Текст книги "Принцесса Занзибара. Женщины при дворе султана Сеида Саида"

Глава 2
Бет-иль-Ваторо

Вера мусульман в предопределение. – Подарки при отъезде. – Короткая поездка на государственном катере. – Бет-иль-Ваторо. – Арабская мебель и украшения арабских домов. – Тоска по прежнему дому. – Бойцовые петухи Маджида. – Достижения амазонки. – Устные и письменные сообщения. – Высокомерие Хадуджи.

В конечном счете эти перемены не были легкими для моей матери. Она была очень привязана к Бет-иль-Мтони, потому что провела в нем большую часть своей жизни. Кроме того, она не любила ничего нового. Но – как она позже сказала мне – мысль, что она, возможно, будет в силах чем-то помочь детям подруги, оказалась сильнее личных склонностей. Как только стало известно, что она решила переехать, со всех сторон зазвучало жалобно: «Джилфидан (это было имя моей дорогой матери), разве ваше сердце закрыто для нас, что вы покидаете нас навсегда?» – «Ах, мои друзья, – отвечала она. – Я покидаю вас не по своей воле, мой отъезд был предопределен свыше». Нет сомнения, что некоторые читатели мысленно посмотрят на меня с жалостью или пожмут плечами из-за того, что я говорю «предопределено». Возможно, эти люди до сих пор закрывали свои глаза и уши перед волей Бога, отвергая проявления Его Божественного присутствия в мире и давая все на полную волю случая. Нужно, конечно, отметить, что я родилась в мусульманской вере и в ней была воспитана. Более того, я рассказываю об арабской жизни и об арабской семье, где – если это настоящая арабская семья – были совершенно неизвестны две вещи: слово «шанс» и материализм. Мусульманин признает Бога не только своим создателем и хранителем, но и ясно осознает, что Господь присутствует везде; он верит, что всеми делами, большими и малыми, должна править не его собственная воля, а воля Господа.

Несколько дней были потрачены на приготовления, а потом мы ждали возвращения Маджида, который должен был сам руководить нашим переездом. Я особенно жалела, что расстаюсь с тремя товарищами по играм – двумя из своих сестер и одним из братьев, которые были почти одного со мной возраста. С другой стороны, я очень радовалась, что прощаюсь с нашей новой суровой учительницей. Из-за нашего будущего отъезда наши комнаты были похожи на большой пчелиный улей. Все приносили нам – каждый соответственно обстоятельствам своей жизни и силе привязанности к нам – приносили нам прощальные подарки: там это очень популярный обычай. Ничто не заставит араба оставить уезжающего друга без подарка, каким бы мелким ни был тот дар, который он способен преподнести. Я вспоминаю один случай в этом роде. Однажды – я тогда была совсем маленькой девочкой – мы побывали на плантации и собирались возвращаться на лодках домой, в Бет-иль-Мтони. Вдруг я почувствовала, что кто-то слегка дернул меня за рукав, повернулась и увидела маленькую старую негритянку. Она подала мне что-то, завернутое в листья банана, и сказала: «Это вам, хозяйка, в честь вашего отъезда. Это первый созревший плод с моего поля». Я быстро развернула листья и обнаружила внутри только что сорванный початок кукурузы. Я не знала эту старую негритянку, но позже мне стало известно, что она долгое время была любимицей моей матери.

