Текст книги "Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен"

Глава 1. Дальние земли

Ранней весной 1804 года, в самую оттепель, когда от грязи развезло все дороги и тропинки деревни Исигами, в храм Ринсендзи начали доставлять дары по случаю рождения ребенка[22]22
  [169, #1012].


[Закрыть]. Подношения казались не слишком обильными, поскольку их приносили второму ребенку в семье – к тому же то была девочка. Первым у служителя и его жены родился сын. Тогда, четыре года назад, несмотря на то что Гию появился на свет в самый разгар зимы, храм буквально завалили подарками: коробками с сардинами, сосудами с саке, отрезами ткани, съедобными водорослями, вяленой хурмой и, как того требовал случай, складными бумажными веерами[23]23
  В зависимости от назначения японские веера бывают складными и нескладными, то есть цельными. У складного веера довольно богатая символика, но в данном случае, когда его преподносят как подарок человеку или семье, он ассоциируется с пожеланием процветания и обогащения. Прим. науч. ред.


[Закрыть]. А пришедшая в этот мир двенадцатого числа третьего месяца новорожденная получила всего лишь самые простые подарки: рисовые пироги, саке, детскую одежду, сушеные рыбные хлопья – и в основном все было домашнего изготовления.

Первую неделю девочка жила без имени[24]24
  См.: [9, p. 2–3].


[Закрыть]. Многие дети, едва успев родиться, умирали[25]25
  Приблизительно 40 % младенческих смертей приходилось на первый месяц жизни, см.: [29, p. 252].


[Закрыть], поэтому имя следовало давать не сразу, иначе можно было навлечь беду. Словно семья присваивает себе то, что до конца ей еще не принадлежит. Через семь дней, если ребенок выживал, наступала пора приветствовать нового члена общины, то есть выбирать ему имя и праздновать его рождение.

Прошла неделя тревожного ожидания, и Эмон с женой позвали к себе в дом соседей. Об этом событии не сохранилось никакой записи, но праздничные встречи по такому поводу считались делом обычным[26]26
  Пример подобного традиционного праздника см.: [156, p. 27–28].


[Закрыть], а в семье храмового служителя, конечно, почитали традиции и законы гостеприимства. Очевидно, были приглашены жительницы Исигами и окрестных деревень – замужние женщины и матери из крепких крестьянских семей; помогавшие при родах повитухи[27]27
  В записях о рождении, хранившихся в храме Ринсендзи, всегда указывались имена по крайней мере двух деревенских женщин, помогавших при родах, за этот труд с ними обычно расплачивались золотыми монетами. О ремесле повитухи см.: [259, p. 247, n. 41].


[Закрыть]; пришли, надо полагать, и дамы поблагороднее – жены буддийских священников и деревенских старост. В силу возраста новорожденная еще не могла знать никого из присутствующих – всех тех, кто с годами станет неотъемлемой частью ее жизни. Скорее всего, торжество в свою честь малышка проспала. Впрочем, зная нрав, который проявится у нее позднее, вполне вероятно, что она открыла глаза, оглядела окружавших ее женщин и разразилась громким протестующим криком.

Родители выбрали девочке довольно редкое и несколько замысловатое имя – Цунено. Вместо привычных двух слогов в нем было три, и для его написания требовалось два иероглифа. Она будет единственной Цунено не только в своей семье и своей деревне, но, возможно, и во всех окрестных селениях. Если в будущем она останется верна этому имени, то вряд ли удастся ее с кем-либо перепутать.

У маленькой Цунено с первых месяцев жизни имелось все необходимое. В семье нашлись разные лоскуты и старая одежда, из которых нашили много пеленок[28]28
  См.: [68, p. 16–17].


[Закрыть], чтобы сразу менять мокрые на сухие. Спала она не на грязном полу, а на циновке. Ее семье явно хватало запасов дров и угля, чтобы обогревать помещение в долгие зимы. У девочки был свой гардероб: свободные хлопчатобумажные крошечные халатики, сшитые как специально на младенца, так и на возраст постарше. По ночам в темных комнатах храма горели лампы и свечи, а в снежные дни уже чуть подросшая Цунено могла укрываться толстым лоскутным одеялом. Летом над ее футоном[29]29
  Футон – традиционный японский хлопчатобумажный матрас, предназначенный для сна прямо на полу.


