Текст книги "Мы были лжецами"

46

Последующие дни были не так радостны. Лжецы редко хотели куда-то выбраться. У Миррен болит горло и ломит все тело. В основном она прячется в своей комнате в Каддлдауне. Она рисует картинки, чтобы повесить в коридоре, и выстраивает по краю столешниц в ряд ракушки. В раковине и на кофейных столиках накапливается грязная посуда. По всей комнате валяются книги и компакт-диски. Кровати не убраны, а в ванной пахнет плесенью и влагой.

Джонни ест пальцами сыр и смотрит британские комедии. Как-то раз он выставил цепочку старых чайных пакетиков и стал кидать их в стакан с апельсиновым соком.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Самый большой всплеск получает максимальное количество баллов.

– Но зачем?

– Пути моего разума неисповедимы, – говорит Джонни. – А самой лучшей техникой я считаю жульничество.

Я помогаю ему выработать систему оценок. Пять очков за брызги, десять – за лужу, двадцать – за креативное пятно на стене позади чашки.

На наши тренировки уходит вся бутылка свежевыжатого сока. Когда Джонни заканчивает, то оставляет чашку и использованные влажные чайные пакетики прямо на столе.

Я тоже ничего не убираю.

Гат составил список ста величайших романов в истории и читает все, что ему удается найти на острове. Он отмечает книги клейкими бумажками и читает некоторые абзацы вслух. «Человек-невидимка». «Поездка в Индию». «Великолепные Эмберсоны». Я лишь отчасти уделяю внимание тому, что он читает, поскольку Гат не целовал и не тянулся ко мне с тех пор, как мы решили вести себя нормально.

Мне кажется, он избегает встреч со мной наедине.

Я тоже их избегаю, так как мое тело поет от желания быть рядом с ним, каждое его движение заряжено электричеством. Я часто думаю, вот бы обвить его руками или пробежать пальцами по его губам. Когда я позволяю себе об этом задуматься – если Джонни и Миррен нет рядом и мы на секунду остаемся одни, – острая боль неразделенной любви вызывает у меня мигрень.

Она похожа на горбатую старую ведьму, царапающую открытую мякоть моего мозга своими злобными когтями. Она безжалостно цепляет нервные окончания, пытаясь поселиться в моей голове. Если это ей удается, я приговорена к постельному режиму на день или два.

В большинстве случаев мы обедаем на крыше.

Предполагаю, что они делают это и без меня, когда мне плохо.

Периодически какая-нибудь бутылка скатывается с крыши и разбивается о землю. И правда, на крыльце россыпью валяются осколки, липкие от лимонада.

Вокруг летают мухи, привлеченные сладким запахом.

47

Под конец второй недели я застаю Джонни в саду одного, он строит дом из лего, должно быть, нашел в Рэд Гейте.

Я принесла маринованные огурчики, сырные палочки и остатки жареного тунца с кухни Нового Клермонта. Мы решили не идти на крышу, поскольку нас только двое, открыли контейнеры и выстроили их на краю грязного крыльца. Джонни рассказывает, что хочет построить из лего Хогвартс. Или Звезду Смерти. Или нет, постой! Еще лучше будет сделать из лего тунца, чтобы повесить в Новом Клермонте, ведь дедушкино чучело убрали. Вот как. Жаль только, на этом глупом острове маловато конструктора для его утопических проектов.

– Почему ты не звонил и не писал после моего несчастного случая? – спрашиваю я. Не планировала поднимать эту тему. Слова сами слетели с языка.

– Ох, Кади.

Я чувствую себя глупо, но хочу знать.

– Может, вместо этого обсудим тунца из лего? – ноет Джонни.

– Я думала, что ты разозлился на меня из-за моих посланий. Где я писала о Гате.

– Нет-нет. – Он вытирает руки о футболку. – Я пропал, потому что… я придурок. Потому что я не обдумываю свои поступки, и я видел слишком много боевиков, и я вроде как их поклонник.

– Серьезно? Никогда бы не подумала.

– Это неоспоримый факт.

– Ты не злился?

– Я просто был глупым мальчишкой. Но не злым. Никогда. Прости меня, Каденс.

– Спасибо.

Он набирает пригоршню лего и продолжает строить.

– Почему Гат исчез? Ты знаешь?

Джонни вздыхает:

– Еще один вопрос.

– Он сказал, что я не знаю его по-настоящему.

