Текст книги "Потерянные сердца"

– Матушка Джона, Дженни, – моя младшая сестра. Джон дойдет с нами до Форт-Кирни на реке Платт, – объясняет мистер Эбботт. – Он и по-индейски говорить умеет, если вдруг мы что-нибудь не поделим с пауни. Возле Платта как раз их земли. Канзы там тоже живут, но их больше в долине реки Блю. Не думаю, что кто-то из них будет нам сильно досаждать. Обычно они просто приходят торговаться… или попрошайничать. Их интересуют табак, ткани и все, что блестит.

У меня с трудом укладывается в голове, что мать Джона Лоури приходится сестрой Гранту Эбботту. Пусть Эбботт и носит оленью кожу, но сам он такой же белокожий и краснощекий, как мой папа. Джона Лоури-старшего я видела. Он тоже белый, хотя между ним и сыном есть сходство. Но это не объясняет внешность Джона Лоури-младшего. Да, он высокий, как отец, широкоплечий и длинноногий, но кожа у него смуглая, а волосы цвета черного кофе. Большую их часть Джон Лоури прячет под серой фетровой шляпой, но можно разглядеть чернильные кончики на шее и возле ушей. Черты его лица словно высечены из камня: упрямый рот и неровный нос, острые скулы и квадратный подбородок, гранитные глаза и самые прямые брови из всех, что я когда-либо видела. Трудно сказать, сколько ему лет. Глаза у него усталые, но, по-моему, дело не в возрасте. Может, он старше меня на несколько лет, может, и на все десять. Не угадаешь. Но я наблюдаю за ним. Такое лицо, как у него, я просто не могу не нарисовать.

Уэбб догоняет его и просит познакомить с мулами и осликами. Уилл и Уайатт увязываются следом. Джон Лоури, похоже, не возражает, отвечает на все их вопросы и выслушивает их восторги. Я бы и сама не прочь присоединиться, но дела не ждут, а мама норовит приняться за них, не слушая папу, который уговаривает ее отдохнуть, пока есть возможность.

К месту сбора возле торгового поста начинают подтягиваться другие повозки. На некоторых написаны имена владельцев, девизы или названия мест, откуда они прибыли. «Либо Орегон, либо ничего», «Навстречу Калифорнии», «Из Бостона в Орегон». «Уиверы», «Фарли», «Кларки», «Хью». Папа решает, что нам тоже надо подписать свои повозки, и выводит фамилию «Мэй» с обеих сторон растекающимися красными буквами. Мама не в восторге от его работы.

– Боже правый, Уильям! Выглядит так, будто мы пометили фургоны кровью, чтобы ангел смерти обошел нас стороной.

Все повозки битком набиты припасами: бобами, беконом, мукой и салом. По бокам закреплены бочки, а в кузовах сделано двойное дно, чтобы хранить инструменты и вещи, которые нужны не каждый день. У папы есть запасные колеса и столько веревок и цепей, что можно протянуть через всю страну, а еще пилы, железные блоки для канатов и с дюжину других приспособлений, названия и предназначение которых мне неизвестны. Мама хранит в нижнем отсеке фарфор. Она упаковала его в солому и молится, чтобы ничего не разбилось. А пока мы пользуемся тем, что не бьется: жестяной посудой и железными ложками.

У одной дамы в фургоне стоит стол, стулья и комод. Она утверждает, что эта мебель передавалась в ее семье из поколения в поколение и пережила путешествие через океан – так почему бы ей не пережить еще и путь через равнины? У некоторых переселенцев вещей намного больше, чем необходимо, а у других, наоборот, слишком мало; есть такие, у которых даже обуви нет. Караван представляет собой разношерстную толпу: тут и охотники за богатством, и семьи, и стар и млад. Прямо как в Сент-Джо, только все белые. Все, кроме Джона Лоури, но я пока не поняла, кто он такой.

