Текст книги "Чрево Парижа. Радость жизни"

Огюст пошел сначала на двор за двумя жбанами со свиной кровью. Он сам колол на бойне свиней и приносил домой кровь и внутренности, предоставляя работникам с потрошильни после полудня привозить на своих тележках в колбасную разрубленные и очищенные свиные туши. Кеню уверял, что ни один колбасный мастер в Париже не умеет так ловко выпускать кровь, как Огюст. Действительно, молодой человек отлично умел определять качество крови; кровяная колбаса всегда удавалась, когда он предсказывал заранее, что она будет хороша.

– Ну что, хорошая будет у нас сегодня колбаса? – спросила Лиза.

– Да, госпожа Кеню, думаю… уверен… Я сужу по тому, как течет кровь. Если после того, как вынешь нож, кровь стекает слишком медленно, это плохой признак: значит, кровь жидка…

– Да, но ведь это зависит также и от того, как воткнешь нож, – возразил Кеню.

На мертвенно-бледном лице Огюста появилась улыбка.

– Нет-нет, я всегда втыкаю нож на четыре пальца: это положенная мера… Но видите ли, есть еще один хороший признак: когда кровь течет, а я, собирая ее в ведро, взбиваю ее рукой, она должна быть достаточно теплой, жирной, как сливки, и не слишком густой.

Огюстина опустила иглу и, подняв глаза, смотрела на Огюста. На ее красном лице, обрамленном жесткими волосами, отразилось глубокое внимание. Впрочем, Лиза и даже маленькая Полина прислушивались к разговору с неменьшим интересом.

– Я взбиваю ее, взбиваю, взбиваю, понимаете, вот так, – продолжал подмастерье, делая в воздухе движение рукой, как будто он сбивает сливки. – Когда же выну руку, она должна быть жирной от крови и равномерно ею окрашенной… Тогда можно безошибочно сказать – кровяная колбаса выйдет вкусной.

Огюст с минуту подержал руку на весу, стоя в услужливо-безвольной позе. Из его белого нарукавника выступала рука, привыкшая погружаться в ведра, наполненные кровью, – совершенно розовая, с алыми ногтями. Кеню одобрительно кивал головою. Наступило молчание. Леон продолжал рубить фарш. Задумавшаяся на минуту Полина опять влезла Флорану на колени, крикнув своим звонким голосом:

– Послушай, братец, расскажи мне историю про того господина, которого скушали звери!

Разговор о свиной крови напомнил, очевидно, ребенку кровавую драму господина, «которого скушали звери». Флоран сначала не понял и спросил, что это значит. Лиза рассмеялась:

– Она хочет, чтобы вы ей рассказали про того несчастного, о котором вы говорили однажды вечером с Гаваром, помните? Полина слыхала тогда эту историю.

Флоран сделался вдруг необыкновенно серьезен. Девочка взяла на руки толстого рыжего кота и посадила Флорану на колени, сказав, что Мутон тоже хочет послушать сказочку. Но Мутон прыгнул на стол. Он уселся там, выгнув спину и поглядывая на высокого тощего гостя, который вот уже две недели служил, по-видимому, для него предметом постоянных глубоких размышлений. Между тем Полина нетерпеливо топала ножками и требовала, чтобы ей рассказали сказку. Девочка становилась несносной, и Лиза обратилась к Флорану:

– Да уж расскажите Полине то, что она просит, и она оставит нас тогда в покое.

Потупившись, Флоран помолчал еще с минуту. Потом он медленно поднял голову и посмотрел на обеих женщин, взявшихся за рукоделие, на Кеню с Огюстом, приготовлявших котел для кровяной колбасы. Газ спокойно горел, плита распространяла приятное тепло, жирная кухня блестела, утопая в атмосфере благополучного, блаженного пищеварения.

