Текст книги "Принцесса Элли"

– Я же тебе сказал, что это плохая идея, – рычит Логан.

Я топаю ногой.

Потому что я взрослая. Ну почти.

– Ты не должен так говорить! Ты не должен говорить: «Я же тебе сказал», – это грубо!

– Мне плевать, что это грубо; ты должна меня слушаться. С этого момента делай то, что я говорю, поняла?

У меня на кончике языка вертится вопрос, что он сделает, если я не послушаюсь. Отшлепает меня? Свяжет? Прикует наручниками к себе? Если таковы последствия неповиновения специальному агенту секси-личико, то я готова стать плохой девочкой.

Прежде чем я успеваю задать этот вопрос, грохот с кухни вырывает меня из знойных извращенных фантазий и возвращает в отстойную реальность.

Музыка такая громкая, что деревянные стулья вибрируют; еще минута, и сосед вызовет полицию. Я устала, и к тому же эти сукины дети едят пироги! Я замечаю троих – нет, четверых, – они стоят, разговаривают и руками запихивают в рот завтрашние пироги. Ублюдки!

– Ты прав. Я сдаюсь. Давай успокоимся.

Темно-карие глаза Логана закатываются к потолку.

– Наконец-то.

Я складываю руки, прокручивая все в голове.

– Итак, может, сделаешь эту свою штуку пальцами, чтобы привлечь всеобщее внимание? А я встану на стул и скажу: «Спасибо вам всем, что пришли. Это здорово. Я надеюсь, что вы…»

Тут я понимаю, что Логан не слушает. Потому что он больше не стоит рядом со мной. Он стоит у стереосистемы – выключает музыку, затем складывает ладони рупором у рта.

– Убирайтесь к чертовой матери!

О, тщеславие! Имя тебе не Логан Сент-Джеймс.

* * *

– Знаешь, ты мог бы и помочь.

После того как вечеринка закончилась, Логан отправил Томми домой – сказал, что он выйдет в ночную смену, а кто-то из парней сменит его утром. Что он хочет убедиться, что все приведено в порядок.

У меня такое чувство, что Логан не слишком хорошо справляется с делегированием полномочий.

– Зачем я вообще это делаю? – спрашивает он, водя большим пальцем по экрану телефона. – Я говорил тебе не устраивать эту чертову вечеринку.

Хвала богам, я сделала домашнее задание сразу после школы, в перерывах между выполнением заказов на кухне. Завтра у меня экзамен на четвертом уроке, но я могу позаниматься за обедом. А прямо сейчас я стою на четвереньках, соскабливая и подметая липкие, расплющенные кусочки пирога, прилипшие к полу. Мусорные баки набиты до краев, кухня чистая, столы вытерты. Остался только нижний этаж.

– Это было бы по-джентльменски.

– Я не джентльмен и не подметаю чертовы полы.

– Мило.

Он поворачивает голову в сторону, как будто собирается что-то сказать, но тут в дверь входит мой отец.

Спустя двое суток.

Он вваливается внутрь – не сказать чтобы пошатывается, но нетвердо держится на ногах, глядя прямо перед собой.

Как и Логан, мой отец высокий – широкоплечий, – и он обладает грубоватой, рабочей красотой. Из тех парней, которые принимают душ после работы, а не до. По крайней мере он был таким раньше.

Теперь, особенно когда он выходит из запоя, он постоянно горбится, из-за чего выглядит сутулым и старше своих лет. Его фланелевая рубашка мятая и грязная, а черно-седые волосы свисают на глаза.

– Что это, Элли? – бормочет он.

И самое странное – я надеюсь, что он накричит на меня. Накажет. Отберет телефон. Как сделал бы нормальный родитель, обычный отец… которому не наплевать.

– У меня, э-э, тут были кое-какие гости. Мы немного повеселились. Я все уберу перед завтрашним открытием.

Он даже не смотрит в мою сторону. Просто коротко кивает, и то этот жест я замечаю только потому, что смотрю на него в упор.

– Я иду спать. Я приду, чтобы помочь Марти, когда ты уйдешь в школу.

Затем он пробирается между столами и через вращающуюся кухонную дверь идет к задней лестнице, которая ведет в нашу квартиру наверху.

Я опускаю голову и возвращаюсь к мытью пола.

Несколько минут спустя, не поднимая глаз, я говорю Логану:

– Ты не должен этого делать, ты знаешь.