Мистер Лоренцо Гастингс одет в костюм-тройку с аккуратно завязанным галстуком и носит в кармане часы на цепочке. Его жена Присцилла, чопорно прикрываясь кружевным зонтиком, сидит в двуколке, запряженной двумя белыми лошадьми. Еще у этого семейства есть огромный крытый фургон, который тянут восемь мулов, а правят ими два нанятых возничих. Уайатту удалось заглянуть внутрь, и он утверждает, что там стоит кровать с периной. В качестве компаньонок миссис Гастингс взяла с собой двух женщин среднего возраста, сестер, которые едут в Калифорнию к брату. Мы с мамой знакомимся с ними и узнаем, что их зовут мисс Бетси Клайн и мисс Маргарет Клайн, но разговор длится недолго. Миссис Гастингс завалила их поручениями, и они торопятся разбить лагерь. Краем уха я слышу, как мистер Эбботт говорит папе, что Гастингсы и неделю не продержатся, к счастью для всех. По его словам, в каждом караване находятся те, кто поворачивает назад. Мне жаль сестер, так что я надеюсь, что Эбботт ошибается.

Независимо от количества пожитков и положения в обществе, все здесь, похоже, мечтают об одном. Все хотят променять то, что имеют, на нечто новое. Землю. Удачу. Жизнь. Даже любовь. Все болтают о том, что нас ждет в конце пути. В том числе и я, хотя меня больше волнует, с чем мы столкнемся по дороге. Повозки некоторых переселенцев до того набиты скарбом, что я не представляю, как животным хватает сил все это тянуть. Но они тянут, и наутро, подкрепившись кашей и беконом, все занимают свои места, и длинный караван отправляется в путь.

То, по чему мы едем, называют дорогой. Наверное, так и есть. Следы, оставленные повозками и ногами тысяч переселенцев, превратились в тракт длиной в две тысячи миль. Он берет начало в дюжине точек по руслу Миссури, пересекает равнины, ручьи, холмы и лощины и ведет в зеленые долины, в которых почти никто из нас не бывал.

Из-за того что в караване так много повозок, они то растягиваются по колее, оставленной предыдущими фургонами, то ползут одна за другой, переваливаясь, точно утки, через бугры и рытвины. Мистер Колдуэлл непременно хочет быть впереди, рядом с мистером Эбботтом, и с успехом подгоняет своих мулов и домочадцев, чтобы занять первое место. А мы и рады оказаться в конце каравана, где он из ровной цепочки превращается в подобие кривого треугольника. Маме нужно двигаться помедленнее, к тому же намного приятнее идти, когда сзади тебе не наступают на пятки. И еще я рада, что мы так далеко от Колдуэллов. Мне не придется ловить на себе печальные взгляды Эмельды или помогать семейству Дэниэла по хозяйству. Я со своей-то работой едва справляюсь.

Фургон постоянно шатается, подпрыгивая на кочках, так что всех, кто сидит в кузове, постоянно мучает тошнота. Пожалуй, это похоже на морскую качку, и в основном мы предпочитаем идти пешком. Даже мама, хотя ее огромный живот выпирает, привлекая внимание других путешественников. Она не говорит, что ей тяжело, но я вижу по глазам и волнуюсь. Папа тоже замечает и начинает уговаривать ее сесть в повозку.

– Еще немного такой болтанки, и ребенок просто вывалится из меня, а я бы предпочла, чтобы он еще пару недель посидел внутри, – отвечает она.

Похоже, маму слушается не только папа, но и малыш, потому что он и впрямь не спешит родиться.

* * *

Смотреть особенно не на что – не потому что здесь некрасиво, а потому что мы двигаемся очень медленно, и глаз успевает охватить окрестности и привыкнуть уже в первые часы пути. Лужайки усыпаны весенними цветами, дорогу пересекают ручьи и родники. Каждую милю чей-нибудь фургон вязнет в грязи по самую ось. Приходится пускать в ход канаты и мускулы, чтобы вытащить его, но к этому моменту застревает кто-нибудь еще.

Монотонная дорога нагоняет сон, особенно под вечер, и уже не раз люди падали с повозок, убаюканные бесконечной качкой. Волам в отличие от мулов не нужны ни вожжи, ни возничие. Их просто запрягают по двое в ряд, и кто-нибудь идет рядом, подгоняя их палкой или кнутом, когда необходимо. Этим занимаются по очереди папа, Уоррен и Уайатт, сменяя друг друга у каждого из фургонов, а через несколько дней Уилл тоже осваивает эту науку.

