Текст книги "Ослепительный цвет будущего"

27

Стрелки часов светятся инопланетным зеленым: 4:12. Стоит ли пытаться уснуть? Секунды отсчитывают время, громче и громче, эхом отдаваясь у меня в ушах.

Затем, заглушая тиканье, снова раздается тот самый звук – хлопки крыльев где-то вдалеке. Включаю настольную лампу. Резко вынимаю ноги из-под одеяла.

Звук стихает.

Ноги ведут меня через комнату по лунно-ледяному полу прямо к ящику – тому, в который я заглядывала в прошлый раз. Я тянусь к коробочке с благовониями, лежащей за сложенным пакетом из-под выпечки. Перо все еще там – будто свернулось во сне клубочком. Его я тоже вытаскиваю, зажав между большим и указательным пальцами.

Я до сих пор пытаюсь осмыслить, зачем птица принесла мне ароматные палочки: помогут ли они найти ее? Помогут ли понять что-то важное?

 
Я хочу, чтобы вы помнили
 

Зажигаю спичку. Подношу палочку – ее кончик светится, спокойный, как уголек, – к стержню пера.

Слышу шипение. Оно зарождается между моих ладоней и вырастает, как облако; звук окружает меня, наполняя комнату. Перо внезапно становится горячим, как плита; но я не в силах его отпустить – пальцы будто прилипли.

Черный дым клубится причудливыми лентами, вытягиваясь, как сливочная помадка, качаясь на волнах воздуха, к которым я не могу прикоснуться…

Завитки. Изгибы. Меняется свет, меняются цвета.

Комната погружается во тьму.

28
Дым и воспоминания

Я не вижу ничего, кроме черноты. Черноты и пера. Большим и указательным пальцами я cжимаю его красный стержень.

Меня поражает болевой удар: это и свет, и шум, и эмоции, которые наводняют мою голову, пульсируют в висках.

Взрыв ледяного света. Цвета меркнут.

Мама одна на кухне, у ее локтя – пустая оранжевая баночка и прямоугольный контейнер с таблетками. Снаружи и по краям этого воспоминания темнота; лишь неяркий свет в центре обволакивает маму мутно-желтым сиянием. Указательным пальцем она по одной выстраивает таблетки в идеально ровные ряды, отсчитывая их беззвучными движениями губ.

Когда это было? Точно не в этом году. Мама выглядит слишком молодо. Лицо у нее бледное, но лоб – гладкий и расслабленный, взгляд спокоен. Неужели она уже все решила?

Цвета мерцают и вибрируют. Запах меняется.

У отца в руках телефон, он звонит всем, кого может вспомнить, и дрожащим голосом спрашивает: «Вы видели Дори?» На диване – я, колени прижаты к груди, взгляд расфокусирован; я прислушиваюсь к его напряженным словам.

Шторы во всем доме широко раскрыты, в окнах – темнота; часы тикают, оставляя позади время обеда; отсчитывая минуты маминого отсутствия.

Папа, говорящий в трубку: «Нет, мы не видели ее уже четырнадцать часов».

Папа, говорящий: «Боюсь, еще рано звонить в полицию».

Я помню это, правда помню. Но сейчас я чувствую химический аромат кондиционера для белья, а мое лицо размыто. Значит, это воспоминание моего отца; в нем все мутное и приглушенное – оттенки его волнений, охра его страха.

Наконец сквозь тяжелое напряжение прорезаются белые лучи. К дому приближаются фары, машина с вмятиной на боку.

Тем утром мама вышла, чтобы купить пакет молока. Так она сказала. Сейчас вернусь.

Папа вешает трубку.

Я вскакиваю с дивана.

Мы оба, потрясенные, молча смотрим в окно. Мама подходит к двери: у нее в руках лишь ключи от машины – никакого молока; она с трудом передвигает ноги.

Снова – мерцание. Снова – вспышка.

В воздухе опять витает аромат кокосового шампуня. Цвета приглушены.

Вот наша кухня в серых предрассветных тонах; слышно, как из крана течет вода. Вот моя мать, спиной соскальзывающая вдоль шкафов на холодный пол.

