Текст книги "Чрево Парижа. Радость жизни"

А Флоран даже и не помышлял об этих красавицах. Он относился к женщинам как мужчина, не пользующийся у них ни малейшим успехом. К тому же отвлеченные мечтания поглощали его целиком, не оставляя места физической страсти. К Нормандке он стал постепенно питать искреннюю дружбу. У нее было доброе сердце, когда она не набивала себе голову глупостями. Но дальше этого Флоран не шел. Вечером у лампы, когда Луиза чересчур близко придвигала свой стул, как будто желая получше разглядеть страницу чистописания Мюша, Флорану была даже неприятна близость ее полного теплого тела. Луиза казалась ему громадной, слишком тяжеловесной, она почти внушала ему страх своей грудью великанши; Флоран отстранял свои острые локти и худые плечи в смутном страхе завязнуть в этих телесах. Его кости тощего человека ныли от соприкосновения с жирными бюстами. Он опускал голову и сжимался еще больше, чувствуя неловкость от крепкого запаха, исходившего от Луизы. Когда кофточка на ней слегка распахивалась, Флорану мерещилось, будто из промежутка между двумя белоснежными волнами поднимается и веет ему в лицо пар могучей жизни, дыханье здоровья, еще не остывшее и чуточку отзывавшее смрадом рынка в палящие июльские вечера. Этот упорный острый запах, пропитавший тонкую шелковистую кожу, жирный выпот морской рыбы, распространявшийся от этих пышных грудей, от этих царственных рук, от гибкого стана, примешивался к запаху женского тела. Не было такого ароматического масла, которое не испробовала бы Луиза. Она всегда тщательно мылась и обливалась водой; но едва только свежесть после купанья проходила, кровь опять разносила по всему ее телу до кончиков пальцев приторный запах лососины, мускусный, как у фиалок, аромат корюшки, едкий запах селедок и скатов. При каждом колыхании ее юбок от них сильнее выделялись приторные испарения; она двигалась, овеянная дыханием тинистых водорослей. Своей крупной фигурой богини, чистой и матовой белизной кожи Нормандка была похожа на античную мраморную статую, попавшую на морское дно и случайно возвращенную на берег неводом рыбака. Флоран страдал; Луиза не внушала ему никаких желаний, потому что его чувствам претили запахи рыбного ряда в дневную жару; красота дебелой Нормандки раздражала его; эта женщина была пропитана чем-то слишком соленым, слишком горьким и в то же время затхлым.

Тем не менее мадемуазель Саже клялась всеми богами, что Флоран – любовник Луизы. Старуха поссорилась с красавицей Нормандкой из-за камбалы в десять су и после этой ссоры проявляла самые дружеские чувства по отношению к красавице Лизе. Таким путем старая сплетница старалась вернее разузнать то, что она называла «шашнями Кеню». Флоран все еще не давался ей в руки, и хотя она не высказывала причины своих жалоб, но, по собственному ее выражению, была «телом без души». Молоденькая девушка, бегающая за мужчиной, меньше огорчалась бы своей неудачей, чем эта отвратительная старушонка, которая чувствовала, что тайна пресловутого «братца» от нее ускользает. Она подстерегала его, выслеживала, разоблачала, подсматривала за ним на каждом шагу с бешеной злобой, потому что ее ненасытное любопытство не могло быть удовлетворено. Как только Флоран появлялся у Мегюденов, Саже прилипала к перилам лестницы. Вскоре она поняла, что красавицу Лизу бесит знакомство Флорана с «этими женщинами». Тогда сплетница стала каждое утро сообщать в колбасной новости с улицы Пируэт. Она входила в лавку в холодные дни, сморщенная, съежившись от мороза, и клала свои посиневшие руки на мельхиоровую грелку, чтобы у нее отошли озябшие пальцы. Посетительница ничего не покупала, а, стоя у прилавка, повторяла своим дребезжащим голоском:

– Как же, как же, и вчера он там был; постоянно торчит у них… Нормандка назвала его на лестнице «мой ненаглядный»…

Саже немножко привирала, чтобы остаться подольше в тепле. На другой день после того, как ей показалось, будто Флоран вышел из комнаты Клер, она примчалась к Лизе и добрых полчаса расписывала эту небылицу. Какой срам! Теперь их двоюродный брат переходит из одной постели в другую.

