Текст книги "Мы были лжецами"

33

Через час я отправляюсь на обед в Новый Клермонт. Знаю, что мама не потерпит моего отсутствия после вчерашнего ужина. Дедушка проводит для меня экскурсию по дому, пока повар накрывает на стол, а тетушки пытаются обуздать малышню.

Дом-картинка. Блестящие деревянные полы, огромные окна до пола. Раньше стены Клермонта были до потолка увешаны черно-белыми семейными фотографиями, картинами с собаками, книжными полками и дедушкиной коллекцией журнала «Нью-Йоркер». Коридоры Нового Клермонта стеклянные с одной стороны и пустые с другой.

Дедушка открывает дверь, ведущую к четырем гостевым комнатам наверху. Все обставлены одинаково: одна кровать и низкий широкий комод. На всех окнах белые полупрозрачные полотняные жалюзи. На покрывалах нет рисунка; они простые и изысканные, голубых или коричневых тонов.

В комнатах малышни присутствует хоть какой-то намек на жизнь. У Тафта поле для игры в бакуганов, футбольный мяч, книги о волшебниках и сиротах. Либерти и Бонни принесли с собой журналы и плееры. Их комната завалена книгами Бонни об охотниках за привидениями, экстрасенсах и жутковатых ангелах. Комоды близняшек забиты косметикой и духами. В углу лежат теннисные ракетки.

Комната дедушки больше других и с великолепным видом окрестности. Он впускает меня и показывает ванную, где в душевой кабине имеются специальные ручки для пожилых людей, чтобы не упасть.

– А где твой «Нью-Йоркер»? – спрашиваю я.

– Все решения принимал декоратор.

– А подушки?

– Что?

– У тебя была куча подушек. С вышитыми собаками.

Он качает головой.

– А рыбу ты оставил?

– Ты про рыбу-меч? – Мы спускаемся по лестнице на первый этаж. Дедушка передвигается медленно, я иду за ним. – Я начал все заново, работая над этим домом, – просто отвечает он. – Старая жизнь закончилась.

Он открывает дверь в свой кабинет. Тот излучает ту же суровость, что и весь дом. В центре длинного стола стоит ноутбук. Большое окно выходит на японский сад. Стул. Полки во всю стену, совершенно пустые.

Кабинет кажется чистым и просторным, но не простоватым – а богато обставленным.

Дедушка больше схож с мамой, чем со мной. Он стер свою прошлую жизнь, тратя деньги на ее замену.

– А где молодой человек? – внезапно спрашивает дедуля. На его лице появляется отсутствующий взгляд.

– Джонни?

Он качает головой:

– Нет-нет.

– Гат?

– Да, молодой человек. – Он вцепляется в стол на мгновение, будто ему дурно.

– Дедушка, тебе плохо?

– О, со мной все хорошо.

– Гат в Каддлдауне с Миррен и Джонни, – говорю я.

– Я обещал ему одну книгу…

– Большей части твоих книг тут нет.

– Хватит рассказывать мне, о том, чего тут нет! – кричит дедушка, внезапно обретая силы.

– У вас все хорошо? – Это тетя Кэрри, стоящая в проходе в кабинет.

– Все в порядке, – говорит он.

Кэрри многозначительно на меня смотрит и берет дедулю за руку.

– Пошли. Обед уже готов.

– Вам удалось снова заснуть? – спрашиваю я тетю, направляясь на кухню. – Прошлой ночью Джонни не просыпался?

– Я не понимаю, о чем ты, – отвечает она.

34

Повара дедушки занимаются закупкой и приготовлением блюд, но меню планируют тетушки. Сегодня у нас на обед холодная жареная курица, салат с помидорами и базиликом, камамбер с багетом и клубничный лимонад.

Либерти показывает мне в журнале фотографии симпатичных парней. Снимки разных нарядов в другом журнале. Бонни читает книгу под названием «Коллективные видения: факты и мифы». Тафт и Уилл уговаривают меня пойти с ними – вести моторную лодку, пока они будут плыть позади на надувной камере.

Мамочка говорит, что мне нельзя управлять лодкой, когда я на таблетках.

Тетя Кэрри говорит, что это неважно, поскольку Уилл ни за что не поедет кататься.

Тетя Бесс соглашается, поэтому Тафт пусть даже не заикается об этом.

