Текст книги "Потерянные сердца"

– Моего отца зовут Лоури. Моя мать была из пауни. Я же… и то и другое. Питку Асу, – пожимаю плечами я, повернув руки ладонями кверху.

– Питку Асу, – бормочут братья, кивая головами, как будто это все объясняет, а потом снова замолкают.

Я уже думаю, что они уснули. Чарли, сидящий рядом, начинает ерзать.

– Что мне сказать капитану Демпси? – спрашиваю я. – Что вы скажете, то я и передам.

Они принимаются говорить все сразу, заглушая бормотание друг друга, так что я уже не понимаю, кто что произносит.

– Скажи им, что снизу от нас канзы, а сверху сиу. И шайенны.

– Они крадут у нас. Мы у них. Друг друга мы понимаем. А белых не понимаем.

– Они топчут священные захоронения наших предков. Повозки идут прямо по ним – остаются следы колес.

– Один дает обещание, мы заключаем договор, потом приходит другой и нарушает его.

Их гнев почти осязаем, а глаза братьев злобно смотрят на меня, будто это я во всем виноват. Я рад, что мне выпало говорить со стариками. Боюсь, Собачий Клык и его воины выгнали бы меня взашей. Или вовсе прирезали.

– Скажи ему, что мы останемся здесь, – объявляет один из братьев.

– Пусть стреляет по сиу из своей пушки. Мы с ними сражаться не хотим, – добавляет второй.

– Я скажу ему, – обещаю я, хотя и знаю, что это бесполезно.

В деревню явится кто-нибудь другой и снова потребует, чтобы пауни перенесли деревню, но только отказа он не примет. Я говорю, что в деревню придет повозка с кукурузой и мукой, подарок от капитана Демпси, но на этот раз они не поднимают головы, когда я встаю. Чарли выходит из хижины вслед за мной. Когда мои глаза привыкают к дневному свету, я замечаю, что деревня вновь ожила, словно старики и дым от их огня призвали людей обратно. Кукурузу и муку из Форт-Кирни уже привезли, и женщины разгружают повозку. Увидев меня, они настороженно останавливаются. Я обращаюсь к ним на пауни и спрашиваю, чего еще им не хватает. Их глаза широко раскрываются от удивления, как всегда бывает, когда оказывается, что я знаю этот язык. Но в ответ женщины лишь презрительно фыркают.

– А что, ты добудешь нам все, что нужно, получеловек? – говорит одна.

«Получеловек». Это что-то новенькое. Обычно меня называют просто полукровкой. Меня достаточно часто выгоняли из маминой деревни, чтобы я усвоил, что индейцы рады мне не больше, чем люди вроде Лоуренса Колдуэлла. Глупо было обращаться к ним с подобными вопросами. Я не могу ни помочь им, ни дать им все необходимое.

Чарли тянет меня за руку:

– Вы сможете добраться до форта, мистер Лоури? Или мне сбегать с вами?

– Я сам справлюсь, Чарли.

Он сжимает мое плечо, серьезно глядя на меня.

– Спасибо, что разрешили прокатиться на вашей лошади. Хороший был день. Надеюсь, мы еще увидимся.

Я киваю:

– Я бы тоже этого хотел.

– И еще надеюсь, что вы не собьетесь с пути, – добавляет Чарли.

Только оставив деревню позади и глядя на воды Платта и бесконечные прерии, я задумываюсь о том, что он, возможно, говорил вовсе не о дороге до форта.