Тогда Флоран посадил к себе на колено маленькую Полину и заговорил с печальной улыбкой, обращаясь к ребенку:

– Жил-был однажды бедняк. Его услали далеко-далеко за море… На корабле вместе с ним ехало четыре сотни каторжников. Он должен был провести пять недель с этими разбойниками, одетый, как и они, в грубую парусину, и есть с ними из одного котла. Жирные вши кусали его тело, страшный пот истощал силы. Кухня, пекарня, паровая машина до того накаляли трюм, что десять каторжников умерло от жары. Днем их выпускали партиями по пятидесяти человек на палубу – подышать свежим морским воздухом; а так как их боялись, то на узкое пространство, где они прогуливались, наводили жерла двух пушек. Бедняк бывал очень доволен, когда наступала его очередь. Тогда он меньше потел. Аппетит у него пропал, он был очень болен. Ночью ему снова надевали кандалы, и когда во время бури он катался от качки по полу, между двумя соседями, несчастным овладевало малодушие, и он плакал, радуясь, что никто не видит его слез.

Полина слушала его, широко раскрыв глаза, благоговейно сложив ручонки.

– Но ведь это вовсе не та история про господина, которого скушали звери, – перебила она Флорана. – Это другая сказочка, братец, а?

– Постой, увидишь, – кротко ответил Флоран. – Мы еще дойдем до того господина… Я рассказываю тебе с самого начала.

– Ну хорошо, – согласилась девочка с довольным видом.

Однако она продолжала оставаться задумчивой, очевидно озабоченная каким-то замысловатым вопросом, которого не могла разрешить. Наконец Полина не выдержала.

– Но что же такое сделал тот бедный человек, – сказала она, – что его отослали так далеко и посадили на корабль?

Лиза с Огюстиной улыбнулись. Понятливость ребенка восхищала их. И Лиза, не отвечая прямо, воспользовалась случаем, чтобы прочитать дочери нравоучение: она чрезвычайно поразила девочку, сказав, что на корабль сажают также непослушных детей.

– Тогда тому господину, про которого рассказывает братец, было от чего плакать по ночам, – логично заметила Полина.

Лиза снова принялась за шитье и склонилась над работой. Кеню ничего не слышал. Он только что нарезал и опустил в котел кружочки луку, которые зашипели тоненькими, звонкими голосами, похожими на стрекотание кузнечиков, разомлевших от жары. Распространился приятный запах. Когда Кеню погружал в котел большую деревянную ложку, сало начинало шипеть громче, наполняя кухню сильным запахом жареного лука. Огюст приготовлял на блюде кусочки шпика, а сечка Леона заходила быстрее, скребя по временам стол, чтобы собрать в кучу мясо для сосисок, которое обращалось постепенно в тестообразную массу.

– Когда корабль приплыл на место, – продолжал Флоран, – бедного человека отвезли на остров, прозванный Чертовым. Он очутился там вместе с другими товарищами, которых также изгнали из родной страны. Все они были очень несчастны. Сначала их заставляли работать, точно каторжников. Жандарм, стороживший арестантов, пересчитывал их по три раза в день, чтобы удостовериться, все ли налицо. Позднее им позволили делать, что они захотят, только на ночь их запирали в большой деревянной хижине, где ссыльные спали в гамаках, подвешенных между двумя перекладинами. К концу года они стали ходить босиком, а их одежда износилась до такой степени, что через прорехи видно было голое тело. Арестанты выстроили себе шалаши из бревен для защиты от палящего солнца, которое все сжигает в той стране. Но шалаши не могли защитить изгнанников от москитов, а после их укусов вся кожа покрывалась волдырями и опухолями, от чего многие умерли; другие до того пожелтели и высохли и так обросли бородой и опустились, что на них жалко было смотреть.

– Огюст, подай-ка мне сало! – крикнул Кеню.

Взяв в руки поданное ему блюдо, он стал осторожно сыпать в котел накрошенные кусочки, отделяя их концом ложки, чтобы они не слипались. Сало распускалось. От плиты повалил более густой пар.

– А что им давали есть? – спросила живо заинтересованная Полина.

– Им давали рис с червями и вонючее мясо, – ответил Флоран, и голос его стал глуше. – Приходилось выбирать из риса червей, чтобы его можно было есть. Хорошо прожаренное или тушеное мясо еще можно было проглотить, но вареное так сильно воняло, что от него часто делалась резь в желудке.

– Я стала бы лучше есть один черствый хлеб, – сказала девочка, немного подумав.

