Текст книги "Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен"

Чтобы проложить путь в любую из этих двух жизней, Цунено нужно было научиться шить. К счастью, смастерить кимоно без подкладки[68]68
  См.: [26, p. 20–21, 70]; см. также выкройки, воспроизведенные по старинным источникам: [36, vol. 4, p. 109–114].


[Закрыть] не составляло большого труда. Для всех размеров бралась ткань стандартной ширины, выкраивались самые простые куски: квадраты, прямоугольники, прямоугольные треугольники, – и швы в основном делались прямыми. Однако шить – точно так же, как спать, ходить, открывать двери, – всегда можно правильным способом, а можно неправильным[69]69
  Обзор темы женского поведения, уроков хороших манер и самодисциплины см.: [259, ch. 2, p. 51–92]; конкретные примеры см.: [206, p. 24; 213, p. 42–44].


[Закрыть]. Девочки должны спать, сдвинув ноги и прижав руки к телу, ходить так, чтобы их шаги были едва слышны, а двери раздвигать почти бесшумно. Шитье считалось одной из многих форм тренировки в усердии и самодисциплине, что, вероятно, раздражало девочку, которая предпочла бы листать книгу с картинками или играть в снежки. Но сказано в проверенном временем «Великом поучении женщине», а вслед за ним и в других книгах: «Из всех умений, необходимых женщине, самое важное – владение иглой»[70]70
  Цит. по: [259, p. 67].


[Закрыть]. Одна женщина, вспоминая свое деревенское детство, напишет много лет спустя: «Мне плохо давались шитье и каллиграфия. Домашние бранили меня: „Ты не девочка“»[71]71
  Цит. по: [53, p. 70].


[Закрыть].

Правильно сшитое кимоно – это прежде всего умение соединять куски ткани прямыми свободными стежками[72]72
  См.: [36, vol. 4, p. 112–113] – «Удивительная женская библиотека» (Onna manzai takarabako; 1784).


[Закрыть], чтобы при необходимости его можно было быстро распороть для стирки. Носовые платки полагалось подшивать мелкими, невидимыми стежками. Сложный в работе шелковый креп, который обычно растягивался при шитье, нужно было прошивать строго вдоль кромки ткани, чтобы она направляла руку. Жатый шелк следовало сначала разгладить влажным носовым платком. Для толстой ткани брали не шелковую, а пеньковую нить. При правильном способе шитья надлежало соблюдать тишину и полностью сосредоточиться на работе, чтобы стежки ложились ровно и шов выглядел аккуратным. И чтобы не путалась нить и не возникали узлы, которые потом нельзя будет распутать. Чтобы верно раскроить ткань, подобало тщательно все отмерить, иначе матери придется потом из этих кусков мастерить лоскутную куртку или пеленки для новорожденного.

У Цунено и Киёми было три младших брата, поэтому сестрам волей-неволей приходилось следить за швейными принадлежностями. Девочки не разбрасывали иглы, не оставляли их там, где до них могли дотянуться малыши. Правда, не только потому, что иглы были острыми и опасными, но и потому, что они были дорогими, поскольку только очень искусный мастер мог выковать их и закалить. Когда иголка ломалась, ее следовало осторожно выбросить, а еще лучше – достойно вознаградить за верную службу и принести в дар Будде[73]73
  Об иглах и ритуальном избавлении от них см.: [60].


[Закрыть]. Для шитья имелись и менее ценные инструменты: плоские деревянные линейки, ножи для кройки, пухлые подушечки для булавок и мелкие острые крючки, которыми подпарывали швы. Когда крючками не пользовались, их держали в лакированных шкатулках или специальных ларцах с маленькими выдвижными ящичками. Однако нужда в них возникала постоянно, ведь шитья хватало всегда, поэтому девочкам не приходилось сидеть без дела. Им поручали шить посильные для их возраста и умения вещи: детскую одежду, сумочки и кошельки, фартуки для служанок, белье и даже стеганые пальто и лоскутные одеяла на зиму. Кроме того, надо было распарывать кимоно перед стиркой, а потом заново сметывать их ровными стежками. Еще они занимались ремонтом одежды: окантовывали потрепанные края рукавов, обрабатывали подол, штопали дыры и ставили заплаты.

