Текст книги "Вся правда и ложь обо мне"

– Ты же всегда говорила, что хотела бы побывать здесь, – говорит мама, глядя на мой рисунок и улыбаясь.

Я киваю. Пусть думают, что этого достаточно, что Рио, солнце, коротенькие джинсовые шорты, топики, сандалии, скетчбук и карандаши, которых они мне накупили, помешают мне привести свой план в исполнение.

Откладываю скетчбук и улыбаюсь родителям.

– Ну вот, – говорю я, – теперь можно и достопримечательности посмотреть. Давайте сходим куда-нибудь.

Они смеются и переглядываются. Мама пожимает плечами.

– Пожалуй, – начинает папа, – самое время нанести визит знаменитому Иисусу вон там, на горе. Как он называется? Ну, та самая статуя Христа?

– А-а, Кристу Редентор?

– Что?

– Мне вчера ночью таксист сказал. Про освещенную статую на вершине горы. Он сказал, что это Кристу Редентор.

– А я прослушала, – отзывается мама. – Христос-Искупитель. Ну что ж… лучше съездить утром. Не знаю, сумеют ли они сразу же организовать такую поездку.

– Да они что угодно организуют, – уверяет папа. – Я уже спрашивал. И к этому Кристу, и на гору «Сахарная Голова»[5]5
  Гора Пан-ди-Асукар.


[Закрыть], и любые пешие экскурсии. Даже в фавелы. Ну, те самые знаменитые трущобы. Но от этой, наверное, мы откажемся, правильно?

Мне вспоминается фильм «Город Бога». Мы смотрели его несколько месяцев назад, в рамках образовательной программы Молли.

– Экскурсия в трущобы? – переспрашиваю я. – Какая гадость! Глазеть на бедняков? Тыкать в них пальцами, делать фотки, а потом возвращаться в уютный комфортабельный отель? По-моему, это отвратительно.

– Никаких фавел, они полностью под запретом, – заявляет мама. – Тебя надо оберегать.

Ее слова повисают в воздухе.

Администратор в отеле, на бейджике у которого написано, что его зовут Педро, объясняет нам, что для поездки на гору день самый подходящий, потому что сегодня ясно, только нам придется поспешить.

– И никакой экскурсии вам не понадобится, – продолжает он, улыбаясь заговорщицкой улыбкой человека, который знает, во что нас втягивает. – Просто возьмите такси. А потом купите билеты на поезд. Вот и все. Когда выйдете из такси, ни с кем не разговаривайте, особенно если вам будут навязывать экскурсию, понимаете?

– А ничего, что мы не говорим по-испански? – спрашиваю я, и он смеется.

– Ничего страшного! Здесь, в Бразилии, мы говорим по-португальски. Но английского будет достаточно.

– То есть я хотела сказать – «по-португальски», – я вспыхиваю. На самом деле я про португальский вообще не знала. Но теперь знаю.

Швейцар останавливает желтое такси, объясняет водителю, куда нам нужно, и мы уезжаем, снова лавируя по улицам среди транспорта. Я, как и в первый раз, сижу впереди. Просто сажусь, и все, и никто меня не останавливает.

Таксист ухмыляется мне.

– Hola, – ради эксперимента говорю я. Просто повторяю все, что я сказала тому парню после завтрака.

– Hola, – отвечает он и кивает.

Мы вливаемся в поток машин, я смотрю в окно не отрываясь, чтобы ничего не упустить.

На Рио я могла бы смотреть вечно. И наверное, каждый раз замечать что-нибудь новое. Люди в лайкре. Тренажерные залы с огромными окнами, выходящими прямо на улицу, а за стеклом – качки на тренажерах. Старики и дети, черные и белые. Джус-бары, кофейни, рестораны. Трансвеститы и пожилые мужчины в деловых костюмах, толстяки и доходяги. Старики, играющие в шахматы в парке. Чего тут только нет.

В школе я считала себя образованной и эрудированной. Правда, с общением у меня не ладилось, но я считала, что хотя бы с учебой-то я справляюсь прекрасно. И думала, что знаю все, что полагается знать. А оказалось, что ничего-то я и не знаю. Мир гораздо больше, чем мне представлялось, жизнь намного разнообразнее моего мизерного существования. Слушая, как говорят бразильцы, я не понимаю ни слова, потому что ничего не знаю об этих людях и их языке, а жаль. Звучит он совсем по-другому: сплошные «шшш» и «ччч». Если мы задержимся здесь, попробую в нем разобраться. До сих пор не верится, что я не знала даже, какой это язык. Позорище.