Меня утомляет постоянный гул. Ни дорога, ни работа, ни широта просторов и ни грязь, а именно шум. Лязг и грохот повозки, непрекращающаяся какофония из скрипа колес и упряжи, звона колокольчиков на сбруе. Все скрежещет, гремит, ухает и дребезжит. От тряски хотя бы есть какая-то польза. Утром мы наливаем коровье молоко в маслобойку и ставим в фургон, а к вечеру получаем масло, не прикладывая лишних усилий. С хлебом намного сложнее. Когда караван останавливается на ночлег, мы все настолько голодны, что не готовы ждать, пока тесто поднимется и хлеб испечется, а костер не получается довести до нужного соотношения углей и золы.

В первый день пути я попыталась приготовить хлеб с утра, но времени было мало, ведь нужно не только испечь его, но и остудить котелок. В итоге нам с Уиллом пришлось повесить его на ручку метлы, взяться за оба конца и нести таким образом, пока донце не остыло, иначе котелок, чего доброго, прожег бы дыру в кузове. У меня столько дел, а маме нужно отдыхать, поэтому я решила, что буду печь его раз в неделю по ночам. Чаще просто не смогу.

Три дня подряд нам приходится ужинать тушеными бобами с беконом. Папа обещает, что мы добудем свежего мяса, когда будет на кого охотиться, но на дороге, ведущей от Сент-Джо, совсем не встречается крупная дичь. Здесь только комары, бабочки, самые разные птицы и ползучие твари, а вот стадных животных не видно. Уэбб каждый день высматривает бизонов в подзорную трубу, но мистер Эбботт говорит, что их в последнее время стало намного меньше, так что если мы их и увидим, то только после того, как доберемся до Платта.

Утром и вечером бывает тяжело: нужно то грузить повозки, то разгружать, заново приводить все в порядок. Но утро пугает меня больше. Может, потому, что впереди ждет длинный напряженный день, а собираться в дорогу всегда сложнее, чем останавливаться на ночлег. Только разбили лагерь, и вот уже снова пора его сворачивать, бегать и суетиться, когда так приятно было бы посидеть спокойно. Проглотив завтрак – кофе, кашу и немного бекона, – мы убираем палатки, сворачиваем одеяла, пакуем чайник, кастрюли и сковородки, моем посуду после завтрака, точно так же как после ужина. Вода оставляет на тарелках известковый осадок, так что перед следующей трапезой их приходится протирать.

В каком-то смысле наша жизнь стала проще. Все наши обязанности и дела свелись к преодолению пути: шаг за шагом мы двигаемся к цели под монотонный грохот повозок и топот усталых путников, которым нечем заняться, кроме как идти вперед. Иногда, когда я не шагаю рядом с мамой, то сажусь верхом на Плута, одного из мулов, которых отец купил у мистера Лоури, кладу блокнот на луку седла и рисую. Папа ведет путевой дневник, но у меня всегда лучше получалось рисовать, чем описывать словами. Мама говорит, я начала рисовать пальчиком на земле еще до того, как научилась произносить собственное имя. Только рисуя, я могу побыть наедине с собой. В другое время дня я либо иду, либо занята работой.

У каждого из нас есть обязанности. Папа с Уорреном ухаживают за животными и ставят палатки; Уэбб, Уилл и Уайатт собирают дрова для костра, таскают воду и разгружают повозку по вечерам; мы с мамой делаем почти все остальное. Эбигейл, жена Уоррена, старается помогать нам, но она совсем бледная и слабая, а от запахов лагеря ее мучают тошнота и головокружение. Я подозреваю, что она тоже ждет прибавления в семействе, только срок совсем ранний. Уоррен, похоже, тоже так думает и старается облегчить жене жизнь, но в дороге это невозможно. Мама и Эбигейл не единственные беременные женщины в караване. Первые несколько дней впереди нас ползет фургон молодой пары по фамилии Бингам. У Элси Бингам еще не такой большой живот, как у мамы, но его очертания уже заметны под платьем. Она держится довольно бодро, как и ее муж, и, похоже, качка и тряска ее совсем не тревожат.