* * *

Я возвращаюсь к капитану Демпси, который, судя по всему, не удивлен исходом переговоров. Вздохнув, он делает запись в журнале, как будто ведет счет попыткам мирного устранения пауни. Потом я пишу два письма – отцу и Дженни – и отдаю их трапперу, который обещает доставить почту в Сент-Джо. Я не знаю, зачем пишу каждому по отдельности, полагаю, они все равно покажут письма друг другу, но с отцом никогда нельзя знать наверняка, да и говорю я с ними по-разному. Отцу я сообщаю о состоянии мулов и о том, как капитан Демпси отозвался об их качестве, размере и нраве. Также я упоминаю замечание капитана о том, что хорошие, послушные ослы-производители пользуются большим спросом и что я смогу предложить их для случки в любом форте отсюда до самой Калифорнии. Горшок и Котелок принадлежат мне, хотя контракт на поставку мулов оформлен на моего отца. Я не расписываю детали сделки, только говорю, что оплата в полном размере поступит на его счет в Сент-Джо. Затем я сообщаю ему, что не вернусь домой.

Я не рассказываю ему о Наоми Мэй и ее рисунках. Упомянуть о ней – все равно что признать, что это из-за нее я не могу повернуть обратно. Поэтому я просто пишу, что пошлю весточку из Форт-Ларами, Форт-Бриджера и когда доберусь до конечной цели своего путешествия. Я заверяю его, что у меня много денег; я никогда не пускаюсь в дальнюю дорогу без средств. Я слишком боюсь, что непредвиденные обстоятельства застанут меня врасплох и бросят на произвол судьбы в жестоком мире. Я слишком боюсь остаться в полном одиночестве. Письмо я подписываю просто своим именем.

В письме к Дженни я сообщаю, что Эбботт в добром здравии и что это он захотел, чтобы я сопровождал его до самой Калифорнии. Я пишу, что правительство раздает землю в Орегоне. Таким образом они хотят заманить переселенцев на новые территории: триста двадцать акров неженатым, шестьсот сорок – тем, у кого есть семья. Я не знаю, дадут ли землю индейцу. Может, только половину обещанного. Может, я обоснуюсь в Орегоне.

Я не знаю, поверят ли Дженни с отцом в мои рассуждения о земле. Она меня никогда не интересовала, как и фермерство, и даже простор меня не манил, хотя, полагаю, мне он понравится. Но они знают, что для счастья мне нужно несколько мулов, дюжина хороших кобыл и несколько мамонтовых ослов, которые не воротят нос от лошадиного зада. Я разбираюсь в разведении мулов и всегда чувствовал, что между мной и этими животными есть какое-то духовное родство. Они не могут размножаться: мул никогда не продолжит свою родословную. Не будет никаких потомков и новых поколений. Каждый из них единственный в своем роде. Рожденные от матери и отца, которые не подходят друг другу, мулы созданы для тяжелой работы, и это все. Мне не нужно искать свое место среди людей, вопреки уверенности отца. Мулы мне ближе, чем люди.

Я не рассказываю Дженни о смертях и тяготах путешествия. Я не говорю о холере и о том, какого цвета глаза у Наоми. Не упоминаю о деревне пауни, об их нелегкой жизни и о том, какое отчаяние испытал, увидев все это. Я просто пишу, что жив и здоров, и заканчиваю письмо последними словами, которые услышал от нее: любовь – это единственное, что стоит страданий. И если я хоть сколько-нибудь знаю Дженни, она прочтет между строк. И поймет, что я встретил ту, с кем не могу расстаться.

Я не знаю, люблю ли я Наоми… Пока я не уверен. Мне кажется, что люди слишком легко начинают говорить о любви и сразу же бросаются в погоню за ней. Я к этому еще не готов, но я уже на полпути. Она словно точка на горизонте – нечто далекое и неизведанное, и я неотрывно смотрю на нее, пытаясь понять, что передо мной. Обычно мулы мне нравятся больше, чем люди… Но Наоми Мэй – это совсем другое дело.

Наоми

– Нам нужно переправиться на северный берег Платта, – объявляет мистер Эбботт в начале дня. – Капитан Демпси говорит, что на той стороне меньше болеют, хотя ходят слухи, что хворь тянется до самого Форт-Ларами. Впервые такой мор. Нам все равно придется переправляться. Я считаю, лучше сделать это сейчас.

