Текст книги "Закон Моисея"

Глава 3. Моисей

Я пришел на родео ради Джорджии. Не потому, что у меня было какое-то предчувствие, что я ей понадоблюсь, и даже не из надежды, что она захочет меня видеть. И определенно не потому, что я ожидал найти ее связанной, покрытой грязью и плачущей, поскольку кто-то пытался причинить ей вред или напугать. Или изнасиловать. Она настаивала, что это, вероятно, был чей-то розыгрыш. Интересно, что за друзья выкидывают подобные шутки? С другой стороны, мне-то откуда знать – у меня никогда не было друзей.

Днем бабушка подарила мне второй билет на фестиваль и поставила в известность, что Джорджия «участвует в состязаниях с бочками, и ты просто обязан это увидеть». Я тут же представил, как Джорджия балансирует на катящейся бочке и отчаянно перебирает ногами, чтобы не упасть и прийти к финишной черте раньше соперников.

Разумеется, прежде я никогда не бывал на родео и понятия не имел, как далеко могут зайти белые в своем безумстве. Учитывая, что меня бросила белая мать, подсевшая на наркотики, мне стоило догадаться.

Но, как ни странно, было весело. В фестивале чувствовалась какая-то целостность – куча семей, повсюду развеваются американские флажки, а от музыки и самому хочется нацепить ковбойскую шляпу, и неважно, как по-дурацки я в ней выгляжу. Я съел целых шесть бургеров – пища богов, ничего лучше я, наверное, и не пробовал. Бабушка вопила так, словно выиграла в лотерею, топала ногами и в принципе вела себя как восемнадцатилетняя, а не восьмидесятилетняя, и это зрелище принесло мне истинное удовольствие. Скачки, ловля на лассо, ковбои, которых мотало из стороны в сторону, как тряпичных кукол, на брыкающихся лошадях и разъяренных быках, и девушки, держащиеся верхом так, будто родились в седле. Собственно, я не сомневался, что в случае Джорджии именно так и произошло. Я частенько исподтишка наблюдал, как она катается.

С того случая в амбаре я изо всех сил избегал нашей встречи. Просто не знал, как с ней быть. Для меня она была «темной лошадкой», так сказать. Типичной провинциалкой, страдающей от просторечия и простодушия, а также с манерой говорить прямо в лоб, которая меня одновременно заводила и отталкивала. Мне хотелось сбежать от нее. И в то же время я не мог перестать о ней думать.

Я наблюдал, как Джорджия вылетела на манеж в клубах пыли на своем белом коне, ее волосы развевались позади, губы расплылись в широчайшей улыбке, пока она объезжала расставленные треугольником бочки. Было видно, что она наслаждалась своим коротким рандеву со смертью. Лошади для нее были так же важны, как для меня картины, и глядя на то, как она парит, мне отчаянно хотелось ее нарисовать. Запечатлеть этот полный жизни и движения миг, олицетворявший свободу. Обычно я брался за кисть, когда образов в моей голове становилось слишком много, и затем они изливались яростным, сердитым потоком. Я редко рисовал просто в свое удовольствие, изображая то, что приглянулось глазу. Но по какой-то причине Джорджия, скачущая по пыльному манежу под крики ликующей толпы, очень мне приглянулась.

Я ушел еще до конца состязаний. Бабушка заверила меня, что вернется домой со Стивенсонами и мне нет необходимости ее ждать. Я бесцельно ездил по округе, не желая толкаться среди людей на ярмарке, кататься на колесе обозрения или наблюдать за тем, как Джорджия празднует победу с друзьями. В наличии у нее друзей я не сомневался, как и в том, что у меня с ними нет ничего общего.