Она сворачивается клубком на плитке, подтыкая халат. Солнце начинает медленно проникать в дом через оконные щели, согревая все внутри, кроме темной фигуры моей матери. Небо, словно насмехаясь, окрашивается в сногсшибательный синий цвет.

На лестнице скрипят шаги, затем на кухне появляется папа и видит маму лежащей на полу.

– Дори, – произносит он. Совсем тихо.

Он спрашивает, что случилось, как ей помочь, что ей нужно. Слова срываются с ее губ раздробленными кусочками – неразборчивые, пропитанные безнадежностью, отяжелевшие под грузом того, что я начала понимать лишь все эти годы спустя.

«Все не так», – говорит она. Единственные три слова, которые мне удается разобрать.

Если бы меня спросили тогда, я бы ответила, что все было так, кроме моей матери – это она казалась совершенно не такой, и именно это омрачало и портило все вокруг. Я готова была вырвать у себя сердце и мозг и отдать ей, только чтобы для нее все снова стало так.

Вспышка света, вспышка темноты, а затем – взрыв воспоминаний о хороших временах из разрушенного прошлого.

Мама по-настоящему улыбается папе впервые за несколько лет.

Спокойная и тихая, играет Дебюсси; пальцы порхают по клавишам, заставляя инструмент звенеть и поблескивать.

Снова рано просыпается и больше не лежит целыми днями в постели.

Надевает шелковое платье, красится и делает прическу; выглядит живой и полной сил.

Воскрешает нашу с Акселем воскресную традицию поедания вафель у нас дома.

Мы думали, ей лучше. Были в этом уверены.

А потом – так несправедливо – возникает воспоминание с ее телом в гробу. Я там, на похоронах. Аксель – рядом со мной. «Это не она! – выкрикивает голос из глубины моего сознания. – Моя мать – птица».

Птица птица птица птица птица. Это слово отдается эхом снова, и снова, и снова, и снова.

Цвета меркнут, и наступает темнота. Я моргаю и снова оказываюсь в комнате. Благовония исчезли. Перо у меня на ладони обратилось в шелковистый пепел. Рука опускается, пыль летит вниз и, не успев коснуться пола, исчезает.

29

Мы думали, ей лучше.

Что делать, если, закрывая глаза, видишь лишь одно: вспышки образов своей матери, своей матери, своей матери, несчастной, живой, красивой, больной, теплой, улыбающейся, мертвой?

Вот только не мертвой.

Не совсем.

Моя мать – птица.

30

Что может заставить человека – столь горячо любимого – решиться на подобное?

Внезапный образ: родители стоят в противоположных углах кухни и разговаривают; с их губ срываются слова, но глаза сфокусированы на чем-то другом. Они словно рассинхронизированы. Мама сложила на груди руки. Папа едва заметно кивает куда-то в пол, прислонившись спиной к холодильнику.

Я не могу даже вспомнить, о чем они говорили – наверное, обсуждали какие-нибудь бытовые вопросы, покупки или что-то такое, – но точно помню, как пыталась разглядеть их любовь, ждала какой-то искры или хотя бы легкого свечения в воздухе, пусть совсем тусклого. Помню, как прищуривалась, чтобы увидеть хоть что-нибудь.

Оно должно было быть там. Хотя бы намек на цвет, неважно насколько выгоревший; хотя бы тусклая полоска.

Может, мы неправильно ее любили?

Где мы ошиблись?

Сон – вот что мне нужно. Сон положит конец всем этим мыслям, этому изумрудно-зеленому вихрю. Но с плотно сжатыми веками и трепещущими ресницами я могу только думать о прошлом.

31
Осень, девятый класс

Я никогда так сильно не завидовала другой семье, пока не встретила Ренаров. Позже вина за эти мысли накатывала флуоресцентно-зелеными волнами, словно я совершила самое чудовищное на свете предательство.

Сначала я влюбилась в дом Каро. У них был сногсшибательный гараж, заполненный всякой всячиной: мольбертами, красками, банками с кистями, кусками брезента и тканями с цветными пятнами, корзинками с рабочими халатами… Все это принадлежало Мэл. Одна мысль никак не оставляла меня в покое: А каким бы был мой дом, если бы мама всегда была веселой, а папа – тоже увлечен искусством?

