Текст книги "Потерянные сердца"

– Больше ничего не остается, – отвечаю я.

Наоми кивает. Судя по ее виду, она сейчас не способна бежать быстрее черепахи. Слово «черепаха» невольно вызывает у меня улыбку.

– Кто-нибудь остался присмотреть за вашей мамой и малышом? – спрашиваю я, надеясь убедить ее пойти поспать. Скоро рассвет, а ей нужно отдохнуть.

– С ней Эбигейл. Малыш пососал молока, как и положено, и теперь они с мамой спят. Он такой милый, просто прелесть. Его будет легко полюбить. Мне кажется… я уже его люблю. – Наоми прижимает пальцы к губам, как будто пытается сдержать подступившие слезы. Справившись с собой, она выпрямляет спину.

– Вам бы тоже поспать. Вы слишком много на себя взвалили.

– Я не хочу спать. Еще рано. Сперва мне нужно придумать имя для брата. Ему нужно имя. Он этого заслуживает. Но я лучше соображаю в движении, так что мне нужно немного пройтись. Составите мне компанию?

Я издаю стон. Мы и так весь день идем, а ей все мало.

– Я не буду просить, чтобы вы снова меня поцеловали, – виновато добавляет она. – Обещаю.

Я протягиваю руку, чтобы помочь ей подняться.

– Пять минут. Мы походим пять минут. Вы устали. И я тоже.

Наоми вздыхает, но кивает, принимая мое условие.

– У вас есть еще какое-нибудь имя, Джон Лоури? – спрашивает она.

Я молчу в нерешительности. Она имеет в виду мое имя на языке пауни?

– Вы просто Джон Лоури? Среднего имени нет? – не сдается Наоми.

Может, виновата темнота и ее жалобный тон, но я вдруг рассказываю ей то, о чем никому и никогда не говорил:

– Мама звала меня Питку Асу.

– Скажите еще раз, – шепотом просит она, и я подчиняюсь. Она повторяет за мной незнакомые звуки, и у нее неплохо получается. – А что это значит?

– Две Ноги.

– А как будет «черепаха»? – поддразнивает меня Наоми.

– Ичас.

– Мне нравится. Но только это все равно не на «У», – вздыхает она.

Я улыбаюсь. Наоми устало сутулится, напоминая вянущий цветок.

– Его крик похож на вой волчонка. Это было первое, что пришло мне в голову, когда я его услышал, – замечаю я.

Она поднимает взгляд, всматриваясь в меня в темноте:

– Мою прабабушку звали Ульф[4]4
  Созвучно английскому wolf – «волк».


[Закрыть]. Джейн Ульф.

– Ульф Мэй, – на пробу произношу я.

– Ульф Мэй, – бормочет Наоми, кивая. – Мне нравится. Видит Бог, ему нужно сильное имя.

– И начинается на «У», – подвожу итог я.

Она тихо смеется, и от этого радостного звука мое сердце начинает биться чаще.

– Идите спать, Наоми.

Ее имя оставляет сладкое послевкусие на языке. Я знаю, что раскрыл ей то, что хотел сохранить в тайне.

– Пожалуй, так и сделаю, Джон. Спасибо, что помогли. Однажды мой брат захочет узнать, как получил это имя. Тогда я расскажу ему о вас и об этом путешествии. – Она вздыхает и слабо улыбается. – Ульф Мэй. Волчонок. Хорошее имя.

Голос Наоми звучит умиротворенно. От ее слов мое сердце переполняют чувства. Я скрещиваю руки на груди, чтобы ненароком не коснуться Наоми, желая утешить ее еще больше.

На этот раз я не желаю ей спокойной ночи. Усилием воли я заставляю себя уйти. Мне хочется быть рядом с ней. Я забираюсь в палатку, где всего час назад обнаружил Уэбба, но не остаюсь там. Вместо этого я снимаю рубашку, беру немного воды из бочки Эбботта и принимаюсь тереть кожу мылом, пытаясь смыть с себя мысли о Наоми Мэй. Когда мы доберемся до Форт-Кирни, мне придется вернуться в Миссури, а она продолжит путь в Калифорнию. Я больше никогда ее не увижу, и эта мысль жжет изнутри, как голод, и терзает меня до утра.