Поддерживать чистоту не получается, и мальчишкам, видимо, все равно, а вот я терпеть не могу грязь. Я вижу, что некоторые набирают воду у берега или в неглубоких лужах, которые возникают после дождя, даже тогда, когда неподалеку валяется труп животного. Джон Лоури настаивает, чтобы мальчишки ходили за водой к источникам выше по течению, и часто помогает им сам, но я все равно беспокоюсь. По-моему, если бы все были аккуратнее, путешественники меньше бы болели. По каравану уже расползаются слухи, что на нашем тракте начались случаи холеры.

На четвертый день пути мы начинаем замечать могилы у дороги. Большинство из них отмечены лишь доской с выжженной надписью. Первые несколько раз я заговариваю об этом, когда мы с мамой под руку проходим мимо, но она отказывается обращать на них внимание, даже когда нам на глаза попадается свежая могила двухмесячной девочки.

– Мне не нужно смотреть на смерть, чтобы помнить о ее существовании, Наоми, – говорит мама. – Я должна сохранять присутствие духа. Сейчас у меня нет сил на страх и горе, так что я просто пройду мимо. И буду очень тебе благодарна, если ты не станешь сообщать мне о том, что видишь.

Я сжимаю ее локоть, а она поглаживает меня по руке.

– Тебе страшно, мам? – тихо говорю я.

На самом деле я пытаюсь сказать, что сама боюсь. Мама, может, и сохраняет присутствие духа, а вот у меня в голове крутятся всякие ужасы.

– Не за себя. Я знаю, что делать. Но я не хочу потерять еще одного ребенка и не готова думать об этой несчастной матери, которой пришлось похоронить родное дитя у дороги.

Мама родила пятерых здоровых детей, но и терять малышей ей случалось: несколько младенцев умерли через день-другой после родов и одна девочка родилась уже холодной, как фарфоровая кукла. Я невольно думаю, что маме будет проще в дороге без новорожденного, за которым надо ухаживать, но благоразумно держу язык за зубами.

– Ты хмуришься, Наоми.

– Это я умею лучше всего. Хмуриться и рисовать. Два моих главных таланта.

Мама смеется, как я и ожидала, но во мне поднимается гнев, похожий на пыльную тучу, которая окружает повозки и сливается с серым небом, из которого в любую минуту может политься дождь.

– А вот прятать чувства ты не умеешь, – замечает мама.

– Да. Только хмуриться и рисовать. Больше я ни на что не гожусь, ты не забыла?

На этот раз она не смеется.

– Расскажи, что тебя расстроило.

– Меня бесит, что я женщина.

– Как так? – изумленно восклицает мама.

– Бесит, что это так тяжело.

– А ты бы предпочла быть мужчиной? – с вызовом спрашивает она, как будто я совсем свихнулась.

Я задумываюсь на мгновение. Я не настолько слепа, чтобы полагать, что быть мужчиной лучше. Может, проще. Или нет. Не знаю. Наверное, любой жизненный путь тяжел, просто по-своему. Но меня все еще переполняет гнев.

– Я злюсь на папу. На Дэниэла. На мистера Колдуэлла. На Уоррена. Даже на мистера Джона Лоури, если честно. Просто я сегодня злая.

– Злиться намного приятнее, чем бояться, – соглашается мама.

Я киваю, и ее рука снова сжимает мою.

– Но злость – это бесполезное чувство, – продолжает мама. – Бесполезное и тщетное.

– Я бы так не сказала.

Не такое уж оно и бесполезное, если помогает отогнать страх.

– Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит. Звучит очень просто, но чаще всего так и есть. Мы сами все усложняем. Тратим всю свою жизнь, усложняя то, что лучше бы просто принять. Потому что через принятие мы устремляемся к трансценденции.

– К трансценденции?

– Именно так.

– Вот тут тебе придется объяснить поподробнее, мам. Я не знаю, что значит «трансценденция».

– Это место, куда отправляется твое сознание, пока твои руки рисуют, – отвечает мама. – Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться.