Девочки, живущие в больших семьях, обычно помогали вести домашнее хозяйство, и вышеперечисленные швейные работы в основном становились частью их каждодневных обязанностей, тем более у жительниц сельской местности, где не было принято приобретать готовую одежду. Но даже в этой вполне обыденной жизни что-то делалось с прицелом на будущее. В день свадьбы каждой девушки в доме родителей будущего мужа выставляли на всеобщее обозрение одежду, сделанную руками невесты: и пальто, и кимоно, и носки, и носовые платки[74]74
  О подобных ритуалах см.: [112, p. 82–83, 181–182].


[Закрыть]. Все, что Цунено и ее сестры шили для себя, однажды станет и их приданым. Еще за ними дадут обувь, мебель, футоны, коробки порошка для чернения зубов, свежую тушь и писчую бумагу. Возможно, в приданое включат и набор позолоченных морских раковин, чьи внутренние стороны расписывают отрывками из известных стихотворений. Они нужны для ритуальной игры, во время которой подбирают две раковины так, чтобы первая фраза на одной и последняя фраза на другой составили бы по смыслу одно стихотворное целое, символизирующее то единение, какое произойдет между женихом и невестой в брачную ночь. В приданом обязательно будет шкатулка со швейными принадлежностями, поскольку каждой молодой жене предстоит вести собственное хозяйство в условиях новой жизни: в незнакомом месте, без родителей, без братьев и сестер.

Порой уроки шитья открывали перед способными ученицами совсем иные возможности. Искусные мастерицы были востребованы во многих местах: некоторые шли служить в дома богатых людей и обшивали их семьи; горожанки из бедных чаще зарабатывали на жизнь поденщиной. Женщины, научившиеся прясть или ткать, могли перебраться в Кирю, что в провинции Кодзукэ, или другие подобные города, где имелись крупные шелкопрядильные и шелкоткацкие мастерские. Умение шить подчас открывало новые горизонты даже девушкам, не собиравшимся наниматься ни на какую работу, как, например, Цунено, у которой не было оснований думать, что ей придется самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Искусство рукоделия развивало у них творческое воображение. Довольно скучно по многу раз то распарывать старую одежду перед стиркой, то сшивать ее после стирки, но всегда можно было помечтать, что работаешь с шелковой тканью лавандового цвета с узором из белых цветков сакуры и подбираешь к этому цвету алую подкладку с геометрическим рисунком, а еще к нему подошло бы и нежно-розовое нижнее кимоно. Или мысленно сочетаешь клетчатую ткань цвета морской волны с фиолетовой каймой в горошек и серо-коричневым поясом оби.

В тех дидактических руководствах, что обычно читали девочки, иллюстрации были черно-белыми, но изображенные на них изящные красавицы, читавшие книги в комнатах, обращенных в сад, наверное, носили те самые воображаемые одежды, а может быть, и еще лучше – такие наряды, которые в деревне Исигами никто даже представить не мог. Что читали те женщины? О чем разговаривали? Куда направлялись, когда покидали свои комнаты?

Какая жизнь была бы у Цунено, если бы она могла так одеваться?

Девочка Цунено не просто сшивала раскроенную ткань. Старательно делая идеально ровные стежки, она собирала воедино оставшиеся части прошлого страны – того прошлого, когда Япония была вписана в процесс общемировой торговли. К началу девичества у нее скопились десятки нарядов[75]75
  [169, #1680].


[Закрыть], которые, не помещаясь уже в стоячий шкаф, лежали в сундуках и корзинах. Ее гардероб состоял из самых разных кимоно: из шелкового крепа цвета глицинии с мелким узором и на подкладке; из такого же шелкового крепа в мелкий, но другой рисунок и черного цвета; полосатого кимоно на подкладке из шелка, сотканного в Титибу; кимоно из шелка-сырца. На зиму имелись теплые одежды, подбитые ватой: красновато-коричневого, «ястребиного», цвета; более сдержанного «чайного»; атласные – и с белыми узорами, и со всевозможными полосами. Еще были верхние накидки из светло-розового дамаста и угольно-черного атласа. Летом Цунено носила однослойные полосатые и узорчатые кимоно как из шелка цумуги, так и из хлопка. Каждая вещь ее гардероба была местного производства, но вся эта одежда смогла появиться на свет лишь за счет расцвета торговли между разными странами[76]76
  Об истории импорта текстильной продукции см.: [42].


[Закрыть] – благодаря эпохе, которая давно миновала к тому времени, когда Цунено научилась шить.