Наоми

Утром мама уже на ногах. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к ее груди. Они с папой не возражают против выбранного мной имени. Напротив, даже одобрительно кивают, вспоминая бабушку Ульф, как я и ожидала. Я не говорю им, что это была идея Джона. Это тайна, которая останется между нами. В первые несколько дней я стараюсь взять на себя всю мамину работу, чтобы она могла отдыхать, когда караван останавливается на привал. Я готовлю, стираю и забочусь обо всей семье.

Хворь гуляет по каравану, так что все на взводе. В одной семье буквально с разницей в несколько часов умирают и мать, и отец, оставив сиротами четверых детей младше десяти лет. Их забирает к себе дядя, а уже на следующий день у него умирает жена. Все семейство – две повозки, восемь детей, один мужчина, три овцы и две упряжки волов – поворачивает обратно в Миссури. Одной из упряжек управляет четырнадцатилетний мальчик. Мы все провожаем их взглядом, пораженные внезапностью и жестокостью смерти. Если до сих пор у нас еще оставались какие-то иллюзии касательно тягот пути и страданий, которые нам предстоит пережить, то теперь от этих заблуждений не осталось и следа, хотя я уверена, что все мы в глубине души продолжаем успокаивать себя ложью: «С тобой все будет хорошо. Ты сильнее. Ты умнее. Ты лучше. Тебя это не коснется».

Потеряв Дэниэла, я усвоила, что смерть вероломна и неумолима. Она никого не щадит. Нас она тоже не обходит стороной. Эбигейл начинает день на ногах, шагая рядом с мамой вслед за повозкой, а к обеду ее скручивает от ужасной боли. У нее внутри ничего не держится, так что она даже снимает белье, чтобы не запачкать. Эбигейл уверяет, что это все малыш, но к ночи ей становится так плохо, что наши попытки напоить ее водой оказываются тщетными. Уоррен держит ее за руку, умоляя не покидать его, но она так и не приходит в себя. Мой брат остается вдовцом, прямо как я.

Мы делаем гроб из запасных козел и хороним ее в неглубокой ложбинке возле рядка деревьев неподалеку от Литтл-Блю. Джон Лоури помогает папе и Уайатту выкопать могилу, а крест мы сколачиваем из перекладин маминого кресла-качалки. Вряд ли после бесконечной тряски в дороге кто-то из нас когда-нибудь захочет покачаться. Мама поет гимн «Я иду в ту страну, где закончатся бури земные», а методистский пастор по имени Элайас Кларк, путешествующий с нашим караваном, произносит короткую речь о вечном покое на небесах. Но нам покоя нет. Как только самодельный гроб скрывается под слоем земли, мы снова отправляемся в путь.

– Она ведь не хотела никуда ехать. Хотела остаться в Иллинойсе, поближе к матери, – плачет Уоррен. – А я решил, что нам в Иллинойсе ловить нечего. Не послушал ее. А теперь ее больше нет. Я оставил ее лежать в чистом поле совсем одну.

Нам нечем его утешить, а к ночи он сам заболевает той же хворью, что унесла Эбигейл, и мы уже боимся, что он последует за ней. Уайатт погоняет его волов, а Уоррен лежит в повозке, безутешный, терзаемый болью в животе и во всем теле, и скорбит по жене, которая еще вчера штопала ему носки. Я сижу с ним и пытаюсь облегчить боль лекарствами, но они как будто совсем не помогают. Мама рвется сама за ним ухаживать, но я не пускаю. Она еще слишком слаба. Без нее Ульф не выживет. Боюсь, никто из нас не выживет, если умрет мама.

Папа спрашивает, не хотим ли мы повернуть назад. Прошло всего две недели с тех пор, как мы вышли из Сент-Джо, а наша жизнь успела измениться до неузнаваемости. Мы шагаем задом наперед в мире, перевернутом кверху дном. Разговоры о землях и возможностях, которые ждут нас в Орегоне и Калифорнии, стихли под давлением мрачной действительности. Папа говорит, что мы можем отправиться с Джоном Лоури, когда он повернет обратно в Миссури, заплатив ему за то, чтобы он стал нашим проводником. Мое сердце радостно подпрыгивает в груди, но мама качает головой, бросив на меня понимающий взгляд, хотя обращается она ко всем.