[Закрыть] вешали сетку для защиты от комаров. Ее мать отнюдь не голодала, поэтому молока для Цунено хватало, ведь грудное вскармливание обычно продолжалось до трех лет. Однако – если Харума не смогла бы или не захотела кормить сама ребенка грудью – ее семье было бы по силам нанять кормилицу. Кроме того, родители могли бы спокойно платить какой-нибудь сельской девочке, чтобы та нянчилась с Цунено, то есть носила бы ее на спине и напевала бы ей заунывные народные песни[30]30
  Об институте комори – девочек-нянек в японских селах – см.: [215].


[Закрыть], а малышка обозревала бы мир поверх ее плеча.

Ребенку так много предстоит познать. Лицо матери и голос отца – то, с чем дети знакомятся в первую очередь. А для Цунено это еще имя старшего брата Гию. Потом пойдут первые слова и первые правила поведения, необходимые для малышей, уже умеющих ползать и начинающих ходить. Раздвижные двери – требующие аккуратного обращения с собой, вечно погромыхивающие, так как сделаны из деревянной рамы и прикрепленной к ней бумаги, – они называются сёдзи, и бумагу нельзя протыкать пальцем. Плотные маты, которыми выстилают пол, – это татами, босой ногой можно ощутить рельефность их плетения; правда, все время приходится помнить, что из них нельзя выдергивать сладкие и клейкие соломки. Комод – для него есть слово тансу, но полагается знать, как опасно залезать на него. Медная угольная жаровня – ее называют хибати, она очень горячая, и ее лучше не трогать. Палочки для еды имеют название о-хаси. У чаш для еды есть два имени: словом о-ван называют темные лаковые блестящие пиалы – они чудо какие легкие; словом о-сара называют пиалы гладкие и фарфоровые – их легко разбить, поэтому обращаться с ними нужно очень осторожно.

Кроме того, Цунено познавала житейские правила, явно выходящие за рамки простого усвоения лексики, но благодаря им она понемногу начинала разбираться в таких сложных вещах, как, например, положение своей семьи. По почтительным поклонам соседей и быстрым завистливым взглядам других детей Цунено уже догадывалась, что в их маленькой деревне родители ее считались людьми важными. Взрослые, конечно, знали больше, и те, кому хватало времени и желания поразмыслить, могли понять, что за всем этим почтением прочитывается долгая история не только отдельно взятой семьи. Полтора столетия назад предки отца Цунено были старостами деревни Исигами, и в те годы основное различие между бедными и богатыми заключалось лишь в том, что кто-то владел землей, а кто-то ее арендовал, но и те и другие имели примерно одинаковый уклад жизни и занимались одним и тем же делом – сельским хозяйством. Однако к тому времени, когда родился дед Цунено, многое изменилось. Зажиточные семьи провинции Этиго начали вкладывать свой капитал в разные начинания и находили новые способы приумножить богатство – нередко за счет соседей. Одни открывали мастерские, где изготавливали из конопляного волокна тонкую ткань тидзими и выбеливали ее, расстилая холсты на снегу. Другие становились торговцами, то есть посредниками между производителями ткани и купцами из городских лавок. Некоторые скупали местный рис или яйца – первые варили саке, а вторые продавали яйца горожанам. Были такие, кто, подобно родичам Цунено, вкладывал деньги в духовное образование, открывал храмы, проводил погребальные службы и собирал пожертвования. Накопив денег, предприимчивые люди открывали ломбарды, ссужали деньги соседям под залог или проценты и, самое главное, скупали земли. Уже при прадеде Цунено добрая половина земли в деревне Исигами принадлежала не местным[31]31
  [109, p. 398].


[Закрыть]. К тому времени, когда родилась Цунено, семейство по фамилии Ямада из селения Хякукэнмати, расположенного чуть ниже по реке, владело земельными участками чуть ли не в тридцати деревнях[32]32
  [109, p. 398].


[Закрыть].

Дедушки и бабушки Цунено, ее отец и мать – все они тщательно продумывали свои вложения и траты. Иначе было нельзя, ведь даже значительные состояния быстро сгорали из-за плохих урожаев и опрометчивых решений. И тем не менее на всякие повседневные мелочи в их семье – как, собственно, и в других семьях с таким же уровнем достатка – деньги тратились свободно[33]33
  Примеры см.: [211, p. 16–17].