Леон кончил рубить фарш, выложил его на блюдо и поставил блюдо на большой стол. Мутон, сидевший там и не спускавший глаз с Флорана, как будто он необыкновенно удивлялся его истории, должен был немного посторониться, что он и сделал с большим неудовольствием. Кот свернулся клубочком, мурлыча и поводя носом в сторону мяса. А Лиза явно не могла скрыть своего удивления и чувства гадливости. Червивый рис и вонючая говядина, конечно, казались ей невероятной мерзостью, позорившей тех, кто их ел. На ее красивом, спокойном лице отразился смутный ужас; и этот ужас внушал ей сидевший напротив человек, который питался такими отвратительными вещами.

– Да, скверно там жилось, – продолжал рассказчик, забывая о маленькой Полине и устремив рассеянный взгляд на дымившийся котел. – Ежедневно новые оскорбления, постоянный гнет, нарушение всякой справедливости, пренебрежение человеческим милосердием – все это донельзя раздражало узников, которых медленно сжигала лихорадка болезненного озлобления. Люди жили как животные, над которыми вечно занесен кнут. Эти негодяи хотели убить в человеке все человеческое… Этого нельзя позабыть, нет, невозможно. Такие мучения возопиют когда-нибудь о мести…

Флоран понизил голос, и веселое шипение кусочков сала в котле заглушило его. Однако Лиза расслышала последние слова Флорана, и ее испугало внезапно изменившееся выражение лица деверя: столько непримиримости было в нем. Он – лицемер, который умеет напускать на себя кротость.

Но Полину глухой голос Флорана привел в совершенный восторг. Она ерзала у него на коленях, восхищаясь рассказом.

– Ну а что же бедный человек, что же он? – допытывалась она шепотом.

Флоран, взглянув на девочку, вернулся к своим воспоминаниям, и на губах у него снова появилась грустная усмешка.

– Бедный человек, – ответил он, – был недоволен своею жизнью на острове. Одна мысль неотступно преследовала его: убежать, переплыть море, чтобы достигнуть берега, очертания которого белели в ясную погоду на горизонте. Сделать это оказалось не так-то легко. Надо было прежде всего построить плот. Но так как раньше уже бывали случаи побега узников, начальство распорядилось вырубить все деревья на острове, чтобы неоткуда было достать строевого леса. И остров был до того оголен, до того выжжен палящим солнцем, что пребывание на нем становилось еще ужаснее и страшнее. Тут бедняге и его двум товарищам пришло в голову воспользоваться бревнами, из которых были построены их шалаши. Однажды вечером они отплыли на нескольких плохих балках, связанных сухими ветками. Перед самым рассветом утлый плот наткнулся на песчаную отмель, ударившись о нее с такой силой, что распавшиеся бревна унесло волнами. Трое несчастных чуть было не остались навеки в песке: он доходил им до пояса, а один погрузился в него по самый подбородок, так что остальным пришлось вытаскивать его. Наконец им удалось добраться до скалы, где едва хватало места, чтобы сидеть. Когда взошло солнце, они увидели перед собою берег – ряд утесов, заграждавших часть горизонта. Двое беглецов, умевшие плавать, решили достигнуть этих утесов. Они предпочли рискнуть: уж лучше сразу утонуть, чем медленно умирать от голода на одиноком рифе. Эти двое обещали своему товарищу вернуться за ним, если им посчастливится доплыть до берега и достать там лодку.

– А, вот я и знаю! – воскликнула крошка Полина, радостно хлопая в ладоши. – Это и есть история о господине, которого скушали звери.

– Им удалось достичь берега, – продолжал Флоран, – но он оказался необитаемым, и они разыскали лодку лишь четыре дня спустя… Когда беглецы возвратились к рифу, они нашли товарища лежащим на спине с отъеденными руками и ногами, с обглоданным лицом; крабы кишели в животе мертвеца, и кожа на нем приподнималась, как будто страшное предсмертное хрипение сотрясало этот наполовину уничтоженный, но еще не разложившийся труп.