– Позади у нас ничего не осталось, Уильям, – говорит мама. – Нам некуда возвращаться. Если повернем обратно… Эбигейл все равно не вернется к жизни. Наше будущее впереди. Наши сыновья доберутся до Калифорнии, и жизнь их будет лучше, чем та, которую мы оставили. Вот увидишь.

Каким-то образом Уоррену удается выжить, но на дорогу от берегов Биг-Блю до Платта у нас уходит восемь дней. Смерть хватает нас за пятки, замедляя движение каравана. Форт-Кирни, стоящий на южном берегу мелкой, но широкой реки, не имеет ни стен, ни укреплений. Это довольно скучный пыльный поселок с загонами для животных, казармами и пушками, которые заставляют индейцев держаться на расстоянии – почтительном, но не слишком большом. Несколько домиков разбросаны вокруг главного здания, и я слышу, как кто-то говорит, что поблизости находится поселение пауни. В тот вечер, когда мы добираемся до форта, в наш лагерь с воем и рыданиями заходит кучка женщин, детей и стариков из племени пауни. Кто-то говорит, что на их деревню напали сиу, увели скот и сожгли часть домов. Мы уже видели такое, когда путешествовали вдоль Миссури из Каунсил-Блафс в Сент-Джо. Индейцев омаха выгнали из собственной деревни. Папа поделился с ними чем мог, и они, причитая и скорбя, поспешили дальше, как будто сиу продолжали гнаться за ними. Я испытала облегчение, когда мы добрались до Сент-Джо, но грязные и окровавленные индейцы омаха по-прежнему стояли у меня перед глазами. Я зарисовала некоторые из этих лиц в блокноте, пытаясь избавиться от них. Я оживила их на бумаге и тут же пожалела, что не дала им просто затеряться на задворках памяти. Я перенесла их страдание на страницы блокнота и теперь не знала, что с ним делать.

Я никогда не видела и не слышала таких ветров, какие дуют здесь. Мы собираем фургоны в круг, подпираем колеса кольями и загоняем животных в центр, чтобы они не разбежались, испугавшись урагана. Кольцо повозок вроде бы дает какое-то укрытие, но мне все равно кажется, что нас вот-вот унесет ветром. Мальчишки прячутся под фургоном, а мы с мамой и Ульфом сидим внутри. Из-за воя ветра я хотя бы не слышу, как мама стонет во сне. Ей нехорошо. Она разговаривает во сне, стала бледной и ослабла. Я все время боюсь, как бы она не подхватила холеру, но она лишь улыбается и говорит, чтобы я не тревожилась.

– Я никогда не болею, ты же знаешь, Наоми, – повторяет она, и я понимаю, что этой напускной храбрости я научилась у нее.

Мама стонет, малыш Ульф плачет, и проходит несколько часов, прежде чем ветер стихает и оба успокаиваются, но я все равно не могу уснуть. Незадолго до рассвета я надеваю башмаки и выбираюсь из фургона. Мне срочно нужно помочиться, так что даже ветер меня не пугает, а будить маму, чтобы она сходила со мной, я не хочу. Стоит почти пугающая тишина. Лагерь умиротворенно дремлет, и я крадусь в темноте, ориентируясь по звуку папиного храпа. Я отхожу не так далеко, как мне хотелось бы, но и на таком расстоянии может быть небезопасно. Я поднимаю юбки, перебрасываю их через плечо, сажусь на корточки, чтобы не намочить обувь и исподнее, и наконец освобождаю свой мочевой пузырь.

Ветер разогнал облака, открыв взору чернильную темноту, усыпанную точками звезд. Мне не хочется возвращаться в повозку. Я не отдохнула. Эта усталость догонит меня днем и камнем ляжет на веки, но сейчас уединение придает мне сил. Я распускаю волосы и разбираю пряди пальцами, прежде чем снова заплести и помыть в воде, которую папа принес с реки вчера вечером. Я стараюсь не думать о широких бурых водах Платта. Весенние дожди затопили берега, собрав с них мусор. Вода на вкус ужасна, но если ее вскипятить и смешать с кофе, то пить можно. Эбботт советует бросать в нее немного овсяной крупы. Хлопья опускаются на дно, собирая по пути весь осадок. Это действительно работает, но тратить припасы впустую не хочется. Я утешаю себя тем, что болезнь, которая косит людей, случается, судя по всему, не от грязи.

