. Под Рождество 1873 года я обнаружил на своем столе письмо от Вильда: в нем говорилось, что он собирается упразднить должность внештатного ассистента, дабы нанять библиотекаря для ускорения каталогизации библиотеки с той же зарплатой. Это место он предложил мне. Я мог бы отнестись к этому с пониманием, но к тому времени уже настолько разочаровался в Вильде и так привык к возможности свободно заниматься научной работой, что мое самообладание дало трещину. Не покидая здания, мы начали переписку (в ходе которой я, со своей стороны, позволил себе немало лишнего, признаю), и по ее итогам Вильд отказался от моих услуг, а я, в свою очередь, – от его предложения.

Позднее Ганн помог мне отплатить Вильду, опубликовав по моей просьбе в номере «Метеорологического журнала» за декабрь 1874 года короткое объяснение барометрической розы ветров[20]20
  Взаимосвязь атмосферного давления и направления ветра. Например, высокое давление может наблюдаться при северо-восточных ветрах, низкое – при юго-западных. В настоящее время этот термин не применяется. – Ред.


[Закрыть], которое я и по сей день считаю верным, хотя оно и нарушало логику умозаключений Дове. Ранее Вильд вырезал его из рукописи моей статьи «О климатическом характере ветров и их возникновении»[21]21
  Über die Abhängigkeit des klimatischen Charakters der Winde von ihrem Ursprunge.


[Закрыть], добавив к основному тексту предисловие, которое подталкивало читателей к мысли о том, что это именно ему принадлежало авторство идеи, легшей в основу работы, но об этом я узнал уже после публикации.

Уже тогда я сказал себе, что придется укротить свое стремление к свободе, когда я непременно решу жениться и завести семью. Но пока что одиночество выглядело привлекательней, чем ярмо брака. Поддержание домашнего уюта и заботы эстетического плана виделись неподобающим для меня как для холостяка занятием – мне казалось, что это был удел семейных людей и вообще женское дело.

С 1871-го по 1874 год лето я встречал большей частью в Крыму. Преимущественно в Карабахе, но иногда я совершал пешие, конные или лодочные прогулки. В 1872 году я вновь был в Петербурге, когда 21 августа скончалась мама, которую я любил всем сердцем. Ее жизнь унес апоплексический удар. Получив телеграмму, в которой говорилось о ее недуге, я сразу же выехал из Петербурга, однако, когда я прибыл в Карабах, ее уже не было в живых. Утешением для меня стали прежде всего воспоминания о тех полных гармонии неделях, которые мы не так давно провели вместе. Похоронили ее под тем же камнем, что и моего отца, в величественной кипарисовой роще, украшавшей Челике[22]22
  Tscheliké.


[Закрыть], кладбище, расположенное на окраине Карабаха.

С 1 января 1874 года по 1 мая 1875 года у меня не было работы. Как это получилось, сам не знаю, однако дела шли достаточно хорошо. Помогли небольшая сумма, унаследованная от Карла Кёппена, моего дяди, умершего бездетным, и проценты от 6000 рублей, которые Келлер выплатил мне и моим братьям при передаче Карабаха. Другим источником средств к существованию для меня стал гонорар за статьи в «Российском обозрении», опубликованные на немецком языке в Петербурге. На роль учителя гимназии я больше не годился, так как уже вкусил мед научного творчества, да и потом, своим обхождением напоминал, скорее, немца. Что меня ждало в будущем, я не знал.

Примерно тогда я излил на бумагу следующее.

В зависимости от того, как люди пытаются обрести свое счастье, их можно разделить на две категории: сенсуалисты и идеалисты. Первых манят приятные впечатления, возникающие в результате воздействия, оказываемого окружающей обстановкой на органы чувств, например, вкус пищи или красота чувств, вторых же – идеи, которые у них появляются под влиянием этих впечатлений. Для сенсуалистов главный источник удовлетворения – восприятие, если точнее – удовольствие, источником которого является чувственное восприятие мира, самоотречение и преобразование мира же для них остаются недоступны, будучи в их глазах сугубо идеальными устремлениями. Для идеалистов же существуют две модели развития того мира идей, в котором они черпают успокоение: критический и поэтический (художественный). Вместе с тем им доступны три различных способа пройти по этому пути: восприятие, самоотречение, преобразование.