Шепот отвращения вырвался у Лизы и Огюстины. Леон, приготовлявший кишки для кровяной колбасы, скорчил гримасу. Кеню бросил работу и посмотрел на Огюста, которого стало тошнить. Одна только Полина смеялась. Этот живот, наполненный кишащими крабами, странным образом мерещился въявь посреди кухни, примешивая подозрительные запахи к благоуханию сала и лука.

– Подайте-ка мне кровь! – крикнул Кеню, который не следил за рассказом.

Огюст принес оба жбана и стал медленно, тонкими алыми струйками сливать в кастрюлю кровь, тогда как Кеню сильными движениями размешивал быстро сгущавшееся варево. Когда жбаны были опорожнены, хозяин, выдвигая один за другим ящички над плитой, стал брать оттуда щепотками пряности. Больше всего он положил перцу.

– Они оставили там покойника, не правда ли? – спросила Лиза. – А потом благополучно вернулись обратно?

– На обратном пути, – отвечал рассказчик, – ветер переменился и отнес их в открытое море. Волной у них унесло одно весло, и при каждом порыве ветра вода так яростно заливала лодку, что гребцам то и дело приходилось вычерпывать ее руками. Они боролись таким образом с волнами у самой суши: шквал относил их прочь от берега, а прилив снова прибивал обратно. Беглецы доели свои съестные припасы, и у них не осталось ни корочки хлеба. Это длилось три дня.

– Три дня! – воскликнула ошеломленная колбасница. – Три дня без еды?

– Да, они не ели три дня. Когда восточным ветром их прибило наконец к материку, один из гребцов до того ослабел, что пролежал на песке целое утро. Тщетно товарищ пробовал заставить его жевать листья. Вечером он скончался.

Тут Огюстина хихикнула; потом, устыдившись своего смеха и не желая прослыть бессердечной, она пробормотала:

– Нет-нет, я не над тем! Меня рассмешил Мутон… Взгляните, сударыня, на Мутона!

Лиза рассмеялась в свою очередь. Мутон, у которого под носом стояло блюдо с фаршем, почувствовал, вероятно, неприязнь и отвращение к этой груде мяса. Он поднялся и стал скрести лапой стол, как будто желая зарыть блюдо с той поспешностью, с какой обычно кошки стараются закопать свои нечистоты. Потом кот повернулся к фаршу спиной и лег на бок, потягиваясь, полузакрыв глаза и нагнув в блаженной неге голову. Тогда все стали расхваливать Мутона: кот никогда не ворует и его можно спокойно оставлять около мяса. Полина сбивчиво рассказывала, будто он лижет ей после обеда пальцы, лицо и не царапается.

Но Лиза вернулась к вопросу о том, можно ли пробыть трое суток без еды. Это немыслимо.

– Нет, – сказала она, – я этому не поверю… Впрочем, никому и не приходилось голодать по три дня. Когда говорят «он умирает с голоду» – это только так говорится. Все голодающие хоть сколько-нибудь да едят… Совсем нечего есть разве только всем покинутым, погибшим людям…

Она, вероятно, хотела прибавить – «негодным бродягам», но, взглянув на Флорана, сдержалась. И презрительная гримаса на ее губах, и ее ясный взгляд прямо говорили, что одни лишь мерзавцы могли голодать таким беспутным образом. Человек, способный пробыть три дня без пищи, был в ее глазах положительно опасным существом, потому что порядочные люди, несомненно, никогда не попадают в подобное положение.

Флоран задыхался теперь от жары. Плита, куда Леон подбросил несколько совков каменного угля, сопела против него, как задремавший на солнышке певчий. Духота в кухне усиливалась. Огюст, взявшийся наблюдать за котлами с топленым салом, обливался потом, а Кеню, вытирая рукавом лоб, дожидался, пока кровь станет достаточно жидкой. Всеми овладела сытая сонливость. В воздухе веяло пресыщением.