Я развожу костер и варю кофе, надеясь, что не разбужу никого раньше времени. Я не готова к новому дню, к солнцу и другим людям, поэтому сижу молча, сжимая чашку в руках и медленно дыша, как будто так можно замедлить само время. Поскольку внутри круга стоят животные, костер я развела снаружи, на достаточном расстоянии, чтобы никого не потревожить, но и не очень далеко, чтобы позвать к нему родных, когда они проснутся.

Тихий звук шагов заставляет меня поднять голову и разгоняет невеселые мысли. Из темноты, которая тянется до самого Платта, возникает Джон Лоури с закатанными рукавами и мокрыми волосами. Свет моего костра делает его похожим на мираж, и я неловко встаю, словно все это время ждала именно его. Может, так и есть. Может, я призвала его своими отчаянными мыслями. Прошла всего неделя с тех пор, как он поцеловал меня. С тех пор, как я потребовала поцеловать меня еще раз, как следует поцеловать… А кажется, будто это было тысячу лет назад.

– Хотите кофе? – спрашиваю я и тут же жалею, что вообще дала ему выбор.

Не дожидаясь ответа, я торопливо наполняю свою чашку свежим кофе и протягиваю ему, а себе беру новую.

– Сядьте. Я не опасна, – настаиваю я.

Он закусывает губу, точно хочет возразить, но в итоге послушно опускается на корточки, сжимая жестяную чашку большими ладонями. Мне хочется отставить кофе в сторону и забраться в его объятия. Смерть Эбигейл и рождение Ульфа измотали меня, превратив в пустоглазую тень. Каждый день я механически переставляю ноги, пока все мои силы уходят на то, чтобы не позволить болоту отчаяния засосать всю нашу семью. У меня не было времени на то, чтобы подумать о Джоне, но сердце поддерживало огонь, и теперь я готова умолять его остаться с караваном.

– Вы рановато встали, – говорит он вполголоса, и я не успеваю опуститься до жалобной мольбы.

– Вы тоже, – отвечаю я, но мой голос звучит полузадушенно.

– Ветер заставил меня спрятаться под фургон Эбботта, а Эбботт вынудил меня вылезти обратно. Его храп громче урагана.

В это мгновение папин храп достигает самой громкой точки, а в повозке заливается капризным и усталым плачем малыш Ульф. Мы оба не можем сдержать смешок, но мое горло еще сильнее сжимается от боли.

– Завтра мы отправимся дальше. А вы теперь куда, мистер Лоури?

– Эбботт хочет, чтобы я остался с караваном. Он предложил нанять меня.

Я киваю, стараясь не показывать, как бешено стучит мое сердце.

– И что, вы согласитесь? – шепотом спрашиваю я.

Он отпивает из чашки и смотрит на огонь, как будто еще не решил. Свет и тени пляшут у него на переносице, щеках и подбородке.

– Да. И я перегоню половину своего табуна в Форт-Бриджер. Котелка и Даму оставлю себе… Может, куплю ферму и стану заводчиком в Калифорнии.

Он произносит эти слова с такой твердостью, словно вся тяжесть этого решения только что опустилась на его плечи. Мое сердце пропускает удар, и следующий вопрос звучит так, будто я задыхаюсь:

– А где находится Форт-Бриджер?

– Около тысячи миль… в ту сторону. – Он показывает в ту сторону, куда течет река, держа руку параллельно руслу Платта.

– Почему мулы? – не отстаю я, чтобы подольше удержать его возле себя.

– Я в них разбираюсь. Они сильные. Умные. И упрямые. В них соединилось всю лучшее от лошади и осла.

– Лошади красивее. Их приятнее рисовать.

– Лошади – это большие собаки. Люди ладят с собаками, вот и с лошадьми тоже. А мулы… Они просто нас терпят, не пытаясь добиться одобрения.

– И вам это нравится?

– Я их понимаю.

– У вас есть девушка, мистер Лоури? – выпаливаю я.

Я тоже не привыкла добиваться одобрения, но я хочу добиться Джона Лоури. Не знаю, что я такого в нем нашла, но мне хочется заявить свои права на него, не сомневаясь и не медля. К моей прямоте все уже привыкли, но подобный интерес – это что-то новое. Несмотря на то что я успела стать вдовой, ничего подобного я раньше не испытывала.