Наконец приехал Маджид и объявил, что капитан «Иль-Рамани» получил приказ прислать завтра вечером катер для нас и еще одну лодку для наших вещей и тех, кто будет нас сопровождать. Случилось так, что в день, когда мы должны были уехать, мой отец был в Бет-иль-Мтони, и мы отправились в бенджиле, рассчитывая найти его там. Он задумчиво шагал вперед и назад, но, увидев мою мать, пошел к ней навстречу. Вскоре они уже увлеченно разговаривали о нашей поездке, а тем временем султан приказал одному из евнухов принести мне леденцы и шербет – вероятно, чтобы прекратить мои непрерывные вопросы. Как легко можно предположить, я ужасно волновалась, и мне было неимоверно интересно, какой у нас новый дом и вообще все, что касалось жизни в городе. До этого я была в городе всего один раз и очень недолго, поэтому меня ждало знакомство со многими братьями, сестрами и мачехами. Мы, разумеется, направились в комнаты высокородной и могущественной Аззы бинт-Сеф, и она милостиво соизволила проститься с нами стоя, что было, так сказать, уступкой с ее стороны, поскольку обычно она принимала и отпускала посетителей сидя. Моя мать и я получили привилегию прикоснуться губами к ее изящной ладони – и навсегда повернуться спиной к этой госпоже. Затем мы ходили вверх и вниз по лестницам, прощаясь с друзьями, но из них лишь половина была дома, поэтому моя мать решила вернуться в ближайший час молитвы, когда она обязательно должна была увидеть их всех.

В семь часов вечера перед бенджиле появился наш большой катер, которым пользовались только в особых случаях. Им управляли, как я помню, двенадцать матросов, на корме висел простой, без узоров или символов, темно-красный флаг – наш знак, и другой такой же висел на носу. Задняя часть корабля была накрыта широким навесом, под которым лежали шелковые подушки, кажется для десяти человек. Старый Джохар, доверенный евнух моего отца, пришел сообщить нам, что все готово; он и еще один евнух получили приказ сопровождать нас от султана, смотревшего на нас из бенджиле.

Наши друзья со слезами на глазах проводили нас до двери, и их печальное: «Веда! Веда!» («До свидания! До свидания!») до сегодняшнего дня звучит в моих ушах.

Возле берега у нас неглубоко, и поэтому не было ни одного места, где мы могли бы пристать к нему. Но существовало три способа добраться до лодки. Можно было сесть в кресло, которое несли крепкие телом матросы; можно было влезть одному из них на спину или просто пройти над водой по доске от сухого песка до борта судна. Моя мать выбрала этот третий способ, только с каждой стороны ее поддерживал шедший вброд по мелководью евнух. Еще один евнух перенес меня и опустил на корму рядом с матерью и старым Джохаром. Катер был освещен разноцветными фонарями, и, как только мы отплыли, гребцы, по арабскому обычаю, запели медленную ритмичную песню. Мы, как обычно, плыли вдоль берега, и тут я мгновенно уснула. Меня разбудили звуки: много голосов кричали мое имя. Я испугалась и с изумлением увидела, хотя все еще находясь в полусне, что мы подплываем к месту назначения. Корабль остановился почти под окнами Бет-иль-Сахеля; они были ярко освещены и полны зрителей – в основном моих незнакомых братьев, сестер и мачех. Некоторые из детей были моложе меня, и они так же сильно хотели познакомиться со мной, как я с ними. Это они так громко звали меня, когда появился долгожданный катер. Мы сошли на берег таким же образом, как поднялись на борт. Мои маленькие братья приветствовали меня более чем горячо и стали настаивать, чтобы мы сразу же пошли вместе с ними, но моя мать, конечно, отказалась это сделать, потому что такая задержка огорчила бы Хадуджи, которая уже ждала у окна своего дома. Я уверена, что достаточно сильно опечалилась оттого, что мне не позволили сейчас же пойти к братьям и сестрам, раз я долго предвкушала эту счастливую минуту, но я достаточно хорошо знала свою мать и понимала, что, приняв решение, она его не изменит. Несмотря на свою ни с чем не сравнимую по самоотверженности любовь ко мне, она всегда была твердой в своих решениях. Пока же она утешила меня обещанием взять меня в Бет-иль-Сахель на целый день после того, как мой отец вернется туда.