– Когда бедняк похоронил товарища, зарыв его в песок, – медленно начал Флоран прерванный рассказ, – он ушел один, не зная, куда направить путь. Голландская Гвиана, куда он попал, – лесистая страна, изрезанная реками и болотами. Беглец странствовал больше недели, не встретив человеческого жилья. На каждом шагу его подстерегала смерть. Часто, нестерпимо терзаемый голодом, он не решался попробовать румяных плодов, свешивавшихся с деревьев: он боялся их металлического блеска, узловатых клубней, которые заключали в себе яд. Целыми днями шел он под густым навесом зеленых ветвей, не видя ни клочка неба, в зеленоватом сумраке, полный животного ужаса. Над его головой пролетали большие птицы, страшно хлопая крыльями и испуская внезапные крики, напоминавшие предсмертное хрипение; перед его глазами, пересекая чащу, прыгали обезьяны, пробегали звери; они пригибали ветки, осыпая скитальца дождем листьев, точно сорванных порывом ветра; но особенно пугали его змеи: кровь застывала в нем от ужаса, когда он ступал ногою на колеблющуюся почву, покрытую сухими листьями, и видел тонкие головки змей, скользивших между чудовищными сплетениями древесных корней. Иные места, влажные и тенистые, кишели пресмыкающимися: черными, желтыми, фиолетовыми, полосатыми, пятнистыми, похожими на засохшие травы, – которые внезапно пробудились и пустились бежать. Тогда он останавливался, отыскивал камень, чтобы вылезть из мягкого грунта, куда погружались его ноги; порою путник простаивал по целым часам, не двигаясь с места, испугавшись удава, который лежал вдали, на лесной прогалине, обвившись хвостом вокруг дерева, подняв голову и покачиваясь, – похожий на громадный ствол, испещренный золотыми пластинками. Ночью беглец спал на деревьях, вздрагивая при малейшем шорохе: ему казалось, что в потемках скользит бесконечная чешуя. Он задыхался под необозримым лиственным сводом. В ночном мраке становилось жарко, как в раскаленной печи; и этот спертый воздух был насыщен ароматами пахучих цветов и благоухающих деревьев. Потом, когда он выбирался наконец на простор и после долгих часов ходьбы снова видел небо, – путь ему преграждали широкие реки; человек шел по их течению, следя за серыми спинами кайманов, пронизывая взглядом ползучие травы, переправляясь вплавь, когда ему удавалось напасть на более безопасное место. По другую сторону реки опять тянулись леса. В иных местах их сменяли обширные тучные равнины, пространства, покрытые густой растительностью, в которой то там, то здесь синело светлое зеркало маленького озера. Тогда человек делал большой обход; он подвигался не иначе, как ощупывая предварительно почву, потому что однажды едва не погиб: его чуть не засосало на одной из этих живописных луговин, где трава на каждом шагу хрустит под ногами. Гигантская растительность, питаемая громадными залежами чернозема, покрывает там пучины жидкой грязи и болота, дышащие заразой. Среди зеленеющих лугов, которые тянутся на необъятных просторах до самого горизонта и отливают аквамарином, можно найти лишь узкие полоски твердой земли; их надо знать, чтобы не исчезнуть бесследно. Однажды вечером человек погрузился в трясину по пояс. При каждой его попытке выкарабкаться грязь, казалось, подступала ему к горлу. Несчастный простоял без движения около двух часов, пока не взошла луна, и тут ему удалось уцепиться за ветку дерева, нависшую над его головой. Когда беглец добрался наконец до жилья, руки и ноги его были окровавлены, истерзаны, распухли от укусов вредных насекомых. Вид у него был такой жалкий и голодный, что вызывал ужас. Ему бросили пищу в пятидесяти шагах от дома, а хозяин сторожил у дверей с заряженным ружьем.

Флоран умолк, голос его прервался, глаза были устремлены в пространство. Казалось, он говорил теперь только с самим собою. Малютка Полина, которую одолевал сон, прижалась к нему, закинув голову, с трудом стараясь держать открытыми слипавшиеся восхищенные глаза. А Кеню тем временем сердился на своих подручных.

– Скотина, – кричал он на Леона, – ты даже не умеешь держать кишки!.. Ну чего ты пялишь на меня глаза? Не на меня надо смотреть, а на кишки… Ну, вот так. Теперь не шевелись.