Еще минуту назад все в моей жизни было разложено по полочкам. А теперь – нет. Похоже, в Бразилии никому и в голову не приходит ненавидеть меня, и я начинаю оживать.

Хочется выйти в Сеть и попытаться выяснить, что я здесь делаю, но для этого мне нужен мобильник.

Пытаюсь припомнить все, что я читала о родителях, сбежавших вместе с детьми. Обычно один из родителей сбегает с ребенком от другого, но это не про нас. Кажется, несколько лет назад какие-то родители сбежали вместе со своим ребенком, потому что он был болен, а они вместо химиотерапии хотели лечить его кристаллами, или что-то в этом роде.

Будь у меня смертельная болезнь, я бы об этом знала. Тогда меня возили бы по врачам и по больницам.

А ведь и правда возили.

В желудке екает: я вспоминаю, что поездки к врачам на самом деле были.

Зрение немного затуманивается. Важный признак. Нельзя растревожить Бэллу. Надо сосредоточиться. И оттеснить ее обратно.

Теперь припоминаю. Я тогда была еще маленькая, но терпеть эти поездки не могла. Правда, помнятся они смутно, но я же знаю, что это было. Помню, как я капризничала и плакала, а все вокруг утешали меня и уверяли, что все хорошо. Какая-то женщина говорила со мной противным фальшивым тоном, но мне не понравились ее глаза, и я не стала отвечать ей. Еще помню, как мама плакала вместе со мной.

Оказывается, про все это раньше я просто не помнила. Наверное, я-маленькая решила забыть неприятное – и забыла.

Вспоминаю, как мама говорит: «Мы всегда будем заботиться о тебе». И от этого мне становится легче. А если у меня какое-то наследственное заболевание? И состояние, наверное, ухудшается. Может, я поживу еще немного, и мне станет гораздо хуже. Поэтому меня и привезли в Рио.

Не буду об этом думать.

В последний раз, когда я слушала радио в машине по дороге из школы, там говорили что-то про ядерную напряженность. Может, от нее мы и спасаемся. Еще там было про обезьяний грипп, уже не в первый раз. Может, меня тайком проверили на него и обнаружили, что анализы положительные, а родители увезли меня сюда, чтобы меня не мучали медицинскими обследованиями, как подопытного кролика.

Рио – не то место, куда уезжают, когда спасаются от опасных вирусов.

Нет, маловероятно. Все эти объяснения выглядят неубедительно, вот только поездки к врачам похожи на реальную зацепку. Вероятно, я правда очень больна. Я шепчу это еле слышно.

Вероятно, я очень больна.

Таксист косится на меня, но молчит.

Если я больна, теперь понятно, почему у меня есть Бэлла. Наверное, у меня что-то с мозгом, что-то серьезное. Опухоль, у которой есть имя. Мобильник бы мне сейчас. Я бы погуглила мои возможные болезни. Побродила бы по медицинским статьям. Или развеялась бы, как будто Рио мне мало, чтобы развеяться.

Сидя в такси, заглядываю в окно автобуса, где какая-то женщина поднимает к окну крошечную собачку. Машу собачке рукой, она поднимает лапку, будто собирается помахать в ответ.

Сосредоточиваюсь на пальцах собственных ног. С ними все в порядке. Со ступнями все хорошо. С коленями тоже. И неудивительно – ведь эта штука у меня в голове. Изо всех сил сосредоточиваюсь на каждой части моего тела по очереди, внутри и снаружи, пытаюсь определить, нет ли где-нибудь чего-то из ряда вон выходящего, но насколько я могу судить, везде полный порядок. А если бы я была больной или чем-то вроде медицинской бомбы с часовым механизмом, мне не позволили бы разгуливать по Рио. Или позволили бы? Наверное, все-таки да. Ничего-то я не знаю.

Как ни странно, неизвестная болезнь – самое правдоподобное из возможных объяснений. От этого меня мутит.