И мы отправились дальше – в Бет-иль-Ваторо, дом Маджида, который находился близко от Бет-иль-Сахеля и из которого тоже открывался прекрасный вид на море; у подножия лестницы мы увидели мою сестру Хадуджи, которая ждала нас там. Она очень радушно поздравила нас с приездом в Бет-иль-Ваторо и провела нас в свои комнаты, куда служанка вскоре принесла нам всевозможные освежающие напитки и закуски. Маджид и его друзья оставались в прихожей, поскольку им не разрешалось войти, пока Хадуджи, по просьбе моей матери, не прислала им разрешение. И в каком восторге был наш великолепный и благородный Маджид оттого, что может приветствовать меня и мою мать в своем доме!

Наша комната была просторной, и из нее была видна соседняя мечеть. Обстановка в ней была такая же, как в большинстве арабских комнат, и мы не имели ни в чем недостатка. Одной комнаты нам хватало: поскольку там человек носит ночью такую же одежду, как днем, то люди знатные, со своей почти болезненной чистоплотностью, легко могут обойтись очень скромными условиями для сна. Люди богатые и занимающие высокое место в обществе обустраивают свои жилища примерно так.

Пол покрыт персидскими коврами или изящно сплетенными мягкими циновками. Толстые побеленные стены делятся на ячейки, расположенные вертикально от пола до потолка, и в этих нишах находятся устроенные один над другим ряды деревянных полок, окрашенных в зеленый цвет и имеющих форму скобы. На этих полках стоят в симметричном порядке самые изящные и дорогие по цене вещи из стекла и фарфора. Араб не считает, сколько он потратил на украшение ниш своего дома; сколько бы ни стоили красиво расписанное блюдо или сделанная со вкусом ваза или стеклянная вещь изящной формы, если они смотрятся красиво, он покупает их. Голые участки стены между ячейками стараются скрыть от глаз. На них вешают высокие зеркала, которые поднимаются от низкого дивана до потолка; их обычно заказывают в Европе, точно указывая размеры. Магометане осуждают картины как попытки повторить творение Бога, но в последние годы этот запрет в какой-то степени ослаб. А вот часы в большой моде, и в одном доме часто можно увидеть их целую коллекцию; некоторые из них находятся на верху зеркал, а некоторые стоят парами по бокам от зеркал.

В комнатах мужчин стены украшены добытым в бою или полученным как награда ценным оружием из Аравии, Персии и Турции, которым каждый араб украшает свое жилище в той степени, как ему позволяют положение в обществе и богатство. Большая двуспальная кровать из розового дерева, украшенная чудесной резьбой – работой мастеров из Восточной Индии, стоит в углу, полностью закрытая белым тюлем или муслином. У арабских кроватей очень высокие ножки, и, чтобы было удобнее улечься в такую постель, надо сначала встать на подставку или использовать вместо ступеньки ладонь горничной. Места под кроватями часто тоже используют для сна – например, там спят няньки детей и больные. Столы встречаются редко, и их имеют только самые знатные люди, а вот стулья широко распространены и многочисленны. Платяные и посудные шкафы и подобная мебель арабам незнакомы, но можно обнаружить нечто вроде сундука с двумя или тремя ящиками и кроме них – тайником для денег и драгоценностей. Эти сундуки, которых бывает по нескольку в каждой комнате, крупные и массивные, и обиты сотнями маленьких гвоздей, медные головки которых образуют узоры на поверхности сундука. Окна и двери мы держим открытыми весь день и никогда не закрываем окна полностью, разве что на короткое время, когда идет дождь. Поэтому фраза «Я чувствую сквозняк» в той стране неизвестна.