– Я сама видела, – распиналась сплетница. – Когда Нормандка ему надоедает, он пробирается на цыпочках к белокурой крошке. Вчера, выйдя от нее, ваш братец, должно быть, хотел возвратиться к высокой брюнетке, да заметил меня и дал тягу. Целую ночь напролет я только и слышу, как хлопают обе двери, конца нет!.. А эта старуха Мегюден еще дрыхнет в каморке между комнатами дочерей!

Лиза делала презрительную гримасу. Она говорила мало, поощряя сплетни Саже только своим молчанием; но зато колбасница внимательно слушала. Когда старая дева вдавалась в чересчур грязные подробности, молодая женщина спешила сказать:

– Нет-нет, пожалуйста, избавьте… Возможно ли, что есть на свете такие женщины!

На это мадемуазель Саже отвечала ей, что ведь не все же такие порядочные, как госпожа Кеню. Затем старушонка прикидывалась крайне снисходительной к Флорану. Известно, мужчина гоняется за каждой встречной юбкой; к тому же ведь он, пожалуй, не женат? И как бы невзначай она задавала другие вопросы. Но Лиза никогда не осуждала Флорана; она только пожимала плечами и закусывала губу, а по уходе мадемуазель Саже с гадливым чувством поглядывала на крышку грелки, где на блестящем металле оставались тусклые пятна от маленьких рук старухи.

– Огюстина! – кричала хозяйка. – Принесите-ка тряпку обтереть шкафчик. Смотреть противно!

С той поры соперничество между красавицей Лизой и красавицей Нормандкой сильно обострилось. Рыбная торговка была убеждена, что отбила у своего врага любовника, а колбасница бесилась на эту «бездельницу», которая в конце концов обесславит их, перетянув к себе тихоню Флорана. Каждая из них вносила в эту вражду свой темперамент. Одна принимала спокойный и пренебрежительный вид порядочной особы, которая не желает прикасаться к грязи; другая, более вызывающая, разражалась наглым смехом, нарочно занимая всю ширину тротуара, как нахальный бретер, который ищет предлога для дуэли. Их встречи целый день привлекали внимание рыбного ряда. Увидев красавицу Лизу на пороге колбасной, красавица Нормандка делала крюк, чтобы пройти мимо и задеть ее своим передником; тогда их мрачные взгляды скрещивались, как шпаги, с блеском и быстрым мельканием стальных клинков. Когда же, со своей стороны, красавица Лиза являлась в рыбный ряд, то, приближаясь к прилавку старшей Мегюден, она с отвращением поджимала губы. Она покупала какую-нибудь крупную рыбу, палтуса или лосося, у соседней торговки, выкладывая деньги на мрамор, так как заметила, что это задевает за живое бездельницу Луизу, которая тотчас же переставала хохотать. Судя по словам одной, ее соперница продавала лишь тухлую рыбу, а по словам другой – в колбасной Кеню был только несвежий товар. Но главными военными позициями являлись для них прилавок Нормандки в рыбном павильоне и лавка Лизы, откуда они открывали боевой огонь через улицу Рамбюто. Обе царили тогда на своих местах, в длинных белых передниках, разодетые и унизанные драгоценностями. Сражение начиналось с самого утра.

– Посмотрите-ка, толстуха уже встала! – кричала красавица Нормандка. – Эта бабища шнурует себя, как колбасы… Скажите пожалуйста, колбасница надела субботний воротничок и вырядилась в старое поплиновое платье!

В это же время по другую сторону улицы красавица Лиза говорила своей приказчице:

– Взгляните, Огюстина, на эту тварь: как она таращит на нас глаза… Фигура у нее стала от беспутной жизни ни на что не похожа… А видите на ней серьги? Кажется, она надела свои большие груши, не так ли? Просто жалко видеть бриллианты на такой дряни.