Большая часть ее гардероба была сшита из хлопка, который, как известно, не рос в Японии. Хлопок завезли в XV веке из Южной Азии через Китай и Корею; к началу XVI столетия его научились выращивать на местной почве, но не в таких количествах, чтобы полностью удовлетворить спрос на внутреннем рынке. Шелк в Японии ткали с древности, однако и в этом случае спрос на готовый материал значительно превышал предложение. В результате Япония импортировала китайский шелк в больших количествах. В бурные времена «эпохи воюющих провинций» японцы были печально известны как отчаянные пираты и азартные торговцы. Отправляясь из гаваней Японского моря, они совершали налеты на побережье Китая и добирались до Юго-Восточной Азии, где меняли камфору, рис и серебро на оружие, оленьи шкуры, порох, ткани и сахар. Стержнем японских торговых отношений стали драгоценные металлы, которые с поразительной скоростью практически бесперебойно добывались в недавно открытых рудниках. По всему архипелагу стремительно росли города, населенные алчными старателями, бандитами и ничего не решающими чиновниками. То, что начиналось как региональная торговля, когда китайский шелк обменивался на японское серебро, в начале XVII века приобрело глобальный масштаб. С появлением Голландской Ост-Индской компании Япония вышла на мировой рынок. Эта нидерландская компания, довольно быстро обустроив свои торговые фактории на берегах Индийского океана и в Юго-Восточной Азии, начала отправлять в японские порты суда, груженные шелковыми нитями и индийским хлопковым волокном.

Ближе к середине XVII столетия, когда сегуны из рода Токугава окончательно закрепились в Эдо, Япония сошла с арены бурной мировой политики и военных конфликтов. При дворе сегуна уже к 1630-м годам были всерьез обеспокоены распространением христианства, которое воспринималось как пагубная чужеземная религия. Особенно ситуация обострилась после того, как в 1637 году на острове Кюсю вспыхнуло массовое восстание, причем к мятежникам примкнула группа новообращенных христиан из числа влиятельных граждан. Сегун запретил иностранным послам и торговцам ступать на землю Японии, сделав исключение лишь для голландских протестантов, разрешив им высаживаться в порту южного города Нагасаки. Голландцы добились подобной привилегии, так как сумели убедить японского правителя, что они – в отличие от своих конкурентов-католиков – не заинтересованы проповедовать христианство среди местного населения. Примерно в то же время сегун запретил своим подданным любые путешествия южнее островов Рюкю и западнее Кореи. Таким образом японцы, находившиеся в момент оглашения указа далеко от родных берегов, фактически оказались в изгнании.

Закрыв порты для иноземцев, сегунат попытался сохранить и даже расширить международную торговлю. Однако к этому времени японские рудники оскудели, а правителя страны всерьез беспокоило количество вывозимых с островов драгоценных металлов, поэтому сегун в 1668 году наложил строгий запрет на экспорт серебра, а с 1685 года ограничил экспорт меди[77]77
  [80, p. 40].


[Закрыть]. В это же время были приняты новые указы, сократившие импорт китайского шелка[78]78
  [247, p. 97–98; 137, p. 29].


[Закрыть]. В течение последующих десятилетий Япония начала самостоятельно производить шелк, а затем хлопок в объемах, вполне удовлетворявших запросы внутреннего рынка. Голландские и китайские корабли по-прежнему заходили в порт Нагасаки с грузом дорогой ткани, но самыми прибыльными товарами теперь стали, кроме иностранных книг, женьшень, сахар, лекарственные средства – все, что не производилось в самой Японии.

Как ни странно, но более века спустя следы той бурной торговой эпохи еще продолжали прослеживаться хотя бы на примере гардероба девочки Цунено. Скажем, у нее было кимоно из шелка в нанкинскую полоску и несколько нарядов из ткани в полоску «сантоме»[79]79
  [169, #1680].


[Закрыть] – в первом случае название дано по китайскому городу Нанкину, издавна славившемуся производством шелка, а во втором названии жила память о португальской колонии Сан-Томе, что близ Мадраса. До прихода в страну Голландской Ост-Индской компании японцы не носили полосатых одежд; даже само слово сима («полоска») произошло от слова, означающего «остров», потому что ткани с таким рисунком привозились из дальних стран[80]80
  [42, p. 190–191].


[Закрыть].