Я киваю. Это я могу понять. Когда я рисую, мне и впрямь кажется, будто я где-то не здесь. Я совершаю побег. Именно поэтому я никогда не брошу рисование, пусть иногда и думаю, что это пустая трата времени.

– Потрать свои силы на то, чтобы возвыситься надо всем, что нельзя изменить, Наоми. Сохраняй присутствие духа. И в конце концов все будет хорошо.

– Даже если сначала будет много боли?

– Особенно если будет много боли, – уверенно отвечает мама.

Какое-то время мы шагаем бок о бок, погруженные в мысли о лучшем мире.

– А почему ты злишься на Джона Лоури? Мне он нравится, – вдруг говорит мама. Она не спрашивает, почему я злюсь на папу, Уоррена и мистера Колдуэлла, как будто в их случае мой гнев оправдан. Я запрокидываю голову и смеюсь, прежде чем признаться:

– Мне он тоже нравится, мам. Потому и злюсь.

3. Биг-Блю

Джон

Я ВОЛНУЮСЬ ЗА УИНИФРЕД МЭЙ. Не понимаю ее мужа. Я бы не потащил женщину, которая вот-вот родит, на Запад через равнины. Вместо того чтобы ехать в повозке, она бредет рядом, опираясь на руку дочери. Неудивительно. Из-за тряски у нее могут отойти воды, так что ей и впрямь проще идти пешком.

Они красиво смотрятся вместе, эти две женщины, хотя у матери усталое лицо, покрытое легкими морщинками, а в каштановых волосах видна проседь. Наоми, идущая рядом, напротив, полна жизни и стройна, но у обеих одинаковый упрямый подбородок и неулыбчивый рот, одни и те же зеленые глаза и веснушчатый нос.

Мальчишки семейства Мэй, особенно Уэбб, прицепились ко мне как репей. Я постоянно вежливо стараюсь от них отвязаться, но не успеваю и глазом моргнуть, как они возвращаются. Уэбб запомнил, как зовут всех моих животных, и каждый раз приветствует их длинным списком имен, повторяя их по памяти, как апостолов из Библии, которую Дженни заставила меня прочитать.

– Привет, Бумер, Будро, Самсон, Далила, Тягач, Гус, Джаспер, Юдифь, Лассо, Везунчик, Уголек и Перчик! – восклицает Уэбб, но всегда почтительно понижает голос, когда здоровается с ослами Горшком и Котелком, которым мальчишка, похоже, нравится.

Моя лошадь Дама тоже его любит, и Уэбб приветствует ее с таким же восторгом.

– И тебе привет, красавица Дама, – говорит он, а потом продолжает болтать без умолку, пока я не отошлю его к родным или кто-нибудь не придет забрать его.

Мне хочется расспросить мальчишку о том, о чем я не имею права спрашивать. Узнать побольше о его сестре, о том, почему ее муж загадочным образом отсутствует, и о кожаной сумочке, которую она всегда носит с собой, но я молчу. Она представилась мне как Наоми Мэй, и мысленно я продолжаю называть ее так, но Уэбб сказал, что ее зовут миссис Колдуэлл, и Колдуэллы, которые путешествуют в нашем караване, явно связаны с семейством Мэй. Зато я могу спросить Уэбба о том, как дела у его матери. Мальчик хмурится, как будто ему и в голову не приходило, что с мамой может что-то случиться.

– У нее все хорошо, мистер Лоури. Говорит, чтобы вы приходили к нашему костру ужинать, если захотите, раз уж у вас нет никого, кто бы о вас позаботился, – объявляет он.

– Я сам о себе забочусь, как и все взрослые люди.

– А мой папа нет. И Уоррен. За них это делают мама, Эбигейл и Наоми.

– Твой папа много трудится. Как и Уоррен.

– Не так много, как мама.

– Верно. Думаю, на свете сейчас не найдется никого, кто бы трудился больше, чем твоя мама, – бормочу я себе под нос.

– Приходите на ужин, мистер Лоури. Готовить будет Наоми, у нее получается не так хорошо, как у мамы, но голодным никто не остается. Папа говорит, это главное.

