Текст книги "Ослепительный цвет будущего"

32

Моя мать – птица.

А я всего лишь девочка.

Девочка, человек без крыльев; но кое-что у меня все же есть – наброски плана.

Ведь зачем еще у меня могли оказаться палочки с благовониями, если не для того чтобы указать мне путь? В этих воспоминаниях наверняка таятся подсказки, ответы на мои вопросы.

Уайпо обещала, что мы побываем во всех важных местах. Местах, которые любила моя мать, куда она ходила по привычке, где она гуляла, где находила вдохновение, где грустила о том, что ее беспокоило, где она, возможно, оставила после себя след.

Мы посетим все эти места. Я зажгу чернильно-черные палочки. Разыщу каждую недостающую подсказку, а потом сложу их вместе, как кусочки разорванной карты.

Птица хочет, чтобы ее нашли. Ей есть что сказать мне. И это поможет мне подобраться к ней. Я в этом совершенно уверена.

33

Мы идем к храму, и пыльная кирпичная дорога кишит людьми. Периодически путь себе прокладывает нетороп-ливый мопед: на несколько мгновений толпа расступается, и мне удается заглянуть вперед. Спустя доли секунды просвет снова исчезает. Люди сходятся один к одному, словно песчинки, утекающие в трещину. Я не могу припомнить ни одного места в Америке, где пешеходы делили бы тротуар с мопедами и мотоциклами.

Я не отставая иду за Уайпо, следом за мной – Фэн; наконец мы протискиваемся через густые кустарники. Лица оборачиваются, скользя по мне взглядами.

– Hunxie, – произносит один, даже не удосужившись перейти на шепот. Полукровка.

– Shi ma? – недоверчиво переспрашивает другой.

Я делаю глубокий вдох и ускоряю шаг, чтобы быть еще ближе к бабушке. Эта близость служит мне щитом. Вот бы я так сильно не выделялась из толпы своими более светлыми глазами и волосами с зеленой прядкой. Вот бы мое воспитание было хоть немного более «тайваньским» – тогда я как-нибудь доказала бы всем этим людям, что я здесь своя. Первую половину маминой жизни это место было ее домом – разве оно не может быть немножко и моим домом тоже?

Я представляю, будто вокруг опускается угольно-черная накидка, отрезая от внешнего мира; закрывает мне обзор, даря несколько минут прохладного и тихого одиночества.

Кажется, с каждым шагом людей становится все больше. Может, поэтому Уайгон замотал головой, когда мы предложили ему присоединиться, – он знал, какое здесь будет дьявольское столпотворение.

По обе стороны от нас красные кирпичи образуют бесконечные арки; они похожи на открытые рты и ведут к затененным витринам небольших магазинчиков, где продается все, что только можно себе вообразить. Я вытягиваю шею, чтобы получше все разглядеть: кисти для каллиграфии, рулоны бумаги для письма, кубики сухих чернил. Винтажные безделушки и старые открытки. Дымящиеся булочки и пирожки и нечто напоминающее плавающий в белом супе сыр тофу. Мы замедляем шаг, упершись в стену из людей, и тут ближайшая арка начинает искривляться и перекручиваться. Ее тени темнеют, становясь густо-черными, и в конце концов превращаются в силуэт птицы с расправленными крыльями…

– Ли?

Бабушка тянет меня за локоть. Толпа впереди нас не-много рассеялась.

Я моргаю и оборачиваюсь – арка выглядит по-прежнему. В голове тяжесть и туман. Видимо, сказывается отсутствие сна.

– Ты в порядке? – спрашивает Фэн.

Я киваю:

– Все нормально, просто устала.

– Джетлаг? – интересуется она.

– Наверное.

А может, просто схожу с ума.

Мы срезаем путь через прохладный серый переулок, не тронутый безжалостным солнцем, и снова выходим на открытую дорогу.

