Текст книги "Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен"

Дорога Накасэндо, превратившись в обычную городскую улицу, вела дальше на юг, а вдоль нее, сразу за особняком главы клана Кага, начинался район Хонго с пронумерованными кварталами, которых всего было шесть. Остались позади глухие заборы и стены с жившими за ними самураями, и начались дома, смотрящие на дорогу, а не отгороженные от нее. Прямые и строгие линии воинских поселений уступили место хаотичному нагромождению крыш и выходящим прямо на улицу подъездам домов. Каждый квартал был социальной и административной единицей со своим уставом и своими наемными служащими. В правление избирали членов семей, владевших домами по обе стороны улицы. Группами кварталов заведовали старосты городских районов, которые подчинялись самураям из столичного правления. В отличие от необозначенных границ между городом и сельской местностью, границы кварталов были четко определены деревянными воротами, которые запирались на ночь. Благодаря подобным мерам предосторожности Эдо обходился без внешних крепостных стен. Утром все ворота распахивали настежь, чтобы ничто не препятствовало городской торговле, так как именно она составляла жизненную силу столицы.

Для Цунено, как и прочих путников, все кварталы Хонго[255]255
  См.: [214, p. 62–74].


[Закрыть], пройденные в обратном порядке – от шестого до первого, – слились в одну торговую улицу. Шестой квартал с его прилавками, на которых торговцы мисо выставляли бочонки с винно-красным и пшенично-золотым содержимым. В пятом квартале находилась известная в городе аптека, где продавались лекарства для детей. Достопримечательностью третьего квартала была лавка Канеясу, где на памяти многих поколений продавали зубной порошок. Эта лавка славилась громкой рекламой: специально нанятые зазывалы стояли прямо на улице и во все горло расхваливали «душистый молочно-белый порошок»[256]256
  Gerald Groemer. Street Performers and Society in Urban Japan, 1600–1900: The Beggar’s Gift (Routledge Studies in the Modern History of Asia). London; New York: Routledge, 2016, p. 276.


[Закрыть]. Когда-то в городе считали, что Канеясу стоит на границе Эдо и его окрестностей, так и говорили: «Пока ты не дошел до Канеясу, Хонго еще не Эдо», но это было до того, как столица разрослась и появилась карта с красной линией. До ее создания границу своего города жители Эдо определяли, лишь ориентируясь на людскую молву.

После Хонго толпа на улицах становилась все плотнее. Начинался район Юсима, напоминавший лоскутное одеяло: здесь беспорядочно чередовались казармы, лавки, храмы и святилища. Вечно торопящиеся с поручениями самураи – слишком плечистые в своих безрукавках, носящие широкие из жесткого шелка штаны, напоминавшие юбку, у каждого на поясе висели два меча, длинный и короткий. За ними по пятам семенили слуги. Крестьяне, только что прибывшие в столицу из своих деревень, тащили на плечах тяжелые мешки и катили тележки. На улицах были животные – вьючные лошади и огромные черные волы, тянувшие повозки. Весь этот поток стремился на юг, к реке Канде и огромному храму Канда Мёдзин.

Если Цунено прошла мимо него, то обязательно узнала это святилище. Храм Канда Мёдзин упоминался во всех путеводителях по столице, а его двор с вечнозелеными и устремленными ввысь елями присутствовал на многих гравюрах как одно из самых живописных мест Эдо. Раз в два года, в середине девятого месяца, при храме проводился праздник Канда Мацури; последний прошел всего за несколько недель до прибытия Цунено. К храму со всех окрестных районов стекались толпы горожан в соломенных шляпах с красными цветами, они шли с барабанами и флагами[257]257
  См.: [237].


[Закрыть], размахивали веерами и играли на флейтах. Люди отмечали годовщину образования сегуната, прославляли богов храма и радовались, что благополучно дожили до этого дня. Каждый квартал украшал собственную платформу, некоторые были выше трехэтажного дома – на них красовались фигурки древних вельмож в шелковых одеяниях, а также петухи, длиннохвостые фениксы, демоны, синие осьминоги с перепутанными щупальцами, букеты гигантских цветов и диски восходящего солнца в короне лучей. Если Цунено сумеет продержаться в столице два года, она увидит следующее шествие. Канда Мацури станет и ее праздником.