Я все ехал и ехал, как вдруг меня охватило дурное предчувствие. Оно поднялось по моим венам к ушам и шее и пульсировало жаром. Я сделал радио погромче в надежде, что это поможет отвлечься от видений. Не сработало. Уже через пару секунд я увидел мужчину на обочине. Он просто стоял и смотрел на меня. Любой другой бы его не заметил – на улице уже стемнело, проселочная дорога освещалась только луной и фарами моего джипа. Однако он весь светился, словно окутанный лунным сиянием.

Я почти сразу его узнал, и мою голову затопили образы. Все они были связаны с Джорджией: Джорджия на лошади, Джорджия перепрыгивает через ограду, Джорджия падает на землю в конюшне, когда я напугал Сакетта. Видение постоянно повторялось – Джорджия падает, Джорджия падает, Джорджия падает. Меня это не испугало; я видел ее падение, оно в прошлом. С ней все прекрасно. Но затем я задумался: а вдруг это не так? Возможно, этот мужчина на обочине – мужчина, которого я видел в амбаре Джорджии, когда Сакетт встал на дыбы и лягнул ее, которого я нарисовал на стене того же амбара, потому что он отказывался исчезать – пытался что-то мне сказать. Не о своей жизни, а о Джорджии.

Я развернул джип и поехал обратно на карнавал. Вместо того чтобы припарковаться на стоянке, я объезжал пристройки и конные фургоны, хотя понятия не имел, куда ехать. Мне показалось, что я вновь увидел призрачного мужчину, – или это какой-то ковбой просто решил покурить и щелкнул зажигалкой? Я остановил машину, вышел и позвал Джорджию по имени. Чувствовал себя глупее некуда, но все равно медлил, не желая присоединяться к толпе под пестрыми карнавальными огоньками. Мне было куда комфортней наблюдать из темноты.

Кто-то налетел на меня сзади, из-за чего я пошатнулся, и скрылся в ночи, даже не извинившись и не дожидаясь, пока я восстановлю равновесие. Какой-то пьяный ковбой, наверное. После этого наступила тишина, прерываемая лишь топотом и фырканьем животных в загоне. Я предпочел держаться от них подальше, чтобы не организовать собственное родео.

Я обошел карнавал по периметру в надежде найти Джорджию, не продвигаясь к центру ярмарки. А затем снова увидел того мужчину – ее дедушку. Он стоял у темного входа на манеж, но не звал меня – впрочем, как и все они. Обычно со мной общались посредством видений, но не на сей раз. Он просто стоял в перламутровом лунном сиянии. Я пошел в его сторону и в конечном итоге оказался на том же месте, с которого начал. При моем приближении он исчез, но боковым зрением я увидел какую-то вспышку слева, исчезающую за парашютами, – под трибунами, неподалеку от загона. Так я и нашел Джорджию.

Джорджия

Мне пришлось рассказать родителям о случившемся на фестивале. Еще я поделилась с ними предположением, что это Терренс меня связал. Моисей прошел со мной в дом и нервно мялся у двери, потупив глаза в пол, чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Родители настаивали, чтобы он сел, но он все отказывался, и в конце концов парня оставили в покое и игнорировали его так же старательно, как он их.

Вечер плавно перетек в ночь; родители переволновались, задавали бесконечные вопросы и даже позвонили шерифу, который, к счастью, жил на окраине Левана, а не в другой части округа.

Они также позвонили прабабушке Моисея и предупредили, что он задержится у нас, чтобы дать показания. Закончилось это тем, что она явилась к нам: ворвалась через заднюю дверь, будто на дворе было не два часа ночи, а десять утра. Кэтлин похлопала внука по щеке, мимолетно сжав ему руку, а затем быстро заключила меня в крепкие объятия. Ее макушка едва доставала мне до плеч, седые кудряшки щекотали подбородок, но я сразу же почувствовала себя в безопасности, тепле и уюте. Она села за стол, а я воспользовалась случаем и пошла в душ, чтобы смыть грязь с кожи и волос, пока мы ждали прибытия шерифа. Все тело ныло и было покрыто синяками, на запястьях остались отметины от веревки, щеку рассекала длинная царапина. Затылок ужасно болел, и даже губы саднило от ударов лицом о землю. Но больше всего меня мучило тошнотворное ощущение в животе, будто я чудом избежала чего-то поистине кошмарного.