Уайпо указывает на сногсшибательной красоты храм. Широкие алые крыши загибаются вверх у квадратных углов. Верхушки охраняют каменные драконы с открытыми пастями и крючковатыми когтями. С карнизов свисают зажженные фонарики, связанные вместе, как вереницы планет, а их кисточки развеваются на ветру.

Мы пробираемся к ступеням сквозь дым и толпу. Массивные колонны, на которых держится храм, покрыты замысловатыми резными узорами, живо передающими черты людей и разных существ.

– На колоннах изображены разные события, – сообщает Фэн, указывая на ближайшую. – Каждое панно рассказывает определенную легенду. В детстве я придумывала про них истории. Обычно сочиняла сказку о двух влюбленных, которые должны были пройти через мир монстров, чтобы найти друг друга и воссоединиться.

Уайпо активно жестикулирует, пальцами хватаясь за невидимые предметы в воздухе, в попытке что-то мне объяснить. Я не понимаю ни слова.

Фэн спешит перевести cказанное, и я с трудом сдерживаю вздох. Конечно, мне нужна помощь, но так хотелось бы, чтобы она поступала от кого-то другого.

– Это был любимый даосский храм твоей мамы. Она приходила сюда, когда ей нужно было наставление, когда она искала ответы на свои вопросы.

Бабушка указывает на потолок. Внутри крыша представляет собой купол из кусочков дерева, сложенных в причудливые схемы пересекающихся кругов и восьми-угольников. Это настолько красиво, что у меня начинает немного кружиться голова.

В самом сердце храма люди кланяются коронованной статуе с лицом из черного камня в одеждах алых и золотых оттенков.

На другой стороне помещения молодой человек подкидывает какие-то предметы – они выписывают в воздухе арки, быстро вспыхивая красным, и снова падают на землю. На секунду мне кажется, что это перья, такие же, как у птицы, – но они летят вниз слишком быстро. Не та форма, не тот вес, треск при ударах об пол. Нет, это кусочки дерева в форме полумесяца, окрашенные в вишнево-красный цвет. Из-за звука, сопровождающего их падение, может показаться, что это игрушки.

С одной стороны, мне ужасно любопытно, что это за предметы и что делает этот человек, но с другой – не хочется давать Фэн повод. Из-за ее манеры общения я чувствую себя туристкой; человеком, которому здесь не место. Что ж, может, мне и правда здесь не место. Но необязательно мне постоянно об этом напоминать.

Но вопрос, похоже, написан у меня на лбу, потому что она внезапно говорит:

– На тайваньском они называются bwabwei. Этот человек задает вопрос своему богу. Если одна фигурка упадет лицевой стороной вверх, а другая – вниз, это значит «да». Если обе фигурки упадут лицевой стороной вниз – значит, богу не понравился его вопрос. Если обе падают лицевой стороной вверх – бог смеется над ним.

– Что за вопрос он задает?

– Наверное, пытается принять какое-то решение. Это должен быть вопрос, на который можно ответить «да» или «нет».

Мужчина подходит к ведру с красными палками, поднимает его вверх, словно барабан, и встряхивает.

Фэн наклоняется ко мне.

– Так вот, сначала он спрашивал, найдет ли свой ответ здесь, в этих фигурках. Видимо, бог ему ответил, что да, найдет.

Выбрав одну из палок, мужчина снова берет фигурки bwabwei.

– Теперь он должен получить подтверждение, что палка, которую он выбрал, – это и есть правильный ответ.

Красные полумесяцы взлетают вверх, переворачиваются в воздухе, трещат и подскакивают, ударяясь об пол. Он подбрасывает их снова. Потом подбрасывает в третий раз.

– Ответ положительный, – поясняет Фэн. – Значит, теперь он может использовать номер на палке, чтобы найти соответствующее стихотворение. Оно пояснит, что бог пытается ему сказать.

Я никогда не видела в Америке храмов, подобных этому; никогда не видела, чтобы мама занималась чем-то религиозным. Может, именно этого ей не хватало? Будь у нее место, куда она могла бы пойти и задать свои вопросы, спасло бы это ее?