– Да что они ей стоят! – услужливо ввертывала Огюстина.

Когда у кого-нибудь из них появлялась новая драгоценность, одна торжествовала, а другая готова была с досады лопнуть. В течение всего утра они ревновали друг к другу покупателей и были не в духе, если им приходило в голову, что у безобразной «толстухи напротив» торговля идет лучше. Потом каждая из них высматривала, что ест другая за завтраком. Они следили даже за пищеварением в неприятельском лагере. После полудня одна из них, сидя посреди вареных колбас и окороков, а другая – между своих рыб прихорашивались, желая порисоваться, без конца изощрялись, чтобы перещеголять друг друга. Этот час решал успех дня. Красавица Нормандка вышивала, выбирая самые изящные рукоделия, что приводило красавицу Лизу в бешенство.

– Лучше бы она заштопала чулки своему ребенку, – говорила Лиза, – он ходит разутый… Ишь, выискалась благородная барышня с красными ручищами, провонявшими рыбой!

Сама колбасница обыкновенно вязала.

– Все возится с одним и тем же носком, – замечала другая. – Она спит над работой: видно, много жрет… Плохо будет ее рогатому муженьку, если он надеется, что от этого ему станет теплее в постели!

До вечера они неумолимо следили одна за другой, пересуживали каждого посетителя, заходившего к сопернице, и обнаруживали при этом такую дальнозоркость, что замечали малейшие подробности, тогда как другие женщины признавались, что не могут ничего рассмотреть на таком расстоянии. Мадемуазель Саже пришла в восхищение от зорких глаз госпожи Кеню, когда та однажды разглядела царапину на левой щеке рыбной торговки. С таким зрением, сказала старуха, можно видеть сквозь запертые двери. Наступали сумерки, а исход сражения зачастую не был решен. Иногда одна из враждующих сторон оказывалась побежденной, но только до другого утра, когда следовал реванш. В квартале держали пари: кто – за красавицу Нормандку, кто – за красавицу Лизу.

Они дошли до того, что запретили своим детям разговаривать друг с другом. Прежде Мюш и Полина очень дружили: Полина – в накрахмаленных юбочках, как подобает приличной барышне, Мюш – растерзанный, вечно ругавшийся буян, который превосходно умел играть в ломового извозчика. Когда они резвились вдвоем на широком тротуаре против павильона морской рыбы, Полина изображала запряженную тележку. Но однажды, когда Мюш с самым невинным видом прибежал за своей маленькой товаркой, красавица Лиза выгнала его из лавки, обозвав уличным мальчишкой.

– Опасно знаться с невоспитанными детьми, – сказала она. – А у этого такие плохие примеры перед глазами: я всегда тревожусь, когда он играет с моей дочерью.

Мальчику было в то время семь лет. Мадемуазель Саже, которая была свидетельницей этой сцены, заметила:

– Вы правы. Этот постреленок вечно валандается с соседними девчонками… Недавно его накрыли в подвале с дочкой угольщика.

Мюш прибежал в слезах и рассказал матери про свое горе. Нормандка пришла в неистовую ярость. Она собиралась разнести всю колбасную Кеню-Граделей, но удовольствовалась тем, что отшлепала Мюша.

– Если только ты туда сунешься еще раз, – пригрозила она в бешенстве, – я тебе задам!..

Но подлинной жертвой обеих женщин был Флоран. В сущности, это он вооружил их друг против друга; они воевали единственно из-за него. С момента появления этого человека все пошло как нельзя хуже: он компрометировал, сердил, расстраивал этих людей, живших без него в сытом благополучии. Красавица Нормандка готова была вцепиться в него, если видела, что он долго задерживается в колбасной. Она хотела увлечь его из одного только воинственного задора, назло сопернице. А Лиза являлась как бы судьей скандального поведения своего деверя, связь которого с обеими сестрами Мегюден служила посмешищем для всего квартала. Колбасница была чрезвычайно раздражена; она старалась не показывать своей ревности – ревности совершенно особого рода. Однако, несмотря на свое презрение к Флорану и бесстрастие честной женщины, Лиза возмущалась всякий раз, как он уходил из колбасной и шел на улицу Пируэт, чтобы предаваться, по ее мнению, запретным удовольствиям.