– Возможно, так и есть.

– Он не хочет обсуждать несчастный случай. Или то, что случилось с нами тем летом. Гат просто хочет, чтобы мы вели себя нормально, будто ничего не произошло.

Джонни выстраивает свои детали рядами: синие, белые, зеленые.

– Гат плохо поступил со своей девушкой, Ракель, начав отношения с тобой. Он знал, что это неправильно, и ненавидел себя за это.

– Ясно.

– Он не хотел быть подлецом. Он хочет быть хорошим. И в то лето он был действительно зол на всех и вся. И когда его не было рядом, а ты так в нем нуждалась, он возненавидел себя еще больше.

– Ты так считаешь?

– Это всего лишь догадки, – тихо отвечает Джонни.

– Он с кем-то встречается?

– О, Кади. Он всего лишь пафосный придурок. Я люблю его, как брата, но ты слишком хороша для него. Найди себе милого вермонтского парня с мышцами, как у Дрейка Логгерхеда.

Затем он не выдерживает и смеется.

– Ты болван!

– С этим не поспоришь, – отвечает парень. – Но тебе нужно перестать быть такой нюней.

48

Отдаю: «Заколдованную жизнь» Дианы Уинн Джонс.

Это одна из историй серии «Крестоманси», которую мамочка читала мне с Гатом, когда нам было восемь. После этого я перечитывала ее несколько раз, но сомневаюсь, что это делал Гат.

Я открываю книгу и пишу на титульной странице: «Гату, со всем-всем. Кади».

Следующим утром я направляюсь в Каддлдаун, переступая через грязные чашки и диски. Стучу в дверь спальни Гата.

Нет ответа.

Я снова стучу, затем открываю ее.

Когда-то это была комната Тафта. В ней полно плюшевых медведей и моделей кораблей, плюс стопки книг Гата, пустые пачки из-под чипсов и орешки кешью, которые трещат под ногами. Начатые бутылки сока и лимонада, диски, коробка из-под «Эрудита», большинство букв рассыпаны по полу. Тут так же грязно, как во всем доме, если не хуже.

В любом случае его здесь нет. Должно быть, Гат на пляже.

Я оставляю книгу на его подушке.

49

В ту ночь мы с Гатом оказались вдвоем на крыше Каддлдауна. Миррен плохо себя чувствовала, и Джонни отвел ее вниз, выпить чаю.

Тишину прерывала музыка и голоса из Нового Клермонта, где тетушки и дедушка ели черничный пирог и пили портвейн. Малышня смотрела фильм в гостиной.

Гат прогуливается по наклонной части крыши, вниз до сточной канавы и обратно. Это кажется опасным, ведь упасть так легко – но он бесстрашен.

Самое время поговорить с ним.

Самое время перестать делать вид, что между нами все нормально.

Я ищу нужные слова, обдумываю, как лучше начать разговор.

Внезапно он в три прыжка поднимается ко мне.

– Ты очень, очень красивая, Кади.

– Это все лунный свет. В его сиянии все девушки кажутся красивыми.

– Я всегда и навеки считаю тебя красивой. – Его силуэт вырисовывается на фоне луны. – У тебя есть парень в Вермонте?

Конечно же нет. У меня никогда не было парня, кроме него.

– Моего парня зовут Перкосет. Мы очень близки. Мы даже вместе ездили в Европу прошлым летом.

– Господи! – Гат раздражен. Он встает и спускается к краю крыши.

– Я шучу.

Он стоит спиной ко мне.

– Ты просила, чтобы мы тебя не жалели…

– Да.

– …но затем ты говоришь нечто подобное: «Моего парня зовут Перкосет» или «Я разглядывала основание голубого итальянского унитаза». И всем становится ясно, что ты хочешь, чтобы тебя жалели. И мы будем, я буду, жалеть тебя, но ты понятия не имеешь, как тебе повезло.

Я краснею.

Он прав.

Я хочу, чтобы люди меня жалели. Хочу.

А потом не хочу.

Хочу.

А потом не хочу.

– Прости, – говорю я.

– Гаррис отправил тебя в Европу на восемь недель. Думаешь, он когда-нибудь отправит туда Джонни или Миррен? Нет. Или меня, ни в коем случае. Просто задумайся, прежде чем будешь жаловаться на вещи, о которых другие люди только мечтают.

Я передергиваюсь.

– Дедушка отправил меня в Европу?