Я двигаюсь туда, где мужчина подбрасывал bwabwei, – прямо напротив коронованной статуи.

В желудке укореняется зелено-голубое любопытство, и пальцы чешутся от желания подбросить фигурки. Какие ответы я могла бы здесь получить? Какие вопросы я бы задала?

Найду ли я птицу?

Обрела ли наконец счастье моя мать?

Моя ли это вина?

Уайпо уходит в противоположный конец храма, и Фэн следует за ней.

Облегчение от долгожданного одиночества ощущается как прохладная сторона подушки беспокойной ночью. Когда они разворачиваются ко мне спинами, я тянусь за фигурками. Как только пальцы прикасаются к двум лунам, по шее пробегает холодок.

Страх заставляет меня помедлить. Я все-таки подбрасываю деревяшки. Пока они переворачиваются в воздухе у меня над головой, я задаю вопрос:

Здесь ли птица?

Один полумесяц падает лицевой стороной вверх. Другой – вниз.

Ответ положительный.

34

Лунные фигурки сообщили, что птица была там. Но я обошла каждый сантиметр храма, даже те уголки, куда явно заходить нельзя, и ничего не нашла. Ни единого намека на мамино присутствие.

Дома после обеда Уайпо стоит перед бамбуковым подносом и вскрывает ножом вакуумную упаковку чая. Это чай из коробки Фэн. Она что-то говорит, но я ничего не понимаю.

– Попо говорит, что у каждого набора листьев своя история, – переводит Фэн.

Бабушка подносит пакетик к носу и шумно втягивает воздух, а затем снова выдыхает. Ее лицо сияет кобальтовым удовольствием.

– Вы не пьете такой чай в Америке, да? – говорит Фэн.

– Я пью. У нас продаются азиатские чаи. Да и в китайских ресторанах, например, всегда подают чай. – Я пытаюсь подавить в себе защитный инстинкт.

– Ну, такой ты, наверное, еще не пробовала. Это улун с Морозного пика, – увлеченно объясняет Фэн, блестя глазами. – Я купила его, потому что это любимый сорт Попо.

Видя широкую улыбку, сопровождающую ее последние слова, я с силой стискиваю зубы. Она что-то пытается доказать? Продемонстрировать, что знает мою семью лучше меня? Я не могу не смотреть на нее, так как она сидит прямо напротив, но опускаю взгляд, пытаясь не обращать внимания на ядовито-зеленое раздражение, просачивающееся в мои внутренности.

Уайпо выстраивает чашки в ряд, обращаясь с ними так, словно это хрупкие произведения искусства. Чашек всего три; Фэн уже выдала длинную речь о том, что от чая у нее болит живот. Принесла она его, видимо, просто чтобы подлизаться.

Бабушка распределяет чай по чашкам, неотрывно разливая воду слева направо; выходя из краев, чай стекает по стенкам и в просветы бамбукового подноса.

Я тянусь к чашке, но бабушка качает головой.

– Hai mei, – говорит она. Еще рано. Деревянными щипцами она переворачивает все чашки и опустошает их на поднос.

– Это полоскание, – объясняет Фэн и кладет ладонь на мою руку – ее длинный цветочный рукав щекочет меня. – Первый этап чайной церемонии в соответствии с традицией laoren cha.

Я высвобождаю свою руку из-под ее.

– Ну да.

Уайгон вырисовывает восьмерки на поверхности стола; каждый раз его пальцы пробегают через каплю воды, размазывая ее то влево, то вправо. Он ловит мой взгляд и подмигивает, и напряжение слегка отступает.

Следующий заход – снова вода из чайника. В этот раз бабушка позволяет листьям полежать. Привычная дрожь в ее руках исчезла – в процессе приготовления чая они искусны и спокойны в своей правоте. Она стоит над нами с такой уверенностью в плечах, которой я никогда раньше не видела. Ее пальцы напоминают те руки, которые я так хорошо знала, руки, которые разминали заготовки для danhuang su и смешивали жидкое тесто для вафельницы, – только более мягкие и состарившиеся.