Многое в окружающем Цунено мире напоминало о торговле, процветавшей в XVII столетии. Табак, который выращивали в селах недалеко от Исигами и которым утонченные красавицы набивали свои длинные тонкие трубки, когда-то завезли из Нового Света. Оттуда же прибыл и сладкий картофель, росший теперь на солнечных склонах холмов, – он явно вносил разнообразие в рацион бедных крестьян и продавался на городских улицах. Часы, имевшиеся в отдельных богатых домах, были сделаны японскими мастерами, но по европейским образцам, и приспособлены для японского счета времени[81]81
  [39, p. 36–37].


[Закрыть]. Встречались и другие товары – в основном очень дорогие, – завезенные в страну относительно недавно. Образцы набивного ситца, из которого модницы шили умопомрачительные стеганые лоскутные наряды. Разная оптика: очки, продававшиеся в городских лавках, а порой и у странствующих торговцев; увеличительные стекла, сквозь которые оценщики рассматривали царапины на клинках; телескопы, позволявшие жаждущим знаний астрономам изучать небеса[82]82
  [182, p. 182–183].


[Закрыть]. Голландские книги – по ним картограф Ино Тадатака научился измерять территории, и именно они сподвигли одного молодого натуралиста написать «Сутру о ботанике».

Благодаря наследию давней эпохи мореплавания и наличию в стране кое-каких оставшихся иностранных товаров повседневная жизнь не утратила связи с материальной культурой остального мира. Как в Европе и Северной Америке, так и в Японии молодые женщины надевали для работы дешевую одежду из хлопчатобумажной ткани с набивным рисунком, состоятельные мужчины носили на цепочке часы, а во многих домах любили пить чай с сахаром. Однако японки из хлопка шили кимоно и носили их с широкими шелковыми поясами; часы отсчитывали неравномерные промежутки времени, названные по знакам китайского зодиака (например, час лошади, час собаки), а сахар смешивали с тонко смолотой рисовой мукой и подавали к несладкому зеленому чаю в виде так называемых сладких моти – ярко раскрашенных приготовленных на пару клецок. Немецкий путешественник, натуралист и хирург Энгельберт Кемпфер, на исходе XVII века проживший два года в торговой фактории в портовом городе Нагасаки, назвал Японию «замкнутой империей»[83]83
  [16, p. 29].


[Закрыть]. Пожалуй, он несколько сгустил краски, хотя, вне всяких сомнений, Япония была страной обособленной, недоступной для большинства иностранцев и лежавшей в стороне от мировых торговых путей – все это нашло свое отражение и в ее культурных традициях.

Надо сказать, что в годы, на которые пришлось детство Цунено, дальние страны все-таки подступали ближе. На Большом пруду, конечно, продолжали покачиваться лишь небольшие лодки местных рыбаков, но вот моря вокруг Японского архипелага уже бороздили многочисленные корабли. Укрепленные неповоротливые суда везли опиум из Калькутты к берегам Китая[84]84
  [197, p. 131–132].


[Закрыть], где вставали на якорь в укромных бухтах и дожидались, пока контрабандисты на своих весельных лодках перевезут на сушу темное, липкое содержимое их трюмов. Вдоль всего американского побережья, от Аляски до Верхней Калифорнии, сновали пироги, груженные шкурами каланов, то есть морских выдр, – шкуры продавали торговцам на американских судах с высокими деревянными мачтами и сложной оснасткой. Эти суда возили меха на Гавайи и в Кантон, переправляли североамериканский женьшень в Китай, доставляли сушеные морские огурцы с островов Фиджи в Манилу, а гвинейскую древесину – в Гонолулу. Китобойные суда, оснащенные гарпунами и гигантскими котлами для ворвани, гонялись за своей добычей по всему Тихому океану, в то время как охотники на тюленей дрейфовали в узких заливах, где сгоняли своих жертв с прибрежных скал и забивали их до смерти дубинками[85]85
  О суровых и жестоких порядках, царивших на торговых путях Тихого океана, см. в книге Дэвида Иглера «Великий океан»: [73].


[Закрыть]. А между тем суда почти всех видов и размеров перевозили людей с одного океанского берега на другой – подчас против их воли. Торговые суда вместе с грузом принимали на борт индийских преступников и доставляли их на вечное поселение на Пенанг, а корабли британского флота, позаимствовав инвентарь у работорговцев Атлантики – кандалы, железные ошейники и цепи, – перевозили лондонских каторжников в австралийский залив Ботани[86]86
  О маршрутах каторжников см. работу Клэр Андерсон: [5].


[Закрыть].