Уэбб приглашает меня каждый день, но я не соглашаюсь. После нескольких отказов он приносит мне буханку хлеба.

– Наоми передала, – говорит он, и меня охватывает радость.

Я не знаю, сделано ли это в благодарность за то, что я терплю ее братьев, или же здесь кроется приглашение к чему-то большему, но я смакую каждую крошку просто потому, что хлеб испекла она. Я постоянно чувствую ее присутствие. Даже держась на расстоянии, я присматриваю за ней, то и дело отправляясь к хвосту каравана и еду сзади, убеждая себя, что лишь желаю проверить, не отстал ли Уэбб от своих. Эбботт только рад, что я беру на себя роль замыкающего. Так он может спокойно оставаться впереди и не беспокоиться о том, что кто-то потеряется.

Каждый вечер повозки ставят в круг, волов распрягают и отправляют пастись, а мужчины по очереди следят, чтобы скотина не разбрелась в поисках более сочной травы. Когда животных начинает клонить в сон, их стреноживают, привязывают к кольям или загоняют в круг из повозок, которые соединяются цепями, чтобы получился загон. Тем, у кого с собой много скотины, всегда сложнее. Зачастую они вынуждены спать среди своих животных за пределами круга. Обычно так поступаю и я – ставлю палатку там, где пасутся мои мулы, или просто кладу под голову седло и сплю под открытым небом.

На пятый день я просыпаюсь от раскатов грома. Небо затянуто черными тучами, такими плотными, что даже рассвет не может разогнать мрака. После выхода из Сент-Джо нас время от времени донимали моросящий дождь и короткие ливни, но надвигающаяся буря – это совсем другое. Вместо того чтобы отправиться в путь с рассветом, мы оставляем фургоны в кругу. Эбботт дает команду поглубже вбить колья, удерживающие животных и палатки, закрепить колеса повозок цепями и покрепче все привязать. Всех животных загоняют в центр круга: волы, лошади, мулы и прочий скот сбиваются в тесную кучу под мрачнеющим небом. Я стреноживаю Даму, ослов и мулов возле повозки Эбботта и успеваю спрятаться под нее, прежде чем небесные воды проливаются на прерию.

Дождь не капает, он льет стеной. Струи разрезают воздух и падают на землю, перемешивая грязь. Мы прячемся от стихии в палатках и повозках, которые не дают дождю лупить нас, но не могут защитить от влаги, просачивающейся через трещинки и просветы. Под повозкой Эбботта расползаются лужи, пока все земля у нас под ногами не превращается в жижу. Эбботт особенно не жалуется. Потому он мне и нравится. В этом они с Дженни похожи, хотя Эбботт за словом в карман не лезет и всегда готов рассказать какую-нибудь байку. Я слушаю его болтовню, убаюканный шумом дождя и вынужденным бездействием. Погода хоть и сырая, зато не ветреная. Такой ливень остается только переждать. Я уже начинаю дремать, когда Эбботт вдруг прерывает свой рассказ о встрече с черноногими в Орегоне – историю, которую я и так уже слышал.

– Что она творит? – спрашивает он, но я так устал, что мне все равно.

Я даже глаза не открываю. Мне мокро, но спать тоже хочется, к тому же в такой дождь мне не нужно беспокоиться о табуне: вряд ли кто-то может украсть животных или спугнуть. Я поставил их в кружок – мордами внутрь, хвостами наружу, – и мне лень даже приподнять шляпу, чтобы посмотреть, о чем там ворчит Эбботт.

– Чтоб мне провалиться! Я уж думал, что все на свете повидал, – бормочет он.

Я бы предпочел, чтобы Эбботт оставил свои замечания при себе. Я же знаю, что он пытается втянуть меня в разговор.

– Эта бесовка решила устроить стирку под дождем.

Мои веки распахиваются. Я не знаю, как догадался, что речь о Наоми, но уверен, что это она. Я приподнимаю край холстины и выглядываю наружу. Повозки семейства Мэй прицеплены к фургону Эбботта. Вчера вечером они последними встроились в круг, соединив хвост с головой каравана.