– Да ладно тебе, – резко говорит Гат. – Ты правда думала, что поездку оплатил твой отец?

Я мгновенно понимаю, что он говорит правду.

Конечно, папа не платил за поездку. Он просто не смог бы. Профессора колледжа не летают первым классом и не живут в пятизвездочных отелях.

Я так привыкла к лету на Бичвуде, к забитым продуктами кладовым и моторным лодкам, а также прислуге, незаметно жарящей стейки и стирающей простыни, что даже не задумалась, откуда могли взяться деньги.

Дедушка отправил меня в Европу. Зачем?

Почему со мной не поехала мамочка, если поездка – подарок от дедушки? И почему папа вообще принял его деньги?

– Впереди тебя ждет жизнь с миллионом возможностей, – говорит Гат. – Меня… меня просто раздражает, когда ты требуешь сострадания, вот и все.

Гат, мой Гат.

Он прав.

Но он не понимает.

– Я знаю, что меня никто не бьет, – говорю я, внезапно принимая оборонительную позицию. – Знаю, что у меня куча денег и прекрасное образование. И еда на столе. Я не умираю от рака. Многие люди живут гораздо хуже. И знаю, что мне повезло поехать в Европу. Мне не стоит жаловаться и быть неблагодарной.

– Тогда ладно.

– Но и ты послушай. Ты понятия не имеешь, каково это, терпеть внезапные головные боли. Ни малейшего. Это очень больно, – говорю я… и понимаю, что по моему лицу катятся слезы, хоть я не всхлипываю. – Иногда это очень мешает жить. Множество раз я хотела умереть, правда, просто чтобы остановить боль.

– Нет! – яростно кричит он. – Ты не хочешь умереть! Не говори так.

– Я просто хочу, чтобы боль прекратилась. В те дни, когда таблетки не помогают. Я хочу, чтобы это закончилось, и сделала бы все – серьезно, все что угодно, – если бы знала наверняка, как ее прекратить.

Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.

– И что ты тогда делаешь? В такие дни?

– Ничего. Просто лежу и жду, напоминая себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а потом еще один. Что однажды я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.

– Новый день.

– Да.

Он поворачивается и вдруг в каких-нибудь два шага пересекает крышу. Его руки оказываются вокруг меня, и мы вцепляемся друг в друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто Вселенная преображается.

Я знаю, что вся злость из нас испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

50

Миррен все чаще бывает плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и рассматривает картинки африканских пейзажей в альбоме на кофейном столике. Она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клермонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я стянула у близняшек, и грызем морковку. Миррен надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

 
Наша молодость потрачена впустую,
Не повторяйте моей ошибки.
Запомни мое имя,
Потому что мы войдем в историю.
На-на-на-на, на-на-на
 

Я тычу в нее морковкой.

– Что?

– Прекрати петь, или я за себя не ручаюсь.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

– Можно я тебе кое-что скажу, Кади?

– Конечно.

– О тебе и Гате. Я слышала, как вы шли вниз прошлой ночью.

– И что?

– Я думаю, ты должна оставить его в покое.

– Что?!

– Это плохо закончится и все испортит.

– Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

– Ты только все усложняешь. Парню и так нелегко. Ты причинишь ему боль.

– Неправда. Скорее он – мне.

– Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения к хорошему не приведут.

– Разве ты не видишь, пусть лучше уж Гат причинит мне боль, чем я соглашусь оставить его, – говорю я, садясь. – Я готова еще и еще раз рисковать, что мы расстанемся, чем вернуться в коробку, где жила эти два года. Я жила в крошечной коробке, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

– У меня никогда не было парня, – выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них стоят слезы.

– А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и секс?

Она опускает взгляд.

– Я солгала.

– Почему?

– Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? И не должна быть той же, какой бываешь дома. Ты можешь быть кем-то получше.

Я киваю.

– В день твоего приезда я наблюдала за Гатом. Он смотрел на тебя так, будто ты была ярчайшей звездой в галактике.

– Правда?

– Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

– Не вздыхай, слышишь! – кричит она. – Фигня! Фигня, если у меня никогда не будет парня! Фигня, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клермонта:

– Каденс! Ты меня слышишь?

– Что ты хочешь?! – кричу я в ответ.

– У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне нарезать помидоры!

– Минуту-у! – Я вздыхаю и смотрю на Миррен. – Мне нужно идти.

Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к Новому Клермонту.

На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.