От храма улица Накасэндо шла вниз, к берегам реки Канды. Столичные жители прозвали этот крутой спуск, шедший вдоль Юсимы к набережной, «холм Гёдза». В этом названии было скрытое предостережение. Прохожие, имевшие неосторожность поскользнуться на грязном склоне и кубарем скатиться вниз, в конце своего падения обычно выглядели как круглые жареные гёдза – японские пельмени. Однако день, когда Цунено пришла в город, выдался ясным и сухим[258]258
  Эта и вся последующая информация о погоде в Эдо в определенные дни взята из следующих источников: [217; 209].


[Закрыть], и падение ей не грозило. С холма – если она глянула бы вниз – был, наверное, отчетливо виден речной берег, где разгружались мелкие торговые суда; тюки с них переносили на запряженные волами телеги[259]259
  См.: [265, p. 222–224].


[Закрыть], на которых товары развозили по господским домам, складам и лавкам, куда было не добраться на лодке по городским каналам. В грузчики и возчики, как правило, нанимались неотесанные сельские парни вроде тех, что шли по дороге в город бок о бок с Цунено. Они толпами собирались у домов владельцев телег, ожидали в задних комнатах появления заказов, а после выполнения работ получали поденную плату. Наверное, Цунено сочла бы ниже своего достоинства водить знакомство с возчиками, а столичные жители практически не обращали на них внимания. Они были чужаками без определенного статуса: не домовладельцы, не арендаторы, не подмастерья, не постоянные работники. Однако в Эдо они попадались на каждом шагу: носили паланкины, тушили пожары, тянули повозки, сколачивали строительные леса. Такова была обыкновенно участь сезонных работников: город держался на их плечах, но не признавал их своими.

По мосту Сёхэй улица Накасэндо выводила путников к высокому берегу, на котором росли ивы. Живописная набережная тянулась вдоль всей реки Канды и была печально известна как ночное пристанище уличных проституток, хотя днем это место выглядело вполне пристойно. За ивами прятались скромные деревянные ворота, которые вели на просторную рыночную площадь Яцукодзи. Немного в стороне находилась пожарная будка, в которой – среди лестниц и длинных крюков – сидел младший чиновник сегуната, готовый принять сообщение о пожаре. Другой чиновник размещался в пожарной вышке Яцукодзи[260]260
  См.: [172].


[Закрыть]. Эта башня была одной из главных достопримечательностей Эдо; с ее площадки, расположенной на несколько этажей выше всех черепичных крыш, хорошо просматривался весь город. Заметив дым или огонь, дозорный на вышке колотил в огромный барабан или звонил в колокол, ускоряя темп по мере того, как пламя подбиралось ближе.

Жители Эдо и даже вновь прибывшие знали, как часто случались в столице разрушительные пожары[261]261
  О практике борьбы с пожарами см.: [250]


[Закрыть]. Все были наслышаны про вылетевшие из медных жаровен искры, которые потом разносил ветер, и про оставленные без присмотра светильники, которые переворачивались и уничтожали комнаты. По городу ходили истории о поджигателях: некий мстительный слуга завернул тлеющие угли в старую тряпку и пристроил этот сверток под лестницей в господском доме; отчаявшаяся девушка подпалила родительский дом, чтобы в суматохе сбежать к своему избраннику; один хитрец, желавший получить работу, нарочно поджег лавку, чтобы вступить в схватку с огнем на глазах у ее хозяина. Столичные жители давно научились опасаться сухих и холодных зимних месяцев, когда огонь распространялся с головокружительной скоростью, обращая в пепел деревянные каркасы домов и лавок, взбираясь по бамбуковым частоколам и строительным лесам, прыгая по оштукатуренным стенам и пожирая все на своем пути. Им были хорошо знакомы последствия таких пожаров: почерневшие мертвые тела, тлеющие руины, сваленная посреди улицы чудом спасенная мебель, груды обломков на месте домов, которые пришлось разрушить, чтобы остановить пламя.

За год до прибытия Цунено выгорела часть покоев в замке Эдо[262]262
  [19, vol. 1, p. 650–651].