[Закрыть]. Они покупали пиалы и блюда, причем каждый такой набор посуды стоил не менее нескольких сотен медяков. Не жалели денег ни на низкие столики для письма, ни на книги, которые сначала прочитывали сами, а потом давали читать соседям. Увесистые золотые монеты шли на матрасы-футоны, теплые одеяла и тонкие сетки от насекомых. Для особых случаев приобретали шелковые кимоно и пояса оби, а на зиму покупали тяжелые одежды. Оставшуюся мелочь тратили на плетеные снегоступы и детские сандалии на деревянной подошве. Когда выпивали весь чай, мгновенно покупали свежий. Когда билась посуда, изнашивалась одежда, рвались защитные сетки – сразу покупалось все новое. И это оборачивалось бесконечным процессом потребления. Дома наполнялись вновь и вновь приобретенными вещами, а маленькие дети учились называть их и считать.

В доме Цунено, пристроенном к храму, многие предметы покупались на пожертвования верующих, приносивших деньги, рис и овощи в благодарность Будде за его милости. Люди Снежной страны славились своим благочестием – и не только потому, что жизнь их была трудна. В этих местах в начале XIII века жил Синран, безмерно почитаемый основатель Истинной Школы Чистой Земли[34]34
  О Школе Чистой Земли и его основателе см.: [27].


[Закрыть]. Его выслали из столицы за еретическое учение о спасении, которое зависит от одной лишь веры: любой, кто взывает к Будде Амиде, может переродиться в Чистой Земле. И что еще хуже – по крайней мере, в глазах блюстителей религиозных традиций, – Синран отказался дать обет целомудрия, как подобало священнику; он женился на Эсинни, уроженке провинции Этиго. Именно Эсинни утвердила важность роли жены священника; следуя ее примеру, многие жены храмовых служителей становились духовными наставницами своих земляков.

Последователи прочих школ буддизма – таких как дзен, нитирэн, сингон – до сих пор смотрят свысока на верующих в Истинную Чистую Землю. Придерживающиеся строгих традиций, согласно которым монах не должен есть мясо и не может познать женщину, они в основном считали, что служители вроде отца Цунено чересчур дорожат земными благами, слишком ценят достаток и усердно предаются суетным удовольствиям. Священники Истинной Чистой Земли имели жен и детей; образ жизни они вели такой же, как их преуспевающие прихожане, причем хороший материальный уровень обеспечивала им собственная паства. Один из обличителей Школы Истинной Чистой Земли писал: «Это воистину секта, и она видит в людях лишь источник наживы»[35]35
  [216, p. 164].


[Закрыть]. Но даже те, кто недолюбливал последователей Синрана, обычно признавали силу их убеждений. Верующие в Истинную Чистую Землю, как правило, растили многочисленное потомство, считая детоубийство – явление, довольно распространенное среди сельских жителей, – абсолютным грехом[36]36
  См.: [29, p. 42–43].


[Закрыть]. В некоторых кругах такая позиция расценивалась как достойная восхищения принципиальность. Среди других людей это считалось признаком чрезмерного религиозного фанатизма, если даже не варварством: зачем нужны большие выводки детей, разве они собаки или кошки?

В семье Цунено не все рожденные дети пережили период младенчества, в итоге у ее родителей их осталось восемь. Для их матери рождение детей стало – наравне с пением гимнов и вознесением молитв – частью ее духовного предназначения. Согласно учению их школы, вырастить сына, который станет священнослужителем, или дочь, которая станет женой священника, – это такой великий дар Будде, «пред коим меркнут сокровища трех тысяч миров»[37]37
  Высказывание принадлежит уроженцу провинции Этиго, буддийскому священнику и мыслителю Токурю (1772–1858); цитируется по исследованию Джессики Старлинг о храмовой жизни последовательниц Истинной Школы Чистой Земли [200, p. 281].


[Закрыть]. Харума окружала заботой и младенцев, и подрастающих детей, не забывая выполнять свои прямые обязанности жены сельского священника. Каждый день она оставляла подношения с едой и цветами на алтаре перед изображением Будды Амиды. Вела дом, приглашала прихожан на чай, помогала деревенским женщинам. Как хранительница храма, Харума наставляла сыновей и дочерей, объясняя им, что любовь к Богу воплощается в делах, что неукоснительное послушание есть высшее доказательство веры.

Как все крестьянские дети со временем знакомились с молотилками и рыбачьими сетями, точно так же дети Харумы погружались в мир церковной утвари. Их дни были пропитаны запахом благовоний, курящихся на алтаре, и размечены низкими, гулкими ударами колокола, созывающего деревенских жителей в главную комнату храма на молитву. Цунено во время службы научилась перекатывать в ладонях прохладные бусины четок. Запомнила первую и самую главную молитву: «Слава Будде Амиде» (Наму Амида Буцу) – такое мог выговорить даже малыш[38]38
  О теологических дебатах на тему, возможно ли спасение детской души, см.: [29, p. 54].


[Закрыть].