Ай-ай-ай, ты постоянно на маленьком пляже.

Ой-ой-ой, ты должна играть с малышней.

Дедушка не будет жить вечно.

Ты знаешь, что обгорела?

Я режу и режу полную корзинку помидоров странноватой формы, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.

51

Началась моя третья неделя на острове, и на два дня меня вырубает мигрень. А может, на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хотя перед отъездом я взяла сколько надо по рецепту.

Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.

Или близняшки снова прокрались в мою комнату, копаясь в вещах, хотя и не должны. Может, они наркоманки.

Или я принимаю больше, чем думаю. Беру лишнюю таблетку, ошалев от боли. Забываю про предыдущую дозу.

Мне страшно говорить маме, что нужно купить еще.

Когда я прихожу в норму, то иду в Каддлдаун. Солнце висит низко. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри ленточки отвалились от потолка и лежат спутанными кучками на полу. Грязная посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе запачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от кружек с чаем.

Я нахожу Лжецов в комнате Миррен, все читают Библию.

– У нас спор из-за «Эрудита», – поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. – Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.

Буквы от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.

– Что вы делали последние дни? – спрашиваю я.

– Боже, – говорит Джонни, вытягиваясь на кровати Миррен. – Я уже не помню.

– Праздновали четвертое июля, – говорит Миррен. – Мы сначала пошли на ужин в Новый Клермонт, а затем все сели в большую моторную лодку и поехали смотреть на фейерверки в Винъярд.

– Сегодня мы были в кондитерской Нантакета, пончики покупали, – говорит Гат.

Они никогда никуда не ходят. Никогда. Ни с кем не общаются. А теперь, пока я болела, они повсюду побывали, со всеми пообщались?

– «Даунифлейк», – говорю я. – Это название кондитерской с пончиками.

– Да. У них самые восхитительные пончики, – кивает Джонни.

– Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.

– Конечно, – встревает Миррен. – Но мы брали глазированные.

– И с кремом, – говорит Гат.

– И с желе, – добавляет Джонни.

Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни с желе.

Почему они лгут мне?

52

Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клермонте, но вечером меня снова одолевает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.

Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, значит, сейчас день.

Гат никогда не приходит в Уиндемир. Но вот он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. С новыми воспоминаниями и информацией, которую я записывала с момента приезда сюда, о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.

– Не читай мои заметки, – стону я. – Нет!

Он отступает.

– Они же на виду. Прости.

Я поворачиваюсь на бок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.

– Не знал, что ты собираешь истории. – Гат садится на кровать. Тянется и берет меня за руку.

– Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.

– Теперь я хочу поговорить.

– Серьезно?

Он смотрит в пол.

– Два лета тому назад у меня была девушка.

– Знаю. Все время знала.

– Но ведь я тебе не говорил!

– Нет, не говорил.

– Я так в тебя влюбился, Кади! Просто не мог противиться. Знаю, надо было все рассказать и сразу же расстаться с Ракель. Просто… она была там, дома, а мы с тобой видимся только на острове. Мой телефон здесь не работал, и она постоянно отправляла мне посылки. И письма. Все лето.

Я смотрю на него.

– Я был трусом, – говорит Гат.

– Да уж.

– Это было жестоко. По отношению к тебе и к ней.

Мое лицо вспыхнуло от воспоминаний о жгучей ревности.

– Прости, Кади, – продолжает парень. – Вот что я должен был сказать тебе сразу по приезде. Я был не прав, и мне жаль.

Я киваю. Приятно слышать, как он это говорит. Жаль, что я под действием таблеток.

– Порой я ненавижу себя за то, что натворил. Но что меня действительно сбивает с толку, это собственная противоречивость: когда я не испытываю к себе ненависти, то чувствую себя праведной жертвой. Будто мир ко мне несправедлив.

– За что ты ненавидишь себя?

Не успеваю я моргнуть, как он ложится рядом со мной. Его холодные пальцы переплетаются с моими, горячими, его лицо в сантиметрах от моего. Гат целует меня.

– Потому что я хочу того, что не может быть моим, – шепчет он.

Но я – его. Разве он не знает этого?

Или Гат говорит о чем-то другом? О чем-то материальном, о какой-то своей мечте?

Я потная, у меня болит голова, и я не могу мыслить трезво.

– Миррен говорит, что наши отношения плохо закончатся, и я должна оставить тебя.

Он снова меня целует.