Моя бабушка. Моя мать. Обе такие осторожные, такие заботливые. Как же вышло, что между ними пролегла пропасть?

Когда Уайпо вновь разливает чай, из носика появляется уже красновато-коричневая струя.

Фэн глубоко вдыхает.

– М-м-м, божественный аромат. Твоя мама часто делала дома чай?

Мама никогда так серьезно не подходила к завариванию чая, но однажды я увидела ее на кухне: она стояла в полной тишине и долго перебирала пальцами влажные чайные листья. Она вытащила их из пузатого тела чайника и потирала в ладонях. Казалось, она глубоко задумалась, пытаясь что-то вспомнить.

Меня вдруг ошарашила эта догадка: чай. Листья, которые бабушка с такой осторожностью зачерпывала из упаковки. Листья, которые она с такой любовью перебирала, аромат которых вдыхала через костяшки пальцев, поднося руки к носу и закрывая глаза. Никто не заметит, если я возьму щепотку.

Уайпо выносит подносы с маракуйей со срезанными верхушками. Мякоть внутри сияет солнечным светом, кислая, как цитрус, но одновременно освежающе-сладкая, – мы выедаем ее серебряными ложечками.

– Мне кажется, послеобеденное чаепитие с маракуйей должно стать новой семейной традицией, – говорит Фэн, глядя, как я разжевываю темные семечки.

Зеленое чувство быстро нагревается и смыкается вокруг меня, как панцирь, как броня; я сглатываю и кладу ложку на стол.

– Почему?

– А почему бы нет? – спрашивает она чересчур ра-достно. – Мне кажется, семейные традиции важны.

– У нас много семейных традиций, – отвечаю я.

– Но ни одной – с Попо, – говорит она.

Я не знаю, что ответить. Уайпо и Уайгон смотрят на меня почти в нетерпении, хотя я осознаю, что они не следили за разговором. Они не понимают, о чем говорим мы с Фэн.

– Можно сделать это нашей общей традицией, – предпринимает она очередную попытку.

Мысль о том, что она внедрится в эту семью – семью, к которой я и так едва ли чувствую себя причастной, – наполняет меня бронзовой злобой. Я беру чашку, выдыхаю в нее, и в лицо ударяет пар.

Когда от фруктов осталась одна кожура, а каждый из нас уже выпил чашек по восемь, я следую за Уайпо на кухню. Мы вместе моем чашки и ложки, ставим все обратно на полки в шкафчики. Когда она тянется к чайнику, я отмахиваюсь, и она улыбается, поняв мой жест: я сама помою.

Когда она отворачивается, я собираю в ладонь использованные чайные листья и заворачиваю их в ткань – на потом.

35

Мы снова выходим из дома, чтобы успеть к вечерней службе в буддистском храме – Фэн сказала, что это очень важно. Я иду позади бабушки и вижу, как напряжены ее плечи. Рукой она скользит по верхнему краю балкона – лишь едва не угодив в серебристо-шелковую паутину, бабушка наконец опускает ее.

Храм построен из белоснежного камня с крышами приглушенного зеленого цвета. Драконы и другие мифические существа украшают верхние края карнизов – словно караульные, они глядят вниз. Один из драконов смотрит, прищурившись.

Я усиленно моргаю, пытаясь забыть этот образ. Не могу избавиться от ощущения, что он за мной наблюдает. Предупреждает меня.

Монахиня в коричневом одеянии кланяется нам и раздает каждому по палочке благовоний. «Amituofo, – говорит она, сложив ладони и уронив подбородок на грудь. – Amituofo». – Голос у нее такой успокаивающий, как будто эти четыре слога разглаживают морщины целого мира и снова расставляют все на свои места.