Наоми Мэй вынесла два ведра со стиральной доской и теперь энергично трет белье, сжимая в правой руке кусок мыла. Ее тонкое платье промокло насквозь, а на голове у нее шляпа Уэбба вместо собственной. Наоми невозмутимо обрабатывает одежду всего семейства. Не тратя времени на полоскание, она просто перекидывает намыленные вещи через цепь между повозками, позволяя ливню сделать все за нее.

– Аака'а, – тихо выдыхаю я и выбираюсь под проливной дождь.

Мгновенно промокнув до нитки, я иду к ней, придерживая край шляпы, с которой стекает вода. Про себя я повторяю, что могло быть и хуже. Ветра нет, только тяжесть падающего с неба дождя, но и без ветра приятного мало.

– Так и умереть недолго, – рявкаю я, приблизившись к Наоми и расправляя у нее над головой свой промокший плащ, чтобы хоть немного защитить ее от дождя.

– Я никогда не болею, – кричит она в ответ, продолжая тереть белье.

– Не говорите так. Тому, кто говорит «никогда», жизнь спешит доказать обратное. – Дженни постоянно повторяет эту пословицу.

Но Наоми Мэй лишь качает головой.

– Я никогда не болею, – настаивает она.

Несколько секунд я смотрю на нее. Я хочу, чтобы она все бросила и спряталась от ливня, и в то же время задумываюсь о том, почему мне никогда не приходило в голову устроить стирку под дождем. Белье и впрямь отлично прополаскивается. Нужно только немного мыла, и дело сделано.

– Где ваши братья?

Я уже планирую хорошенько отчитать Уэбба, Уил ла и Уайатта.

– Я забрала у них одежду. Они остались в одном исподнем, сидят в повозках и дрожат под одеялами. – Она издает смешок.

– Вот и вам там же место, – говорю я.

– У меня есть выбор: страдать, сидя в повозке, или страдать, стирая белье. Во втором случае хотя бы вещи будут чистые.

– Если поднимется ветер, цепи не выдержат, и все ваше белье попадает в грязь.

– Тогда мне лучше поторопиться, – спокойно соглашается она.

– Аака'а, – снова бормочу я.

Бросить ее я не могу, остается только помочь. Дождь лупит с такой силой, что выжимать белье бесполезно, но я все равно пытаюсь, скручивая ткань, вытряхивая из нее мыльную пену и грязь, а Наоми тем временем продолжает тереть одежду под ливнем. Когда с последней рубашкой покончено, я выливаю грязную воду из бочки, и Наоми сбрасывает в нее белье, мокрое, но на удивление чистое.

– Повешу сушиться, когда тучи разойдутся, – объявляет она.

Я подталкиваю ее к повозке отца. Наоми благодарит меня с широкой улыбкой и заставляет пообещать, что я приду на ужин в следующий раз, когда она меня пригласит, после чего наконец уходит в укрытие.

– Положил глаз на хорошенькую вдову, Младший? – спрашивает Эбботт, когда я снова забираюсь под повозку и начинаю стаскивать с себя мокрую одежду.

На мгновение я застываю. Слово «вдова» звонким эхом отдается у меня в голове. Холода я уже не чувствую.

– Если тебе охота еще постирать, так у меня тоже накопилось немного грязной одежды, – фыркает Эбботт.

Не обращая на него внимания, я достаю из седельных сумок сухие штаны и рубашку. Одежда тут же пропитывается сыростью, но я натягиваю ее, кутаюсь в шерстяное пончо и скидываю намокшие ботинки.

– Зря ты высунулся. Она тебя о помощи не просила, и я готов биться об заклад, что весь караван на вас смотрел. Ты только что привлек к себе лишнее внимание. Из такого человека, как мистер Колдуэлл, лучше не делать себе врага. Она была замужем за его сыном, и старик до сих пор считает ее своей собственностью.

– Так что ж он ей сам не помог? – ворчу я.

Эбботт фыркает, но грозит мне пальцем.

– Не суйся к ней, сынок. Она не для тебя.

Я невольно ощетиниваюсь, но молчу. Выжав воду из шляпы, я надвигаю ее на лоб, как было до того, как мой отдых грубым образом прервали, прислоняюсь спиной к седлу и готовлюсь переждать ненастье в полудреме.