[Закрыть], а затем пожар полностью уничтожил несколько улиц в деловом районе Канда. Еще через пару недель дотла сгорели десять кварталов в районе Кодзимати. В конце зимы огонь, вспыхнувший в резиденции одного самурая, пожрал сотни соседних домов и одну из контор городского управления. Год, когда в Эдо пришла Цунено, пока обходился без происшествий, но десятый месяц был лишь началом зимы. Пожарная вышка Яцукодзи служила постоянным напоминанием о должной бдительности, не давала забыть об опасности даже в тихий и ясный день, когда молчали барабаны и колокола.

Чтобы попасть в центр города, нужно было пересечь пыльную площадь и пройти по северному краю рынка Канда, где предлагалось удивительное разнообразие фруктов и овощей, еще там продавали яйца и морскую капусту. Цунено, пережившей голод годов Тэмпо в горах Этиго, подобное изобилие, вероятно, казалось чудом. Торговцы раскладывали на прилавках хурму из Нагано и мандарины из Вакаямы, расставляли корзины с дорогими грибами мацутаке и пучками зимней зелени[263]263
  См.: [189, p. 54].


[Закрыть]. Благодаря не по сезону теплой осени цены держались ниже, чем в последние несколько лет[264]264
  [209, vol. 1, p. 114].


[Закрыть]. Однако Цунено вряд ли могла купить себе там хурму или зимнюю тыкву, так как рынок Канда был оптовым[265]265
  См.: [189].


[Закрыть]. Столичные жители ходили в ближайшие лавки, а иногда приобретали продукты непосредственно у крестьян, привозивших в город свой урожай и торговавших им прямо с лотков на улице.

На самом деле рынок Канда, несмотря на обилие товаров, переживал трудные дни. Он процветал более сотни лет, однако экономика в столице менялась быстро. Конечно, Цунено, только что пришедшая в этот город, ничего не заметила, особенно в тот первый солнечный день в начале зимы, когда места, которые она до сих пор видела только на карте, вдруг ожили и заиграли яркими красками. Все в Эдо было ей внове, и она не могла вникать в его проблемы, тем более те, что накапливались годами. Но торговцы с рынка Канда уже знали, что грядут перемены. Их предвестие ощущалось в нервной атмосфере собраний, на которых оптовикам приходилось обсуждать, как состязаться с нахальными новыми поставщиками, не соблюдавшими правил и не платившими податей. Опытные путешественники тоже догадывались, что назревает кризис. Его признаки они подмечали на дорогах, по которым больше людей шло в город, чем покидало его. И жители съемных комнат, находящихся на задворках кварталов, интуитивно почувствовали нечто, витающее в воздухе, но не могли объяснить что. В городе царило напряжение, которое не спадало, а, напротив, нарастало день за днем.

В замке сегуна прекрасно понимали, в чем дело. Эдо сумел пережить голод годов Тэмпо лишь благодаря отчаянным усилиям городского управления. По подсчетам чиновников[266]266
  См.: [45, p. 152].


[Закрыть], экстренная материальная помощь требовалась доброй половине жителей бедных районов – тремстам тысячам человек. Теперь, казалось бы, цены перестали расти, однако в столицу по-прежнему стекались толпы голодающих. И что принесет следующий год, если он тоже будет неурожайным?

Самураи в своих замках, чиновники городского управления в своих конторах, оптовые торговцы на рынке Канда – вся традиционная элита Эдо хорошо знала особенности столичной жизни. Им не были в новинку ни громыхающие повозки, ни возвышающиеся над городом пожарные вышки; их не нужно было предупреждать об опасности, грозившей человеку в этом пространстве, где все друг для друга всего лишь безымянные жители огромного города. Однако они видели и другую беду, которая имела четко выраженное обличье. И воплощением будущей опасности были для них такие, как Цунено. Измученная незнакомка в поношенной одежде, голодная, проницательная, вглядывающаяся во все так жадно, будто только и мечтала оказаться именно в этом городе, – от таких, как она, исходила недвусмысленная угроза. Предупреждение звучало столь же очевидно, как и их провинциальный выговор; столь же отчетливо и настойчиво, как звон пожарного колокола, возвещавший беду, что подступила совсем близко.