По вечерам за обедом у Кеню уже не было прежней дружеской непринужденности. Чистота столовой принимала едкий и оскорбительный характер. Флоран чувствовал немой укор, нечто вроде осуждения в мебели светлого дуба, в слишком чистой лампе и совершенно новой циновке. Он почти не осмеливался теперь есть из опасения насорить хлебными крошками или запачкать тарелки и вместе с тем был настолько простодушен, что не замечал того, что творилось вокруг. Он расхваливал всем доброту невестки; действительно, Лиза продолжала быть очень кроткой и говорила ему, улыбаясь, как будто шутя:

– Странно, теперь вы хорошо питаетесь, а все не полнеете. Еда не идет вам впрок.

Кеню смеялся громче, хлопал брата по животу, уверяя, что, если бы Флоран съел даже всю колбасную, у него все равно не нарос бы слой жира толщиной и в два су. Между тем во всем поведении Лизы сказывалась та неприязнь и недоверие к тощим людям, которую старуха Мегюден выражала значительно грубее. Был тут и скрытый намек на развратную жизнь Флорана. Впрочем, Лиза никогда не заговаривала при нем о красавице Нормандке. Кеню однажды вздумал было пошутить на этот счет, но Лиза посмотрела на мужа так холодно, что добряк прикусил язык. После десерта все они оставались некоторое время в столовой. Флоран, подметивший, что невестке неприятно, когда он тотчас уходит, старался завязать разговор. Лиза сидела очень близко к нему, но Флоран находил, что в ней меньше тепла и жизни, чем в Луизе. От нее не отдавало запахом пряной морской рыбы высокого качества; Лиза вся пропахла салом, приторным запахом превосходных мясных блюд. Ни малейшей складочки, свидетельствующей о каком-то внутреннем трепете, не появлялось на ее туго натянутом корсаже, и вся фигура красивой колбасницы была такой твердой, что, казалось, малейшее прикосновение к ней куда больше встревожило бы кости тощего человека, чем нежная близость красавицы Нормандки. Гавар признался однажды Флорану под большим секретом, что госпожа Кеню, бесспорно, красавица, но ему нравятся женщины, «менее защищенные блиндажом».

Лиза избегала говорить с мужем о его брате. Обычно она старалась подчеркнуть свое неистощимое терпение. Кроме того, колбасница считала нечестным становиться между близкими родными без особо серьезного повода. По ее собственным словам, она была очень добра, но не следовало доводить ее до крайности. Она обнаруживала большую терпимость. Беспристрастная, безукоризненно учтивая, полная напускного равнодушия, она пока тщательно избегала делать находившемуся теперь на службе деверю намеки на то, что он безвозмездно пользуется у них комнатой и столом. Разумеется, она не приняла бы от него никакой платы, она была выше такой мелочности, но Флоран мог бы, по крайней мере, завтракать вне дома. Как-то Лиза заметила Кеню:

– Мы уже никогда не бываем одни. Если нам нужно поговорить с глазу на глаз, мы должны дожидаться ночи, когда ложимся спать.

Однажды вечером она сказала ему, лежа в постели:

– Ведь твой брат зарабатывает теперь полтораста франков, не так ли. Странно, что он не может ничего отложить на покупку белья. Я опять была вынуждена дать ему три твоих старые рубашки.

– Что за важность! – возразил Кеню. – Мой брат нетребователен. Пускай тратит свои деньги, на что хочет.

– Ну разумеется, – прошептала Лиза, не желая противоречить мужу, – я ведь не к тому говорю… С пользой он тратит деньги или зря – не наше дело.