Леон приподнимал правой рукой длинную пустую кишку, в отверстие которой была вставлена очень широкая воронка, а левой рукой обматывал готовую колбасу вокруг таза – круглой металлической посудины, – по мере того как колбасник набивал воронку горячей смесью, черпая ее большими ложками. Черная и дымящаяся начинка текла, раздувая мало-помалу кишку, которая падала затем мягкими изгибами. Так как хозяин снял кастрюльку с огня, то оба они – мальчик с тонким профилем и широколицый Кеню – были освещены ярким отблеском раскаленных углей, который придавал теплый алый колорит их бледным физиономиям и белой одежде.

Лиза и Огюстина с интересом наблюдали за всей этой процедурой, особенно Лиза; она, в свою очередь, бранила Леона за то, что он слишком зажимает пальцами кишку, отчего, по ее словам, на колбасе образуются узлы. Когда колбаса была начинена, Кеню осторожно уложил ее в кастрюлю с крутым кипятком. Он с облегчением перевел дух, потому что теперь колбасу оставалось только прокипятить.

– Ну а что же бедный человек, что же он? – снова пробормотала Полина, открывая глаза и удивляясь, почему Флоран замолчал.

Флоран качал ее у себя на колене, все более замедляя свой рассказ, говоря вполголоса, как поют колыбельную песню.

– Бедняк, – сказал он, – попал в большой город, где его сначала приняли за беглого каторжника и продержали несколько месяцев в тюрьме… Потом его освободили, и он стал заниматься чем придется: вел счетные книги, учил детей читать; однажды ему случилось даже наняться чернорабочим на земляные работы. Он только и мечтал вернуться на родину и уже накопил нужные деньги, как вдруг заболел желтой лихорадкой. Соседи сочли его умершим и поделили между собой его одежду; когда несчастный оправился от болезни, у него не осталось даже рубашки… Пришлось начать работу сызнова. Он чувствовал себя очень больным и боялся оставаться на чужбине… Наконец у него явилась возможность уехать, и он вернулся домой.

Голос рассказчика становился все тише и тише. С последним содроганием губ он замер. Маленькая Полина спала, убаюканная концом истории, положив головку на плечо Флорана. Он поддерживал ее рукой и незаметно потихоньку покачивал на колене. Никто больше не обращал на него внимания, и он сидел не двигаясь с заснувшим ребенком на руках.

Наступал решающий момент, как выражался Кеню. Колбасу вынимали из кастрюли. Чтобы не прорвать кожицы и не связывать вместе концов, хозяин навертывал колбасы на палку и выносил во двор, где они должны были быстро просохнуть на решетках из прутьев. Леон помогал ему, поддерживая слишком длинные концы. Гирлянды сочных колбас, которые проносили по кухне, оставляли за собою струи пахучего пара, отчего воздух становился еще тяжелее. Огюст, желая взглянуть в последний раз, как растапливается свиное сало, открыл два других котла, в которых ключом кипело варево, причем из обеих посудин последовали легкие взрывы едкого пара. Жирные испарения поднимались с самого начала вечерней стряпни; теперь они затуманивали свет газа, наполняли всю комнату и пробирались повсюду, окутывая мутной дымкой раскрасневшиеся лица и белую одежду Кеню и его помощников. Лиза с Огюстиной встали. Все отдувались, точно чрезмерно наевшись.

Огюстина взяла на руки заснувшую Полину. Кеню любил собственноручно запирать кухню; поэтому он отпустил Огюста и Леона, говоря, что сам уберет со двора вынесенную на холод колбасу. Ученик ушел весь красный: он спрятал за пазухой чуть не метр кровяной колбасы, которая, должно быть, немилосердно жгла ему тело. Оставшись одни, супруги Кеню и Флоран некоторое время молчали. Лиза стоя ела кусок горячей колбасы, откусывая по кусочку и раздвигая красивые губы, чтобы не обжечься, – черный конец постепенно исчезал в ее розовом ротике.

– Напрасно Нормандка подняла такой шум, – сказала она. – Отличная вышла сегодня колбаса.

В сенях послышался стук, и в кухню вошел Гавар. Он просиживал у Лебигра каждый вечер до двенадцати, а теперь явился за окончательным ответом насчет места надзирателя.