Платт не меньше мили в ширину, а то и больше, и обычно неглубокий, до середины бедра. Но его безобидность обманчива. Мистер Эбботт говорит, что видел, как люди и мулы начинали переходить реку вброд, и внезапно их сшибало с ног потоком воды, хлынувшей после дождей или схода снегов в тысяче миль отсюда. По его словам, волну можно увидеть за несколько минут до того, как она налетит, но река настолько широка, что выбраться вовремя все равно не успеешь. А дно здесь топкое. Если остановишься или животные заупрямятся, колеса повозок затянет по самую ось. Мистер Эбботт утверждает, что эти зыбучие пески засасывали волов целиком. Платт тяжело переходить в любом месте и в любое время, но большинство из нас согласны с Эбботтом. Переправляться все равно придется. Раз капитан Демпси говорит, что на южном берегу холера бушует сильнее, значит, лучше сделать это сейчас.

Хотя многие ворчат, возмущаются, да и просто боятся пересекать такую широкую реку, но когда мистер Эбботт принимает решение, все начинают готовить повозки к переправе. В нашем караване осталось всего сорок повозок. Мы потеряли пятьдесят человек: кто умер, кто дезертировал. Гастингсы со своей большой повозкой и нелепой двуколкой с лошадьми вопреки предсказаниям мистера Эбботта остались с караваном. Они всю дорогу жалуются, как и еще несколько семейств (в том числе Колдуэллы, хотя им приходится не так плохо, как многим другим), но назад не повернули. Мистер Колдуэлл пронюхал, что Джон остается с караваном, и тут же принялся нашептывать что-то папе и пакостничать. Меня он отвел в сторонку, чтобы предупредить, что меня, того и гляди, «утащит полукровка». Я ответила, что Джон не хочет никуда меня утаскивать, но, если бы захотел, я бы не стала сопротивляться. Может, это было неосмотрительно с моей стороны, но мне надоело терпеть Лоуренса Колдуэлла и выслушивать его мнение.

Мы переправляемся в десяти милях к западу от Форт-Кирни, в самом узком месте, где отмели торчат, словно маленькие острова, посреди жижи кофейного цвета. Краем уха я слышу, как Джон говорит Уэббу, что Платт хуже Миссури, потому что его нужно переходить и на каждом шагу тебя может засосать песчаное дно.

Не тратя времени даром, Джон усаживает Уэбба и Уилла на Плута и Тюфяка и привязывает их чумбуры к Даме и свои мулам. Он возится с животными точно так же, как при переправе через Миссури: сначала сам показывает, чего от них ждет, а потом возвращается на берег, чтобы завести их в воду.

– Вперед, ребята. Держитесь крепче и не паникуйте, – говорит он.

Уилл и Уэбб подчиняются, тихонько бормоча: «Пошли, мулы, пошли», когда Плут и Тюфяк начинают месить воду и вязкий ил.

– Умница, Плут! – подгоняет Уэбб, как будто все это просто большое приключение.

Уилл держится намного осторожнее, но Тюфяк спокойно заходит в воду вслед за Джоном и Дамой. Они без происшествий добираются до берега и ждут нас там. Мы поднимаем кузова повозок как можно выше и покрепче привязываем припасы. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к корзинке, которую мы закрепляем среди других вещей. Здесь безопаснее всего, но мама все равно сидит рядом, вцепившись в корзинку с ужасом на лице. Папа подгоняет одну из упряжек, шагая рядом с волами и держа в руках палку, словно Моисей с жезлом. Уоррен еще слишком слаб, чтобы пройти милю по бурлящей воде, так что его волов погоняет Уайатт. Я забираюсь на козлы, а Уоррен остается в фургоне следить за припасами. Папа медлит, а мамины губы уже побелели от страха. Она громко молится, чтобы воды оставались спокойными, а повозки перелетели реку как на крыльях.