В подвале у Каро было свое рабочее пространство. Вдоль стен выстроились деревянные книжные полки, но вместо книг там стояли камеры, линзы и прочее фотооборудование.

– С ума сойти, – произнесла я. – Ты занимаешься фотографией?

– А, это… – смутилась она. – Почти все здесь раньше принадлежало дедушке. Это он заразил меня фотографией.

Я проследовала за ней в соседнюю комнату. Там было гораздо темнее – никакого солнечного света, только две лампочки, ввинченные прямо в потолок.

На стенах висели черно-белые фотографии – портреты девушек за разными занятиями. Одна вязала. Другая, присев, завязывала шнурки. Еще одна сбривала волосы. Некоторые выгнули тела в танце.

– Ух ты, – выдохнула я. – Ты сама сделала все эти снимки? Просто потрясающие.

– Спасибо, – ответила Каро со смущением в голосе.

Одну девушку я находила на фотографиях снова и снова, и она показалась мне знакомой. Она отличалась от прочих; было нечто чувственное в ее позе, в повернутом торсе, грациозно изогнутых руках. Линия губ, взгляд из-под полуопущенных ресниц. Ее фотографировали так, как мог бы изобразить любимую да Винчи.

Каро проследила мой взгляд.

– Это Чеслин.

Мне показалось, ее щеки оттенил легкий румянец.

– Вы, девчонки?.. – начала я, но осеклась, посчитав этот вопрос бестактным.

– Что? – спросила она с едва заметной резкостью в голосе.

– …Встречаетесь? – произнесла я, смущаясь.

– А. – Ее плечи опустились. – Ну да. Я думала, это очевидно? То есть моя мама, считает, что я встречаюсь с девятью девушками одновременно, но мы с Чеслин вместе с начала лета.

– Ого, – ответила я. – Это… долго. – Я вспомнила Акселя и Лианн и попыталась представить, что они встречаются так же долго. У меня скрутило желудок.

– Я хотела извиниться за маму, – проговорила Каро. – Надеюсь, она тебя не смутила. Я призналась ей во всем совсем недавно, и, кажется, для нее это было так неожиданно, что теперь она пытается наверстать упущенное.

Я не сразу поняла, что она имела в виду комментарии Мэл тогда, когда они подвозили меня до дома. Значило ли это, что теперь моя очередь извиняться за свою мать? За то, как она лежала, распростертая на полу. За то, что Каро и Мэл по колено угодили в тягучее болото неловкости. Нужно ли пытаться объяснить, что произошло, если я сама не имела об этом ни малейшего представления?

Я перевела дыхание и заставила себя улыбнуться.

– Не волнуйся, твоя мама, кажется, очень классная.

Каро закатила глаза.

– Все так говорят. Она тот еще чудаковатый ботан.

– А мы сами-то кто? – Я обвела рукой фотографии и оборудование.

– Туше, – согласилась Каро.

Гора свалилась с плеч. Про мою мать мы, кажется, говорить не собирались – и слава богу.

Мы расположились в другой комнате, с хорошим освещением и весь день провели за прорисовкой внутренностей Зловещего Любовника (так мы его прозвали. Ее. Их). Каро рассказывала мне, как впервые нашла дедулину однообъективную зеркальную камеру. Как обнаружила, что ей нравятся девушки, когда смотрела «Титаник» и не могла оторвать взгляд от груди Кейт Уинслет. Время от времени наступала тишина, и тогда мы просто смешивали краски и концентрировались на движениях своих кистей.

Мы рисовали, пока за горизонт не утекла последняя капля солнца. Я мешала оттенки, пытаясь получить идеальный цвет морской волны, и в какой-то момент поняла, что начинаю щуриться.

– У тебя есть лампа или что-нибудь еще? – спросила я.

Каро перевела взгляд на меня.

– Думаю, пора сворачиваться. У меня есть лампа, но под ней все цвета выглядят иначе. Можем закончить завтра.

– Хорошо, – согласилась я, хотя почему-то не очень хотела уходить. Рисование получилось весьма медитативным.