– А вы ищете нового мужа, миссис Колдуэлл? – отзывается Джон Лоури, глядя на меня поверх краешка чашки.

– Я не искала. Но потом встретила вас. – Я спокойно встречаюсь с ним взглядом. Никаких игр. Никакого жеманства. – Но, судя по всему, вы, мистер Лоури, похожи на мулов, и мне придется добиваться вашего внимания.

Среди теней и бликов на его лице проскальзывает удивление. На мгновение он впивается в меня взглядом, а потом издает звук, похожий на смешок – короткий выдох, – но уголки его губ не приподнимаются, а в уголках глаз не видно морщинок.

– Моего внимания вы уже добились, миссис Колдуэлл. Но я пока не уверен, что вы действительно этого хотите.

Он отставляет чашку в сторону и поднимается.

– Я не сомневаюсь в своих решениях, мистер Лоури. Никогда не сомневалась. Как и в своих чувствах.

– Но путь вам незнаком.

– Я надеюсь, что вы будете моим проводником, Джон, до самой Калифорнии.

– Я не знаю дороги, – бормочет он. – Для меня все это… незнакомая территория.

– Значит, будем двигаться медленно и постепенно, – говорю я.

– Как ичас.

Я не сразу вспоминаю это слово, но в конце концов понимаю, что он сказал: «Как черепаха». Мою усталость как рукой сняло. Я тоже поднимаюсь, всматриваясь в его глаза.

– Да. Именно так, – соглашаюсь я.

5. Платт

Джон

Я ЗАВОЖУ ВСЕХ СВОИХ МУЛОВ и обоих ослов в дальний загон за фортом, а Даму оставляю под надзором мальчишки-пауни. Он одет в армейский головной убор и выцветшую форму, а обут в мокасины, из чего я делаю вывод: это не настоящий рекрут. Когда я благодарю его на родном языке, сообщая, что должен поговорить с капитаном Демпси, мальчик принимается тараторить на пауни, отмечая качество моих мулов и внушительные размеры ослов и спрашивая, не понадобится ли его помощь, когда я буду работать с кобылами. Похоже, меня запомнили после прошлых визитов. Когда я отвечаю, что не задержусь надолго, его плечи разочарованно опускаются, но он подсказывает мне, как найти капитана Демпси в главном здании форта, и обещает присмотреть за животными до моего возвращения.

Внутри меня с подозрением встречает некий капрал Перкинс. Глядя на его тщательно уложенные усы, прилизанные волосы, отглаженный китель и штаны, я особенно остро ощущаю, как сильно меня потрепала пыльная дорога от Сент-Джо до Платта. Когда я называю цель своего визита, капрал кивает, говорит, чтобы я подождал, и стучится к капитану Депмси. Они обмениваются несколькими словами, после чего я слышу скрип половиц под ровными шагами. Капитан Демпси возникает в дверях. Под его седеющей бородой прячется широкая улыбка. На его объемном животе, обтянутом синим армейским сукном с золотыми пуговицами посередине, застегнут черный пояс. Это крупный добродушный человек. Мне он нравится.

– Джон Лоури! Добрался! Не терпится взглянуть на мулов. Не против, если мы сейчас же к ним сходим? А любезности отложим на потом?

Я киваю. К черту любезности! Мне никогда особенно не нравилось распивать чаи. Я всякий раз чувствую себя неловко и зажато. Я предпочитаю поесть как следует, а не потягивать глоток за глотком из крошечной чашечки и мучиться, не зная, вежливо ли будет взять еще печенья. И мне хочется поскорее покончить с разговором, который меня ждет. Мне придется нарушить условия сделки, и это меня тревожит, но я полон решимости. Пока мы возвращаемся к загонам, откуда я только что пришел, капитан расспрашивает меня о дороге из Сент-Джо.

– Чарли тебя очень ждал. Высматривал каждый караван, надеясь увидеть тебя и мулов.

– Чарли?

Капитан Демпси указывает на мальчишку-пауни возле загона. Он уже расседлал Даму и начал ее чистить. Лошадь стоит неподвижно, прикрыв глаза и опустив голову, будто опасаясь, что мальчишка может остановиться. Горшок тем временем обнюхивает плечо Чарли, и тот протягивает руку, чтобы погладить его морду, подарив и ему немного ласки.