За порогом храма девочка познавала тот мир, в котором дети провинции Этиго знали и умели всё. Цунено росла, разговаривая, как и все вокруг нее, на местном диалекте[39]39
  Например, Цунено не различала гласные е и и, о чем свидетельствуют диалектизмы в ее письмах: вместо «Эдо» – Идо; вместо «майру» – маэру. Подробнее о диалектных формах в женских письмах см.: [253, p. 275–291].


[Закрыть]. Зимой, прикрепив снегоступы к соломенным сапогам, она училась шлепать по рыхлому снегу, прокладывая себе дорогу его утаптыванием, а не расчисткой[40]40
  См.: [207, p. 13–16, 149, 168].


[Закрыть]. Весной, когда снег покрывался твердой оледенелой коркой, она могла ходить не поскальзываясь и подсмеивалась над падающими младшими братьями и сестрами. Скорее всего, она лихо играла в снежки, ловко строила снежные замки, умело разводила зимний костер в ямке в снегу, используя в качестве растопки рисовые отруби. Если не она сама, то по крайней мере ее братья точно овладели всей этой премудростью.

Одного из старших братьев Цунено, Котоку, усыновила семья лекаря, жившая в соседнем городе Такаде[41]41
  В той семье его имя было Идзава Котоку; позже он тоже стал лекарем и практиковал в Такаде, см.: [169, #2111]. Цунено звала его старшим братом [169, #1709].


[Закрыть], где стоял замок местного господина. Большинство из двадцати тысяч жителей Такады ютились в темных, узких городских домах, спрятанных под сплошной линией карнизов. Зимой люди залезали на крыши, чтобы очистить их от снега, который затем сгребали на дорогу. К середине зимы эти снежные сугробы становились столь высокими, что с них можно было спокойно обозревать крыши домов и смотреть на горы[42]42
  См.: [207, p. 13–16].


[Закрыть]. Наверное, Котоку учил Цунено залезать на самый верх таких сугробов.

В Такаде, перед замком, стоял мерный трехметровый столб – в самые суровые зимы снег покрывал его полностью. Дети провинции Этиго привыкли говорить о буранах и замерзших насмерть лошадях как о чем-то вполне заурядном. Даже гигантские сосульки, растущие внутри их домов и свисающие с потолочных балок до самого пола, не производили на них никакого впечатления. Они научились проводить целые дни в темноте, поскольку окна и двери заносило снегом так основательно, что разгрести эти завалы не мог никто. Чтобы скоротать время, девочки пели, хлопая в такт в ладоши, или рассказывали истории, начинавшиеся с однажды и давным-давно: «Однажды рыбак по имени Урасима Таро спас морскую черепаху…»; «Давным-давно дровосек и его жена нашли в полом стебле бамбука крошечного ребенка…»; «Однажды молодая ткачиха влюбилась в пастуха…». Сторонний наблюдатель, возможно, заметил бы, что подобное времяпровождение в зимние дни не лишено своеобразного уюта и очарования – и, пожалуй, дети согласились бы с ним. Но для их родителей в подобных зимах не было ничего возвышенного и даже милого. Для любого взрослого зимняя пора становилась проверкой на прочность. Писатель Судзуки Бокуси – наиболее известный из всех литераторов, родившихся в том снежном краю, – сетовал: «Какая нам радость от снега в Этиго, если каждый год его выпадает немерено? Мы истощаем свои силы и средства, мы испытываем массу мучений и неудобств – и все из-за этого снега»[43]43
  [207, p. 9].


[Закрыть].

Утешало одно: все знали, чего ожидать. Как говорили старики, «морозам быть от осеннего равноденствия до весеннего»[44]44
  [109, p. 53].


[Закрыть] – крестьянам приходилось лопатами расчищать поля от снега, чтобы засеять их рисом. Но в конце концов начинался ледоход, долины освобождались от снега, а на четвертый или пятый месяц разом распускались все цветы.

В короткие летние месяцы, когда снег полностью исчезал, Цунено исследовала окрестности родной деревни. Дома в Исигами доходили до Большого и Малого прудов – водохранилищ, из которых весной спускали воду на рисовые поля[45]45
  [109, p. 336].


[Закрыть]. Подобно всем детям, она измеряла протяженность пути затраченным временем и количеством шагов – к примеру, чтобы обойти вокруг Большого пруда, ей требовалось целое утро, – тогда как взрослые представляли то же самое расстояние в цифрах и заносили их в свои бумаги. Большой пруд для Цунено был просто огромным сверкающим озером, а взрослых, скажем ее отца, прежде всего интересовали детали: высота насыпи, площадь поверхности воды, количество осадков и отмеченный в календаре день, когда шлюзы откроются и вода начнет заполнять голые черные поля.