Либерти и Бонни спрашивают, нельзя ли им пойти покататься.

– Миррен ты всегда разрешала, – говорит Либерти. – Ты сама знаешь!

Уилл проливает лимонад, и багет намокает.

Как и колени дедушки.

Тафт хватает мокрый багет и бьет им Уилла.

Мама убирает этот бардак, пока Бесс мчится наверх, чтобы принести дедушке чистые брюки.

Кэрри упрекает мальчиков.

Когда трапеза окончена, Тафт и Уилл бегут в гостиную, чтобы не помогать мыть посуду. Они скачут как бешеные на новом кожаном диване дедушки. Я иду за ними.

Уилл низенький и невероятный, как Джонни. Волосы почти белые. Тафт высокий и очень худой, золотоволосый и веснушчатый, с длинными черными ресницами и брекетами на зубах.

– Итак, вы двое, – говорю я. – Как прошло прошлое лето?

– Ты знаешь, как получить пепельного дракона в «Гильдии драконов»? – спрашивает Уилл.

– Я знаю, как получить жженого, – вставляет Тафт.

– Можно использовать жженого дракона, чтобы получить пепельного, – говорит Уилл.

Тьфу. Что взять с десятилетних мальчишек.

– Ну давайте. Прошлое лето. Расскажите мне. Вы играли в теннис?

– Конечно, – кивает Уилл.

– А плавать ходили?

– Да, – говорит Тафт.

– А с Гатом и Джонни катались на лодках?

Оба перестают прыгать.

– Нет.

– Гат что-нибудь говорит обо мне?

– Я не должен говорить с тобой о том, как ты оказалась в воде и обо всем случившемся, – говорит Уилл. – Я обещал тете Пенни, что не буду.

– Почему?

– Из-за этого твоя мигрень ухудшится, мы должны не затрагивать эту тему.

Тафт кивает.

– Тетя Пенни пригрозила, что если из-за нас у тебя начнутся головные боли, то она подвесит нас за ногти на ногах и заберет планшеты. Мы должны изображать веселье и не вести себя как идиоты.

– Я же спрашиваю не о моем несчастном случае, – говорю я. – А о лете, когда я поехала в Европу.

– Кади? – Тафт касается моего плеча. – Бонни видела таблетки в твоей спальне.

Уилл пятится и садится на дальний подлокотник дивана.

– Бонни копалась в моих вещах?

– И Либерти.

– Господи.

– Ты говорила, что не подсела на наркотики, но у тебя таблетки в комоде, – начал заводиться Тафт.

– Скажи, чтобы они держались подальше от моей комнаты.

– Если ты наркоманка, – говорит Тафт, – ты должна кое-что знать.

– Что?

– Наркотики тебе не друзья. – Мальчик выглядит серьезным. – Наркотики тебе не друзья, ими должны быть люди.

– О господи. Ты можешь просто рассказать, что вы делали прошлым летом, малявка?

Отвечает Уилл:

– Мы с Тафтом играли в «Энгри бердс». Мы больше не хотим с тобой разговаривать.

– Ну и ладно, – говорю я. – Вы свободны.

Я выхожу на крыльцо и наблюдаю, как мальчишки бегут к Рэд Гейту.

35

Когда я спускаюсь вниз после ланча, все окна Каддлдауна открыты. Гат вставляет диск в древний CD-проигрыватель. Мои старые рисунки прикреплены магнитами к холодильнику: сверху папа, внизу бабушка с ретриверами. Одна картинка прибита к кухонному ящичку. Лестница и большая коробка с подарочной упаковкой стоят в центре гостиной.

Миррен двигает кресло по полу.

– Мне никогда не нравилось, как мама оформила комнаты в этом доме, – поясняет она.

Я помогаю Гату и Джонни передвигать мебель, пока Миррен не говорит, что ее все устраивает. Мы снимаем акварельные пейзажи Бесс и скатываем ее ковры. Роемся в комнатах малышни, надеясь найти что-нибудь веселое. В конце концов гостиная украшена копилками и лоскутными одеялами, кипами детских книжек и лампой в форме совы. Множество блестящих ленточек из подарочной упаковки свисают с потолка.

– А Бесс не разозлится из-за твоего дизайна? – спрашиваю я.

– Будь уверена, она и носа не сунет в Каддлдаун до конца лета. Мама столько лет пыталась выбраться отсюда.