– Но обязательно оставайся на ужин, – предложила Каро. – К нам в гости пришли бабушка с дедушкой. Они обожают знакомиться с моими друзьями.

Друзья. Это слово эхом отдалось у меня в голове, посылая в грудь лучи тепла. У меня уже несколько лет не было новых друзей.

– С радостью! – сказала я.

– Только предупреждаю, они довольно мерзкие.

Гаэль и Шарль Ренар заставили меня почувствовать себя так, будто я всю жизнь была частью этой удивительной семьи. Они рассказали весьма забавную историю о том, как Мэл выгнала своего парня за два дня до рождения Каро.

– И с тех пор мы этого негодяя не видели, – возвращаясь из кухни с кассеролью и подмигивая, сказала Гаэль. – Скатертью дорога.

Мэл пожала плечами и, долив вина в свой бокал, сделала глоток.

– Ну, хоть замуж за него не вышла, и то хорошо.

У бабушки Ренар был чистый американский акцент, а вот у Шарля – немного французский.

– К тому же после всех ваших игр на сеновале у нас по-явился такой замечательный подарок, как Каролина.

То, как он произнес ее имя, и звук «р», словно перевернутый где-то у задней стенки его горла, придавали слогам особое звучание – будто они принадлежали голливудской актрисе из черно-белого фильма.

Каро издала приглушенный стон страдания.

Мэл поморщила нос.

– Мы никогда не делали это на ферме.

– А вот пахло от вас так, будто именно там и делали, – заявила Гаэль. Она потянулась через стол к руке Шарля, и оба хохотнули.

– Никогда не делай это на ферме, – сказал Шарль притворным шепотом, наклоняясь к Каро, будто это была их тайна. – Неважно, насколько красивая и сексуальная у тебя девушка. – На слове «сексуальная» он сделал ударение.

– Papi, – взмолилась Каро. Казалось, она сейчас сгорит от стыда.

– А чего тут стесняться? – поинтересовалась Гаэль. – Я в свое время увлекалась несколькими девушками.

– Больше, чем несколькими, – встряла Мэл. – Судя по тому, что я слышала.

Бабушка Каро проигнорировала это заявление.

– Ты любишь того, кого любишь. Этого не изменить. Любишь тогда, когда захочешь, и там, где захочешь…

– Только не на ферме, – добавил Шарль.

– А если ты все-таки делаешь это на ферме, – продолжила Гаэль, – не рассказывай своему дедуле.

– Chérie, да ты просто исчадие ада, – сказал Шарль жене.

Гаэль захихикала и наклонилась, чтобы потереться с ним носами.

– Боже! – воскликнула Каро.

– Именно, – вторила Мэл.

Я низко склонилась над тарелкой и отправила в рот стручок фасоли, чтобы скрыть улыбку.

– Ли, а что насчет твоих родителей? – обратилась ко мне Гаэль. – Никогда не откажусь послушать красивую историю любви.

Я быстро дожевала и проглотила еду, вдруг сосредоточившись на том, как держу вилку.

– Даже не уверена, что знаю ее целиком. Когда я была маленькая, то часто спрашивала, как они встретились, но они всегда отвечали, что знали друг друга с самого сотворения мира на протяжении многих сотен жизней.

– Жизнь после жизни, – произнес Шарль. – Очень романтично.

Я улыбнулась, но про себя усомнилась в том, что слово «романтично» применимо к их отношениям. Когда-то однажды – может быть. Я вспомнила, как папа садился на диван, пока мама разбирала новые произведения на фортепиано. У него на коленях лежали бумаги – работы студентов, которые он якобы проверял, – но я знала, что на самом деле он наблюдает за мамой и ее волнообразными движениями, слушает ее музыку. Он словно приклеивался к ней взглядом, а в уголках его губ застывала улыбка.

Вот это было романтично. Но в последние несколько месяцев что-то изменилось; из самого очевидного – папа стал без конца ездить в командировки и на конференции. Теперь он был слишком занят.

В работе он сфокусировался на экономической социологии – что бы это ни значило. Его стали узнавать, все чаще звали читать лекции, участвовать в исследовательских проектах, выступать в качестве приглашенного профессора. Он писал книгу в соавторстве с другим синологом – в общем, все звучало довольно внушительно.