– Вы понимаете, – объяснил он, – Верлак не может дольше ждать. Он действительно очень нездоров. Флоран должен решать. Я обещал дать ответ завтра в первом часу.

– Но Флоран согласен, – спокойно отвечала Лиза, откусив еще кусочек горячей колбасы.

Флоран, как-то необычайно обмякший и не покидавший поэтому стула, напрасно пытался подняться и возразить.

– Нет-нет, это дело решенное, – продолжала колбасница. – Послушайте, дорогой Флоран, довольно вы страдали. То, что вы сейчас рассказывали, заставляет содрогаться от ужаса. Вам пора устроить свою жизнь. Вы принадлежите к почтенному семейству, получили образование, и, право, вам не пристало скитаться, как настоящему бродяге… Ребячество в ваши годы неуместно… Вы наделали глупостей, но их забудут, вам простят. Вы вернетесь в свое сословие, сословие порядочных людей, и вообще станете наконец жить как все.

Флоран удивленно слушал, не находя слов для возражения. Невестка была, без сомнения, права. Такая здравая, спокойная женщина, как Лиза, не могла желать дурного. Это он, тощая, мрачная, подозрительная личность, должно быть, гадок – ведь он мечтал о вещах, в которых нельзя признаться. Флоран теперь даже не понимал, зачем он до сих пор упорствовал.

А Лиза продолжала распространяться на эту тему, уговаривая его, точно провинившегося ребенка, которого пугают букой. Она была очень ласкова, приводила убедительные доводы и добавила наконец в виде последнего аргумента:

– Сделайте это для нас, Флоран. Мы занимаем в квартале известное положение, требующее большой осмотрительности… Говоря между нами, я опасаюсь, как бы не пошли сплетни. Место надзирателя все загладит. Вы будете официальным лицом и даже окажете нам честь.

Лиза становилась вкрадчивой. Флоран отяжелел: он точно пропитался запахом кухни, наелся до отвала всем съестным, которым здесь был насыщен воздух. Он опустился до трусливого благополучия среды, где прожил две недели, – той сытой среды, все существование которой ограничивалось беспрерывным пищеварением. Он чувствовал на поверхности кожи как бы щекотание нарастающего жира, чувствовал, как всем его существом овладевает спокойное довольство, присущее всем этим лавочникам. В поздний час ночи, в жаркой кухне озлобление его смягчалось, воля таяла; Флоран испытывал такую истому от этого мирного вечера, запаха кровяной колбасы и топленого сала, от близости толстушки Полины, заснувшей у него на коленях, что поймал себя на желании проводить такие же вечера и в будущем, без конца, чтобы наконец разжиреть. Но особенно сильно повлиял на его решение Мутон. Кот сладко спал, брюхом кверху, прикрыв лапкой морду, подвернув хвост, точно перинку; его сон был полон такого кошачьего блаженства, что Флоран пробормотал, глядя на спящее животное:

– Нет, это, наконец, глупо! Я согласен. Передайте, Гавар, я согласен.

Тут Лиза доела колбасу и обтерла пальцы краешком передника. Она стала сама заправлять для деверя подсвечник, пока Гавар и Кеню поздравляли его с принятым решением. Надо же было когда-нибудь поставить крест на прошлом: ведь от опасных политических дел ничего не наживешь, сыт ими не будешь. Лиза стояла перед Флораном с зажженной свечой и смотрела на него с довольным видом, напоминая своим спокойным лицом и красотой священную корову.

III

Через три дня все формальности были выполнены. Префектура без всяких затруднений согласилась принять Флорана по одной рекомендации Верлака, просто в качестве временного заместителя. Когда они пошли туда вдвоем, Гавар непременно захотел сопутствовать им. Оставшись вслед за тем наедине с Флораном на улице, он стал подталкивать его локтем в бок, молча посмеиваясь и лукаво подмигивая. Полицейские, встречавшиеся им на набережной Орлож, должно быть, казались Гавару очень смешными, потому что, проходя мимо них, он слегка горбил спину и строил гримасу, как человек, готовый прыснуть со смеху.