– Что ты имеешь в виду?

– О, – легко говорит Миррен, – ну, знаешь. Нелюбимая дочь, все такое, какая ужасная здесь кухня, почему дедушка не сделает здесь ремонт? И так далее в том же духе.

– А она его просила?

Джонни как-то странно на меня смотрит.

– Ты не помнишь?

– У нее пробелы в памяти, Джонни! – кричит Миррен. – Она не помнит половины нашего лета-номер-пятнадцать.

– Нет? А я думал…

– Нет-нет, замолчи сейчас же! – рявкает Миррен. – Ты что, не помнишь, что я тебе говорила?

– Когда? – Парень выглядит озадаченным.

– Прошлым вечером, – говорит Миррен. – Я передала тебе слова тети Пенни.

– Успокойся, – ответил Джонни, кидая в сестру подушку.

– Это важно! Как ты можешь забывать такие вещи? – Казалось, Миррен вот-вот заплачет.

– Извини, ладно? Гат, ты же знаешь, что Каденс не помнит бóльшую часть лета-номер-пятнадцать?

– Знаю, – отвечает он.

– Видишь? – говорит сестра. – Вот Гат меня слушал!

Я покраснела и уставилась в пол. Какое-то время мы просто молчим.

– Многие теряют память при сильном ударе головой, – наконец говорю я. – Это мама вам рассказала?

Джонни нервно смеется.

– Я удивлена, – продолжаю я. – Она ненавидит об этом говорить.

– Она сказала, что ты должна восстанавливаться постепенно, и все вспомнишь в свое время. Все тетушки знают, – говорит Миррен. – Дедушка знает. Малышня. Прислуга. Каждый человек на острове знает, кроме Джонни, судя по всему.

– Я тоже знал, – спорит тот. – Просто не видел картину в целом.

– Не глупи, – просит его Миррен. – Сейчас не время.

– Все нормально, – киваю я Джонни. – Ты не глупый. Просто у тебя был неоптимальный момент. Уверена, теперь все будет оптимально.

– Я всегда оптимален, – отвечает Джонни. – Просто не настолько, насколько хочет Миррен.

Гат улыбается, когда я говорю «неоптимальный», и хлопает меня по плечу.

Мы начали все сначала.

36

Играем в теннис. Мы с Джонни выигрываем, но не из-за моей отменной игры. Просто брат хороший спортсмен, а Миррен больше сосредоточена на том, чтобы ударить по мячу и после этого заплясать от радости, не заботясь, возвращается ли он к ней. Гат смеется вместе с ней, из-за чего промахивается.

– Как тебе Европа? – спрашивает Гат, пока мы возвращаемся в Каддлдаун.

– Папа ел чернила кальмара.

– Что еще? – Мы входим во двор и кидаем ракетки на крыльцо. Затем вытягиваемся на газоне.

– Честно говоря, рассказывать особо нечего, – говорю я. – Знаешь, что я делала, пока папа ходил в Колизей?

– Что?

– Лежала на полу в туалете отеля, прижав лицо к плитке. Разглядывала основание голубого итальянского унитаза.

– Унитаз был голубой? – с любопытством спрашивает Джонни, садясь.

– Только ты мог больше заинтересоваться голубым унитазом, чем видами Рима! – стонет Гат.

– Каденс, – говорит Миррен.

– Что?

– Нет, ничего.

– Что?

– Ты просишь, чтобы мы не жалели тебя, но затем рассказываешь историю об основании унитаза! – выпаливает она. – Это правда вызывает жалость. Что мы должны сказать?

– И еще мы завидуем твоему путешествию в Рим, – продолжает Гат. – Мы-то там никогда не были.

– Я хочу в Рим! – кричит Джонни, ложась на спину. – Я так хочу увидеть голубые итальянские унитазы!

– Я хочу увидеть Термы Каракаллы, – говорит Гат. – И попробовать все сорта мороженого, которые там делают.

– Так поезжайте, – говорю я.

– Это не так просто.

– Ладно, но вы поедете, – говорю я. – После поступления или окончания колледжа.

Гат вздыхает:

– Я просто хочу сказать… Ты была в Риме!

– Хотела бы я, чтобы и ты был там со мной.

37

– Ты была на теннисном корте? – спрашивает мамочка. – Я слышала удары мячей.

– Просто развлекалась.

– Ты так давно не играла. Это замечательно.