Но колбасница была убеждена, что деверь проматывает свое жалованье у Мегюденов. Только один раз изменила она своему хладнокровию, своей сдержанности, которая объяснялась темпераментом и расчетливостью. Красавица Нормандка подарила Флорану великолепного лосося. Флоран, не зная, куда его девать, и не смея обидеть торговку отказом, принес рыбу красавице Лизе.

– Прикажите сделать из нее паштет, – сказал он простодушно.

Невестка посмотрела на него в упор, и губы у нее побелели.

– Что же, по-вашему, у нас есть нечего? – спросила она, стараясь сдержаться. – Слава богу, здесь и своего довольно!.. Унесите вашего лосося!

– Тогда, по крайней мере, велите сварить его для меня. Я сам полакомлюсь им, – продолжал Флоран, удивленный ее гневом.

Тут Лиза не выдержала:

– Кажется, наш дом не харчевня! Скажите тем, от кого вы получили подарок, пусть они сами варят вам вашу рыбу, если хотят: у меня нет ни малейшей охоты пачкать свои кастрюли… Унесите лосося, слышите!

Она готова была схватить рыбу и вышвырнуть ее на улицу. Флоран отнес лосося к Лебигру, и Роза получила приказ сделать паштет. А вечером он был съеден в застекленном кабинете всей компанией, причем Гавар заказал за свой счет устриц. Флоран постепенно втянулся в привычку проводить вечера в погребке. Там, в разгоряченной атмосфере споров, он давал волю своему политическому пылу. Теперь, когда он запирался у себя в мансарде, чтобы работать, его раздражала иногда мирная тишина этой комнаты. Теоретические искания свободы не удовлетворяли Флорана. Ему необходимо было зайти к Лебигру, где он отводил душу в беседах с друзьями, увлекаясь резкими выводами Шарве, горячими порывами Логра. В первые дни этот шум, этот поток речей коробили его; он еще чувствовал его пустоту; но потребность забыться, взвинтить себя взяла наконец верх. Флорану хотелось, чтобы его побудили сделать решительный шаг, способный успокоить его мучительные колебания. Воздух в кабинете, подогретый табачным дымом, запах ликеров опьяняли Флорана, приводили в состояние особого блаженства, приятного забвения, убаюкивали его до того, что ему начинали казаться возможными самые дикие вещи. Мало-помалу Флорану полюбились физиономии завсегдатаев кабинета; ему было приятно встречаться с ними и по привычке засиживаться в погребке. Кроткое бородатое лицо Робина, серьезный профиль Клеманс, худоба бледного Шарве, горб Логра, Гавар, Александр и Лакайль все более и более входили в его жизнь, занимали в ней уже значительное место. Флоран получал от этих встреч нечто вроде чувственного удовольствия. Когда он брался рукой за медную ручку двери кабинета, ему казалось, что она, как живая, согревает ему пальцы, поворачивается сама собою; он не испытывал бы более сильного ощущения, сжимая гибкую руку женщины.

Действительно, в кабинете происходили нешуточные вещи. Однажды Логр, разбушевавшись более обычного, принялся с остервенением колотить кулаками по столу, заявляя, что если бы они были настоящими мужчинами, то свергли бы правительство. Оценщик прибавил, что им необходимо сговориться теперь же, если они желают быть готовыми к моменту разгрома. Затем, усевшись в тесный кружок, понизив голос, присутствующие условились сформировать маленькую группу, которая была бы готова ко всем случайностям. С этого дня Гавар проникся убеждением, что он состоит членом тайного общества и принимает участие в заговоре. Кружок не расширялся, но Логр обещал свести его с другими группами, куда он имел доступ. Когда Париж будет у них в руках, они заставят Тюильри заплясать. Тут пошли бесконечные обсуждения, длившиеся несколько месяцев: разбирались организационные вопросы, друзья говорили о целях и средствах, выступили на сцену стратегия и вопрос о будущем правительстве. Как только Роза приносила грог для Клеманс и кружки с пивом Шарве и Робину, мазаграны Логру, Гавару и Флорану и маленькие рюмочки Лакайлю с Александром, кабинет тщательно запирался и открывалось заседание.