Не только жители деревни Исигами замеряли расстояния и рисовали цветные яркие карты местных рисовых полей, расчерченных дорогами[46]46
  [169, #1451, 1452].


[Закрыть]. В то время шло изучение и измерение всей территории Японских островов. Незадолго до рождения Цунено картограф Ино Тадатака, вооружившись компасом, секстантом и своими знаниями о звездах, исследовал провинцию Этиго[47]47
  [248, p. 93–97; 38, p. 94–101].


[Закрыть]. Он прошел вдоль побережья Японского моря от северной оконечности Хонсю, крупнейшего острова архипелага, до порта Наоэцу и повернул в глубь острова – к городу Такаде. Оттуда он отправился в горы, записывая названия деревень, через которые проходил, и отмечая количество домов в каждой из них. В дальнейшем на основе своего дневника землемера[48]48
  [175, p. 69].


[Закрыть] он составил карту южной части провинции Этиго, которую преподнес сегуну. На карту были нанесены изгибы и выступы береговой линии, город Такада, небольшие деревни вдоль Северной дороги и знакомая всем местным жителям гора Мёко, пик которой неизменно появлялся на горизонте, когда рассеивались облака. Деревня Исигами, находившаяся в стороне от больших путей, в те времена была еще слишком мала, чтобы попасть на карту. Даже на месте Большого и Малого прудов осталось лишь белое пятно. Чтобы появиться на подробной карте провинции Этиго[49]49
  [75, vol. 80] – см. карту провинции Этиго.


[Закрыть], обоим прудам придется подождать несколько десятилетий – правда, к тому времени провинцию переименуют, и она получит название префектура Ниигата.

Между тем Цунено могла бы составить собственную карту лесов и полей, раскинувшихся вокруг Большого пруда. Она отметила бы на ней поющих в траве цикад и потрескивающих крылышками черных стрекоз, кругами носящихся над водой. Вдоль берега у нее на карте выстроились бы кедры, а на поверхности пруда покачивались бы водяные орехи и лотосы. В мире растущей девочки водились самые разные загадочные создания, которые таились в темной чаще и прятались в глубине прудов. Цунено не могла их ни увидеть, ни потрогать, но, что они там есть, знала точно. Собственно, как знали и остальные дети – ведь эти существа были известны всем. В Большом пруду резвились водяные духи, а между деревьями сновали лесные духи с длинными красными носами. Даже у обычных животных имелась тайная жизнь. Барсук оказывался плутом. Лисица могла оборачиваться в прекрасную женщину. Кролик каждое полнолуние усердно вымешивал клейкие рисовые лепешки.

В книгах лесная жизнь уже утратила свою колдовскую таинственность. В толстых, тяжелых томах, которые обычно приобретались у странствующих книготорговцев, были точные и подробные изображения любых растений и животных. Подобно картографам, японские натуралисты взялись за подробное описание того мира, который окружал Цунено в детстве: каждую его мелочь, каждое явление они всесторонне изучали и тщательно измеряли[50]50
  См.: [115, p. 256–259].


[Закрыть]. Все, что было найдено ими, упорядочивалось по категориям, прописанным в китайских трактатах по естествознанию: «целебные травы», «съедобные плоды», «природные объекты». Но вскоре такой подход изменится. Где-то далеко, в провинции Бидзэн, жил мальчик, изучавший «западную науку». Был он чуть старше Цунено, но уже ломал голову над звучанием иностранной речи и понемногу разбирался в непривычных буквах голландских книг. Через некоторое время, когда мальчик подрастет, он напишет труд под названием «Сутра о ботанике», призывающий японцев следовать системе классификации природного мира, предложенной шведским ботаником Карлом Линнеем. Впервые за всю историю японской научной мысли и растущие в лесу кедры, и плавающие на поверхности Малого пруда лотосы будут отнесены к единому царству растений.

Цунено и знать не знала ни о каком растительном царстве. На страницах книг ее ждали совсем другие открытия. Когда девочка – вероятно, лет в семь или восемь – научилась сидеть подолгу смирно и можно было уже не опасаться, что она прольет тушь, родители озаботились ее образованием[51]51
  Примеры того, что девочек начинали обучать именно в этом возрасте, см. в кн.: [213, p. 21]. Родившаяся в провинции Этиго американская романистка Эцу Инагаки Сугимото (1874–1950), дочь высокопоставленного самурая, в своей автобиографии упоминает о том, что ее «отправили в школу после шестого дня рождения» [206, p. 17]. В целом об образовании в Японии и, в частности, о посещении школ девочками см. в работах: [171, p. 120–24, 133–136; 107, p. 7–38; 24, p. 37–41].