Долгий путь привел Цунено на западную окраину района Канда – в многолюдный, безликий квартал, примыкающий ко рву замка Эдо. В полдень некоторые лавки стояли открытыми и заманивали посетителей сладостями или полезными инструментами, разложенными на витринах; другие лавки были наглухо заперты или просто прикрыты, что явно расхолаживало покупателей. С наступлением сумерек у всех дверей обычно зажигали высокие фонари, и они стояли по обе стороны от входа, как бы отдыхая в лужицах собственного света.

Лавочники и их приказчики занимали дома, выходившие фасадами на улицу. Многие семьи жили там долгие десятилетия, но почти все они были арендаторами. Владельцы зданий и участков, на которых они стояли, проживали в других местах столицы и даже других городах. В некоторых районах Эдо богатые лавки и примыкающие к ним склады, подсобные помещения и прочая недвижимость – подчас все это занимало несколько кварталов – принадлежали крупным фирмам, но район Канда был не из таких. В опубликованном в 1843 году списке двухсот богатейших горожан Эдо[267]267
  См.: [190].


[Закрыть] числился лишь один житель Канды – успешный торговец тканями и одеждой по имени Санмодзия Итибей[268]268
  В списке торговцев предметами роскоши, составленном в двенадцатом году Тэмпо чиновниками сегуната, фигурирует некий домовладелец Итибей, проживающий в квартале Микава-тё города Эдо [218, vol. 1, p. 280].


[Закрыть]. Его соседи – ничем не примечательные лавочники – торговали сладостями, чаем, лекарствами, щетками для чернения зубов и мелкими металлическими изделиями[269]269
  [142, p. 44, 66, 127, 145, 204, 220]. В том же списке торговцев предметами роскоши (см. предыдущее примечание) упоминаются еще два жителя первого квартала Микава-тё – домовладелец Собэй и арендатор Кинбэй [218, vol. 1, p. 263, 292].


[Закрыть].

Родственники Тикана жили во втором квартале Минагава-тё[270]270
  [143] – см. Minagawa-chō (Минагава-тё).


[Закрыть] – в тупике, примыкавшем к особняку лекаря, чья семья издавна служила роду сегуна. Немногочисленные местные домовладельцы были такими же, как этот лекарь: искусными в своем ремесле простолюдинами, которым в награду за их службу пожаловали собственность, денежные пособия и номинальный статус самураев. Некоторые из них работали с сусальным золотом и лакированной утварью и держали свои мастерские за рвом, на территории замка Эдо. Больше тупик Минагава-тё ничем не был примечателен – про него вообще мало кто слыхал. Даже те, кому доводилось там побывать, иногда путали его с более известным соседним районом Микава-тё[271]271
  Это известно из писем, хранящихся в архиве храма Ринсендзи, см., например: [169, #1697, 1698].


[Закрыть].

Тикан и Цунено искали рисовую лавку, которая называлась Дайкокуя. Ее владелец по имени Сохати[272]272
  Цунено писала о Сохати, что он владел рисовой лавкой (tsukigomeya) [169, #1711], а о том, что отец Сохати был в Этиго, упоминал прихожанин храма Ринсендзи Исогай Ясугоро [169, #1698].


[Закрыть] приходился Тикану каким-то дальним родственником. Он неплохо устроился в Эдо – во всяком случае, по меркам жителей Этиго, ищущих работу в столице. Многие из тех, кто начинал как шлифовщик риса, мечтали открыть свою лавку. Имея под рукой лишь ступу и пестик, они сначала должны были накопить немного денег, потом арендовать лавку для торговли, а если дела пойдут удачно, то скоро все помещение заполнится мерными чашами, бочками, черпаками, специальными большими соломенными корзинами для зерна, а пол и стены начнут сотрясаться от грохота и стука машин для полировки риса.

На первых порах хозяину лавки приходилось управляться с машиной самому, что, конечно, было тяжело, но несравнимо легче, чем шлифовать рис вручную, пестиком в ступе. Машина немного напоминала деревянного жирафа с длинной прямой шеей, раскачивающейся вверх и вниз в воздухе, и тяжелой головой, которая раз за разом с грохотом падала в ступу. Эта конструкция называлась механическим пестиком. Ступа представляла собой вделанную в пол тяжелую чашу. Чтобы привести механизм в действие, шлифовщик забирался на «жирафа», будто хотел на нем прокатиться, и с силой жал на педаль. Это был изнурительный труд, выжимавший из человека все соки[273]273
  Об условиях труда в рисовых лавках см.: [90, p. 115–116].