– Кто-то сделал со мной что-то очень страшное, – шепчу я.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Мы обнимаемся и целуемся еще долгое время.

Головная боль немного ослабляет хватку. Но не совсем.

Я открываю глаза, на часах полночь.

Гат ушел.

Я отодвигаю шторы и выглядываю в окно, поднимая створку, чтобы проветрить комнату.

Тетя Кэрри снова гуляет в своей ночной рубашке. Проходит медленно мимо Уиндемира, почесывая свои слишком худые руки под лунным светом. На этот раз на ней даже нет меховых сапожек.

Из Рэд Гейта слышится плач Уилла, должно быть, из-за кошмара.

– Мама! Мамочка, ты нужна мне!

Но Кэрри либо не слышит, либо просто не хочет идти. Она сворачивает в сторону и поднимается к Новому Клермонту.

53

Отдаю: пластиковую коробку с лего.

Я отдала все свои книги. Несколько подарила малышне, одну Гату, а затем пошла с тетей Бесс, чтобы пожертвовать остальные в благотворительный магазин Винъярда.

Этим утром я рылась на чердаке. Там лежит коробка с лего, которую я принесла Джонни. Бедняга сидит в одиночестве в гостиной Каддлдауна и бросает кусочки пластилина в белую стену, наблюдая, как она покрывается цветными пятнышками.

Он видит лего и качает головой.

– Для твоего тунца, – объясняю я. – Теперь тебе должно хватить.

– Я не буду его строить.

– Почему?

– Слишком много работы. Отдай их Уиллу.

– Разве ты не забрал его лего?

– Уже вернул. Малыш истосковался по ним, – говорит Джонни. – Он будет счастлив получить еще больше.

Я отдала Уиллу подарок за обедом. В коробке маленькие лего-человечки и куча частей для постройки машин.

Он до смешного рад. Они с Тафтом строят машины во время всей трапезы. Мальчишки даже не едят.

54

В тот же день Лжецы выбираются в море на каяках.

– Что вы делаете? – спрашиваю я.

– Хотим обогнуть остров, чтобы добраться до одного местечка, – говорит Джонни. – Мы уже были там раньше.

– Кади не стоит ехать, – говорит Миррен.

– Это еще почему? – удивляется Джонни.

– Из-за мигреней! – кричит Миррен. – Что, если у нее заболит голова и ей станет хуже? Господи, у тебя вообще есть мозги, Джонни?

– Чего ты разоралась?! – кричит тот в ответ. – Не командуй тут!

Почему они не хотят, чтобы я ехала с ними?

– Поехали, Каденс, – говорит Гат. – Все будет нормально.

Я не хочу навязываться, если я нежеланна… Но Гат хлопает по месту в каяке перед собой, и я запрыгиваю в лодку.

По правде говоря, я вообще не хочу расставаться с ними.

Никогда.

Мы плывем на двухместных каяках, используя весла, чтобы обогнуть залив ниже Уиндемира и выплыть к бухте. Дом мамочки построен почти на обрыве. Под ним находится скопление острых скал, которые немного похожи на пещеру. Мы оставляем каяки у скал и выпрыгиваем на сухой и прохладный песок.

Миррен укачивает, хоть мы плыли всего пару минут. Ее так часто тошнит в последнее время, что все уже привыкли. Она ложится на дно каяка, прижав руки к лицу. Я отчасти ожидаю, что мальчики начнут готовиться к пикнику – они взяли с собой большую сумку, – но вместо этого Гат и Джонни начинают взбираться по скалам. Они уже проделывали это, сразу ясно. Мальчишки босые, доползают до высшей точки – двадцать пять футов – и останавливаются на выступе, нависающим над морем.

Я наблюдаю, пока они устраиваются.

– Что вы делаете?

– Ведем себя очень, очень круто! – кричит Джонни. Его голос раздается эхом.

Гат смеется.

– Нет, серьезно.

– Можешь считать нас городскими слюнтяями, но, по правде, в нас бурлит мужество и тестостерон!

– А вот и нет.

– А вот и да!

– Ой, я вас умоляю. Сейчас поднимусь к вам.

– Нет, стой! – говорит Миррен.

– Джонни бросил мне вызов, – говорю я. – Теперь я просто должна это сделать!

Я начинаю подниматься туда же, куда и мальчики. Камни под ладонями холодные и более скользкие, чем я ожидала.

– Остановись! – повторяет Миррен. – Вот поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала.