Когда все эти морские пути пролегли вблизи Японских островов, дети на побережье, которое так тщательно изучал Ино Тадатака, стали замечать новые большие корабли с треугольными парусами и странными флагами. Жители провинции Хитати, расположенной вдоль тихоокеанского побережья, в 1807 году увидели на горизонте иностранное судно[87]87
  См.: [69, p. 302].


[Закрыть] – кстати, первое появившееся у их берегов с 1611 года. В следующие сорок лет подобное зрелище станет для них вполне привычным.

Чаще всего в японские воды заплывали североамериканские китобои, желавшие освоить местные земли в северной части Тихого океана. В романе «Моби Дик» Герман Мелвилл, увлеченный и заинтригованный Японией, предсказал: «Если притаившаяся за семью замками страна Япония научится гостеприимству, то произойдет это только по милости китобойцев, ибо они уже, кажется, толкнули ее на этот путь»[88]88
  Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый Кит / пер. с англ. И. Бернштейн. М.: Эксмо, 2003. С. 172.


[Закрыть],[89]89
  [127, p. 127].


[Закрыть]. Но, кроме них, на островах побывали и искатели приключений, и путешественники-исследователи, в том числе участники первой русской кругосветной экспедиции, которые, подкрепившись диким чесноком и соленой олениной с Камчатки, мечтали дать японским горам и мысам имена знаменитых российских полководцев[90]90
  См.: Крузенштерн И. Первое российское плавание вокруг света. М.: Эксмо, 2008.


[Закрыть],[91]91
  [108, p. 210–250].


[Закрыть].

Большинство чужих судов проходили мимо, сторонясь японских гаваней. Некоторые из китобоев все-таки пытались сойти на берег[92]92
  См.: [69, p. 304–308].


[Закрыть], так как отчаянно нуждались в провианте, особенно в овощах и фруктах, спасавших матросов от цинги. При первом же знакомстве с ними японские крестьяне обычно выясняли, что иноземцы любят кисловатые сливы, терпеть не могут жареный тофу и отвратительно пахнут. Русские, лучше снаряженные и менее потрепанные штормами, хотели бы наладить с японцами дипломатические и торговые отношения. Однако местные сановники, вступив с ними в переговоры, сочли их слишком высокомерными и требовательными, к тому же русские довольно враждебно встречали любые расспросы. Обыкновенно заморским нарушителям границ разрешали пополнить запасы, но затем их отправляли восвояси с требованием не возвращаться.

Тем временем японские мореплаватели, выходя в море на своих судах, которые становились более крупными, прочными и лучше оснащенными, все чаще сталкивались в пути с иноземными кораблями[93]93
  См.: [130, p. 77–94]; также благодарю Энн Уолтхолл за указание на неопубликованную работу Сайто Ёсиюки на эту тему.


[Закрыть]; бывало, что их самих сносило к чужим берегам. Попадая в шторм, они срубали мачты, дабы судно не перевернулось, и отдавались на милость волн. Иногда они дрейфовали месяцами, питаясь рыбой, морскими птицами и всем, что находилось в трюмах. Одних скитальцев выносило к Филиппинам, Алеутским островам или полуострову Олимпик, других подбирали проходящие мимо корабли, и тогда они внезапно для себя попадали в компанию чужаков, говоривших на английском, русском, испанском языках. Иногда японским морякам удавалось вернуться на родину. Обычно их доставляли домой иностранные капитаны, имевшие свои скрытые мотивы: установить, например, торговые отношения с береговой администрацией. Вернувшихся подолгу допрашивали чиновники-самураи, добывая сведения о чужих странах; выпытав все «разведданные» у мореплавателей, чиновники нередко запрещали им даже разговаривать с кем бы то ни было об увиденном и услышанном в дальних землях.

В начале XIX века власти страны были на самом деле серьезно обеспокоены грядущим вторжением внешнего мира, их тревогу подпитывали как реальная картина появления у японских берегов иностранных судов, так и ползучее распространение новых знаний. В те времена жил некто Хонда Тосиаки[94]94
  См. о нем: [94, p. 91–112].