Хочу мой мобильник. Хочу мою книгу. До отъезда я читала научно-фантастическую трилогию про «зону Икс» – люди менялись, когда попадали туда. Вот и я сейчас в своей «зоне Икс», и я бы лучше вернулась в выдуманную, если можно.

Хочу послушать музыку.

Поболтать с Джеком и Лили.

Увидеться с тем парнем.

Как только мы выходим из такси, сразу налетают билетные спекулянты, как и предупреждал Педро, назойливо впаривают нам экскурсию на гору. Я отмахиваюсь от них и направляюсь прямо к билетной кассе, потому что знаю: мама поддастся на уговоры любого, кто додумается сказать ей, что самое безопасное – заплатить за эксклюзивную дорогущую экскурсию. Я сама спрашиваю в кассе билеты, папа расплачивается, и мы проходим в зону ожидания, где выкрашенный серебряной краской человек стоит неподвижно, как статуя, а у его ног – шляпа, куда бросают монетки.

В поезде я сажусь чуть в стороне от родителей и гляжу в окно. Хочу послушать, о чем они будут говорить, мне не дает покоя желание узнать всю правду. Наверное, я скоро умру; может, это мое последнее путешествие, пока я еще способна передвигаться на своих двоих. Представляю себе, как мои мозги разжижаются и я постепенно теряю способность читать, говорить, думать и даже есть самостоятельно. Да я лучше убьюсь, чем допущу такое.

Поезд вибрирует и трогается с места, я разглядываю джунгли за окном. «Живи каждый день так, словно он для тебя последний, потому что когда-нибудь наступит последний день». Этот мем долго ходил по школе. И казался примитивным и шаблонным, хоть и верным. Неглубоким и простым.

А теперь он нагоняет ужас.

Немного погодя я замечаю, что мама с папой сидят, сблизив головы, и шушукаются так, будто спорят. Бесшумно пересаживаюсь на сиденье за ними, а они ничего не замечают.

– Да, согласен, – шипит папа, – но Элли не из тех, кто выражает чувства открыто. И никогда такой не была. Обниматься она не кидается. Она ведь не ты. И поскольку она…

Заметив, как напряглась мама, он умолкает. Мама почувствовала, что я рядом, и обернулась.

– Ну, ну? – спрашиваю я. – Потому что я – что?

– Ничего, – отвечает мама. – Не надо больше так подкрадываться.

Я обниматься не кидаюсь. Это чистая правда. Хочется расплакаться, но я не из тех, кто плачет, – по крайней мере на людях. А я бы хотела быть из тех, кто обнимается не стесняясь. Думаю, мне бы понравилось.

– Мы часто ездили по врачам, когда я была маленькой, – завести этот разговор нелегко, но я старательно выговариваю каждое слово. – По какому поводу?

Родители смотрят прямо перед собой. Никто из них даже глазом не моргнул. Я прямо чувствую, как от их спин веет паникой, – мне так кажется. И сидят они, как ледяные статуи, потому что не знают, что ответить. Я даже как будто чувствую, как они гадают, что теперь делать.

Лучше бы просто повернулись ко мне с озадаченным видом и спросили бы что-нибудь вроде: «О чем ты? Не было такого». Но они молчат: время идет, а они молчат.

Вспоминая прошлое, я понимаю, что мама всю жизнь неустанно оберегала меня: камеры видеонаблюдения возле дома, четыре замка на входной двери, сторожевая и пожарная сигнализации. Но я понятия не имею, от чего меня оберегали. А может, мама просто боится большого мира, и только когда я сижу с ней дома, она считает, что мне ничто не грозит.

Я ведь почти взрослая. Если я больна, пусть так и скажут, потому что так полагается. Даже малышам говорят правду, если у них лейкемия, а мне почему-то нельзя даже узнать, что со мной случилось, что не так в моей жизни.

Хочу попросить их позаботиться обо мне и на этот раз, но не могу. Проще быть дрянью. Все проще и проще, пока голова не наполняется пронзительным звоном. Весь день она не беспокоила меня, а вот теперь вернулась и стала сильнее, чем когда-либо. Она заслоняет джунгли за окном и поезд, и все, что я вижу, – это родители. Как и я, она знает: им известно, что происходит, и что дело касается меня напрямую, и что они отмалчиваются, потому что или не доверяют мне, или правда слишком ужасна.