Переодевшись в пижаму в горошек и обмотав голову полотенцем, я вернулась на кухню и обнаружила за столом шерифа Доусона. Перед ним уже стояла бутылочка пепси и лежал кусочек пирога – независимо от обстоятельств, мама всегда оставалась гостеприимной. Шериф Доусон был высокого роста и спортивного телосложения, которое лишь подчеркивала бежевая форма. Его светлые волосы были аккуратно зачесаны и разделены пробором, голубые глаза ярко выделялись на фоне загорелой кожи, говорившей о том, что большую часть своего времени он предпочитал проводить под открытым небом. Ему было около сорока, и он уже дважды побеждал на выборах шерифа. Народ любил его, а он любил лошадей. Для жителей нашего округа это расценивалось как довольно неплохая характеристика. Что-то мне подсказывало, что он не скоро покинет должность. Они с папой как раз обсуждали объездку Лакки, когда я заняла стул рядом с миссис Райт. Моисей сидел напротив шерифа, и тот сразу же принялся осыпать его вопросами. Моисей вел себя настороженно и постоянно поглядывал на дверь, словно ему не терпелось улизнуть. Я чуть не улыбнулась, вспомнив о подобном его поведении в воскресной школе. Допрос вышел недолгим; Моисей, верный себе, отвечал максимально кратко.

Он пошел на родео вместе с бабушкой (Кэтлин услужливо закивала). Хотел посмотреть на мое выступление (миссис Райт снова кивнула).

Правда? От этой мысли я вся сжалась и ощутила, как внутри разливается приятное тепло. Моисей тихо продолжил свой рассказ, почти не вдаваясь в подробности.

Он припарковался неподалеку от загона и стоял рядом с джипом, раздумывая, сходить ли ему на карнавал за еще парой корн-догов и карамельным яблоком или вернуться домой, как вдруг кто-то налетел на него сзади. Моисей предположил, что это был ковбой. Такое себе уточнение, подумала я, но мне тоже было нечего добавить к его описанию. Ему послышался чей-то крик, а затем он нашел меня, развязал и привез домой. Конец истории.

Видимо, шериф Доусон не хотел уезжать с пустыми руками, и Моисей, пристально глядя ему в глаза, принялся отвечать на все те же вопросы. Шериф спросил, почему он припарковался у загонов, а не на стоянке.

Моисей ответил, что не хотел идти пешком.

Шериф поинтересовался, почему он не может дать более точное описание мужчины, который набежал на него.

Моисей ответил, что стоял к нему спиной и было темно.

Мистер Доусон выглядел встревоженным и явно испытывал какие-то подозрения, но не я. Моисей не связывал меня, а освободил. И это единственное, что имеет значение.

Затем наступил мой черед. Я тоже пересказала свою версию событий, немногочисленные зрители ловили каждое мое слово. Я поведала шерифу о своем предположении, что это Терренс Андерсон провернул надо мной злую шутку, хоть и чувствовала себя при этом крайне неудобно, поскольку Доусон по совместительству был дядей Терренса. Стоит отдать ему должное, он и глазом не моргнул и не стал вступать в спор – только пообещал, что поговорит с племянником. Шериф записал мою историю и даже сделал несколько фотографий ссадин на запястьях и царапин на лице.

– А это что? Мне это документировать? – Шериф показал на отметину на моем лбу, которая осталась от копыта Сакетта. За три недели рана почти зажила, но из-за трения о землю кожица содралась, и шрам вновь покраснел.

– Это Сакетт погорячился, – я пожала плечами, не желая вдаваться в подробности. Шериф знал моего коня.

Он слегка улыбнулся и показал на шишку на своем лбу.