Шарве и Флоран, естественно, руководили прениями. Гавар, конечно, не удержался и мало-помалу рассказал историю ссылки в Кайенну, – это окружило Флорана ореолом мученика. Его слова свидетельствовали об его убеждениях. Однажды вечером торговец живностью не вынес нападок на своего друга, находившегося в ту минуту в отсутствии, и воскликнул:

– Оставьте Флорана в покое, он был сослан в Кайенну!

Но Шарве задело за живое такое преимущество.

– Кайенна, Кайенна! – процедил он сквозь зубы. – Да там вовсе не так уж плохо, как это кажется.

И он пытался доказать, что ссылка – пустяки, что величайшее страдание – оставаться в угнетенной стране, не смея раскрыть рта перед лицом торжествующего деспотизма. Если, впрочем, сам он не был арестован 2 декабря, то не по своей вине – Шарве даже намекнул, что попадаются впросак только дураки. Эта затаенная зависть сделала его постоянным противником Флорана. Прения обыкновенно сводились к обмену мнениями между ними двумя. Они говорили целыми часами, тогда как остальные хранили молчание, и ни один из спорщиков ни разу не признал себя побежденным. Одной из любимейших тем был вопрос о преобразовании страны после того, как они одержат победу.

– Ведь мы победим, не так ли? – начинал Гавар.

И каждый высказывал свое мнение, так как победа считалась делом решенным. Они разделились на два лагеря. К партии Шарве, проповедовавшего эбертизм, примкнули Логр с Робином. Флоран, неизменно носившийся со своими гуманитарными мечтами, считал себя социалистом и опирался на Лакайля и Александра. Что же касается Гавара, то он не протестовал против насильственных мер, но так как его иногда попрекали богатством, отпуская при этом ехидные шуточки, то он сердился и выдавал себя за коммуниста.

– Необходимо произвести капитальную чистку, – произносил Шарве отрывисто, точно отсекал каждое слово топором. – Ствол дерева сгнил, его надо срубить.

– Да-да! – подхватывал Логр, вставая, чтобы казаться выше, и задевая горбом перегородку, которая начинала дрожать. – Все полетит к черту, даю вам слово… А там – посмотрим!

Робин одобрительно мотал бородой. Его молчание становилось ликующим, когда предложения принимали вполне революционную окраску. При слове «гильотина» глаза у него делались необыкновенно нежными, он прикрывал их наполовину веками, будто видел перед собою орудие казни и это зрелище умиляло его. И молчаливый Робин тихонько терся подбородком о набалдашник трости, глухим мурлыканьем выражая полнейшее удовольствие.

– А все-таки, – замечал Флоран, в голосе которого всегда слышался отзвук затаенной печали, – если вы и срубите дерево, надо будет сохранить семена… Я, напротив, думаю, что дерево следует оставить, чтобы привить ему новые жизненные соки… Видите ли, политическая революция совершена; в данное время необходимо позаботиться о трудящемся, о рабочем. Наше движение должно быть исключительно социальным, и я не поверю, чтобы вам удалось остановить народ, когда он захочет взять свое. Народ устал, он требует своей доли!

Эти слова приводили в восторг Александра. Он утверждал с сияющим, добродушным лицом, что это верно – народ действительно устал.

– И мы требуем своей доли, – прибавлял Лакайль с угрожающим видом. – Все революции были на пользу буржуа. Довольно с нас. Теперь пришел наш черед.

Тут возникало разногласие. Гавар предлагал общий дележ. Логр возражал, говоря, что не дорожит деньгами. Затем Шарве, постепенно перекрыв своим голосом шум, продолжал ораторствовать один:

– Эгоизм общественных классов – одна из самых твердых опор тирании. Скверно, если народ станет эгоистом. Если он нам поможет, то получит свою долю… С какой стати мне драться за рабочего, когда сам он отказывается драться за меня?.. Да, собственно, вопрос не в этом. Для того чтобы приучить к пользованию свободой такую страну, как Франция, потребуется десяток лет революционной диктатуры.