Как же мне хочется быть из тех, кто кидается к родителям с объятиями. Хочется разрешить им позаботиться обо мне, утешить, приласкать, объяснить, что все будет хорошо, что на самом деле я вовсе не больна, а эта поездка – роскошный подарок только потому, что они любят меня.

НИЧЕГО ПОДОБНОГО.

Сама знаю.

ОНИ ВРУТ.

Знаю.

ТАК СДЕЛАЙ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ.

В последнее время мама даже не пытается обнять меня. Она никогда не узнает, что это мое хорошее «я» держит ее на расстоянии, чтобы Бэлла не навредила ей, потому что Бэлла всей душой ненавидит мою маму.

Мне даже больше не хочется быть хорошей. Пятна танцуют у меня перед глазами.

– Мне скоро восемнадцать, – шепчу я.

Родителям приходится откинуться назад, чтобы услышать меня.

СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПОБОЛЬНЕЕ РАНИТЬ ИХ.

– Я уже не ваша малышка. Я взрослый человек, могу встать, выйти отсюда и больше никогда не сказать вам ни слова.

Держу в руке молоток и обрушиваю его на птицу.

– Так я и сделаю. Вы не имеете никакого права что-то скрывать от меня. Если вы не объясните, что происходит, вы мне больше не родители. Не доверяете мне целиком и полностью – я в ответ не доверяю вам и не желаю жить с вами. Вот так.

Одно мое «я» ахает. Раньше я никогда не позволяла Бэлле говорить с моими родителями. С тех самых пор, как была крошечной и закатывала, как все говорили, «истерики», пока не научилась наконец скрывать их.

– Элли, – папа кладет ладонь на мою руку. Я стряхиваю ее. Ни за что не подпущу его к Бэлле.

– Вы… обязаны… объяснить… мне, – отчеканиваю я.

И до крови кусаю губу. Мои пальцы сжаты в кулаки, ногти впиваются в ладони. Я делаю глубокий вдох. Нельзя же орать и скандалить в трясущемся поезде, который везет на бразильскую гору довольных туристов, праздно глазеющих в окна. Не могу же я накинуться на родителей при всех, хоть Бэлла и подзуживает меня это сделать. Я быстро ухожу в хвост поезда, чтобы не сорваться, сажусь на свободное место, придвигаюсь к окну и прижимаюсь лбом к стеклу.

От таких срывов наверняка есть какое-нибудь лекарство.

Видимо, я больна из-за Бэллы. Может, она симптом, а может, и причина.

Уходи

уходи

уходи

Я закрываю глаза и твержу одно и то же. Хочу ее прогнать.

Вселенная-Вселенная-Вселенная.

Представляю себе дальний космос. А я в нем – даже не песчинка, а микроскопическая точка. Крошечная и незначительная.

Поезд трясется, меня отпускает – как раз настолько, чтобы снова овладеть собой. Лучше было бы поплакать. Тогда они подошли бы и обняли меня. Они ведь мои родители, и я их люблю. Конечно же, люблю. Я готова на все, лишь бы не расстраивать их, быть дочерью, которую они заслуживают, и скрывать все плохое, что только есть во мне. Но только что я наговорила им гадостей. Я плачу, глядя на буйную зелень за окном. Вытираю глаза тыльной стороной ладони и шмыгаю носом. Наверное, теперь у меня все лицо в подводке. Нельзя распускаться. Я пытаюсь дышать ровно.

Не

лезь,

Бэлла

Н

е

л

е

з

ь

Б

э

л

л

а

Кто-то легонько хлопает меня по плечу. Оборачиваюсь, не удосужившись вытереть лицо, и вижу незнакомого мужчину в бейсболке с надписью «Венесуэла» – он протягивает пачку бумажных платков. Отказываюсь, качая головой, потом протягиваю дрожащую руку и все-таки беру платки. Вытираю нос и сморкаюсь. На незнакомца я больше не смотрю, но я признательна ему.

Изо всех сил стараюсь взять себя в руки. Родители смотрят на меня, я точно знаю; мне хочется во всем сознаться им, но я не могу: не объяснять же им, что я одержима демоном. Да и вообще, они-то так и не объяснили мне, что я здесь делаю. Папа прав: я никогда не любила обнимашки-поцелуйчики, хотя мы с ним всегда понимали друг друга. Стену вокруг себя я возвела, чтобы защитить родителей, а они только укрепили ее: привезли меня сюда тайком и продолжают отмалчиваться.