– У меня ужасная подача.

– Я так рада, Кади, что ты снова взялась за теннис. Если хочешь попрактиковаться со мной завтра, только скажи.

Полный бред. Я не вернусь к профессиональному теннису только потому, что сыграла один разок, и никоим образом не хочу играть с мамой. Она наденет теннисную юбочку, будет хвалить меня, опекать и бегать вокруг, пока я не накричу на нее.

– Посмотрим, – говорю я. – Похоже, я потянула плечо.

Ужин проводится в японском саду. Мы наблюдаем за закатом в восемь часов, рассевшись группками за маленькие столики. Тафт и Уилл хватают свиные отбивные и едят их руками.

– Вы ведете себя, как дикари, – говорит Либерти, морща носик.

– И? – спрашивает Тафт.

– Есть такая штука, называется вилка, – отвечает девочка.

– Смотри, как бы она не угодила тебе в лицо, – говорит ей брат.

Джонни, Гат и Миррен могут есть в Каддлдауне, ведь они не инвалиды. Их мамы не контролируют. А моя даже не разрешает мне сидеть со взрослыми. Я делю столик со своими кузенами и кузинами.

Они все смеются и огрызаются друг на друга, болтая с полным ртом. Я перестаю слушать, что они говорят. Вместо этого я смотрю на маму, Кэрри и Бесс, собравшихся вокруг дедушки.

Я вспомнила один вечер. Должно быть, он был за две недели до моего несчастного случая. Ранний июль. Мы все сидели за длинным столом на газоне Клермонта. Цитронелловые свечи горели на крыльце. Малышня доела свои бургеры и кувыркалась на траве. Остальные ели жареную рыбу-меч с базиликовым соусом. Был салат из желтых помидоров и запеканка из цуккини под пармезаном. Гат прижал свою ногу к моей под столом. Я чувствовала головокружение от счастья.

Тетушки размазывали еду по тарелкам, молчаливые и серьезные на фоне криков малышни. Дедушка откинулся на спинку стула, сложив руки на животе.

– Думаете, я должен отремонтировать дом в Бостоне? – спросил он.

Последовала тишина.

– Нет, папа. – Бесс заговорила первой. – Мы любим этот дом.

– Ты постоянно жалуешься на планировку гостиной, – сказал дедушка.

Бесс переглянулась с сестрами.

– Вовсе нет.

– Тебе не нравится дизайн, – настаивал дедуля.

– Это правда, – критично подметила мама.

– Мне кажется, это обсуждение немного неуместно, – сказала Кэрри.

– Я мог бы воспользоваться твоим советом, знаешь ли, – сказал дедушка Бесс. – Можешь приехать и прикинуть, что там поменять? Сказать, что думаешь?

– Я…

Он наклонился:

– Я ведь его и продать могу.

Все мы знали, что тетя Бесс хочет получить бостонский дом. Все тетушки его хотели. Он стоил четыре миллиона долларов, да и выросли они там. Но Бесс была единственной, кто жил рядом, и только у нее было достаточно детей, чтобы заполнить все спальни.

– Папа, – резким голосом произнесла Кэрри. – Ты не можешь его продать.

– Я могу делать все, что захочу, – ответил он, накалывая последний помидор в своей тарелке и закидывая его себе в рот. – Значит, Бесс, дом тебе нравится таким, какой он есть? Или ты хочешь его отремонтировать? Ну же, никому не нравятся мямли.

– Я с радостью помогу со всем, что ты захочешь поменять, папа.

– Ой, я вас умоляю, – резко сказала мама. – Только вчера ты рассказывала, как ты занята, а теперь помогаешь ремонтировать бостонский дом?

– Папа попросил нас о помощи, – ответила тетя.

– Он попросил твоей помощи. Мы тебе уже не нужны, папочка? – Мама была пьяна.

Дедушка рассмеялся:

– Пенни, расслабься.

– Я расслаблюсь, когда мы разберемся, кому достанется дом.

– Ты сводишь нас с ума, – буркнула Кэрри.

– Что такое? Не бормочи под нос.

– Мы все любим тебя, пап, – громко сказала Кэрри. – Я понимаю, год выдался тяжелым.

– Если вы сходите с ума, это ваша вина, – сказал дедушка. – Возьмите себя в руки. Я не могу оставить дом на безумцев.