– Проклятье, вот так роскошный осел! – присвистнув, говорит капитан Демпси. – В жизни такого большого не видел. С таким-то, наверное, и работы много не надо, а, Лоури?

Я киваю:

– Лучше не найти. Но я готов его продать.

В наших договорах никогда и речи не шло об ослах. Брови капитана поднимаются так высоко, что исчезают под широким краем его серой шляпы.

– Мы заключали договор на поставку десятка ваших мулов, – запинаясь, произносит Демпси. – Но что вы предлагаете?

– Я отдам вам пять мулов и осла… Того, что потемнее.

– Осла? С чего вдруг? – Он прищуривается, поглаживая бороду и глядя на меня.

Хороший мамонтовый осел, уже проявивший себя как производитель, да еще такого размера, как Горшок и Котелок, может стоить больше трех тысяч долларов. Я слышал, что кому-то удавалось продать и за пять.

– Я решил продолжить путь в Калифорнию вместе с караваном, так что остальные мулы нужны мне самому. Возьмите осла. Это будет выгодная сделка.

Капитан обходит Горшка, который жмется к Котелку, будто предчувствуя расставание.

– Выгодная, если разбираешься в разведении мулов, а я в этом ничего не понимаю. Я кавалерист, Лоури. Армии нужны крепкие миссурийские мулы, а не ослы.

Он уже начал торговаться – я понимаю это по его голосу, – и тут ругаю себя за то, что сразу выдал окончательное предложение. Капитан Демпси разбирается в лошадях и прочей скотине. Не сомневаюсь, что он знает цену такому ослу, но я поставил себя в невыгодное положение, попросив изменить условия сделки. Я молчу и больше ничего не предлагаю. Капитан почесывает бороду будто в глубокой задумчивости, и я уже готовлюсь услышать условие, выполнить которое я не смогу.

– Вот что я тебе скажу. Возможно, ты сумеешь возместить разницу по-другому. Вчера вечером сиу напали на деревню пауни. Сожгли дома. Угнали лошадей. И теперь наш форт между этими индейцами – как между молотом и наковальней.

Чарли застыл, услышав наш разговор. Щетка неподвижно лежит на боку Дамы. Лошадь фыркает и легонько подталкивает мальчишку, и тот снова принимается чистить ее, но явно не прекращает прислушиваться.

– Армия уже предлагала заплатить старейшинам пауни, чтобы они перебрались к северу от Платта, бросив эту деревню. Но они не соглашаются, – продолжает капитан.

– Если они переберутся на север, то еще сильнее вторгнутся в земли сиу, – отвечаю я.

– Да. Но тогда форт не будет стоять между ними.

– Я не хочу в этом участвовать.

Капитан Демпси устало вздыхает и кивает, но потом морщит лоб, как будто пытается что-то припомнить.

– Если я ничего не путаю, в договоре написано, что армия приобрела у Лоури десять мулов и услуги по случке лошадей с ослами-производителями, которые будут доставлены в Форт-Кирни не позднее пятнадцатого июня пятьдесят третьего года. Документ лежит у меня на столе.

– Заказала. Не приобрела. Оплата производится после доставки. Это условие вам прекрасно известно, капитан, – замечаю я.

Демпси уже не в первый раз ведет дела с моим отцом, но я понимаю, к чему он клонит. Капитан снова вздыхает:

– Я согласен на пять мулов и осла. Но услуги по случке, прописанные в договоре, я не получу. Мне нужен кто-то, кто знает язык, а ты его знаешь. На все уйдет один день. Всего день, Джон. Завтра отправишься в путь с караваном, как и собирался. Только подумай, какая выгодная сделка. Мне просто нужно, чтобы ты был моим представителем.

Я никогда не распространялся о своем происхождении, но капитан знаком с моим отцом и всегда хорошо осведомлен. Уверен, что ему известны не только привычки и умения подчиненных, но и истории их жизни. Мою он явно знает, хотя мы никогда об этом не говорили. Учитывая, что по договору я должен был провести в Форт-Кирни целую неделю, уговаривая своих ослов осеменить всех течных кобыл в загонах, Демпси не так уж много просит. Помедлив, я киваю, соглашаясь на его условия.

– Но я не буду вашим представителем. Я передам ваши слова, выслушаю ответ и привезу его вам.