– Попо говорит, они приходили сюда вместе, – сообщает Фэн. – В этом храме твоя мать проводила больше всего времени. Ее дух – именно здесь.

Последние слова заставляют меня сосредоточиться на ее голосе.

– Что это значит?

Уайпо указывает на маленькую комнату, где в стеклянном футляре, растянувшемся от пола до потолка, сидит золотой бодхисаттва, сияя словно сокровище. По обе стороны – сотни деревянных дощечек, выкрашенных в цвет календулы.

– Эти желтые таблички хранят имена мертвых, – сообщает Фэн. – Включая имя твоей матери. Она знает, что здесь ее имя. Именно здесь задержался ее дух.

Здесь задержался ее дух.

Я обвожу глазами комнату в поисках хотя бы маленького пятна красного, отчаянно пытаясь найти перо, тень – что угодно.

Мама мама мама.

Внезапно по полу проносится гром низкоголосого барабана. Округлый звон колокольчиков аркой вырастает в воздухе, разливаясь радугой звуков. И тогда вступает голос монаха, нарастая, словно волна. Сотня голосов хором присоединяются к нему, следуя за подъемами и падениями песни без какой-то определенной мелодии.

– Они поют сутры по ушедшим. Особенно тем, кого не стало в последние сорок девять дней, – говорит Фэн.

Я с непониманием качаю головой.

– Сорок девять дней?

– После смерти у человека есть сорок девять дней, чтобы проработать свою карму и отпустить все, что связывает его с этой жизнью: людей, обещания, воспоминания. После этого он совершает свой переход. Так что каждая желтая табличка остается в храме в течение сорока девяти дней. Потом их сжигают.

Стук у меня в голове совпадает со стуком в грудной клетке.

– Какой переход?

– Перерождение, конечно, – говорит Фэн.

Сорок девять дней. Значит, столько она будет оставаться птицей? Сколько уже прошло дней? Наверняка времени осталось немного. Поверить не могу, что никто не сказал мне об этом раньше.

Отпустить все, что связывает их с этой жизнью. Но я не хочу, чтобы она отпускала. Не хочу, чтобы она забыла нас. Забыла меня.

Уайпо собирает наши палочки с благовониями, как букет, и опускает их кончики в языки пламени. Легкий дымок, словно паутина, повисает в воздухе. Это совсем не похоже на те черные благовония, которые лежат у меня в ящике, на тот расползающийся черный дым воспоминаний.

Фэн и Уайпо опускаются на колени на низкую скамью с подушками – так, словно долго практиковались. Как будто они приходят сюда вместе и часто. Их ресницы касаются щек, подбородки синхронно опускаются.

Хотела бы я, чтобы Фэн здесь не было. Эта мысль весь день тихонько разгоралась где-то в уголке моего сознания, но теперь всплыла на поверхность, и я уже не могу от нее избавиться. Разве ей нечем больше заняться? Почему она постоянно за нами ходит? Или Уайпо зовет ее, потому что ей слишком некомфортно находиться со мной наедине?

То, как они стоят на коленях… Эта сцена кажется безупречной, живописной и напоминает рисунки Акселя. Если бы я присоединилась к ним, то нарушила бы гармонию. Странная американская девочка, которая едва говорит на языке своих предков; ее волосы недостаточно темные, а руки неловко сжимают благовония; ее вера неубедительна.

Жаль, что я не могу чувствовать себя чуть больше тайванькой, что я не знаю этих традиций, не знаю, что нужно делать.

Я здесь чужая. Мне следует просто встать и уйти.

Уайпо поворачивается ко мне.

– Lai, – говорит она, настоятельно подзывая меня подойти ближе.

И я встаю на колени с другой стороны от нее, опускаясь тяжело и неуклюже; голени болят от сильного удара о скамейку.

Это неважно, говорю я себе. Неважно, что я здесь чужая, что я белая ворона. Мне просто нужно найти птицу. Мне нужно добраться до нее прежде, чем пройдут сорок девять дней.