С меня все началось, а они сделали только хуже. Ненавижу себя, и мне, наверное, будет проще ненавидеть заодно и родителей.

Передо мной сидят двое мужчин с татушками: улыбаются друг другу, указывают пальцами в окно, смеются шуткам, понятным только им двоим, и мне нестерпимо хочется спросить, нельзя ли мне вместе с ними дойти до вершины горы. Но на кой им стремная девчонка-иностранка, увязавшаяся следом, да еще с лиловыми волосами, незагорелыми ногами и зареванным лицом, которая всего несколько часов назад не знала даже, что в Бразилии говорят по-португальски.

Незнакомец с «Венесуэлой» снова хлопает меня по плечу, я отдаю ему пачку, но он жестом дает понять, чтобы я оставила ее себе. И говорит что-то, чего я не понимаю, а когда видит, что я не поняла, добавляет по-английски: «Сочувствую, что тебе грустно».

Кое-как изображаю улыбку и киваю. Таких добрых слов мне еще никогда не говорили.

Лес расступается, и вдруг передо мной оказывается самая головокружительная панорама во всем мире. Море сверкает на солнце. Из воды торчат небольшие горы, видны пляжи, здания вдоль них, крошечные автомобильчики. Смотрю, смотрю, смотрю во все глаза. И дышу. Смотрю, и дышу, и хочу, чтобы поезд не останавливался, но он все-таки тормозит.

Выйдя из поезда, родители останавливаются возле меня, и мне хочется найти правильные слова. Хочется извиниться, но слова застревают в горле, и снова становится трудно дышать. Вместо того чтобы заговорить, я направляюсь вслед за остальными пассажирами, и родители шагают по обе стороны от меня.

– Элла, – начинает папа. Хорошо, что заговорил он, а не мама. – Послушай. Я понимаю, это очень раздражает. Но есть кое-что, чего мы пока не можем тебе рассказать. Ничего ужасного. Пожалуйста, доверься нам. Ты не больна.

Я не отвечаю, потому что не верю ему, а еще – не знаю, что сказать. Неловко обнимаю их обоих по очереди и отхожу.

Над нами возвышается гигантская статуя Иисуса. У его подножия собирается целая толпа людей с разведенными в стороны, как у него, руками, в то время как друзья фотографируют их лежа, с земли. Я прикидываю, что под таким углом снимки получаются забавными. Вообще-то и мне хочется попробовать – просто чтобы быть нормальной. Но я, конечно, не могу, ведь только у меня одной на этой горе нет мобильника. Какой-то малыш лет трех сидит на земле, играя на своем телефоне. Значит, в буквальном смысле только у одной меня нет маленькой машинки, обеспечивающей связь с миром, с друзьями, с любимыми вещами и с жизнью. И я даже не знаю, почему ее у меня нет. Я вообще ничего не знаю.

Бэлла наговорила маме и папе ужасных вещей. Это все-таки произошло. Вот и все: они встретились с ней, хоть и не поняли этого. Хочется извиниться, приласкаться, поблагодарить за то, что они привезли меня в лучшее место в мире и устроили мне потрясающую поездку. Но я не могу: не знаю как.

В сувенирных киосках и с прилавков продают всякую всячину с Христом-Искупителем, я хочу купить магнит на холодильник в напоминание об этой поездке, которая пройдет замечательно, потому что больше ничего ужасного я не сделаю, – вот только не знаю, сколько дней пройдет, прежде чем мы вернемся обратно в нашу кухню. И будет ли наша жизнь когда-нибудь снова обычной. Какой-то взвинченный с виду парень в фартуке и бейсболке с Иисусом чуть не налетает на меня, спеша в кафе, а мама, возникнув как из-под земли, оттаскивает меня с дороги за руку. Я вырываюсь, хотя на самом деле мне хочется разреветься в ее объятиях.

Хочу бейсболку. Хочу фартук. Хочу всякие-разные вещи, на которых есть изображение этого места, чтобы было за что уцепиться памятью. Смотрю на Иисуса. Хорошо бы он на самом деле искупил меня. Не свожу с него глаз. Его руки вытянуты в стороны. На одежде красивые складки. Мне нравится, как задрапирована его одежда.