– Я пошлю вслед за вами запасы муки и кукурузы. Чарли покажет дорогу. Напомни им, что они продолжат получать припасы, если согласятся уйти на север.

– Это правда?

Капитан Демпси вздыхает, но кивает:

– Да. Пока я здесь командую.

Не дожидаясь приказа, Чарли снова закидывает седло на спину Даме и затягивает подпругу, погладив морду лошади. Потом он поворачивается и выжидающе смотрит на меня. Я подхожу и забираю у него повод.

– Можешь оставить остальных животных здесь, – говорит Демпси. – Мы за ними присмотрим. Как вернешься, жду с докладом, Лоури. Сегодня вечером. В ближайший час вышлю повозку с припасами.

Чарли открывает ворота, чтобы выпустить меня, а потом, снова заперев их, пускается бегом, ожидая, что я последую за ним. Я удивляюсь, но даю шенкеля Даме. Догнав мальчишку, я спрашиваю его на пауни: неужели он собирается бежать всю дорогу? Тот лишь смеется, ускоряя бег, и какое-то время я просто еду рядом, пустив Даму легким галопом.

– Ты каждый день добираешься до форта бегом? – спрашиваю я.

Чарли кивает, продолжая смотреть вперед, передвигаясь легко и размашисто. Так он пробегает несколько миль. Справа от нас река, слева тянутся бесконечные прерии. Мальчишка ведет меня через поросшие травой ложбинки, вверх по невысокому склону, потом снова вниз. Наконец мне это надоедает, и я резко торможу. Чарли тоже останавливается и поворачивается, уперев руки в бока и вопросительно глядя на меня.

– Твоя очередь, – говорю я.

Мальчишка почти не запыхался, но его глаза широко раскрываются в ответ на мои слова.

– Ой, нет. Нет, мистер Лоури. – Он упрямо качает головой. – Нам совсем немного осталось.

– Вот и хорошо. Садись верхом, а я побегу.

– Побежите? – изумляется он.

На его смуглом лице сверкает белозубая улыбка, и я отвечаю ему тем же.

– Когда-то я, как и ты, бегал в мамину деревню. Думаешь, я не смогу?

– Вы в сапогах. Они вам помешают.

Я спрыгиваю с Дамы и вручаю ему повод, но мальчишка все еще медлит.

– Так в деревне сразу поймут, что я друг, – настаиваю я.

Он смотрит с сомнением, но желание покататься на моей лошади пересиливает, и Чарли забирается в седло. Он бьет ногами по ее бокам и гикает так, будто увидел стадо бизонов. Дама срывается с места, а Чарли издает торжествующий клич и, не оглядываясь, оставляет меня далеко позади. Я пускаюсь бегом, хотя так легко и быстро, как у мальчишки, у меня не получается. Я уже давно не преодолевал хоть сколько-нибудь существенные расстояния на своих двоих, и мои конечности сопротивляются, затекшие после долгих дней в седле и ночей, проведенных на жесткой земле. Я молюсь, чтобы Дама не угодила копытом в яму и не сломала ногу. Прерия усыпана норами луговых собачек, так что я внимательно смотрю под ноги, чтобы самому в них не наступить. Я продолжаю бежать вперед и почти не берегу силы, полагаясь на то, что Чарли вернется за мной, и надеясь, что деревня не так далеко. Через несколько минут Чарли и впрямь возвращается, поднимая клубы пыли. Он делает круг возле меня, довольный собой, вскинув руки с торжествующим выражением лица. Для человека, у которого нет лошади, мальчишка отлично сидит в седле. Потом он указывает на кучку домов в отдалении. Остаток пути Чарли держится рядом со мной, наслаждаясь поездкой.

Я жду, что деревня встретит нас с оживлением и интересом, но никто, похоже, даже не замечает нашего прибытия. Где-то блеет овца, за ней гонятся несколько детей. Они лишь ненадолго останавливаются поглазеть на меня, а затем возвращаются к игре. Деревня кажется пустой: здесь только собаки, овцы и кучка ребятишек. В загонах тоже пусто: не осталось ни одного индейского пони. Я начинаю понимать, что Чарли, скорее всего, добирается до форта бегом, потому что ехать ему попросту не на чем. Несколько хижин сожжены дотла, и лишь почерневшая трава указывает на места, где они стояли. Землянки не так пострадали. Они окружают главный дом в деревне, где, как мне известно, собираются мужчины, чтобы поговорить, передавая друг другу трубку. Мне этого делать не довелось.