[Закрыть] – потомок самурайского рода и, вроде нашей героини Цунено, уроженец провинции Этиго. Он стал известен своими будоражащими умы экономическими трактатами, в которых призывал Японию к весьма динамичным действиям: исследованию новых земель, активной разведке с последующей экспансией и международной торговле. Хонда Тосиаки советовал установить деловые отношения с Россией и отправлять японские торговые суда в заокеанские страны. Предлагал колонизировать далекий, лежащий к северу остров Карафуто (нынешний Сахалин) и приводил в пример Англию, «государство почти того же размера, что Япония», которой удалось построить сильную морскую державу и огромную колониальную империю. Конечно, среди тех, кто окружал совсем юную Цунено, не было ни одного человека, хоть чем-то напоминавшего этого бунтаря. Выступая против традиционных верований, Хонда заявлял, например, что религиозные песнопения на санскрите «звучат как лягушачье кваканье», а буддизм заставляет верующих «проводить жизнь в полном невежестве». Он утверждал, что японцам следует полностью перейти на фонетическую систему письма, так как китайские иероглифы чересчур сложны, детям тяжело в них разбираться, и потому из них вырастают полуграмотные люди. При дворе сегуна были знакомы с сочинениями Хонды, но высокие чиновники считали его слишком эксцентричным и, разумеется, не прислушивались к его советам.

Отголосок наполеоновских войн в конце концов достиг и берегов Японии, правда, в виде британского военного корабля, вдруг показавшегося на горизонте. В любом случае люди сегуна были к этому не готовы. Ранней осенью 1808 года корабль беспрепятственно вошел прямо в гавань Нагасаки, подняв для маскировки голландский флаг. Самураи, охранявшие порт, решили, что судно принадлежит Голландской Ост-Индской компании, и потому не предприняли никаких действий. Можно представить их потрясение, когда сошедшие на берег англичане в первую очередь взяли в заложники нескольких местных голландцев как союзников Бонапарта. В обмен на возвращение пленных пришлось выдать чужакам провиант и воду. Британский корабль был так огромен и так грозно вооружен, что казался японцам плавучим замком. В итоге – во искупление своей роковой ошибки – смотритель гавани покончил с собой[95]95
  См.: [251, p. 113–121].


[Закрыть]. Тем временем русские, чьи попытки установить торговые отношения потерпели фиаско[96]96
  См.: [192, p. 100–134].


[Закрыть], совершили несколько набегов на северные острова архипелага, сжигая деревни и нанося чувствительный урон рыбному промыслу. В какой-то момент они даже хотели взять в плен все японское население Карафуто и отправить его на Аляску, чтобы основать там колонию. Планы эти не осуществились, однако не на шутку встревоженные японские власти пришли к решению больше не допускать подобных промахов. Когда в 1811 году русский военный корабль «Диана» бросил якорь у северного побережья Хоккайдо[97]97
  См. об этом: [52].


[Закрыть], японцы взяли его команду в плен и держали в заточении три года, без устали допрашивая моряков о планах Российской империи на японский север.

В конце концов сегун в 1825 году издал указ, по которому следовало силой пресекать любые попытки иностранцев вторгнуться в страну. Согласно этому указу, японцам давалось право без предупреждения обстреливать все чужеземные корабли, приближавшиеся к любому порту, кроме Нагасаки. Всякое иностранное судно, причалившее к берегу, надлежало сжечь, а его команду казнить без промедления.

В других краях, лежащих за пределами Японии, всех маленьких девочек учили бояться чугунных пушечных ядер, «чумных кораблей»[98]98
  См.: [73, p. 65].


[Закрыть], несущих загадочные и страшные болезни, и «уродливых белых людей»[99]99
  Уродливые белые люди – слова Олауда Эквиано (1745–1797), первого англоязычного чернокожего писателя, сумевшего в молодости выкупить себя из рабства; цит. по: [168, p. 108].


[Закрыть], которые могли затащить девочек на свои суда и увезти далеко за море. Однако Цунено вряд ли тратила хоть какое-то время на размышления о странных рыжеволосых людях с бакенбардами и усами; она не пугалась чужестранцев, поскольку в деревне Исигами таковых не видали, а потому и детям не рассказывали о них никаких страшных историй. Можно предположить, что духи, водившиеся в лесу и Большом пруду, были для местных жителей гораздо реальнее. Впрочем, им и без того хватало чего бояться: летом – голодных медведей, зимой – внезапных снежных лавин, хоронивших под собой целые деревни; моровых поветрий, таких как корь и оспа, губивших целые семьи. Весной 1815 года, когда Цунено было одиннадцать лет, в храме Ринсендзи умерла ее младшая сестра Умэка, всего трех недель от роду[100]100
  [169, #015, 016].