Стать хорошей мне просто необходимо. Я ведь как-то справляюсь в школе каждый день. И могу похвалить драпировки Иисуса, а для родной матери у меня не находится ни единого доброго слова.

Я попытаюсь.

– Прости, – говорю я. Мой голос едва слышен. – Мама, прости, я ужасно вела себя в поезде. Пожалуйста, прости.

Она кладет руку мне на плечи и пытается притянуть к себе, чтобы как следует обнять. И я разрешаю, ведь она же моя мама.

5
33 дня

Я иду завтракать, старательно наряженная во все новое, с волосами, уложенными феном, и с умеренным макияжем, который, как я надеюсь, выглядит «естественно». Обвожу зал ресторана внимательным взглядом, сердце трепещет, каждая частица меня жаждет увидеть известно кого и вместе с тем боится, что, если я его все-таки увижу, волшебство вмиг улетучится. Представляю себе, как смотрю на него и вижу самую обычную, ничем не примечательную посредственность. Представляю, как он скользит по мне скучающим взглядом и отворачивается. Вчера все получилось так чудесно, что это просто не может быть правдой.

Еще раз осматриваюсь, хотя мне уже ясно, что в зале его нет.

– Может, передумаешь, дорогая? – спросила мама, когда увидела, в каком виде я собираюсь вниз. – Просто это одежда скорее в стиле «пляж», чем «завтрак в отеле».

Я сделала глубокий вдох и напомнила себе: надо быть хорошей.

– Ничего страшного, – отозвалась я. – Мы же в Рио, я в обычной дневной одежде.

Мне хотелось накричать на нее, но я удержалась. Даже подошла, чтобы ее обнять, но не осмелилась, помня, что кое-кто у меня внутри страшно разозлился на то, что она позволила себе критиковать мою одежду. И я в последнюю минуту уклонилась от объятий, а мама явно растерялась.

На второе утро в отеле я веду себя как бывалый завсегдатай, который знает, как тут все устроено. Иду прямиком к фуршетному столу за стаканом апельсинового сока. Стою возле стола с едой, гадая, удастся ли мне привлечь внимание самого шикарного парня на свете прямо за завтраком в Рио-де-Жанейро.

Если он появится.

А если вчера он уехал домой? Если его вообще не было? И я больше никогда не увижу его? Может, вчерашняя встреча вообще останется единственным за всю мою жизнь моментом, хоть сколько-нибудь похожим на любовь.

При этой мысли у меня щемит в груди. Мозгу становится больно, сердцу тоже. Это будет невыносимо – посмотреть в глаза незнакомцу, испытать чувства к нему и больше никогда с ним не увидеться.

Я несу свой сок к столику. Родители сидят и ждут, когда придет официантка с кофейником, и я понимаю, что надо было предложить захватить сок и для них. Не знаю, почему я раньше не додумалась.

– Сока хотите? – бормочу я.

Оба очень довольны моим вопросом, но дружно отказываются. А я все равно приношу два стакана и ставлю на стол – на случай, если они передумают.

Потом я набираю себе гору фруктов, с которыми расправляюсь при помощи ножа и вилки, мама тоже ест фрукты, а папа – бекон и сэндвичи с ветчиной и сыром: странный выбор для завтрака. А мне по-прежнему не хочется мяса. По сути дела, я перешла на веганство и сыроедение, ем одни только фрукты, от которых моя кожа наверняка станет сияющей и в глазах появится блеск, и я держусь на этой диете аж несколько минут, но потом отхлебываю кофе, вспоминаю про сырные шарики, иду и накладываю себе полную тарелку.

У меня во рту сырный шарик, и тут я замечаю, что он смотрит на меня. Это еще полбеды – сырный шарик во рту, но как раз в эту минуту мы с родителями говорим о том, не слишком ли сегодня облачно, чтобы подняться по канатной дороге на гору «Сахарная Голова». Я заявляю: «Нам совсем не обязательно каждый божий день лазать по горам». На слово «день» я напираю настолько старательно, что немаленький такой кусочек сырного шарика вылетает у меня изо рта и повисает на нитке плавленого сыра. Тут-то я и поднимаю глаза и вижу, что неподалеку стоит, глядя на меня, тот самый парень.