Посмотрите на тетушек сейчас, летом-номер-семнадцать. Здесь, в японском саду Нового Клермонта, мама обнимает тетю Бесс, которая тянется, чтобы отрезать Кэрри кусочек малинового пирога.

Ночь прекрасна, и действительно мы – прекрасная семья.

Я не знаю, что изменилось.

38

– У Тафта тоже появился девиз, – говорю я Миррен. На улице полночь. Мы, Лжецы, играем в «Эрудита» в гостиной Каддлдауна.

Мое колено касается бедра Гата, но я не уверена, что он замечает. Доска почти заполнена. Мой разум устал. У меня дурацкие буквы.

Миррен рассеянно перестраивает свои фишки.

– Что-что у Тафта?

– Девиз. Ну, знаешь, как у дедушки. «Никому не нравятся мямли»?

– «Никогда не занимайте места в заднем ряду», – кривляется она.

– «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся», – вступает в разговор Гат. – По-моему, это фраза Дизраэли.

– Ой, он ее обожает, – кивает Миррен.

– А еще: «Нет – неприемлемый ответ», – добавляю я.

– Господи, Кади! – кричит Джонни. – Ты можешь просто сложить слово и позволить нам продолжить игру?

– Не кричи на нее, – говорит Миррен.

– Прости, – извиняется Джонни. – Не соизволишь ли ты проявить милосердие и сложить это гребаное слово?

Мое колено касается бедра Гата. Мне вправду тяжело соображать. Я складываю короткое, жалкое слово.

Джонни продолжает игру.

– «Наркотики нам не друзья», – громко провозглашаю я. – Вот девиз Тафта.

– Да ладно! – смеется Миррен. – И как ему пришло такое в голову?

– Может, им в школе читали лекцию на тему наркотиков. К тому же близняшки прокрались ко мне в комнату и рассказали ему, что у меня в комоде полно таблеток, и он хотел убедиться, что у меня нет зависимости.

– Боже мой. Что Бонни, что Либерти – ходячая катастрофа. Судя по всему, теперь они еще и страдают клептоманией.

– Правда?

– Они взяли мамино снотворное и бриллиантовые сережки. Понятия не имею, куда они собираются их надеть, чтобы мама не увидела. Плюс, девочек двое, а серьги одни.

– Ты говорила им, что знаешь об этом?

– Пыталась поговорить с Бонни. Но это бесполезно, – говорит Миррен. Она снова переставляет свои буквы. – Мне нравится мысль о девизе, – продолжает она. – Мне кажется, вдохновляющая цитата поможет пережить тяжелые времена.

– Например, какая? – спрашивает Гат.

Сестра делает паузу. Затем говорит:

– «Будь немного добрее, чем должен».

После этого мы все замолкаем. Не поспоришь.

– «Никогда не ешь того, что крупнее твоей задницы», – говорит Джонни.

– Ты ел нечто крупнее своей задницы? – удивляюсь я.

Он торжественно кивает.

– Ладно, Гат, а у тебя какой? – интересуется Миррен.

– У меня нет девиза.

– Ладно тебе.

– Ну, может, вот такой. – Парень опускает глаза на свои ногти. – «Не мирись со злом, которое можешь изменить».

– Я согласна с этим, – говорю я. И это правда.

– А я – нет, – говорит подруга.

– Почему?

– Мы мало что можем изменить. Нужно воспринимать мир таким, какой он есть.

– Неправда, – возражает Гат.

– Разве не лучше быть спокойным, мирным человеком? – спрашивает она.

– Нет, – решительно говорит парень. – Надо бороться со злом.

– «Не ешь желтый снег», – придумывает Джонни. – Тоже хороший девиз.

– «Всегда делай то, чего боишься», – предлагаю я. – Это мой.

– О, ради бога. Кто это сказал? – рявкает Миррен.

– Эмерсон. Кажется. – Я тянусь за ручкой и пишу на тыльной стороне ладони.

На левой: «Всегда делай то». На правой: «чего боишься». Вышло кривовато.

– Эмерсон такой нудный, – говорит Джонни. Он забирает у меня ручку и пишет на своей левой ладони: «ЖЕЛТЫЙ СНЕГ – НИКОГДА». – Вот так. – Он показывает нам результат. – Это должно помочь.

– Кади, я серьезно. Мы не всегда должны делать то, чего боимся, – пылко говорит Миррен. – Вообще не должны!