В этот период неопределенности полнейшей неожиданностью стало для меня письмо профессора Ноймайера от 15 марта 1875 года. Он предлагал мне место главы III отдела Германской морской обсерватории в Гамбурге, и на раздумья у меня было только два дня. У меня не было ни единого повода для колебаний, но сначала я должен был кое-что уточнить: в конце концов, все, что мне было известно об обсерватории в Гамбурге, я знал из заметки в «Метеорологическом журнале», где говорилось, что Институт имени фон Фрееденса (Северогерманская морская обсерватория) был передан в ведение имперских властей. Так что в своем ответе я попросил Ноймайера рассказать побольше о должности, которую я должен был занять, и поделился с ним моими сомнениями, на что он ответил так:

Прогресса в сфере практического применения метеорологии не достичь без теоретических исследований, однако я не могу умолчать о том, что главная задача третьего отдела будет носить в первую очередь практический характер: речь идет о прогнозе возникновения опасных погодных явлений. Для этого необходимы высокая степень решимости и надежные методы, ведь неопределенность может свести на нет всю пользу, которую может принести прозорливость. Последняя является для служащего, занимающего эту должность, качеством столь же важным, что и благоразумие, если он всерьез намерен достичь успехов в этой области метеорологии. Эти внутренние качества во многом противоречат друг другу, однако их сочетание поможет выполнять описываемую работу. Таким образом, все будет зависеть от Вас, от Вашей готовности пойти на уступки в том, что касается, с одной стороны, Вашего характера, с другой – научной специальности. И только когда Вы сможете утвердительно ответить на этот вопрос, можно будет обсуждать все остальное. Сначала нам нужно добиться успехов в области синоптической метеорологии в одном ряду с Моном, Гофмейером, Бруханом, Скоттом и Бёйс-Баллотом, и только после этого я смогу поспособствовать продвижению Ваших теоретических работ, которые уже могут быть гораздо ближе к избранной Вами специальности.

На это я ответил:

Я из глубины души благодарю Вас за высказанные Вами замечания. Обстоятельства моей жизни сейчас создают столь благоприятную атмосферу для подобного решения, что я не могу не откликнуться на Ваше предложение с радостью. Более того, хотя я согласен с Вами в том, что сложно сказать, насколько я годен для такой деятельности, и сам поглощен сомнениями, я думаю, что все сложится наилучшим образом. Я всегда буду чувствовать не только груз ответственности, который возьму на себя, приступив к столь ответственной и носящей сугубо практический характер работе, что очень сильно отличается от независимых исследований, но и глубочайшее удовлетворение, ведь на этот путь я ступаю добровольно, из любви к своему делу. Я знаю, что ошибки, в том числе и совершенные вопреки всякому благоразумию, неизбежны, но я не позволю им ввергнуть меня в пучину уныния, и я буду спокоен, если нам удастся добиться того же, что мы видим в странах Северо-Западной Европы. Тогда дальнейший прогресс не заставит себя ждать, что мы там можем наблюдать уже сейчас…

В институт, занимающийся не одними лишь научными исследованиями, меня привела судьба, а не мои стремления. Тем не менее я из лучших побуждений уделял научной работе, которой выполнение мной практических задач пошло лишь на пользу, столько времени, сколько было возможно, что отнюдь не радовало мое начальство в Берлине. Поступал я так потому, что в те годы придерживался точки зрения на суть науки, которую Альфред Вегенер позднее столь ясно изложил в своем письме Вилли Майеру[23]23
  Willy Meyer, Der Kampf um Nobile. Berlin, 1931. S. 25.


[Закрыть].