– Стирка под дождем. Ну и дурь, – бормочет Эбботт. – Если заболеешь, я тебя выхаживать не стану, и не надейся.

– Я никогда не болею, – говорю я, повторяя слова Наоми Мэй, и напрягаюсь, услышав смешок Эбботта.

– Да ты уже болен. Подхватил любовную лихорадку. У тебя все на лице написано.

* * *

После ливней Биг-Блю, где обычно не больше нескольких футов глубины, превратилась в ревущий поток. Повозки, направляющиеся в обе стороны, толпятся вдоль берегов. Над головой продолжают бродить мрачные облака, из которых вот-вот польет, и я знаю, что, если повременим с переправой, станет только хуже. Эбботт соглашается со мной и, не тратя времени даром, дает каравану сигнал разгружать фургоны, чтобы перевезти припасы через реку. Час уходит на споры о том, где лучше переправляться через реку и каким образом. Даже при том, что уровень воды поднялся, повозки приходится спускать с берега на канатах по одной, чтобы они не попадали в реку.

Полдюжины индейцев племени канза, одетых только в набедренные повязки да еще мокасины, чтобы защитить ступни от камней, соорудили грубые плоты, чтобы переправлять путешественников и их пожитки через реку, и берут по четыре доллара за фургон и по одному за человека. Животные переплывают бесплатно, зато за перевозку каждой партии припасов они требуют рубашку из холстины. Поначалу люди медлят, узнав о таких высоких ценах, и пытаются торговаться с канзами, но стоит одному фургону перевернуться вместе с семейством и всеми их пожитками, и переселенцы решают, что скупиться не следует.

Мои мулы останавливаются у воды, но я не тороплю их и сам захожу в воду по грудь, раскинув руки и показывая, что здесь безопасно. Потом я слегка дергаю повод, и Дама следует за мной без возражений. Она начинает плыть. Веревка между ней и мулом, нерешительно застывшим на берегу, начинает натягиваться. Горшок и Котелок, мои ослы, делают несколько шагов, входят в реку и догоняют меня, вытянув шеи и навострив уши. Мулы, связанные в длинную цепь, тут же спешат войти в воду, как будто ослы и кобыла пристыдили их своим примером.

Я оставляю возню с фургонами и припасами канзам и самим путешественникам и провожу следующие два часа, помогая перебраться через реку животным – волам, лошадям и овцам, – и мужчины из нашего каравана охотно на это соглашаются. Все, кроме мистера Колдуэлла, который, как и предупреждал Эбботт, сверлит меня злобным взглядом с тех самых пор, как я помог Наоми со стиркой. Мистер Колдуэлл уверен, что сам знает, как лучше. Он подгоняет криками и лупит своих животных, которых он не стал распрягать. Мулы упираются, несмотря на хлыст. Я тянусь к первому животному в упряжке и успокаиваю его тихим голосом. Хлыст мистера Колдуэлла щелкает, задевает край моей шляпы и хлещет меня по лицу. Я чувствую, как на щеках уже распухает след от удара, но не отпускаю поводья. Вместо этого я хватаю хлыст за кончик и вырываю его из рук хозяина.

– Так с ними не сладить, мистер Колдуэлл. Они больше вас и сильнее. Если будете их сечь, следующие две тысячи миль будете мучиться с ними перед каждым ручьем и речушкой. Нужно убедить мулов, что ни вы, ни вода для них не опасны. Я помогу им переплыть. Можете даже не распрягать.

– Вот же чертовы проныры! Я сам переправлю своих животных! – кричит мистер Колдуэлл.

– Мистер Колдуэлл, позвольте ему вам помочь. Он умеет управляться с мулами, – настаивает Наоми, спускаясь к нам по берегу.

Я думал, она переправилась уже несколько часов назад. Уэбба я сам перенес через реку на плечах, а Уилл и Уайатт примерно тогда же переплыли верхом на Плуте и Тюфяке.

– Я не стану платить этому полукровке или остальным краснорожим за то, что и сам могу сделать, – возражает мистер Колдуэлл.