Сначала мой новый дом мне совершенно не нравился. Я слишком сильно скучала по своим маленьким братьям и сестрам, и когда я думала об огромном Бет-иль-Мтони, то Бет-иль-Ваторо казался мне переполненным людьми и очень тесным. В первые дни я постоянно спрашивала себя: «Я что, буду жить тут всегда и должна пускать мои кораблики в тазике для умывания?» Здесь не было реки Мтони, и воду приходилось брать из колодца, который был за пределами дома. Когда моя добрая мать, которая была бы рада раздарить все, что имела, посоветовала мне подарить братьям и сестрам, остававшимся в Бет-иль-Мтони, мои красивые игрушечные кораблики, которые я так любила, я не захотела и слышать об этом. Короче говоря, я узнала чувства, которых до этого не испытывала, – чувство большого несчастья и глубокое горе. Но моя мать была в своей стихии. Вместе с Хадуджи она весь день была занята планированием и выполнением домашних дел, поэтому я очень мало видела ее. Больше всех мне уделял внимание Маджид. На следующий день после нашего приезда он взял меня за руку и показал мне все свое хозяйство, от верха до низа. Только я не увидела ничего, чем можно восхищаться; правду говоря, я даже горячо умоляла мою мать как можно скорее вернуться вместе со мной в Бет-иль-Мтони, к моим привычным товарищам для игр. Об этом, конечно, не могло быть и речи, в особенности потому, что она действительно была полезна на своем новом месте.

Я с радостью обнаружила, что Маджид – любитель животных и держит у себя очень много их разновидностей. Его белые кролики вызывали страх и беспокойство у моей матери и Хадуджи, потому что разрушали новый дом. У Маджида были также боевые петухи со всех концов мира; такой богатой коллекции я не видела ни в одном зоологическом саду. И у меня возникла привычка сопровождать Маджида каждый раз, когда он бывал у этих своих любимцев, а он добросердечно разрешал мне разделять его забавы. Прошло не очень много времени, и я, благодаря его доброте, стала владелицей целой армии боевых петухов, что позволяло мне гораздо легче переносить одиночество в Бет-иль-Ваторо. Почти каждый день мы устраивали смотр нашим лучшим бойцам: рабы проводили их перед нами и уносили прочь. Бой петухов – что угодно, только не скучное занятие; он полностью поглощает внимание зрителя, а все зрелище в целом поучительно, а иногда и забавно.

Позже Маджид научил меня сражаться мечом, кинжалом и копьем, а когда мы вместе уезжали за город, то упражнялись в стрельбе из пистолета и ружья. Так я превратилась во что-то вроде амазонки, к ужасу моей матери, которая была категорически против фехтования и стрельбы. Однако эти новые занятия в сочетании с полной свободой: новую учительницу мне еще не нашли – быстро улучшили мое настроение, так что мое отвращение к Бет-иль-Ваторо и одиночеству в нем стало слабеть. Я не пренебрегала и верховой ездой: евнух Месрур получил от Маджида приказ закончить обучение, которое он начал. Как я уже говорила, у моей матери было мало времени для меня, потому что ею полностью завладела Хадуджи. В результате я постепенно привязалась к одной достойной доверия абиссинке. Ее звали Нурен, и от нее я немного научилась абиссинскому языку, хотя давно уже совсем забыла его.

Мы постоянно поддерживали связь с Бет-иль-Мтони, где наши друзья принимали нас в высшей степени тепло и гостеприимно. В других случаях мы связывались с ними с помощью устных сообщений, которые передавали рабы. Люди на Востоке без труда обмениваются новостями, даже если не умеют писать. Там каждый богатый и занимающий высокое положение человек имеет нескольких рабов, хороших бегунов, которые служат специально для передачи сообщений. Такой гонец-скороход должен быть способен пробегать за день огромное расстояние, но с ним обращаются необыкновенно хорошо, и о нем хорошо заботятся. Поскольку ему доверяют самые конфиденциальные сведения, от его умения молчать и честности может зависеть благополучие его хозяев и даже больше. Случается, что такой гонец ради мести разрушает дружбу, которая длилась целую жизнь. Но мало тех, кого это побуждает научиться писать и потом до конца жизни уже не зависеть от своих рабов. Нигде слово «беззаботный» не имеет более глубокого смысла, чем в нашей стране.