Мама поддерживала его с огромным энтузиазмом, даже чересчур активно. Тем самым она пыталась искупить вину, которую чувствовала каждый раз, когда он предлагал переехать в Азию. Он спрашивал о Китае, Тайване, Гонконге и Сингапуре, но она всегда отвечала что-нибудь вроде: «Может, через несколько лет», или «А как же учеба Ли – мы ведь не сможем позволить себе международную частную школу», или «Не зря же я переезжала сюда».

– Ли?

Каро толкнула меня под столом. Я прослушала, что сказала Гаэль.

– Извините… Что?

Все вежливо улыбнулись – будто не заметили, что на несколько секунд я абсолютно выпала из реальности.

– Ты в итоге выяснила, как они познакомились? – спросил Шарль.

– Ой, – проговорила я. – Точно. Мама была еще студенткой в Тайване, но приехала в Иллинойс на летнюю программу по музыке. Папа только поступил в аспирантуру, и их обоих затащили на какое-то мероприятие. Они встречались почти все лето… А потом поддерживали отношения на расстоянии.

– Ух ты, – сказала Мэл. – Отношения на расстоянии – это непросто.

– Ага.

Я представила, как мама ждала его звонка, как хватала трубку при первом же звуке.

– А после? – снова спросил Шарль.

– Он сделал ей предложение по телефону, она прилетела в Чикаго, и они вместе сбежали.

Гаэль сияла от удовольствия.

– Как мне нравится эта история!

– Тебе бы понравилось, даже если бы они встретились, упав в канализационный люк, – сказала Мэл, – главное, что в итоге поженились.

– Да уж, она безнадежный романтик, – закатывая глаза, сообщила мне Каро.

– Ну, должен же в нашей семье быть хоть один романтик! – заявила Гаэль.

– К счастью для тебя, в нашей семье их двое, – сказал Шарль и легонько ущипнул жену за подбородок, а затем за нос. Гаэль растворилась в мелодичном смехе.

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз видела, чтобы так смеялась мама, когда в последний раз она выглядела такой же счастливой. Я внимательно всматривалась в широкую улыбку Гаэль – маленькие морщинки, как вороньи лапки, весело обрамляли краешки ее глаз, – и попыталась примерить мамины черты на это беззаботное лицо.

На следующий день, пока мы рисовали, я проигрывала в голове все сказанное за ужином накануне. Я не могла перестать думать о маме. О папе. Об Акселе и Лианн.

Как же повезло Каро, что у нее есть такие удивительные бабушка с дедушкой, что все они так близки друг с другом и могут говорить обо всем на свете, даже о сексе. Где-то на поверхности памяти мелькнуло генеалогическое древо из цветного картона, которое я делала много лет назад. То дерево давно уже кануло в Лету – наши макеты наверняка отправились в урну, как только их сняли со стендов, – но у меня в сознании оно было по-прежнему живо. Я представила, как моя поделка проходит через шредер, как тот выплевывает полоски бумаги, настолько мелкие, что их невозможно собрать в единое целое.

– О чем задумалась? – спросила Каро.

– М-м?

– Ты непривычно молчаливая сегодня. О чем думаешь?

– Ни о чем.

Ее вопрос застал меня врасплох, и я не успела придумать правдоподобную ложь.

– Не похоже. – Она отложила кисть и вытерла руки о рубашку. – Давай, выкладывай.

– Я просто… думала о твоих бабушке и дедушке.

Она не отвечала. Она просто сидела и ждала, когда я продолжу.

– Я никогда не видела бабушку и дедушку с маминой стороны. Даже не знаю, как они выглядят.

– Почему? – спросила Каро.

– Это самая грустная часть, – ответила я. – Понятия не имею. Мои родители отказываются что-либо объяснять. Будто это… данность. Что я никогда не познакомлюсь с ними. Моего мнения никто не спрашивает. Я никогда не узнаю, влюблены они или ненавидят друг друга, странные ли они, ковыряются ли в носу за завтраком… Ничего.

– Не обижайся, – произнесла Каро, – но, мне кажется, это дикость.