Щелкает хлыст, раздается громкое «Пошли!», и мы входим в Платт. Вода облизывает повозки, волы стонут, а противоположный берег кажется далеким миражом. Внезапно возвращается Джон, с плеском приближаясь к нам, выкрикивая указания и объезжая фургоны сзади. Мы уже преодолели половину пути и с каждым шагом чувствуем себя все увереннее, как вдруг папина повозка начинает крениться, а мама вопит. Колеса проваливаются глубже, и все наши припасы сползают на одну сторону. В кузов попадает вода, и мамины молитвы сменяются руганью.

– Не дайте волам встать, Уильям, – кричит Джон папе, продевая веревку через переднее колесо и цепляя ее за седельный рог.

Он пришпоривает Даму, и повозка вырывается вперед с резким чавкающим звуком. Волы ревут, внезапно вновь почувствовав всю тяжесть фургона. Не успевает папа освободиться, как Уайатт начинает паниковать, придерживая упряжку, вместо того чтобы подгонять животных. Недолго думая, я спрыгиваю с козел и принимаюсь помогать брату. Вода неглубокая, но в юбках по ней идти неудобно. Я упрямо двигаюсь вперед, чтобы не позволить повозке застрять. В какой-то момент я спотыкаюсь и окунаюсь в воду с головой, но лишь на мгновение. Я тут же хватаюсь за упряжь ведущего вола и дергаю изо всех сил. Все кричат, я тяну, и наконец фургон выравнивается. Животные снова начинают двигаться вперед. Опасность миновала. Джон наклоняется и, шипя сквозь зубы, поднимает меня, чтобы усадить на седло перед собой. Река неохотно отпускает мои юбки, с которых льется вода.

– Пожалуйста, больше никогда так не делайте, миссис Колдуэлл, – рявкает он мне прямо в ухо.

Я смахиваю со щек грязные прядки, чрезвычайно довольная собой. Мокрая, вся в песке, я сижу так близко к Джону Лоури, что спиной чувствую стук его сердца. Переправа через Платт оказалась совсем не такой неприятной, как я ожидала.

6. Элм-Крик

Джон

НА ПЕРЕПРАВУ ОДНОЙ ПОВОЗКИ уходит час, а у некоторых их по две, и к тому моменту, как на северном берегу собирается весь караван, растерявший часть груза в капризных водах Платта, мало у кого еще остается желание продолжать путь. До конца дня мы с горем пополам проходим еще несколько миль и встаем лагерем у речушки под названием Элм-Крик милях в восьми от места переправы.

В эту ночь на нас обрушивается ураган, какого мы еще не видели. Фургоны закреплены кольями, а животные загнаны в круг, но ветер срывает все палатки и переворачивает двуколку Гастингсов. Она пережила переправу через Платт лишь для того, чтобы разлететься в щепки во время бури. Сам дождь не так страшен, как сопровождающий его шквал. Весь следующий день мы не снимаемся с лагеря, просушивая свои пожитки, хотя нам отчаянно необходимо наверстать упущенное время. А я заболеваю.

Я никому ничего не говорю, продолжаю заботиться о животных и скрываю, что болен, но дела у меня плохи, и мне страшно. Я говорю себе, что простудился из-за того, что несколько часов перегонял повозки через Платт, а потом буря лишила меня возможности отдохнуть и обсохнуть, но к полуночи у меня начинает ломить кости, а кишечник горит. После окончания своего дозора я падаю на сырые одеяла и молюсь, чтобы ко мне не надумал заглянуть Уэбб. Я жалею, что не увиделся с сестрами, как просила Дженни, и не попрощался с отцом, когда тот провожал меня, стоя на берегу Миссури.