[Закрыть]. Глава семейства Эмон, бывший в отъезде на момент ее рождения, свою дочь так и не увидел. За старшего в доме оставался пятнадцатилетний Гию. Ему впервые пришлось исполнять те обязанности, которые лягут на его плечи, когда он сменит отца на посту главы храма. Он договорился со служителями соседнего храма о погребальной службе, принял от соседей утешительные подношения в виде свечей, овощей и монет, проследил, чтобы накормили рисом и тофу всех скорбящих, и тщательно записал, во сколько это обошлось.

Пока родные молились о возрождении Умэки в Чистой Земле, Цунено, возможно, уносилась мыслями в другое место, не менее заманчивое и далекое. Она мечтала о столице сегуна – о величайшем городе Японии Эдо. В Эдо были напечатаны почти все книги из собрания ее отца; в Эдо отправлялись деревенские жители на сезонные заработки или на поиски постоянной работы прислугой; в Эдо ехали местные торговцы шелком для встреч с городскими купцами. В одном столичном квартале могло разместиться больше людей, чем жило в Исигами и двух соседних деревнях, вместе взятых.

Этиго, родной край Цунено, считался совсем глухим, но на самом деле до Эдо было всего две недели пути горными тропами. Жители провинции узнавали столичные новости не только благодаря книгам, гравюрам и картам – многое рассказывали те, кто уезжал туда зимой на заработки, а по весне, разжившись горсткой золотых монет, возвращался домой, привозя с собой свежайшие сплетни. От них соседские жены и дети слышали рассказы о странных обычаях того места, где почти не бывает снега: там в канун Нового года на виду у всех бродят по улицам черные демоны[101]101
  См.: [207, p. 151–152].


[Закрыть], а заклинатель может схватить любого из них и швырнуть в море; там ранней весной берега реки утопают в белоснежном цветении слив и яркой зелени ив, что приводит в изумление всех приезжих; там зимними ночами по улицам бегают голые молодые плотники[102]102
  [207, p. 132].


[Закрыть], распевая гимн Будде Амиде и обливая себя водой, чтобы кратким мигом страдания доказать силу своей веры, – даже самые благочестивые жители провинции Этиго не стали бы такого делать, так как сразу замерзли бы насмерть.

Но охотнее всего вернувшиеся оттуда говорили о богатой, прямо роскошной жизни в процветающем Эдо[103]103
  См.: [228, p. 144].


[Закрыть]. Истории были разные: о бесконечных рядах лавок, тянущихся на несколько километров во все стороны; о целых ордах уличных торговцев, продающих такие диковины, каких приезжие никогда прежде не видали и даже не догадывались, что захотят их купить; об огромных купеческих домах; о несметных полчищах парикмахеров, уличных уборщиков, прачек и золотарей – они сновали повсюду, настойчиво предлагая свои услуги и не забывая требовать чаевых. В столице имелись множество способов потратить деньги, еще больше находилось путей разжиться ими – и порой было нелегко разграничить между собой честный труд, развлечение и вымогательство.

Мужчины семьи Цунено неплохо знали Эдо и часто авторитетно рассуждали о столичных друзьях, храмах, городских кварталах. У них были связи и в Киото, городе императора, где находился главный храм их школы, куда они время от времени совершали паломничества. Эмон бывал там в молодости[104]104
  [169, #1072].


[Закрыть], Гию отправился туда в 1821 году[105]105
  [169, #935].


[Закрыть], как только принял сан. Однако в Эдо у семьи имелось больше знакомств, ведь столица была ближе к провинции Этиго и намного сильнее будоражила умы местных жителей. Дядя Цунено – паршивая овца в поколении Эмона – за несколько лет до рождения девочки был взят на воспитание в семью служителя столичного храма в деловом квартале в Асакусе[106]106
  [169, #859].


[Закрыть]. Родные Цунено обменивались письмами с несколькими храмами в Эдо. Гисэну, младшему брату Цунено, предстояло поехать туда учиться. Имея трех старших братьев, юноша не наследовал храм, но зато ему предстояло получить хорошее образование; кроме того, семье явно могло пойти на пользу, если бы он завязал знакомства со служителями их религии и держал родню в курсе последних событий.

Женщины семьи Цунено не ездили в Эдо, по крайней мере их путешествия туда никак не отражены в семейном архиве. Но и для них столица кое-что значила. Для женщин, чья жизнь проходила в глухой провинции, слово Эдо звучало как волшебное заклинание, отворявшее дверь в прекрасный мир. Оно для сельских жительниц было синонимом красоты и тонкого вкуса, ведь девушки даже волосы укладывали «в стиле Эдо»[107]107
  [78, p. 63].