Худшего кошмара со мной еще никогда не случалось.

Он стоит вместе со своими друзьями возле соседнего столика, улыбается мне, но его улыбка тут же застывает. Самый страшный момент моей жизни.

Он видел, как я расплевываю еду по столу. Стоял и ждал, когда я его замечу, а у меня вылетел изо рта кусок сырного шарика и повис на сырной нитке, услужливо напоминая о том, что именно произошло. И тот самый парень видел это, и теперь видит, и тут уже абсолютно ничего не поделаешь.

Хочу умереть на месте. Хочу, чтобы в отеле вспыхнул пожар, все мы бросились на улицу, к пляжу и в море и плавали там долго-долго. Хочу, чтобы давно спящий вулкан вдруг пробудился под этим самым рестораном и смел нас потоком лавы. Краснею так густо, что губная помада сливается по цвету со щеками. Даже волосы, наверное, стали темно-красными. Провожу перед собой рукой, чтобы разорвать сырную нитку, – главное, кусочек сырного шарика не подцепить, потому что это будет похоже на признание, что я его выплюнула. Папа недовольно поднимает брови, и я вижу это лишь потому, что смотрю куда угодно, только не на того парня. Мама сокрушенно охает, собирает расплеванные куски своей салфеткой, сворачивает ее и откладывает в сторону, к месту отсутствующей за нашим столиком четвертой персоны. Потом берет салфетку с прибора этой персоны, встряхивает и одним плавным движением расстилает у себя на коленях.

Не получится у меня поговорить с ним никогда. Если между нами и вспыхнули искры романтики, они погасли, не успев разгореться, и все из-за меня. Странно, что весь зал еще не тычет в меня пальцами и не покатывается со смеху.

Глядя в стол, я мысленно отключаю голоса родителей, продолжающих обсуждать канатную дорогу. Остатки сырных шариков я доедаю молча. Допиваю свой сок. Без понятия, смотрит на меня парень или нет, потому что не позволяю себе даже мельком взглянуть в его сторону.

Немного погодя иду к фуршетному столу за новой порцией сока: от стыда у меня пересохло в горле. Здесь шесть разных видов сока, но я иду к апельсиновому, потому что он ужасно вкусный. А когда наливаю, за спиной слышу голос – и сразу понимаю, чей он, еще не успев обернуться:

– Мне нравятся твои волосы.

У него американский акцент. Голос дружеский, теплый, он обволакивает, как мед, и проникает в самую душу. От него у меня слабеют колени. Я закрываю глаза. Теперь уже неважно, что он видел, как я плююсь сырными шариками.

Смотрю на него через плечо, слегка обернувшись, и вдруг на моем лице сама собой возникает широкая улыбка. Эту улыбку я приберегала всю жизнь как раз для такого момента.

– Спасибо, – я ухитряюсь вовремя заметить, что стакан уже почти полон сока, и благополучно поставить кувшин на место – повезло. – Сами так выросли.

– Что, серьезно?

– Нет.

– А-а… ладно! Ваша семья здесь в отпуске?

– Вроде как. А ты… тоже… в отпуске?

Никогда раньше не называла так семейные поездки. А если бы сказала по привычке не «отпуск», а «каникулы», получилось бы глупо. Как будто я, Мэри Поппинс, говорю ему: веселыми были каникулы с тобой, Берт.

– Ага. Я с друзьями.

– Обычно с мамой и папой я не езжу, – спешу заверить я. – Это из-за папиной работы.

– А, круто.

– Да. – Мне хочется продолжить разговор. Хочу претворить мечты о нем в реальность. – Я Элла.

– Приятно познакомиться, Элла. А я – Кристиан.

Сказать бы сейчас что-нибудь метко и к месту. Пусть знает, что с чувством юмора у меня все в порядке.

– То есть ты христианин? – уточняю я. – Или тебя просто так зовут?

И сразу вижу: он не понял, что это я пыталась пошутить. Лучше бы я промолчала. Мои слова повисают в воздухе.

– Просто имя, – усмехается он. – Вообще-то я не религиозный. Какие у вас планы на сегодня?

Я смотрю ему прямо в глаза.