[Закрыть]. Безусловно, каждый владелец лавки надеялся со временем поручить работу по шлифовке кому-то другому. Скажем, сильному молодому работнику, найденному через контору по найму. А хозяин с женой брали на себя более легкие и приятные заботы: промывали рис в широких корзинах и ссыпали зерно в небольшие деревянные ящики. Если хозяин был человеком общительным, он мог ходить по вечерам в бедные кварталы, продавать там рис маленькими порциями и заодно собирать свежие сплетни.

В голодные годы лавочникам вроде Сохати обычно приходилось несладко. Их небольшие лавки оказывались буквально между двух огней: с одной стороны на них давили крупные оптовые торговцы, поднимавшие цены на рис, с другой – простые горожане, страшившиеся остаться без еды и умереть от голода. Всякий раз, когда рис становился слишком дорогим, владельцы всех городских лавок опасались погромов. Во время Великого голода годов Тэммэй[274]274
  [90, p. 11, 14–15].


[Закрыть], в 1780-е годы, цены подскочили так, что денег, вырученных за день разнорабочим или разносчиком товара, хватало всего на четыре порции риса. Не оставалось ничего ни на дрова, ни на плату за жилье, ни на другие продукты. Летом 1787 года горожане устроили многодневную расправу над оптовыми и розничными торговцами, производителями саке и всеми, кого считали ответственными за нехватку зерна и рост цен. Они вдребезги разбивали ступы, громили мебель, втаптывали в грязь одежду и швыряли кухонную утварь в канавы с нечистотами. Со складов вытаскивали на улицу огромные соломенные корзины с рисом и вспарывали их ножами, тем самым показывая, что сами они ничего не крадут, а восстают против тех, кто наживается на накопленном зерне. Под ногами прохожих хрустел рис, а в котелках у бедняков по-прежнему было пусто. За несколько дней в Эдо разгромили несколько сотен лавок. Сильнее всего пострадали оптовые закупщики и производители саке, однако досталось и розничным продавцам риса.

После уличных беспорядков 1787 года, вошедших в историю как бунты годов Тэммэй, чиновники сегуната осознали, что утратили власть над собственным городом. Это не был привычный крестьянский мятеж: государственная власть впервые за сто с лишним лет столкнулась с реальным народным протестом. Двумя годами позже в Париже толпа женщин, разъяренных высокими ценами на хлеб, прорвалась в ратушу Отель-де-Виль и заставила градоначальников открыть склады с зерном[275]275
  См.: [50].


[Закрыть]. Затем воинственные парижанки и тысячи примкнувших к ним горожан устроили марш на Версаль, вынудив короля вернуться в столицу. Этот эпизод произошел всего через несколько месяцев после взятия Бастилии и стал одним из этапов той массовой волны городских восстаний, которая в итоге смела французскую монархию. Едва ли подобного развития событий можно было ожидать в Эдо, однако приближенные сегуна – и не только они – прекрасно понимали, какой революционный потенциал заложен в городских бунтах. Как только город был усмирен[276]276
  [240, p. 417–419].


[Закрыть], старейшины сегуната разработали серию административных мер, известных как реформы годов Кансэй. В их числе было учреждение специального фонда городских сбережений[277]277
  [91, p. 62–63].


[Закрыть] на случай новых чрезвычайных ситуаций. Реформы, проведенные в 1787–1793 годы, должны были гарантировать, что город, «стоящий у колен сегуна», никогда больше не столкнется с подобным кризисом.

Организованная властью система продовольственной безопасности прошла суровую проверку на прочность во время голода годов Тэмпо. Когда цены на рис стали неудержимо расти, состоятельные горожане невольно приготовились к бунтам[278]278
  [45, p. 203].


[Закрыть]. Многие свернули строительные работы – отчасти потому, что опасались большого скопления мужчин из простонародья возле своих домов и лавок. Жильцы перестали платить домовладельцам, на воротах и стенах начали появляться угрожающие надписи, а по бедным кварталам поползли слухи о готовящихся беспорядках[279]279
  Во время голода годов Тэмпо в столице происходили беспорядки, но каждая из трех волн массовых недовольств побуждала семьи известных торговцев делать щедрые пожертвования в пользу городской бедноты [262, p. 207–219].