[Закрыть], хотя это мало чем напоминало прически столичных модниц. Слово Эдо сулило необычайно занимательные истории[108]108
  См.: [207, p. 151–152].


[Закрыть] как взрослым женщинам, так и маленьким девочкам, сидевшим зимними вечерами у очага и слушавшим, как их родительницы расспрашивают гостей о городских новогодних обычаях. Для юных девушек в этом слове таились разом и мечта о совершенстве, и понимание, насколько недостижим тот идеал, о котором твердили их наставники, получившие воспитание в столице[109]109
  См.: [213, p. 61–75].


[Закрыть]. Девушкам постоянно приходилось выслушивать замечания: и пояса оби у них повязаны низко, и манера говорить у них слишком грубая, и гостей они приветствуют неправильно, и пройти по улице не умеют красиво. Но в первую очередь слово Эдо манило обещанием свободы, ведь сколько непокорных, недовольных своей участью и отчаявшихся женщин грезило побегом, чувствуя, что им больше нечего терять.

Деревенская девушка Миё из провинции Этиго ненавидела жениха, которого выбрал ей брат, и умолила семью не выдавать ее замуж, а отослать куда-нибудь подальше в услужение[110]110
  [3].


[Закрыть]. Вероятно, она мечтала о своем будущем в Эдо, куда отправлялись на заработки многие ее соседи. Несчастная в браке женщина по имени Риё из провинции Сагами бросила мужа и перебралась в столицу с двухлетним ребенком[111]111
  [87, p. 87].


[Закрыть]. Там Риё нанялась кормилицей в семью самурая и начала новую жизнь. Дочь ростовщика Таки из провинции Мусаси сбежала в Эдо вместе с мужем, который не ладил с ее родней; пара сняла жилье на окраине города[112]112
  [173, p. 155–206].


[Закрыть]. Крестьянская девушка Суми из провинции Хитати удрала из дома с мужчиной, пообещавшим отвезти ее в Эдо. Когда за ней явился старший брат, она заявила, что лучше будет выполнять самую тяжелую и грязную работу или даже умрет, чем оставит город[113]113
  Спустя несколько месяцев Суми стала проституткой на станции Итабаси, но брат выкупил ее контракт с публичным домом и отдал сестру на попечение торговцу подержанной одеждой из Асакусы [65, p. 262–266].


[Закрыть]. Еще одна крестьянская дочь по имени Мити, отправленная в услужение к богатому вельможе, наотрез отказалась возвращаться в родную деревню[114]114
  [241; 119, p. 115–146].


[Закрыть]. Она сказала, что дома ее ничего не ждет, вышла замуж за самурая и осталась жить в Эдо.

В невообразимо далеких от Японии странах жили тоже такие женщины, которые рассматривали яркие картинки, слушали разные истории, завидовали своим братьям и вынашивали планы побега. В последние годы XVII столетия, после вспышки чумы, женщины из итальянских деревень устремились в Венецию; в том же веке английские молочницы охотно бросали родные места ради лондонских туманов; в эпоху Просвещения сельские девушки заполонили Париж. Таким образом, можно сказать, что к началу XIX столетия в Европе среди женщин определенного социального статуса уже сформировался данный стереотип поведения[115]115
  Подробнее об этом см. в нашей работе «Байки служанок»: Stanley Amy. Maidservants’ Tales: Narrating Domestic and Global History in Eurasia, 1600–1900 // The American Historical Review, 2016, April, vol. 121, iss. 2, p. 437–460 (academic.oup.com/ahr/article/121/2/437/2581854?login=true).


[Закрыть]. Некая английская горничная свидетельствовала в 1616 году, что «ушла от отца против его воли и отправилась жить в Лондон»[116]116
  Цит. по: [71, p. 22].


[Закрыть]. Одна молодая финка бросила в 1644 году ненавистного мужа и нанялась прислуживать в господский дом в Стокгольме; когда за ней явился супруг, она сбежала из города вместе со своим новым хозяином[117]117
  [134, p. 49–50].


[Закрыть]. Марианна Лафарж покинула родную деревню в 1780-е годы и отправилась в город Экс, поскольку считала, что родители любят ее меньше, чем братьев и сестер[118]118
  [124, p. 41].


[Закрыть]. Русская современница Цунено по имени Аннушка оставила неверного деревенского ухажера и устроилась горничной в дом француженки в Санкт-Петербурге[119]119
  [117, p. 249–250].


[Закрыть].