– Они вроде бы собираются на гору «Сахарная Голова», – отвечаю я, хотя могла бы нести какую угодно чушь. – Но сомневаются из-за туч.

– Вот и мы тоже. Я про тучи. Завтра наверняка снова будет солнце, и для нас с друзьями это означает пляж. Так что сегодня мы пойдем осматриваться, пока еще не слишком жарко. Съездим к статуе Христа.

Между тем наши глаза тоже ведут разговор, только совсем другой.

– А мы там побывали вчера, – сообщаю я. – Было здорово.

– Ну что ж, может, позднее встретимся здесь же.

– Будем надеяться.

Глаза Кристиана говорят мне столько удивительного, выглядывает солнце, стены и потолок исчезают, мы стоим на песчаном пляже, залитые золотистым светом, а херувимчики порхают вокруг нас и поют серенады, подыгрывая себе на маленьких арфах. Я улыбаюсь так широко, что, наверное, похожа на чокнутую.

Он отворачивается, чтобы взять стакан, потом снова поворачивается ко мне.

– Да, кстати, Элла… сегодня вечером мы едем в центр, в Лапа, музон послушать, по барам немного прошвырнуться. Если хочешь… ну, в общем, поедешь с нами?

– Да! – выпаливаю я, не давая ему договорить. – С удовольствием!

– Клево. Тогда пересечемся позднее. Может, в вестибюле около девяти?

– В самый раз.

Садясь на место, я чувствую на себе пристальные взгляды родителей: они не в восторге от моего разговора с каким-то незнакомым парнем. И не просто не в восторге – они негодуют. Хорошо еще, они понятия не имеют, что я только что согласилась встретиться с ним в девять, чтобы «музон послушать, по барам немного прошвырнуться» в центре Рио.

Надо придумать, как осуществить этот план.

– Все хорошо? – спрашивает папа.

– Элла, – мама хмурится.

А мне все равно. У меня сегодня свидание. Вчера мы встретились взглядами. Сегодня он пригласил меня. Вечером мы уйдем из отеля вместе. Я же знала: Рио – мой город.

Жаль, что нельзя рассказать об этом Джеку. Хорошо бы Джек поехал со мной в Рио – знакомился с новыми людьми, ходил танцевать. Семья Джека религиозна в худшем смысле слова. Его родители считают, что место женщины – в доме, что Бог – белый мужчина и что он сотворил женщину из ребра Адама. Им не нравится, что Джек дружит с Лили, потому что она не белая. По их мнению, гомосексуальность – психическая болезнь и извращение. Меньше всего им нужен сын-гей. Я терпеть не могла бывать у них дома, видеть, как меня одобряют, особенно когда мои волосы были еще светлыми, натурального цвета, – еще бы, идеальная подружка, серая мышка.

Надеюсь, и Джек когда-нибудь ощутит этот удар молнии. И будет встречаться с человеком, рядом с которым он словно в огне, но в хорошем смысле слова. Если повезет, он тоже найдет своего Кристиана.

– Да, – говорю я папе. – Да, все хорошо. Они, наверное, сегодня поедут к Христу-Искупителю.

– М-да, – отзывается мама, – надо было вчера съездить, пока был ясный день. А нам пора решать, как быть с поездкой на «Сахарную Голову». Может, спросить совета у администратора. Или перенести эту экскурсию на более позднее время – вдруг распогодится.

– Как скажешь, – соглашаюсь я и замечаю проницательный взгляд мамы.

В девять часов я говорю (голосом небрежным и в то же время подрагивающим от осознания важности задачи, которая передо мной стоит, – чтобы он звучал как надо):

– Я сейчас, только схожу в вестибюль.

Мама хмурится, как и следовало ожидать.

– Да, дорогая? Зачем?

– Возьму рекламные листовки у администратора. Здесь наверняка есть еще что-нибудь интересное, вот я и хочу посмотреть, что именно.

Папа встает, словно собирается сопровождать меня.

– Я сама, – заявляю я и улыбаюсь, изо всех сил стараясь выглядеть как ни в чем не бывало. – Один разочек. Через пять минут вернусь, а если нет, тогда и спустишься за мной. Обещаю, из отеля я не выйду.

Они переглядываются. Вздыхают. А я выхожу из номера.