– Тем более, – решительно добавляла Клеманс, – что рабочий еще не созрел, им надо руководить.

Она редко принимала участие в спорах. Эта серьезная статная женщина, одна в мужской компании, слушала политические разговоры с профессорским видом. Прислонившись к перегородке и посматривая на говоривших, она пила маленькими глотками грог. Брови ее хмурились, ноздри раздувались. Эти молчаливые признаки одобрения или протеста доказывали, что она все понимает, что у нее имеется совершенно определенное мнение о самых сложных предметах. Время от времени Клеманс скручивала папироску, пускала уголком рта тонкие струйки дыма и напрягала внимание. Можно было подумать, что она является арбитром в прениях и должна по окончании раздать спорящим премии. Она, вероятно, считала за лучшее оставаться только женщиной и воздерживалась от высказываний, находя непристойным горячиться, как мужчина. Только в пылу спора Клеманс бросала какое-нибудь замечание, делала вывод, заключавшийся в одном слове. По мнению Гавара, она могла заткнуть за пояс даже самого Шарве. В глубине души конторщица считала себя гораздо умнее этих господ. Она питала уважение к одному лишь Робину, любуясь его молчанием, и подолгу не сводила с него больших черных глаз.

Флоран и все остальные не обращали на Клеманс внимания. Для них она была мужчиной. Ей трясли руку так энергично, что рисковали вывихнуть плечо. Однажды Флоран присутствовал при знаменитом сведении денежных счетов: Клеманс получила жалованье, и Шарве вздумал занять у нее десять франков. Но она ему отказала, говоря, что прежде надо произвести расчет. Они жили на правах свободного супружества и денежной независимости: каждый из них аккуратно оплачивал свои издержки. При таких условиях, говорили они, ни один из них ничем не обязан другому и не становится рабом другого. Стоимость квартиры, стола, стирки, мелкие расходы – все у них записывалось, высчитывалось, и всему подводился итог. В тот вечер Клеманс после проверки доказала Шарве, что он уже задолжал ей пять франков. Она выдала ему вслед за тем десять франков, сказав:

– Запиши, что за тобой теперь пятнадцать франков… Ты должен возвратить мне их пятого числа, когда получишь за уроки маленькому Легюдье.

Когда звали Розу для расплаты, каждый из них вынимал из кармана несколько су, приходившихся по счету. Шарве шутя даже называл Клеманс аристократкой за то, что она пьет грог; он говорил, будто подруга хочет его унизить, давая понять, что он зарабатывает меньше. Так и было на самом деле, и в смехе Шарве звучал протест против этого более высокого заработка, который унижал учителя, хотя он и придерживался теории равенства полов.

Правда, споры ни к чему и не приводили, но они, по крайней мере, приятно возбуждали честную компанию. Из кабинета доносился ужасный гам; матовые стекла перегородки дребезжали, как барабанная дробь. Иногда шум принимал такие размеры, что Роза, наполняя за стойкой кружку какому-нибудь блузнику, встревоженно оборачивалась, несмотря на всю свою флегматичность.

– Ну, никак подрались, прошу покорно, – говорил блузник, ставя порожнюю посуду на цинковую обшивку и утирая рот тыльной стороной руки.

– Не страшно, – спокойно отвечал Лебигр. – Господа разговаривают.