– Да не говори. – Я запустила руку в волосы и тут же поняла, что, наверное, размазываю по голове краску. – Даже если они ужасные люди – социопаты или что-нибудь в этом роде, – я все равно хочу встретиться с ними и решить сама. По крайней мере, я имею право знать, почему не могу их увидеть.

– И что ты собираешься с этим делать?

– Родители никогда мне ничего не расскажут, – повторила я.

– Значит, должно быть что-то такое, что ты можешь раскопать сама.

Моей первой реакцией было сразу откреститься от этого предложения, но потом я задумалась: есть ли что-то, что я могла бы раскопать?

Я медленно кивнула.

– Может быть.

– Ты должна хотя бы попробовать, – сказала она, взяла тюбик и выдавила из него внушительное количество оранжевой краски. – И держи меня в курсе.

– Можно тебя еще кое о чем спросить?

– Ты это уже сделала.

Я закатила глаза.

– Вы с Чеслин ведь дружили до того, как начали встречаться, да?

Каро посмотрела на меня так, будто знала, что последует дальше.

– Какое-то время. А что?

– Это не было… странно?

– Ты намекаешь на Акселя Морено, – сказала она.

Это было скорее заявление, чем вопрос, поэтому я не стала ни соглашаться, ни спорить.

– Слушай, Ли, если тебе есть что с ним обсудить – обсуди это с ним. Не со мной. Я не Аксель.

Я медленно вдохнула.

– Ты права.

Обсуди это с ним. Звучало так, будто проще ничего и нет; но я плохо представляла, как это сделать. Я даже не понимала до конца, что нам надо обсудить и что на самом деле я чувствую. Я вздохнула и сполоснула кисть.

Я никогда не шпионила за родителями. Сама мысль о подобном застревала в желудке, словно блюдо, которое не следовало есть. Я решила, что стоит попробовать поговорить с ними хотя бы один раз, прежде чем начинать расследование (как называла это Каро).

В тот день папа ужинал с нами. Он в очередной раз улетал следующим утром, но этим вечером он принадлежал нам. Был мужем и отцом. Мама приготовила его любимую еду. Я включила диск его любимого исполнителя – Начито Эрреру [10]10
  Кубинский джазовый пианист.


[Закрыть] – на полную громкость. Мы сели за стол, и все, казалось, пришло в норму. Такого ужина у нас не было уже давно.

Я хотела застать их в хорошем настроении, так что решила немного подождать. К середине ужина мы смеялись над историей об одном из папиных студентов; мама улыбалась, а папа ложкой накладывал себе в тарелку очередную порцию жареного риса.

– Когда я смогу познакомиться с мамиными родителями? – спросила я, пытаясь звучать непринужденно.

Папа отложил ложку.

– Ли, – предупредительно произнес он.

Мама прекратила жевать; ее улыбка растворилась.

– Зачем поднимать эту тему сейчас?

Я пожала плечами.

– Вообще, я спрашиваю об этом не в первый раз. Почему мы никогда не ездили к ним в гости? Я ничего о них не знаю, и это чертовски странно.

– Мне не нравится твой тон, Ли, – сказала моя мать. – Нельзя так разговаривать с родителями.

Чувство вины щупальцами обхватило мои внутренности, но я отказывалась идти на попятную.

– Это просто несправедливо.

– Много что несправедливо. И много что очень трудно исправить. – Мама задвинула свой стул и вышла из комнаты, оставив на тарелке недоеденный ужин.

– Пап, – начала я.

– Ли, хватит. Это непростой вопрос. Перестань спрашивать. Ты разбередишь раны, от которых всем станет только хуже.

Я откинулась на спинку стула.

Папа без удовольствия съел еще несколько ложек.

– Мне, гм, нужно ответить на несколько писем, – сказал он, взял тарелку и отправился в свой кабинет.

– Ну да.

Я осталась за столом и принялась вслушиваться в звуки наверху: мама включала душ, папа усаживался в свое скрипучее кресло в кабинете. Сложно было поверить, что всего несколько минут назад в этой комнате сидела радостно смеющаяся семья.

Одна из желтых лампочек зажужжала и вспыхнула.

– Потерпи немного, – попросила я ее. Но она все равно погасла.