Моя сестра Хадуджи чрезвычайно любила общество гостей, поэтому Бет-иль-Ваторо часто был больше всего похож на голубятню. Редко выпадал хотя бы один день за неделю, когда этот дом не был полон посетителей с шести часов утра до двенадцати ночи. Гостей, которые приходили в шесть утра и собирались остаться на весь день, встречали слуги, которые проводили их в специальные комнаты, где гости ждали до восьми или девяти часов, пока их не принимала хозяйка дома. Время между своим приходом и официальным приемом эти дамы-гостьи использовали, наверстывая упущенные часы сна в уже упомянутой комнате.

Хотя я и Маджид были очень привязаны друг к другу, я была не в состоянии так же полюбить Хадуджи. Властная и любившая находить недостатки у других, она сильно отличалась характером от своего брата, и не одна я замечала их несходство: каждый, кто был знаком с обоими, прекрасно чувствовал, кто из двоих более приветлив и любезен. Она имела склонность держаться с незнакомыми людьми очень холодно, даже оскорбительно для них и этим приобретала себе врагов вместо друзей. Все новое или иностранное внушало ей сильное отвращение. Несмотря на свое прославленное гостеприимство, она чувствовала себя очень неудобно, если какая-нибудь европейская дама просила доложить ей о себе, хотя этот визит продолжался бы полчаса или, самое больше, три четверти часа. Я должна признать, что она была хорошей, умной хозяйкой дома и едва ли оставалась без дела хотя бы на мгновение; если у нее оказывалось сколько-нибудь свободного времени, она начинала шить или вышивать одежду для младших детей своих рабов так же старательно, как в другое время работала над рубахами моего брата Маджида. Я помню, трое из этих детей были очаровательные маленькие мальчики, отец которых служил у нас архитектором. Они были на несколько лет моложе меня, но, поскольку у меня не было товарищей-ровесников, они стали моими постоянными товарищами в играх до тех пор, пока я, наконец, не познакомилась с моими остальными братьями и сестрами из Бет-иль-Сахеля.

Глава 3
Бет-иль-Сахель

Неуступчивый привратник. – Обаяние Холе. – Веранда в Бет-иль-Сахеле. – Жизнь во дворе. – Мясная лавка, кухня и кладовая вне дома. – Любовь арабов к своим лошадям. – Общественные различия за столом. – Почему Бет-иль-Сахелъ был предпочтительнее, чем Бет-иль-Мтони. – Расовая ненависть черкешенок и абиссинок друг к другу. – Куршит. – Принудительное обучение.

Наконец наступил тот день, о котором я так горячо и страстно мечтала, – день, который я должна была весь полностью провести в Бет-иль-Сахеле, куда меня обещали отвести моя мать и Хадуджи. В пятницу – мусульманское воскресенье – мы вышли из нашего дома очень рано утром, должно быть в пять или шесть часов. Нам не нужно было далеко идти, потому что до места назначения было чуть больше ста шагов. Верный, но невыносимо придирчивый старый привратник поприветствовал нас всего лишь вежливым «добро пожаловать» и пожаловался, что уже целый час простоял без отдыха на своих старых слабых ногах, отвечая посетительницам. Это был раб-нубиец, принадлежавший моему отцу, и его борода поседела на почетной службе. Я намеренно говорю «борода»: мужчины-арабы имеют привычку брить себе голову. Мой отец чувствовал к нему большую привязанность, особенно с тех пор, как этот слуга однажды спас его от поспешного поступка, о котором отец мог бы сожалеть всю жизнь, – выбил у него из руки меч, которым отец собирался ударить человека, вызвавшего его гнев. Но мы, маленькие дети, не уважали добродетели старика и, когда нам была охота озорничать и проказничать, часто позволяли себе очень скверные шутки с этим пожилым и достойным служителем. Больше всего мы любили уносить его ключи, и я думаю, что в Бет-иль-Сахеле не было ни одной комнаты, где бы они не лежали хотя бы раз, спрятанные от него. Кажется, один из моих маленьких братьев имел особый дар прятать эти ключи в таких местах, о которых не подозревали даже мы, заговорщики.