Лебигр, не дававший поблажки другим посетителям и крайне бесцеремонный с ними, позволял политиканам орать сколько угодно, никогда не делая им ни малейшего замечания. Он просиживал целыми часами на скамейке за прилавком, без сюртука, прислонившись большой головой к зеркальному простенку и следя полусонными глазами за движениями Розы, которая откупоривала бутылки или вытирала тряпкой столы. Когда Лебигр бывал в хорошем расположении духа, а девушка стояла у стойки спиной к нему и, засучив рукава, ополаскивала рюмки, хозяин незаметно для посторонних больно щипал ее сзади за икры; Роза принимала эту фамильярность с довольной улыбкой, даже не вздрогнув, чтобы не выдать хозяина, и, если Лебигр щипал ее до крови, говорила, что не боится щекотки. Но, сидя среди винных паров и струившегося со всех сторон горячего блеска, действовавших на него усыпляюще, содержатель погребка напрягал слух, желая знать, что происходит в кабинете. Когда голоса повышались, он прислонялся к перегородке и даже, отворив дверь, входил и на минуту присаживался, хлопнув Гавара по ляжке. Там он все одобрял кивком головы. Торговец живностью говаривал, что хотя у этого черта Лебигра и нет ораторского таланта, зато на него можно будет рассчитывать, «когда начнется заваруха».

Но как-то утром на Центральном рынке между Розой и одной из торговок произошла жестокая баталия по поводу корзины с селедками, которую нечаянно опрокинула служанка виноторговца. Тут Флоран услыхал, как поносили почтенного Лебигра, называя его «подлым шпионом», «грязной тряпкой из префектуры». Когда надзиратель водворил наконец спокойствие, ему много чего наболтали насчет Лебигра: он служит в тайной полиции, – это было известно всему кварталу. Еще до того, как мадемуазель Саже стала посещать его погребок, она рассказывала, что встретила его однажды, когда он шел с доносами. К тому же он был человеком состоятельным, ростовщиком, ссужал разносчиков на короткий срок деньгами и давал им напрокат тележки, требуя за это безбожные проценты. Флоран был очень взволнован. В тот же вечер он счел своим долгом, понизив голос, передать слышанное всей компании. Но приятели Флорана только пожали плечами и подняли его на смех за излишнюю мнительность.

– Бедняга Флоран! – коварно заметил Шарве. – Он воображает, что если побывал в Кайенне, то вся полиция ходит за ним по пятам.

Гавар ручался честным словом, что Лебигр «порядочный человек» и «чистая душа». Но больше всех вскипятился Логр. Стул трещал под ним; он бранился и заявлял, что так продолжаться не может: если всех будут обвинять в сношениях с полицией, то он предпочтет сидеть дома и не заниматься больше политикой. Разве не осмелились сказать однажды того же о нем самом, о Логре! А ведь он дрался в 48-м году и в 51-м и два раза чуть не попал в ссылку! Выпятив нижнюю челюсть, горбун кричал во все горло, поглядывая на присутствующих, как будто хотел насильно вбить им в голову убеждение, что он непричастен к низкому шпионству. Его яростные взгляды вызывали у остальных протестующие жесты. Только Лакайль, услышав, что Лебигра обвиняют в ростовщичестве, молча потупил глаза.

Начались рассуждения о политике, и инцидент был забыт. С тех пор как Логр подал мысль организовать тайное общество, Лебигр крепче пожимал руку завсегдатаям кабинета. На самом же деле они приносили ему плохой барыш, никогда не требуя себе по второй порции. Перед уходом все они выпивали из своего стакана или рюмки последнюю каплю, благоразумно сберегая питье в пылу развития политических и социальных теорий. Когда друзья выходили на воздух, их пробирала дрожь от ночного холода и сырости. Компания останавливалась с минуту на тротуаре; глаза у всех были воспалены, в ушах шумело, они стояли, пораженные мраком и тишиною улицы. В кабачке Роза запирала ставни. Простившись друг с другом, исчерпав все слова, приятели молча расходились: каждый обдумывал про себя аргументы и сожалел, что не может внушить другому своих убеждений. Круглая спина Робина, покачиваясь, исчезала в направлении улицы Рамбюто, а Клеманс с Шарве шли рядом через Центральный рынок до Люксембургского сада, стуча по-военному каблуками и продолжая спорить насчет какого-нибудь пункта из области политики или философии. Они никогда не ходили под руку.