[Закрыть]. В провинции Этиго далеко не всем полагалось учиться грамоте. Всего за несколько лет до рождения Цунено некой женщине из соседней деревни пришлось просить прощения у семьи мужа за то, что впустую тратила время, обучаясь читать и писать[52]52
  См.: [107, p. 12].


[Закрыть]. Однако Цунено не была «простой деревенщиной». Девочке с утонченным вкусом, обещавшей стать желанной невестой священника или деревенского старосты, надлежало писать изящным почерком изысканные письма, интересоваться поэзией, а в некоторых случаях и уметь разбираться в семейных счетах[53]53
  См.: [213, p. 24–25; 254, p. 141–150].


[Закрыть]. Вдруг будущая свекровь, тщательно ведущая записи домашних дел, пожелает, чтобы невестка придерживалась ее письменных указаний? Вдруг сама Цунено окажется в такой ситуации, что ей потребуется заглянуть в инструкции свекрови: положим, девушка не будет знать, как правильно расставить посуду на подносе? Общество возлагало большие надежды на умение женщин ориентироваться в определенных условиях, и Цунено полагалось оправдать эти ожидания. Повсюду в стране родители нанимали учителей и покупали тетради своим дочерям, чтобы те осваивали необходимую премудрость: как написать незатейливое письмо подруге, как занести цифры в семейную бухгалтерскую книгу, как сделать короткую дневниковую запись.

К тому времени, когда Цунено, опустившись на колени перед низким столиком для письма, впервые окунула кисточку в тушь, ее брат Гию, примерно на четыре года старше ее, уже учил грамоту и другие предметы. Возможно, они с Цунено ходили в одну и ту же сельскую школу – в некоторых местах мальчиков и девочек учили вместе[54]54
  О системе школьного образования см. в кн.: [171, p. 127–136]. Хироси Такаи упоминает о школьной учительнице из города Кирю, бравшей на обучение и мальчиков и девочек [213, p. 20–24]. Сын Гию Кихаку (который позже взял имя Гиэн) осваивал в школе «четыре китайских классических текста и пять сутр» [169, #1645].


[Закрыть]. А может быть, кому-то из них или им обоим нанимали домашнего учителя. Но даже если брат с сестрой и сидели бок о бок, занимались они по разным программам. Каждый из них начинал с сорока восьми букв японского фонетического алфавита. Освоить его было гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд, потому что у каждой буквы имелось несколько начертаний. Затем Гию, скорее всего, приступил к изучению «Книги имен»[55]55
  См.: [211, p. 29–30].


[Закрыть], чтобы в будущем знать, как правильно обращаться к близким и дальним соседям и записывать семейные имена населявших его край людей – все эти кохэи, дэмпати и дзимбэи. Затем он выучился писать названия японских провинций, а также округов в составе провинции Этиго[56]56
  Учебные пособия составляли с учетом местных реалий, поэтому даже школа в Кубики имела собственный сельский учебник (мурана), в котором был список окрестных сел, гор и прочих местных топонимов. Существовал отдельный учебный справочник по названиям всех провинций, см.: [105, p. 100; 211, p. 30].


[Закрыть] и окрестных деревень. Он прекрасно знал эти места, знал, какие деревья там растут, как выглядят поля и дома – ведь то была его родина, – но Гию требовалось понять, как их различают и систематизируют чиновники. Со временем очертания букв станут так же привычны, как вид горной гряды на горизонте, и ему не придется задумываться над движениями кисти, когда он будет ставить свою подпись на официальной бумаге: Гию из храма Ринсендзи, деревни Исигами, округа Кубики, провинции Этиго.

Чтобы уяснить свое место в мире, Гию должен был представлять политическое устройство Японии и не только это. Пусть смутно, но он уже осознавал, что живет в краю древних божеств[57]57
  О различных божествах и духах древней японской религии синто (синтоизм), об их взаимодействии с буддийскими божествами на низовом, народном, уровне можно прочитать в главе 9 фундаментального исследования американского япониста Хелен Хардакр «История синто»: Helen Hardacre. Shintō: A History. New York: Oxford University Press, 2016.