– Вот и у меня с Тонгой то же самое. Чертова лошадь хорошенько по мне приложилась. С животными никогда нельзя терять бдительность. Только подумаешь, что знаешь их, как они тут же выкинут какой-нибудь фортель.

– Да, с людьми точно так же, – не задумываясь, ответила я.

А ведь и правда. Сегодняшний случай был показательным. От страха во рту появился неприятный привкус, и я задумалась, как же мне заснуть сегодня после такого… или когда-либо. Шериф кивнул в знак сочувствия и собрался было уходить, но в последний момент похлопал меня по плечу.

– Мне жаль, Джорджия. Правда. Независимо от того, был ли это розыгрыш или что-то куда страшнее, я очень рад, что ты цела. Мы поговорим с Терренсом Андерсоном и Хэйли Блевинс и узнаем, как они могут прокомментировать произошедшее. У нас есть твои показания и фотографии. И, конечно же, показания мистера Райта.

Шериф нервно покосился на Моисея, и я еле сдержалась, чтобы не закатить глаза. Все боялись Моисея. Уверена, не будь я так непреклонна, что это не он меня связал, прежде чем спасти, он бы стал главным подозреваемым. Что поделать – было что-то в его виде, что кричало «злодей».

Шериф направился к выходу с кухни.

– Слава богу, что это последняя ночь фестиваля. Люди слишком разбуянились. Надеюсь, завтра город немного успокоится, и мы выясним, что произошло. Я буду на связи.

Шериф вышел в утренние сумерки, а мы погрузились в собственные мысли и слепо пялились в стол. Все так устали, что не хотели расходиться.

– Что ж, – вздохнула Кэтлин Райт. – Доусон славный мальчик. – Ему было почти сорок, но, видимо, для восьмидесятилетней женщины это вообще не возраст. – Моисей, они с твоей мамой когда-то были парой. Как же он ее любил! Я надеялась, что она вернется в Леван и выйдет за него. Бог тому свидетель, он очень старался и не прекращал попыток за ней ухаживать. Но, наверное, для нее уже было слишком поздно.

Миссис Райт снова погладила Моисея по щеке и встала. При упоминании матери Моисей весь напрягся, и мне стало интересно, как часто люди о ней говорили. Что-то мне подсказывало, что ему не нравилось затрагивать эту тему.

Родители тоже поднялись, но Моисей, как ни странно, посмотрел на меня. Мы единственные оставались за столом, и на минуту взрослые перестали обращать на нас внимание.

– Ты хотела, чтобы я расписал твою комнату. Ну, вот я здесь. Почему бы не воспользоваться случаем и не взглянуть на нее?

Мама тут же вмешалась:

– Уже почти три часа ночи!

Моисей поднял на нее взгляд.

– Вряд ли Джорджия сегодня уснет.

После этой фразы все притихли, а мое сердце, напротив, начало отбивать барабанную дробь. Я встала и повела его по коридору. Никто не возражал, но я слышала, как ушла миссис Райт, а родители скрылись в спальне.

– Сейчас лето, Мауна, – пробормотал мой отец. – Все будет нормально. Мы всего в нескольких метрах от них. Успокойся.

И они действительно нас не беспокоили.

– Расскажи мне эту историю, – потребовал Моисей, когда я объяснила ему суть картины.

Его взгляд вперился в белую стену, которую я очистила две недели назад в надежде, что он согласится ее разрисовать. Вкусы у меня неприхотливые, даже заурядные. Я гордилась отсутствием у себя излишеств и рядами книг на полках – все вестерны, кроме «Цветка красного папоротника», «Неприятностей с обезьянками» и целой полки романов Дина Кунца. Он мой любимый автор после Луиса Ламура.

– Ты любишь читать? – спросила я, кивая на стеллаж.

Моисей изучил мои книги.

– Да.

Ответ меня удивил. Может, дело в его репутации правонарушителя и члена банды или в его внешнем виде, но он не походил на парня, которому по душе спокойно коротать вечера за книгой.