На следующий же день Верлак начал посвящать нового надзирателя в его обязанности. Ему предстояло по утрам в течение нескольких дней руководить Флораном среди суетливого народа, состоявшего под его надзором. Бедняга Верлак, как называл его Гавар, бледный, небольшого роста человечек, жестоко кашлял. Закутанный во фланель, в фуляровые платки и кашне, Верлак шагал в рыбном павильоне своими тощими, как у болезненного ребенка, ногами по сырости и потокам холодной воды.

В первое утро, явившись в семь часов на рынок, Флоран совсем растерялся; глаза у него блуждали, голова трещала. Вокруг девяти столов уже производились торги, уже бродили торговки-покупательницы, собирались служащие со своими бумагами. Агенты закупочных контор с кожаной сумкой через плечо ожидали уплаты, примостившись на перевернутых стульях у прилавков, где производилась продажа. Товар разгружали, распаковывали в огороженном пространстве между прилавками, вываливали даже на тротуар. Вдоль всей площади громоздились горы маленьких продолговатых ящиков и корзин, мешков, битком набитых морскими ракушками, откуда просачивалась вода, сбегавшая ручейками на землю. Озабоченные сдатчики товара торопливо перескакивали через кучи, вытаскивали разом солому из лукошек, опоражнивали их, бросали со стремительной быстротой прочь и в одну минуту распределяли партии на широких круглых корзинах, придавая товару более привлекательный вид. Когда он был разложен по корзинам, Флорану представилось, что перед ним на тротуаре мель с гибнущей рыбой, которая еще дышала, отливая розовым перламутром, рдея красным кораллом, белея молочным жемчугом, играя всеми переливами и зеленовато-бледными оттенками океана.

Тут трепетали в пестром смешении, как их случайно зацепил невод среди водорослей, где прячется таинственная жизнь морских глубин, разные сорта трески и камбалы; простая рыбешка грязно-серого цвета с белесыми пятнами; морские угри, похожие на крупных ужей цвета синеватой тени, с маленькими черными глазками, до того скользкие, что они словно ползали и казались живыми; распластанные скаты с бледным брюшком, окаймленным нежно-алой полоской, с великолепной спиной, на которой позвонки хребта отливают мрамором, а натянутые плавники похожи на пластинки киновари, изрезанные полосками флорентийской бронзы, темные и пестрые, как жабы или ядовитые цветы; акулы, страшные, отвратительные, с круглой головой, с пастью широкой, точно рот у китайского идола, с короткими мясистыми перепончатыми крыльями, – чудовища, которые, должно быть, оберегают своим лаем несметные сокровища, скрытые в морских гротах. Затем следовали рыбы-красавицы, положенные отдельно, по одной, в особую плетенку из ивняка: лососи узорчатого серебра, каждая чешуйка которых кажется гравированной по гладкому металлу; голавли с более толстой чешуей, с более грубыми насечками; большие палтусы; крупные камбалы с частой чешуей, белой, как творог; тунцы, гладкие и блестящие, похожие на мешки из черноватой кожи; круглые морские окуни, разевающие огромную пасть, как будто их слишком объемистая душа застряла в горле, оцепенев в агонии. И со всех сторон бросалось в глаза множество серой и желтой камбалы, лежавшей парами; тонкие, вытянутые пескорои были похожи на обрезки олова; у слегка изогнутых сельдей кровавые жабры рдели на их вышитой серебряной канителью коже; жирные золотые рыбки были тронуты кармином; золотистые макрели с зеленовато-коричневыми чешуйками на спине сверкали переливчатым перламутром боков, а розовые барвены с белым брюшком и ярким хвостом, разложенные головами к центру корзин, казались диковинными распустившимися цветами, исчерченными белым и яркоалым. Были тут и так называемые каменные барвены с нежным мясом, расписанные красные карпы, ящики мерланов с опаловым отливом, корзины корюшки – чистенькие корзиночки, распространявшие крепкий запах фиалок, красивые, точно из-под земляники. Розовые и серые, мягких тонов, креветки в лукошках блестели чуть заметными агатовыми бисеринками тысяч своих глазок; а лангусты, усеянные колючками, и омары с черным тигровым рисунком, еще живые, с шуршаньем и хрустеньем копошились на изломанных клешнях.