Скрыться от чужих глаз можно лишь на расстоянии, так что я выбираюсь из палатки, чтобы облегчиться подальше от повозок и второй смены сторожей. Я не хочу возвращаться в палатку, опасаясь, что вскоре мне вновь придется встать с той же целью. Обессиленный, я прячусь в болотистом овражке. Я сам себе противен, но ничего не могу поделать. Я добавил немного перечной мяты и опия в свою фляжку, но теперь подумываю все вылить – вдруг я ношу с собой ту самую воду, от которой заболел? В итоге я решаю, что лучше плохая вода, чем совсем никакой. Мята облегчает спазмы, а опий заглушает грохот в голове, но из-за него мне кажется, будто меня уносит течением. Лишь боль в горле и ноющие кости напоминают о том, что я еще жив.

Намного больше, чем боль, меня терзает сожаление. Я не сказал Наоми о своих чувствах. Не сказал, что хочу состариться вместе с ней. Так много всего не сказал. А мне ужасно этого хочется. Именно это желание, несмотря на мучительную боль, заставляет меня вымыться в ручье, постирать одежду и, спотыкаясь, вернуться в палатку, чтобы утром никому не пришлось меня искать.

Если бы я знал, что умру, то уговорил бы семейство Мэй повернуть обратно. Дальше будет только хуже, а им нужна моя помощь. Я бы отдал Котелка Уэббу, а Даму – Наоми. Когда ее лицо возникает надо мной, я уверен, что мне это снится.

– Мистер Лоури. Джон?

Боже, она у меня в палатке.

– Уходите, Наоми.

Мне нравится произносить ее имя. Я сжимаю зубы, отгоняя страх. Я хочу повторять это имя каждый день – завтра, послезавтра, – но знаю, что мне суждено умереть.

– Джон, вы больны. Я пришла помочь.

– Я хочу, чтобы вы ушли.

Я хочу сохранить чувство собственного достоинства, но болезнь, терзающая караваны, отнимает его до последней крупицы. Из-за поноса и рвоты лекарства не усваиваются, хотя, по-моему, все эти снадобья нужны скорее для того, чтоб здоровым было чем заняться. Сомневаюсь, что они помогают.

– Сейчас я помогу вам подняться, – говорит она. – Вам нужно принять лекарство. Вам станет лучше. Я сама его приготовила.

– Пожалуйста… уходите. Я сам могу о себе позаботиться, – со стоном умоляю я.

– Пейте, – велит она, подхватывая меня под шею.

Моя голова падает ей на грудь. Я сжимаю губы, пытаясь сдержать подкатывающий приступ тошноты. Я успеваю отшатнуться в сторону и наклониться над ведром, которое Наоми поставила возле изголовья, и меня тут же начинает рвать. Потом я откидываюсь на одеяло, пытаясь оттолкнуть ее ослабевшими руками.

– Лекарство не усвоится, – говорю я.

– Просто пейте маленькими глотками. Лучше всего это делать сразу после того, как вырвало, – уверенно и спокойно отвечает она, будто не сомневается, что со мной все будет в порядке.

На мгновение я готов ей поверить, но потом мой желудок опять начинает сопротивляться. Я снова отталкиваю ее.

– Если вы не позволите мне помочь, придет кто-нибудь еще, а я знаю, что нравлюсь вам, – возражает она.

– Поэтому я и хочу, чтобы вы ушли, – со стоном выдыхаю я.

– Я знаю. И поэтому не уйду. Пейте.

Проходят часы. Я не осознаю ничего, кроме собственных мучений, но тени двигаются, меняется температура, и, когда мне наконец становится легче, а от ревущей боли остается лишь отголосок, Наоми все еще сидит рядом со мной.

– Я боялась, что ты умрешь, – говорит она.

Судя по лицу, Наоми измотана не меньше, чем я сам. Ее губы высохли, под глазами залегли тени, а вьющиеся волосы взлохмачены.

– Ты прекрасна, – отвечаю я, не лукавя.

Она улыбается. В ее глазах светятся облегчение и удивление, и я, ослепленный этим сиянием, снова повторяю свои слова. Само ее присутствие несет в себе красоту.