– Какая твоя любимая книга? – В моем голосе слышалось недоверие, и Моисей прищурился.

– Мне нравится «Над пропастью во ржи», «Изгои», «1984», «О мышах и людях», «Дюна», «Звездный десант», «Властелин колец». Все книги Тома Клэнси и Джоан Роулинг.

Последнее он произнес очень быстро, будто стеснялся признавать, что он фанат «поттерианы». Но я была поражена.

– Ты действительно все их прочел?

Мне тоже понравились «Изгои», но все остальные книги обошли меня стороной, и я гадала, не лжет ли он.

– Как насчет Стивена Кинга и Дина Кунца? – добавила я, пытаясь найти что-то общее между нами.

– Из Кинга: «Зеленую милю» и «Девочку, которая любила Тома Гордона». А Дин Кунц слишком много знает.

– В смысле?

Моисей покачал головой и оставил свою фразу без объяснений.

– В голове не укладывается: откуда у тебя выдержка, чтобы читать?

– Я могу быть усидчив, если моя голова чем-то занята. Телевизор сводит меня с ума, музыка обычно тоже. Но я люблю истории, – он встретился со мной взглядом. – И ты вроде как раз собиралась поведать мне свою.

– А, да, точно. История… Эту сказку рассказывал дедушка моему отцу в детстве, и теперь она передается из поколения в поколение. Честно говоря, я не знаю ее источник, но мне она всегда казалась реальной.

– Дедушка, говоришь. Его ведь как-то упоминал твой отец, верно? Он еще думал, что это его я нарисовал?

– Да.

По какой-то причине на лице Моисея читалось облегчение. Я смотрела на него с пару долгих секунд, пытаясь понять его странную реакцию.

– Продолжай, – поторопил он.

– В одном маленьком западном городке жил слепец. Родился он со зрением, но потерял его в раннем детстве из-за ужасной болезни. А наряду с ним – свободу. Он постоянно зависел от других людей: чтобы кто-то водил его по улице, чтобы кто-то готовил за него и убирал. Но хуже всего было то, что он не мог видеть лошадей на холмах вокруг дома. Однажды ночью ему приснилось, что он бежит по горам. Остановившись у прохладного ручейка, чтобы утолить жажду, он увидел в воде свое отражение. Но совсем не мужчины, а прекрасного белоснежного коня, который мог преодолевать многие мили без передышки. Когда слепец проснулся, сиделка заметила, что его руки и ступни грязные, хотя он принимал ванну, прежде чем лечь спать. Следующей ночью ему вновь приснился тот же сон, и в нем, перепрыгивая через бревно, конь зацепился ногой за ветку. Для него это было всего лишь царапиной, но утром, проснувшись, мужчина нащупал длинный порез ровно на том же месте, что и у раненого коня во сне.

Слова лились из меня потоком, словно я зачитывала молитву. Мне так часто рассказывали эту историю в детстве, что, вероятно, я использовала те же фразы и описания, что и папа.

– Люди начали поговаривать, что видели по ночам белую лошадь, и когда молва дошла до слепца, он наконец понял, что это был не сон. Он действительно превращался в коня и беззаботно мчал по зеленым холмам, видя все, что так долго было для него недосягаемо, но глазами прекрасного животного. Он не осмеливался об этом рассказывать – его бы сразу сочли безумцем. Но как бы безумно она ни звучала, это была правда. Ночь за ночью он превращался в коня и ночь за ночью галопом бежал навстречу приключениям. Но затем местные мужчины решили поймать этого прекрасного белоснежного зверя. Тщательно все спланировав, втроем им удалось загнать коня в угол. Но только они подумали, что он у них в руках, как конь перепрыгнул через ограждение и скрылся в облаках, исчезнув навсегда. На следующий день сиделка пришла к слепцу домой, чтобы приготовить завтрак, но его нигде не было. Он так и не вернулся. Никто не знал, что с ним случилось, но в глубине души сиделка всегда догадывалась, поскольку следы ног, ведущие от его дома, превращались в следы копыт в саду.