– А где же все? – спрашиваю я у Чарли.

– Многие остались возле форта. Воины ушли сражаться с сиу, чтобы вернуть лошадей и скот. – Его голос звучит мрачно, как будто он не верит в успех этой затеи. Или, может, боится, что те вовсе не вернутся.

– Тогда зачем я здесь? – ворчу я. – С кем мне разговаривать?

– Братья на месте. Поговорите с ними, – успокаивает меня Чарли.

– Братья?

– Они уже больше не бегают. Даже верхом не ездят. Только спят, едят и передают трубку. Когда пришли сиу, они даже из дома не вышли. Говорят, что готовы к смерти. Но почему-то она их все время обходит. – Он пожимает плечами.

– И сколько их, этих братьев?

– Трое. Это самые древние старики в деревне, а может, и среди всех пауни. Они даже пережили своих сыновей и дочерей. Мой дядя, вождь Собачий Клык, приходится внуком одному из братьев.

– И что, хороший он вождь?

– Не знаю, – помедлив, отвечает Чарли. – А хороший – это какой?

Я сам не уверен, что знаю ответ, поэтому молча следую за Чарли к большой хижине. Он велит мне подождать и скрывается внутри. Я слышу звуки голосов, но слов не разобрать. Через несколько секунд из хижины выскакивают две женщины, косятся на меня и тут же опускают взгляд. Меня проводят внутрь. Там темно и тепло. Хотя за окном полдень, в доме горит огонь, дым от которого поднимается к отверстию в центре крыши. Три старика сидят у огня, облаченные в одежды из бизоньих шкур, и сонно щурятся, глядя на угли. У них не выбрито темя и нет колючих хохолков, как раньше было принято у пауни. У всех троих длинные белые волосы. Их седые головы выглядят совершенно одинаково, как и лица, так что я понимаю, почему их называют просто «братьями», не делая между ними никакого различия.

Я сажусь напротив, молча ожидая, пока на мое присутствие обратят внимание. Чарли садится рядом, скрестив тонкие ноги и расслабленно опустив руки по бокам, но меня не проведешь. Для него это тоже впервые. Молчание затягивается, и я наконец объявляю причину своего визита. Мне не терпится отправиться обратно.

– Капитан Демпси хочет, чтобы вы перенесли деревню на северный берег Платта.

Ну вот и все. Я выполнил свой долг. Старики бормочут, раскуривая трубку, ссутулившись и наклонив головы. Я не уверен, что меня вообще услышали. Мне все равно. Я начинаю вставать, но братья вдруг с недовольным видом поднимают головы.

– И сколько времени пройдет, прежде чем нас снова попросят перебраться в другое место? Демпси говорит за всех белых? Говорит ли он за сиу и шайеннов? – спрашивает один из них. Его дрожащий голос жалит мою совесть.

– Кааки – «Нет», – отвечаю я.

– Думаешь, нам следует подчиниться? Твои люди перенесли деревню? – спрашивает все тот же брат.

Я вспоминаю деревню матери. Земли в Миссури уже не принадлежат пауни. Может, и не принадлежали никогда, хотя бабушка по матери рассказывала, что народ пауни жил повсюду от моря до моря, когда ее прадед охотился на бизонов. Я не знаю, правда ли это или просто миф, родившийся от тоски вымирающего народа. Но Миссури перестал быть домом и для шауни, и для потаватоми. Теперь эти земли принадлежат другим людям, построившим дома из кирпича и камня. Пауни не кочуют, как сиу. Пауни выращивают кукурузу и строят землянки.

– В Миссури осталось мало пауни, – говорю я.

– Скоро их везде останется мало, – отвечает другой брат. – Демпси хочет, чтобы мы ушли, потому что не желает с нами возиться. Мы для него помеха. Но если уйдем один раз, нас продолжат гнать, а мы пришли сюда первыми.

Я не сомневаюсь, что он прав, так что мне нечего сказать.

– А ты чей? – спрашивает третий брат.

Я никогда не мог ответить на этот вопрос, но рано или поздно его задают все.