[Закрыть]. Крупным торговым домам пришлось открыть склады и раздать нуждающимся рис и деньги. Тем временем люди сегуна лихорадочно старались уберечь город от вспышки насилия[280]280
  [262, p. 19–24].


[Закрыть]. Они открывали благотворительные кухни, где кормили супом сотни тысяч голодных столичных жителей и раздавали им порции риса. Тех горожан, у кого еще оставались наличные деньги, чиновники старались обеспечить возможностью прокормить себя и семью. Сразу после подорожания риса власть в приказном порядке ограничила розничные цены и тем самым уничтожила господство на рынке известных оптовых торговцев рисом. В течение трех лет – с 1836 по 1839 год – кто угодно мог привозить рис в столицу и продавать его на улицах[281]281
  Город возвращался к обычной жизни [99, vol. 13, p. 325–326] – это случилось через несколько недель после прибытия Цунено.


[Закрыть]. Однако мелким лавочникам вроде Сохати по-прежнему было трудно найти поставщиков[282]282
  См.: [262, p. 208].


[Закрыть], и сегунат счел необходимым выплатить им пособия, предупредив, что прекращение торговли может привести к беспорядкам.

Катастрофы удалось избежать общими усилиями градоправителей и крупных торговцев. Цены снизились до прежнего уровня, и в конце 1839 года, когда Цунено пришла в лавку Сохати, на однодневную выручку уличного торговца можно было купить уже двадцать порций риса[283]283
  [209, vol. 1, p. 114]. Жители Эдо измеряли цены на рис не тем, сколько денег стоило определенное количество зерна, а более практичной – и, пожалуй, довольно удручающей – мерой: сколько зерна можно купить на определенную сумму денег. Сделанный расчет двадцати порций риса, которые можно купить на ежедневную выручку уличного торговца, основан на предположении Митамуры Энгё, что за один день торговец зарабатывал около 400 мон, то есть медных монет; см. обсуждение этого вопроса: [126, p. 163].


[Закрыть]. Казалось, худшее позади; однако горожане оставались настороже. В ту осень, по традиции любуясь огромной полной луной, столичные жители грустно шутили: «И даже когда мы глядим на луну, то обсуждаем цены на рис»[284]284
  [209, vol. 1, p. 118].


[Закрыть].

Предположим, что Сохати и хотел бы выглядеть гостеприимным хозяином, но в ту пору ему было совсем не с руки принимать нежданных гостей – особенно сельских родственников без работы, без определенных планов на будущее и явно не собиравшихся откланяться в ближайшее время. Он пришел в ярость и недвусмысленно дал понять, что Тикану и Цунено лучше поискать другое пристанище[285]285
  [169, #1697].


[Закрыть]. Сохати сразу заявил, что если Цунено некуда податься, то он сможет пристроить ее прислугой. Возможно, таким образом хозяин рисовой лавки полагал, будто предлагает ей помощь, однако Цунено расценила его слова как угрозу.

Тикан обещал, что Цунено примут с распростертыми объятиями. Клялся, что ей можно безбоязненно идти с ним в столицу. Уверял, что родня ни за что не выгонит гостью из дому. Но и эти обещания, и многие другие оказались ложью.

В ночь шестого числа десятого месяца 1839 года Цунено, наверное, мечтала повернуть время вспять, снова оказаться в Такаде и выбрать другого спутника, другой день, другой план побега. Может быть, ей даже захотелось вернуться в Ринсендзи, принять другое решение, навсегда остаться дома и даже снова выйти замуж. Но пути назад не было, а столичная жизнь ни для кого не замедляла свой бег.

На станции Итабаси проститутки замазывали синяки белилами и втыкали шпильки в твердые от лака прически. Если повезет, они успеют стянуть что-нибудь со стола и поесть, прежде чем настанет время идти к гостям. Если очень повезет, гости быстро напьются до беспамятства. Вдоль реки, как всегда, плыла музыка – те грустные мотивы, что гейши играли вчера и снова будут играть завтра. Хмельные гуляки хлопали в ладоши, топали ногами и кричали, наперегонки поднимая чаши. Девушки призывно смеялись – как, собственно, от них требовалось, – и звонкое эхо их смеха разносилось по главной улице предместья.