Моисей пристально смотрел на меня все то время, что я рассказывала, но по мере истории его глаза остекленели, словно он видел что-то совсем другое.

– Я могу охватить больше одной стены?

– Э-э, да, конечно.

Я быстро вскочила на ноги и начала снимать фотографии, выдергивая кнопки. Вскоре вся моя мебель оказалась сдвинута в центр комнаты, а Моисей принялся яростно делать наброски чем-то, что он назвал восковыми карандашами. Он достал их прямо из карманов, будто повсюду носил с собой.

Я восхищенно наблюдала, как Моисей погружался в мою историю. Он почти не отходил от стены, чтобы окинуть взглядом набросок, и его руки буквально парили над стеной. Моисей попеременно рисовал то правой, то левой, но вскоре зажал карандаш в каждой руке и принялся лихорадочно работать двумя одновременно. От этого зрелища у меня просто перехватило дух. Я и одной рукой писала как курица лапой, не говоря уж о моих художественных способностях. Как можно рисовать, пока вторая рука делает что-то другое – выходило за границы моего понимания. Моисей почти не разговаривал, а когда я все же нарушила его транс – близился рассвет, и мои веки постепенно смыкались, – он посмотрел на меня мутными глазами, словно вовсе забыл о моем существовании.

– Давай пока прервемся. Я хочу спать, – я зевнула. – Но мне нравится наблюдать, как ты работаешь. Ты ведь знаешь, что ты настоящий гений? Может, однажды ты прославишься на весь мир, и мою комнату превратят в музей Моисея Райта.

Моисей сразу же помотал головой.

– Я не хочу останавливаться, – ответил он с мольбой в глазах. – Иначе я могу уже никогда его не закончить.

– Ладно, – не мешкая, согласилась я. – Но тебе лучше уйти до того, как проснутся родители. Можешь приходить ко мне каждый день, пока не закончишь. Только пообещай, что разрешишь мне смотреть.

Я боролась со сном так долго, как только могла, не желая упускать разворачивающуюся на моей стене магию. Но как бы ни был красив рисунок, больше всего меня очаровывал сам Моисей. И когда я больше не могла оставаться сосредоточенной и мои веки все же сомкнулись, именно он явился мне во сне – с распростертыми руками, сияющими глазами и яркими красками, струящимися из его пальцев.

Проснулась я где-то после полудня – и то потому, что кто-то шумел за окном моей спальни.

– Что ты делаешь? – изумленно спросила я у Моисея, неуклюже вставая с кровати и сонно потирая лицо.

– Устанавливаю сетки на твои окна. Рисую я подолгу, и мне нужно проветривать комнату. Без сеток сюда сразу же налетит мошкара и начнет кусаться и прилипать к краске. А еще мы с тобой можем ею надышаться. Мой рассудок и без того достаточно хрупкий.

– Ломкий, – не задумываясь, исправила я.

– Угу, – насупился Моисей.

– Что ж, тебе это только на руку, – я окинула взглядом свои стены. – Если бы твой разум не был таким ломким, твоя гениальность не могла бы просочиться наружу. Ты же это понимаешь?

Он действительно был невероятно талантлив. Моисей еще даже не прибегнул к краске, но с помощью карандашей и своего ломкого разума ему удалось заполнить две стены наброском слепца, который обрел зрение, и коня, оживавшего только по ночам. Рисунок уже выходил за пределы всего, что я могла себе нафантазировать.

– Ты хоть спал? – я вновь повернулась к нему, подавляя зевок.

– Не-а, но как раз собирался уходить. Я вернусь после ужина.