[Закрыть] самых разных рангов: от духов-хранителей гор и озер до мифической праматери японских императоров – богини солнца. Вряд ли Гию смущало такое обилие божеств, хотя он и рос в семье буддистов. В представлениях большинства обывателей японские боги и будды относились к одному и тому же разряду, и их почитание нисколько не мешало людям поклоняться Будде.

Территория обитания богов была незрима. Наверное, Гию полагал, что их власть распространяется на земли императора, чья семья правит Японией уже свыше тысячи лет. Император упоминался в книгах по истории и прочих сочинениях, но во времена Гию уже не представлял собой важной политической фигуры. Он жил отшельником у себя во дворце в городе Киото, писал стихи и совершал эзотерические ритуалы. Истинная власть в Японии принадлежала сегуну – военачальнику, управлявшему страной из замка в Эдо. Он напрямую распоряжался почти третью всех японских земель, включая родные края Гию, – кстати, подати, которые платил Эмон, отец мальчика, шли в казну сегуна в Эдо. Остальную территорию страны поделили на области, которыми управляли другие вельможи. Одни держались вполне самостоятельно, собирали собственные подати с населения и не очень охотно подчинялись высшей власти, другие были более сговорчивы и послушны – но независимо от отношения к верховной власти каждому из вельмож полагалось демонстрировать свою покорность сегуну и проводить в его ставке в Эдо каждый второй год[58]58
  Об исполнении вельможами этой повинности и способах выражения ими покорности сегуну см. подробнее в труде американского ученого Люка Робертса: [170].


[Закрыть]. Всего японскими областями управляли около трехсот вельмож – слишком много, чтобы Гию запомнил их всех. Поскольку большинство областей не граничили друг с другом, он не мог изучить их очертания на карте. Однако мальчику полагалось знать крупнейшие области и города провинции Этиго – особенно город Такаду, потому что он находился ближе всего.

В будущем Гию предстояло стать храмовым служителем, поэтому он изучал основы буддийского учения. Позже он должен будет отправиться в главный храм для посвящения в сан. А пока он еще оставался ребенком, жил в родительском доме и осваивал неуклюжий китайско-японский гибрид, на котором никто никогда не говорил, – язык деловой переписки, пережиток тех времен, когда классический китайский считался единственным языком правящих кругов. У японцев и китайцев имелся общий набор сложных иероглифов, но языки отличались друг от друга, и их грамматический строй был разным. Гию читал официальные документы вслух, и иногда ему приходилось переставлять иероглифы местами. «Со страхом и трепетом смиренно мы представляем нижайшую просьбу», – читал мальчик чуть ли не задом наперед, обучаясь правильно начинать прошение властям. Ему самому доведется пользоваться этим стилем – правда, без столь пышной подобострастности и словесной цветистости, – когда нужно будет составлять бесконечные акты и договоры, закрепляющие такие повседневные сделки между простолюдинами, как соглашение о найме на службу, соглашение о ссуде, соглашение о продаже земельного участка. Для всех документов имелась строго определенная форма, которую, к счастью, всегда можно было отыскать в том или ином подходящем для этого случая руководстве[59]59
  См.: [213, p. 31–34].


[Закрыть].

Кроме того, Гию изучал классический китайский язык – ведь он еще оставался языком древней истории и философии. Старший брат Цунено явно гордился тем, что умел слагать стихи на китайский манер. Свои творения он переплел в книжицу, крупно выведя на обложке имя сочинителя[60]60
  [169, #1521].


[Закрыть]. Судя по некоторым фразам из позднейших писем, Гию интересовался трудами последователей Конфуция. Вероятно, его привлекали мудрость рассуждений древнекитайского философа, его мысли о ценности самопознания, добродетелях мудрого правителя и должном отношении к ближним. Согласно учению Конфуция, родителей полагалось чтить и слушаться; также следовало уважать старших братьев – что не могло не радовать Гию, у которого было ни больше ни меньше как восемь младших братьев и сестер.

Цунено и ее младшая сестра Киёми, близкая к ней по возрасту, тоже выучили кое-что из того, над чем корпели Гию и остальные их братья. Они знали самые употребительные иероглифы и не хуже мальчиков могли написать «деревня Исигами» и «храм Ринсендзи», однако им не приходилось разбирать заковыристые канцелярские обороты и переписывать прошения об отсрочке податей. Навряд ли сестры всерьез занимались китайским языком, хотя Цунено, должно быть, знала древнекитайский трактат «Канон сыновней почтительности» (Сяо Цзин), якобы излагавший беседу Конфуция со своим учеником о природе почитания матери и отца. Годы спустя в своем гневном письме Гию дословно приведет[61]61
  [169, #1726].