В особняке главы клана Кага было тихо. Слуги, сметавшие листья в саду, закончили работу и разошлись по тесным общим комнатам, а стражники заступили в ночной караул. Приближенные дамы помогли жене хозяина – дочери сегуна – облачиться в стеганые шелковые ночные одежды. Горничные переставили мебель, расстелили на полу футоны и наполнили кувшины водой, а кухонная прислуга убедилась, что огонь потушен во всех печах. Всего через несколько часов их предстоит топить заново.

Самураи тоже готовились отойти ко сну[286]286
  Описание распорядка дня самураев см.: [78].


[Закрыть]. Одни тревожно подсчитывали остатки жалованья, другие листали новейшие воинские списки, чтобы не растеряться в море незнакомых лиц. Третьи писали длинные письма домой. Спрашивали о здоровье жен и детей. Жаловались, что в Эдо грязно, что маринованные овощи не того вкуса, к какому они привыкли дома, что хурма в лавках мелкая и мятая. Язвили, что почему-то прически «в стиле Эдо», которые носят женщины Канадзавы, совершенно непохожи на те, что нынче модны в столице. Делились планами на ближайшие пару недель: сходить в лавку подержанной одежды в Хикаге-тё за новым головным убором; если будет возможность, подняться на гору Атаго, с которой виден весь город, и посмотреть, правда ли он такой плоский, как все говорят.

В святилище Канда Мёдзин служители и их помощники все еще приходили в себя после недавних празднеств. С тихой площадки вокруг храма открывался вид на реку и мост Сёхэй. Там, на набережной, под ивами, застыли в ожидании клиентов уличные проститутки. У одних лица были изможденными и явно болезненными, у других – морщинистыми или рябыми от оспы. Однако никто не смог бы разглядеть такие подробности под толстым слоем белил – даже при свете почти полной луны.

Дозорный на вышке Яцукодзи вскарабкался на самую верхнюю площадку и приготовился не смыкать глаз всю ночь. Сухая и ясная погода и начало сезона пожаров заставляли его смотреть в оба. В нескольких кварталах от вышки торговцы, поставлявшие виноград на рынок Канда[287]287
  [189, p. 115–117].


[Закрыть], дожидались очередной партии товара. В некоторые годы виноград портился при перевозке, а подгнившие гроздья нельзя было отправить в дар сегуну. Груз лучше доезжал когда по морю, а когда по сухопутным дорогам. Узнать о его состоянии можно было лишь после доставки.

В жилых кварталах Канды лавочники допоздна подсчитывали барыши и убытки, а их слуги располагались на ночлег в задних каморках хозяйских домов или арендованных комнатах. Родители пытались убаюкать детей. Старейшина округа, известный писатель по имени Сайто Юкинари, сделал короткую запись в дневнике[288]288
  [217, vol. 1, p. 189].


[Закрыть]. Некая гейша прислала ему прекрасный сезонный дар – корзину хурмы и винограда. Больше в этот день не произошло ничего, что было бы достойно упоминания. Выли бродячие собаки. Ночные торговцы сворачивали свои лотки, а стражники запирали деревянные ворота столичных районов.

Где-то во втором квартале Минагава-тё готовилась провести свою первую ночь в Эдо Цунено. Жители столицы радовались теплому началу зимы[289]289
  [209, vol. 1, p. 114].


[Закрыть], но у Цунено не было ни ночной одежды, ни футона. У нее не было даже лишней дневной одежды. И денег тоже не было. Ни друзей, ни надежного пристанища. Тикан оказался никчемным лжецом, а Сохати пригрозил отправить ее работать служанкой. Дома, в Этиго, семья должна была вот-вот получить ее письма, написанные в дороге. Родные поймут, что она сбежала. Братья придут в ярость, а сердце матери будет разбито. Возможно, они даже не станут отвечать ей. Прежняя жизнь казалась невыносимой, но на какую она ее променяла? «Я так отчаянно боролась… – напишет она позже. – Никакими словами этого не высказать»[290]290
  [169, #1716].


[Закрыть].