– Почему?

– Потому что так ты можешь умереть. Навредить себе. Если ты боишься, этому должна быть разумная причина. Доверяй своим инстинктам.

– Вот, значит, твоя философия? – спрашивает Джонни. – Быть жалким трусом?

– Да, – говорит Миррен. – Это. И то, что я говорила про доброту.

39

Я иду за Гатом, когда он поднимается наверх. Преследую его по долгому коридору, наконец хватаю за руку и прижимаюсь губами к его губам.

Этого я боюсь и поэтому считаю нужным сделать.

Он отвечает на поцелуй. Его пальцы переплетаются с моими, моя голова кружится, но Гат меня поддерживает. И снова все ясно, восхитительно. Наш поцелуй превращает мир в прах. Есть только мы, остальное не имеет значения.

Потом он отстраняется.

– Мне не стоит этого делать.

– Почему? – Его рука все еще держит мою.

– Не то чтобы я не хотел, но…

– Я думала, мы начали заново. Разве это не хорошее начало?

– Я запутался. – Гат делает шаг назад и прислоняется к стене. – Это такой банальный разговор. Не знаю, что еще сказать.

– Объясни.

Пауза. Затем:

– Ты меня не знаешь.

– Объясни, – снова прошу я.

Парень хватается за голову. Мы так и стоим, прислонившись к стене, в темноте.

– Ладно, – наконец прошептал он. – Начнем с того, что ты никогда не встречала мою маму. Ты никогда не была у меня дома.

Это правда. Мы с Гатом виделись только на Бичвуде.

– Тебе кажется, будто ты меня знаешь, Кади, но тебе известен только тот я, который приезжает сюда. А это… это неполная картинка. Ты не видела мою комнату, с окном, выходящим на вентиляционную шахту, мамино карри, друзей из моей школы, наши вечеринки. Ты встречаешься со мной только на острове, где живут только богачи, не считая меня и прислуги. Где все светлокожие, кроме меня, Джинни и Пауло.

– Кто такие Джинни и Пауло?

Гат бьет кулаком по своей ладони.

– Джинни – экономка. Пауло – садовник. Ты не знаешь их имен, хоть они работали здесь каждое лето. Частично об этом я и говорю.

Мое лицо краснеет от стыда.

– Мне жаль.

– Но хочешь ли ты вообще, ну, увидеть картину целиком? – спрашивает Гат. – Можешь ли ты это понять?

– Ты никогда не узнаешь, если не расскажешь мне, – говорю я. – Я давно не слышала от тебя новостей.

– Знаешь, кто я для твоего дедушки? Кем всегда был?

– Кем?

– Хитклиффом. Из «Грозового перевала». Читала?

Я качаю головой.

– Хитклифф – цыганский мальчик, взятый под крылышко знатной семьи Эрншо. Он влюбляется в Кэтрин. Она тоже его любит – тем не менее смешивает парня с грязью из-за его прошлого. Остальные члены семьи с ней солидарны.

– Это вовсе не похоже на мои чувства.

– Хитклиффу никак не удается завоевать уважение этих Эрншо. Но он все равно пытается. Парень уходит, получает образование, становится джентльменом. А они продолжают считать его животным.

– И?..

– Затем, потому что это трагическая история, Хитклифф становится именно тем, кем они его считают. Жестоким. Его внутреннее зло просачивается наружу.

– Я думала, это роман.

Гат качает головой.

– Эти люди ужасно обращались друг с другом.

– Так ты говоришь, что дедушка считает тебя Хитклиффом?

– Клянусь тебе. Для него я зверь в невинном обличье, предавший его доверие, в то время как он позволял приезжать на его шикарный остров каждый год. Ведь я предал твоего дедушку, соблазнив его Кэтрин, его Каденс. И в наказание я должен стать тем монстром, которого он всегда во мне видел.

Я молчу.

Гат молчит.

Я протягиваю руку и касаюсь его. Одно ощущение его руки под тонким хлопком футболки вызывает у меня до боли сильное желание вновь поцеловать его.

– Знаешь, что самое страшное? – спрашивает Гат, не глядя на меня. – Ведь он оказался прав.

– Это не так.

– О-о, все именно так.

– Гат, постой.

Но он скрылся в своей комнате и закрыл дверь.

Я одна в темном коридоре.