Поднявшись с первого этажа на второй, мы обнаружили, что все женщины в доме были уже на ногах и заняты делами, только особенно набожные еще читали утренние молитвы и потому были невидимы для внешнего мира. Никому не пришло бы на ум побеспокоить мусульманина или мусульманку во время молитвы – никому, даже если бы дом загорелся.

В тот раз наш отец был одним из этих благочестивых богомольцев, и поэтому мы должны были ждать, когда он закончит свои молитвы. Время нашего посещения специально было выбрано так, чтобы он находился в Бет-иль-Сахеле, и, по правде говоря, необычное скопление народа было вызвано именно присутствием султана. Не нужно думать, что собравшиеся там дамы все были нашими подругами или знакомыми. Наоборот, некоторых мы совсем не знали. Большинство незнакомок приехали из Омана, нашей предполагаемой родины, чтобы попросить у моего отца материальной помощи, в которой он, правду говоря, редко отказывал. Наша прародина так же бедна, как наши тамошние родственники, и наше собственное процветание по-настоящему началось, когда мой отец захватил богатый остров Занзибар.

В общем случае закон запрещает женщине лично разговаривать о чем бы то ни было с посторонним мужчиной, но делает два исключения – для государя и для судьи. И вот, поскольку многие тысячи женщин совершенно не умеют писать, а потому не могут прислать свое прошение в письменном виде, таким нуждающимся женщинам остается лишь одно – прийти самой, даже если для этого нужно совершить маленькую поездку из Азии в Африку. В любом случае мой отец одаривал приходивших к нему просительниц соответственно их званию и положению в обществе, не беспокоя несчастных женщин множеством вопросов, как обычно делают в Европе. Предполагалось, что никто не придет просить помощь у других людей, как милостыню, просто ради забавы, и, смею сказать, это утверждение можно часто считать верным и в Германии.

Мои братья и сестры – и те, с кем я уже была знакома, и те, с кем не была, – все приветствовали меня очень сердечно, и сердечнее всех это сделала несравненная, навсегда дорогая для меня Холе. До этого времени вся любовь моего сердца была отдана моей милой матери, но теперь я стала поклоняться и этому светлому ангелу. Холе скоро стала для меня идеалом. Она вызывала у других огромное восхищение и была любимой дочерью Сеида Саида. Любой, кто судил о ней без пристрастия и без зависти, был вынужден признать ее необыкновенную красоту, а где найти человека, который был бы совершенно бесчувственным к очарованию красоты? По крайней мере, в Бет-иль-Сахеле не было таких мизантропов. Эта моя сестра не имела себе равных в нашей семье, можно сказать, что ее красота вошла в поговорку. Хотя прекрасные глаза на Востоке вовсе не редкость – о чем, должно быть, знают все, – ее неизменно называли Утренней Звездой. Как-то раз один арабский вождь из Омана нанес себе рану из-за того, что слишком подпал под ее очарование. Во время военной игры, когда перед нашим домом было разыграно сражение, этот вождь увидел ее в окне и был так околдован ее красотой, что забыл обо всех и всем вокруг; поглощенный своей любовью, он вонзил кончик копья себе же в ногу и не замечал крови и не чувствовал боли, пока один из моих братьев не разбудил его от этого сладкого сна.