– А ты бредишь, – возражает она.

– Нет.

Я пытаюсь помотать головой, которая тут же начинает кружиться. Я жду, что вот-вот подступит тошнота и по телу прокатится боль, но на этот раз чувствую лишь слабость и усталость. Когда головокружение проходит, я открываю глаза и вижу лицо Наоми прямо над собой. По-моему, она даже не дышит.

– Джон?

– Чикстит татку – «Я здоров», – шепчу я. – Боль прошла. Я просто устал.

– Ты обещаешь, что не уйдешь? – спрашивает она.

Я знаю, что речь не о дороге на Запад. Наоми говорит о смерти.

– Обещаю.

– Тогда оставлю тебя спать. Но сперва попей немного.

Она помогает мне приподнять голову и подносит жестяную кружку к моим губам. Жидкость солоновата на вкус, и я тяну ее маленькими глотками, чтобы желудок не взбунтовался.

– Ты тоже поспи, – говорю я.

Она уже клюет носом от усталости. Я беру ее руку и прижимаю к груди над сердцем. Выгляжу я, наверное, так себе, а пахну еще хуже, но она сворачивается рядом со мной, положив голову на сгиб моего локтя, оставив руку в моей, и мы спим легким сном осужденных, только что получивших помилование.

* * *

Когда я снова просыпаюсь, то чувствую себя окрепшим, хотя в ногах и руках еще остается слабость, а горло пересохло от жажды. Наоми ушла, но у меня на рубашке осталось несколько ее волосков.

На пороге сидит Уэбб. Полог палатки клином сходится у него над головой.

– Наоми велела сказать ей, когда ты проснешься. Ты проснулся, Джон? – спрашивает он.

– Проснулся, Уэбб.

– Ты ведь не умрешь, как Эбигейл, правда, Джон? Мне она нравилась. Но ты мне нравишься еще больше. Только Уоррену не говори. И папе. Папе ты, по-моему, не нравишься. Он говорит, что ты положил глаз за Наоми. Это правда, Джон? У Наоми уже когда-то был муж. Его звали Дэниэл. Но он тоже умер. Но ты ведь не умрешь, правда, Джон?

Я медленно соображаю, и еще у меня затекла шея, но я успеваю уловить суть болтовни, с которой набрасывается на меня Уэбб, и качаю головой в ответ на вопрос, с которого он начал и которым закончил.

– Нет, прямо сейчас не умру.

– Это хорошо.

– Уэбб!

– Да?

– Ты заботился о моих животных?

– Ага. Следил за ними. Я привязал Котелка и мулов к колышкам, как ты показывал. И Даму тоже. За холмом полно травы.

– Молодец.

– Все остальные уже готовы выдвигаться. Нужно наверстать время. Мистер Эбботт не хочет тебя оставлять, но из-за того, что холера идет за нами следом, выбора нет.

– Вы все ждете меня?

– Не-а. Много кто заболел. Люси умерла. Прямо как Эбигейл, и мама говорит, что миссис Колдуэлл совсем разбита. Мистер Бингам тоже болеет, но ему лучше. Папа говорит, нужно двигаться дальше, но Наоми отказывается уходить без тебя. Как думаешь, Джон, ты уже достаточно поправился, чтобы ехать в повозке?

– Мне нужно попить, и еще я хочу помыться… без Наоми. Так что давай пока не будем ей говорить, что я проснулся?

Уэбб приносит кусок мыла и достает из моих седельных сумок чистую одежду. Он остается сторожить, пока я моюсь в ручье, сняв с себя грязные вещи и оставшись голым, как младенец, и таким же беспомощным. Помывшись, отжав постиранные вещи и одевшись в сухие, я начинаю чувствовать, что дрожу и с трудом держусь на ногах, но Уэбб поддерживает меня под поясницу и дает мне опереться на свои плечи, превращаясь в живой костыль, и так мы добираемся до лагеря.