До ужина оставалось слишком много времени, и мне нужно было как-то его скоротать. Я покормила куриц, подстригла газон, посидела с двумя приемными детьми, которых мама пригласила к нам на несколько дней, а затем удалилась в конюшню. Лошади радостно меня поприветствовали, и мне стало стыдно, что я заставила их так долго ждать. На лужайке хватало травы, и воды у них было в достатке, так что они не голодали, но я редко пропускала наши утренние свидания. Я загладила свою вину, проведя с ними остаток этого бесконечного дня, и попутно пыталась очаровать Лакки.

У него была черная шерстка и даже более темная грива. В жизни не видела более красивого коня. Но он, по всей видимости, догадывался о своей красоте и любил покапризничать. Лакки не позволял ни прикасаться к себе, ни седлать его и не подчинялся дрессировке. Он хотел лишь одного: чтобы я оставила его в покое. Один папин клиент не смог оплатить услуги ветеринара, и они заключили сделку – не самую удачную, если учесть, что папе нужны были лошади, которых они с мамой могли бы натренировать для терапии с детьми. Но ему понравилась родословная Лакки, и он надеялся хотя бы заработать на случке.

Лакки напоминал мне Моисея – сильный, с безупречным телосложением и бугрящимися мышцами под гладкой кожей. Точно такое же высокомерное поведение и привычка меня игнорировать. Но затем Лакки смотрел на меня, и я понимала, что он ведет себя так намеренно. Он ни на секунду не забывал о моем присутствии – просто хотел, чтобы я добилась его расположения. Считайте меня чокнутой, но, по моему мнению, приручение парня сродни приручению лошади.

Тем вечером вернулся Моисей. И следующим тоже. И следующим. Я с восхищением наблюдала, как он закрашивал контуры красками и добавлял мечтательную дымку истории, из-за чего казалось, будто я попала в голову слепца и впервые видела мир его глазами.

Моисей не ограничился стенами. На третью ночь история продолжила развиваться на моем потолке, и он на скорую руку соорудил подмостки, будто расписывал не мою маленькую спальню, а Сикстинскую капеллу. Признаюсь, я не слышала о Сикстинской капелле, пока Моисей не рассказал мне о Микеланджело, мастеря себе платформу, чтобы лежать на ней в процессе создания своего шедевра. Он мечтал однажды увидеть ее живьем и объездить весь мир, чтобы посмотреть на все великие произведения искусства. Я сидела тише воды и подавала голос лишь из опасений, что он потеряет запал и перестанет говорить. Мне хотелось узнать о нем все, раскрыть его внутренний мир. И мало-помалу, особенно в процессе рисования, он немного приоткрывал завесу и позволял мне заглянуть внутрь. Я ценила эти моменты, как ребенок, коллекционирующий хрупкие ракушки и разноцветные камешки. А когда Моисей уходил, я мысленно доставала эти сокровища и изучала их со всех сторон, пытаясь понять его.

Родители даже не знали, что и думать о моей комнате. Никто не знал. Для такого тесного пространства это было как-то чересчур. Стоя посреди спальни, с обволакивающей тебя красками сказкой, было легко потерять голову от масштаба его творения, от проработанных до мелочей деталей и глубины картины. Но я ее просто обожала. Я оставила всю мебель посредине комнаты, создавая небольшой островок, чтобы ничто не закрывало вид на стены, и повесила гирлянды по краям, чтобы, выключая настольную лампу перед сном, они освещали сон слепца своим рассеянным, теплым сиянием. Выглядело это просто волшебно.

Вручая Моисею сто долларов за его работу, я чувствовала себя просто идиоткой. Эта сумма едва могла покрыть его траты на краску и инструменты. Но больше у меня не было, и, говоря по справедливости, я понятия не имела, во что ввязывалась, попросив его нарисовать картину на моей стене.

Деньги его явно порадовали – будто он забыл, что они вообще ему полагались, – и, спрятав купюру в кожаный кошелек и положив его в карман, Моисей искренне меня поблагодарил.