Бет-иль-Сахель, можно сказать, намного меньше, чем Бет-иль-Мтони, но тоже расположен у самого моря. В этом дворце есть нечто улыбчивое и приятное, что отражается на его жителях. Из всех жилых комнат Бет-иль-Сахеля открывается великолепный вид на воду и суда. Как хорошо я помню одну очаровательную сцену! Двери жилых комнат, которые все находятся в верхнем этаже, открываются на длинную широкую веранду, самую великолепную, которую я когда-либо видела. Эта веранда имеет крышу, которую поддерживают столбы, доходящие до земли, а вокруг всей веранды стоит балюстрада. Там было расставлено много стульев и висели цветные лампы, из-за которых по ночам дом казался волшебной страной. Через балюстраду можно было смотреть вниз, на двор, – самое шумное и полное движения место, какое можно себе представить, – который был связан с верхним этажом двумя широкими лестницами. Там весь день и всю ночь сновали то вниз, то вверх, то вверх, то вниз, и часто у подножия или у вершины лестниц роилась такая толпа, что до ступеней было трудно добраться.

В одном из углов этого двора резали, свежевали и потрошили туши – весь скот только для нужд обитателей дома: на Занзибаре каждый дом должен сам обеспечивать себя мясом. В другом углу сидели негры с бритыми головами, а рядом с ними лежали, растянувшись на земле, ленивые водоносы, которые не обращали ни малейшего внимания на настойчивые требования принести воды, пока мускулистый евнух не напоминал им неприятным образом об их обязанностях. Я знала, что эти медлительные господа мгновенно вскакивают на ноги и уносятся прочь как молния со своими кувшинами, стоит их грозным начальникам только нахмурить брови. Рядом с ними грелись на солнце няньки и подставляли его лучам своих маленьких питомцев, слух которых они услаждали сказками и историями. Кухня тоже была под открытым небом, и дым, как можно догадаться, свободно поднимался к небесам, поскольку дымовых труб на Занзибаре нет. В огромной толпе кухонных эльфов нормой были драки и путаница, и главные повара щедро раздавали оплеухи сварливым или медлительным негодяям и негодяйкам. На кухне Бет-иль-Сахеля животных жарили целиком, и однажды мне довелось увидеть рыбу такого размера, что ее внесли на двор два здоровяка негра. Мелкую рыбу во дворец приносили только корзинами, а домашнюю птицу – только дюжинами. Муку, рис и сахар считали мешками, как при оптовой торговле, а сливочное масло, которое ввозили с севера, в основном с острова Сокотра, поступало в кувшинах, весивших центнер каждый. Только пряности измерялись фунтами. Еще больше изумляло количество потребляемых фруктов. Каждый день тридцать, сорок или даже пятьдесят человек приносили на спинах груды фруктов, не считая тех, которые привозили нам на лодках с плантаций, расположенных вдоль берега. Я, вероятно, не слишком преувеличу, если скажу, что Бет-иль-Сахель потреблял в день столько фруктов, сколько вмещает железнодорожный вагон; но в некоторые дни – например, во время сбора урожая манго – спрос на них был еще больше. Рабы, которым были доверены все эти фрукты, были крайне беспечны. Они, не задумываясь о последствиях, сбрасывали тяжелые корзины со своих голов на землю, и половина содержимого оказывалась побита или раздавлена.

Дворец был защищен от моря длинной стеной, толщина которой была примерно двенадцать футов, и во время отлива некоторых из наших лошадей привязывали перед этой стеной, давая им возможность нежиться, катаясь по песку. Своих чистопородных скакунов из Омана мой отец любил огромной любовью. Он регулярно осматривал их, а если один из них заболевал, отец шел на конюшню и сам убеждался, что коня лечат правильно. Как дороги сердцу арабов их любимые лошади, я могу рассказать на примере моего брата Маджида. У него была очень красивая гнедая кобыла, и он очень сильно желал, чтобы она родила жеребенка. А когда наступило время для исполнения этой надежды, он приказал, чтобы ему сразу же сообщили о рождении жеребенка, в какое бы время дня или ночи оно ни произошло. В результате однажды ночью, примерно в два часа, нас подняли с постели – действительно заставили встать, чтобы сообщить нам об этом счастливом событии. Конюх, принесший радостное известие, получил прекрасный подарок от хозяина, которого переполняла радость. И этот случай не исключение: рассказывают, что в собственно Аравии привязанность к лошадям еще сильнее.