– Тогда зачем ты поехала? – спрашиваю я. – Будешь подниматься?

– Я прыгала в прошлый раз, – признается она. – Одного раза достаточно.

– Они собираются прыгать?! – Это кажется нереальным.

– Хватит, Кади. Это опасно, – говорит Гат.

И прежде чем я продолжаю путь, Джонни зажимает пальцами нос и прыгает. Падает солдатиком с высокой скалы.

Я кричу.

Он с всплеском уходит под воду, туда, где темнеют камни. Невозможно сказать, насколько там глубоко или чисто. Он и правда может погибнуть. Может… но чертенок выныривает, отжимая воду со своих коротких светлых волос и крича от удовольствия.

– Ты псих! – хмурюсь я.

Затем прыгает Гат. В то время как Джонни пинался и кричал, пока летел вниз, он молчит и держит ноги вместе. Парень рассекает ледяную воду практически без брызг. Выныривает счастливый и, выкручивая на ходу футболку, забирается на сухие камни.

– Вот идиоты, – говорит Миррен.

Я поднимаю взгляд на выступ, с которого они прыгали. Кажется невероятным, что все невредимы.

Внезапно мне тоже хочется прыгнуть. Я снова начинаю взбираться вверх.

– Кади, стой! – кричит Гат. – Прошу, не делай этого.

– Но ты же прыгнул! Ты сам сказал, что все будет нормально, если я поеду с вами.

Миррен садится с бледным лицом.

– Я хочу домой, сейчас же! – с надрывом говорит она. – Мне нехорошо.

– Кади, не стоит, пожалуйста, там камни, – кричит Джонни. – Не нужно было брать тебя.

– Я не инвалид. И умею плавать.

– Не в том дело, это… это плохая идея.

– Почему это хорошая идея для вас и плохая для меня? – Я почти взобралась. На пальцах уже набухают мозоли. В крови бурлит адреналин.

– Мы вели себя глупо, – говорит Гат.

– Понтовались, – кивает Джонни.

– Пожалуйста, спусти-ись! – причитает Миррен.

Я не спускаюсь. Я сижу, прижав колени к груди, на выступе, с которого прыгали мальчики. Смотрю на море, пенящееся подо мной. Далеко под поверхностью воды скрываются камни, но я также вижу чистое пространство. Если я прыгну правее, то упаду в глубокое место.

– «Всегда делай то, чего боишься!» – кричу я.

– Дурацкий девиз! – качает головой Миррен. – Я уже говорила.

Я докажу, что сильная, раз они считают меня больной.

Я докажу, что храбрая, раз они считают меня слабой.

На скале дует ветер. Миррен всхлипывает. Гат и Джонни что-то кричат.

Я закрываю глаза и прыгаю.

Шок от воды заряжает меня электричеством. Это захватывающе. Моя левая нога задевает камень.

Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.

А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух. Я в полном порядке, голова не болит, никому не нужно плакать или беспокоиться из-за меня.

Все прекрасно. Я живая.

Плыву к берегу.

Иногда я задумываюсь, может ли реальность раздваиваться. В «Заколдованной жизни» – книге, которую я подарила Гату, – существуют параллельные вселенные, в которых разные события происходят с одними и теми же людьми.

Где-то выбирается альтернативный вариант или несчастный случай заканчивается иначе. У каждого в этих мирах есть двойник. Другие мы, с другими жизнями, другой удачей.

С вариантами.

Я гадаю, к примеру, есть ли вариант сегодняшнего дня, в котором, спрыгивая с выступа, я погибаю. Затем следуют похороны, мой прах развеян по маленькому пляжу. Миллионы плавающих пионов окружают мое утонувшее тело, а люди рыдают в покаянии и страданиях. Я – прекрасный труп.

Я гадаю, есть ли другой вариант, в котором Джонни сильно поранился, ударившись ногами и спиной о скалы. Мы не можем вызвать «Скорую» и должны везти его обратно на каяках с открытыми ранами. К тому моменту, как вертолет уносит его в больницу на материк, ясно, что он никогда не сможет ходить.

Еще вариант: я не еду с Лжецами кататься на каяках. Я позволяю им уехать одним. Они все чаще гуляют без меня и врут по мелочам. Мы отдаляемся, шаг за шагом, и в конце концов наша летняя идиллия испорчена навсегда.

Мне кажется, более чем вероятно, что варианты существуют.