Мы снова оказываемся в кипящем воздухе. Я по-прежнему пытаюсь посчитать в уме оставшиеся дни, когда вдруг слышу над головой высокий и пронзительный крик. Люди вокруг поднимают головы и смотрят наверх, прикрывая руками глаза от ярких лучей. Мы с Уайпо оборачиваемся к низко висящему солнцу, и мне кажется, что я вижу скрывающийся за зданием кончик красного хвоста.

Птица.

Сердце бешено стучит, пальцы дрожат, а от дыма щиплет глаза – но я не могу их закрыть, не могу упустить ее, если вдруг она снова вернется, сделав круг.

Мне нужно подобраться к ней, поговорить с ней. Почему она улетает? Почему не спустится вниз и не поговорит со мной, как тогда, дома? Беспокойство и тоска окутывают меня вихрями ауреолина и мазками сиреневого.

Мы стоим так долго, что люди начинают проплывать мимо нас, словно река, огибающая валуны.

Сколько осталось дней? Я возвращаюсь к подсчетам.

36

Ночь растягивается, тихая и бесконечная. У меня родилась теория, которая побудила меня к действиям. Теория следующая: чем дольше моя мать остается птицей, тем больше она забывает свои человеческие желания и нужды – и тем больше она забывает меня. Иначе почему она пролетела мимо, не остановившись?

Прошел сорок один день.

Столько я насчитала – и пересчитала снова, чтобы удостовериться, чтобы освежить в памяти события, произошедшие со дня появления пятна.

Что я отдала бы за пульт с кнопкой, которая замедляет ход времени – или хотя бы ненамного отматывает его назад? Сорок один день с тех пор, как моя мать стала птицей, – а значит, когда солнце взойдет, настанет сорок второе утро. Включая завтрашний день, осталось восемь суток до того, как моя мать осуществит свое перерождение.

Восемь дней.

Нужно действовать быстрее. Жечь благовония, просматривать воспоминания. Искать подсказки. Искать маму.

Я вытащила все футболки и спортивные штаны, которые готова была пожертвовать, и отыскала ножницы. Есть что-то невероятно медитативное в том, чтобы широко раскрывать стальные лезвия и врезаться ими в ткань, чик чик чик. В детстве я училась плести корзины из футболок: для начала нужно было разрезать материал на длинные полоски. Это довольно просто – режешь так, чтобы футболка закручивалась в спираль с самого низа и в итоге превратилась в одну длинную полоску. Мне их нужно как можно больше.

Я плету сеть – чем больше, тем лучше; поэтому нужно порезать одежду на максимально узкие полосы. Не думаю, что птице будет больно – ткань вполне мягкая, и, надеюсь, она узнает мой запах или запах стирального порошка, который мама всегда покупала. Если все пойдет по плану, то, как только сеть окажется на ней, она почувствует все знакомые ароматы и увидит меня, свою дочь, свою плоть и кровь из той жизни, когда еще не стала птицей. Она успокоится и объяснит мне, что же я все-таки должна помнить.

Чик чик чик.

Разум безостановочно вырисовывает разные формы и проигрывает воспоминания. Когда это становится слишком навязчивым, я пытаюсь успокоиться, изобретая в голове новые цвета.

Однажды я наткнулась в сети на видео о каких-то ученых, которые случайно изобрели новый оттенок синего. Они назвали его YInMn-синий.

Я подумала, что это здорово, но в то же время трудно было поверить в то, что такого цвета никогда не существовало.

Они утверждали, что YInMn якобы стоек к выгоранию. Услышав это, я слегка усмехнулась. Выгорает все.

Все, что есть в физическом мире, – как, например, бумага и мебель, – но также и то, что у нас есть в сознании. Воспоминания, эмоции. Жизнь.

Дружба тоже выгорает. Это всего лишь вопрос времени.

Самое странное, что пока я об этом думаю, мой телефон загорается и начинает проигрывать трек, который мне отправил Аксель. Прощай.