Между половиной десятого и десятью часами мои старшие братья покидали свои комнаты и отправлялись завтракать с моим отцом. На этот завтрак не допускалась ни одна из младших жен, как бы сильно ни любил ее султан. Кроме детей и внуков – тех, кто уже вырос из младенческих лет, – за стол допускались только главная жена Азза бинт-Сеф и ее сестра. На Востоке общественные различия нигде не соблюдаются строже, чем за столом. Хозяева обращаются со своими гостями весьма сердечно и приветливо, так же как знатные люди здесь, в Европе, или даже еще приветливей, но, когда садятся есть, исключают их из своего общества. Этот обычай такой древний, что никто не обижается. На Занзибаре у младших жен была собственная система деления на лучших и худших. Красивые и дорого стоившие черкешенки, в полной мере сознававшие, что они выше и по достоинствам, и по цене, отказывались сидеть за одним столом с коричневыми абиссинками. И, по молчаливому соглашению, женщины каждой расы за едой держались отдельно от других.

В Бет-иль-Сахеле у меня возникло впечатление, что живущие там люди гораздо веселее, чем жители Бет-иль-Мтони. Причина этого была в том, что в Бет-иль-Мтони Азза бинт-Сеф управляла, как верховная владычица, мужем, пасынками и падчерицами, их матерями – короче говоря, всеми, а в Бет-иль-Сахеле, где Азза редко появлялась, все, не исключая моего отца, чувствовали себя свободно и раскованно. И я думаю, что мой отец, должно быть, очень сильно ценил эту свободу действий, потому что много лет он никого не посылал постоянно жить в Бет-иль-Мтони, кроме тех, кто о этом просил, хотя там всегда оставались свободные комнаты, а Бет-иль-Сахель был переполнен. Перенаселенность, о которой я сейчас говорила, в конце концов стала создавать столько неудобств, что моему отцу пришла на ум мысль установить на широкой веранде деревянные павильоны, которые служили бы жилыми комнатами. В конце концов он приказал построить на берегу моря, в нескольких милях к северу от Бет-иль-Мтони еще один дом, который получил название Бет-иль-Рас (Дом на мысу) и был специально предназначен для молодежи из Бет-иль-Сахеля.

Художник нашел бы на веранде Бет-иль-Сахеля много материала для своих картин. Прежде всего – человеческие лица восьми или девяти оттенков, что художник непременно должен был бы учесть, и множество цветовых пятен и теней на одеждах этих людей, что создавало живейшие контрасты. Не меньше живости было в возне и суматохе, которые там царили. Дети всех возрастов носились по веранде, ссорились и дрались. Непрерывно звучали выстрелы или хлопки в ладоши, которыми подзывают слуг, – это заменяет привычный на Западе звонок колокольчика. Огромные и толстые деревянные сандалии женщин, иногда инкрустированные золотом или серебром, создавали мучительный шум. Мы, дети, просто наслаждались тем, как смешивались на веранде языки разных народов. Полагалось говорить только по-арабски, и в присутствии султана это правило всегда соблюдалось; но как только султан отворачивался, начиналось вавилонское столпотворение – персидский, турецкий, черкесский, суахили, нубийский, абиссинский языки, не говоря о диалектах. Однако в этом общем шуме участвовали все; исключением бывали только больные, и то лишь иногда, поэтому наш дорогой отец полностью привык к нему и никогда даже в малой степени не возражал против него.

Именно на этой веранде собрались сестры в день моего прихода в гости. Они были празднично одеты в честь нашего посещения и прихода Сеида Саида. Их матери ходили вперед и назад или стояли группами. Они разговаривали, смеялись и шутили так оживленно, что человек, не знающий страну, никогда бы не принял их за жен одного и того же мужчины. На лестнице раздавался звон – звенело оружие моих братьев, которые тоже пришли, чтобы увидеться со своим отцом, а на деле – чтобы провести с ним целый день.