[Закрыть] знаменитые первые фразы трактата, не сомневаясь, что сестра правильно поймет столь изысканный намек.

Но Цунено и Киёми знали многое из того, что проходило мимо их братьев. Вероятнее всего, сестрам попадали в руки наставления для девочек, которые были настолько популярны, что переиздавались сотни раз[62]62
  См.: [259, p. 6].


[Закрыть]. Основной текст в каждой из этих книжек всегда отличался назидательным тоном и скучной темой. Например, в «Великом поучении женщине»[63]63
  «Великое поучение женщине» (Онна дайгаку) – японский воспитательный текст XVIII века.


[Закрыть], книге с изящными, тщательно прорисованными иероглифами, говорилось: «Единственные качества, которые украшают девушку, – нежная покорность, целомудрие, милосердие и кроткий нрав»[64]64
  Переведено на английский известным британским ученым-японистом Бэзилом Холлом Чемберленом (1850–1935); цитата взята из его труда «Японские вещи» (1890): Basil Hall Chamberlain. Things Japanese: Being Notes on Various Subjects Connected with Japan. Lecturable, 2013.


[Закрыть]. К счастью, в этих дидактических книжках встречались страницы и с более интересным содержанием. В «Великом поучении женщине» были отдельные иллюстрированные главы «Повести о Гэндзи», знаменитого произведения средневековой японской литературы. В «Удивительной женской библиотеке» имелась целая подборка советов, как удалять пятна: например, для очистки лакированных изделий нужно использовать мисо-суп, а пятна от порошка для чернения зубов лучше сводить теплым уксусом[65]65
  См.: [36, vol. 4, p. 174] – «Удивительная женская библиотека» (Onna manzai takarabako; 1784).


[Закрыть].

В этих книжках было много страниц с картинками[66]66
  См.: [255, p. 141–162].


[Закрыть]. На них изображались женщины разных сословий – жены и дочери вельмож, самураев и простолюдинов. Все они были невероятно хороши собой и заняты привычными делами: чистые и опрятные матери учили детей писать; юные красавицы любовались собой в зеркалах; трудолюбивые крестьянки пряли хлопок и стирали белье в огромных бамбуковых кадках; хрупкие девушки сгребали морскую соль на побережье; крепкие горожанки развешивали на просушку нити лапши, красили бумагу и низали четки; обнаженные ныряльщицы за жемчугом погружались в воду, а за ними тянулись, словно водоросли, длинные распущенные волосы. Иногда на картинках попадалась среди взрослых какая-нибудь маленькая девочка, угрюмо наблюдавшая за работавшей матерью. Встречались исторические личности, а также литературные персонажи: изящные круглолицые женщины, одетые в тяжелые двенадцатислойные наряды, как, например, героини «Повести о Гэндзи». Были даже чужестранки в причудливых золотых украшениях, представленные как истинные образцы женской добродетели Древнего Китая, – их обычно изображали на фоне зубчатых гор в сопровождении благообразных старцев с аккуратными бородками.

Каждая рассмотренная страница приоткрывала девочкам те или иные стороны женских переживаний, позволяла краешком глаза заглянуть в другую жизнь, побывать в другом месте, другом времени, среди других людей. Скромные лавки, исхлестанные ветрами соляные поля, выходящие прямо в сад богато обставленные комнаты, городские дворики, где хозяйки развешивают лапшу, рыбачьи лодки – ничего подобного не было в далеком от моря уголке провинции Этиго. Цунено понимала, что у нее такие же шансы воочию увидеть другую жизнь, как попасть в Древний Китай на беседу с мудрецами. От нее только и ждут, чтобы она подросла, – тогда ей найдут мужа из семьи, похожей на отцовскую. «Быть женщиной означает уйти в другой дом, когда вырастешь»[67]67
  Цитируется по экземпляру «The Greater Learning for Women», принадлежащему автору.


[Закрыть] – это первое наставление из «Великого поучения женщине» убивало в любой девушке всякую надежду на какой-либо удел, кроме замужества. Других путей не было и у Цунено. Именно поэтому, пока ее братья изучали административное деление земель сегуна и читали о божественных тайнах Чистой Земли, Цунено осваивала в своем воображении два полярно противоположных мира. Первый мир был ограничен семейным очагом, всецело подчинен воле будущего мужа, в нем ценились бережливость и тупое послушание. Второй мир представлял собой бескрайнюю вселенную женской красоты, был украшен золотом и парчовыми тканями с диковинными узорами – мечты о такой жизни посещали почти каждую маленькую девочку.