– Не должен делать что?

– Волноваться. Ты весь напряжен, как будто думаешь, что он собирается меня обидеть или что-то в этом роде. Он едва может собраться с силами, чтобы просто заговорить со мной – он никогда бы меня не ударил.

Логан смотрит на меня сверху вниз своими глубокими темными глазами, как будто видит меня насквозь, читает мои мысли.

– Речь не про его кулаки. Есть множество способов причинить людям боль. Разве нет?

Обычно меня это не напрягает. Я этого не позволяю. Но последние несколько дней были не такими, как всегда. И большие, мучительные слезы выступают у меня на глазах.

– Он ненавидит меня, – тихо говорю я. Но затем рыдание сотрясает мою грудь и плечи. – Мой отец ненавидит меня.

Логан сдвигает брови и через мгновение делает глубокий вдох. Затем с грацией, удивительной для парня такого роста, он подходит и опускается на пол рядом со мной, упершись предплечьями в колени, спиной к стене.

Он наклоняется ближе и мягко шепчет:

– Не думаю, что это правда.

Я качаю головой и вытираю щеки.

– Ты не понимаешь. Я болела. В ту ночь, когда убили маму, у меня болело горло, я кашляла. Я без конца ныла. Аптека в конце квартала была закрыта на ремонт, поэтому она поехала на метро.

Когда твое детство проходит в городе, родители довольно рано проводят с тобой беседу о грабежах. О том, что никакое количество денег или драгоценностей не стоят твоей жизни. Так что, если кто-то потребует эти вещи, просто отдай их. Их можно заменить – а тебя нельзя.

– Он написал нам письмо из тюрьмы несколько лет назад – тот парень, который это сделал. Он сказал, что ему жаль, что он не хотел в нее стрелять, что пистолет просто… выстрелил.

Я поднимаю взгляд и вижу, что Логан внимательно смотрит и слушает.

– Я не знаю, как кто-то вообще может подумать, что подобные вещи могут успокоить людей. Что он сожалеет. Что он не хотел делать то, что сделал. Что дело не в нас. Во всяком случае, это просто еще раз доказывает, что она оказалась не в том месте и не в то время. И что… если бы меня не существовало, любовь всей жизни моего отца была бы жива. Я не драматизирую, это просто факт. И именно поэтому он даже не может взглянуть на меня.

Несколько минут мы молчим. Я сижу на коленях, Логан смотрит прямо перед собой.

Затем он потирает шею и спрашивает:

– Ты же знаешь, говорят, что Нью-Джерси – это подмышка Америки?

– Я всегда думала, что это бред. Мне нравится Джерси.

– Там, где я вырос – Ист-Амбой, – это как лишай на теле Весско.

Я коротко хихикаю.

– Был там один парень, Алкаш Вилли – все его так называли. Он целыми днями попрошайничал, бродил по улицам и искал по канавам мелочь. Потом покупал самую большую и дешевую бутылку спиртного, какую мог достать.

Ровный звук глубокого голоса Логана, его мелодичный акцент успокаивают. Баюкают, как мрачная колыбельная.

– Но он не всегда был Алкашом Вилли. Когда-то он был Уильямом. А у Уильяма была хорошенькая жена и трое маленьких детей. Они были бедны, мы все были бедны, и они жили в крошечной квартирке с одной спальней на четвертом этаже в доме-развалюхе, но они были счастливы.

Его голос становится низким.

– Уильям работал в ночную смену в супермаркете, разгружал грузовики, заполнял полки. И однажды ночью он поцеловал на прощание свою милую жену, уложил детей в постель и отправился на работу. И когда он вернулся домой… Все, что он любил, все, ради чего он жил, превратилось в пепел.

Я ахаю, вдруг став маленькой и тихой.

– Там был пожар, плохая проводка, и все они оказались в ловушке в этой крошечной квартире и погибли. Все, кроме одного. Самый старший, Брэди, был примерно моего возраста. Он успел выпрыгнуть в окно до того, как до него добрался дым. Он переломал кости на ноге в нескольких местах, но выжил. Кажется, что, потеряв все остальное, Уильям должен был держаться за этого парня обеими руками. Не уходить, никогда не выпускать из виду.

Логан пожимает плечами.

– Вместо этого, как только Брэди выписали из больницы, Уильям позвонил в социальную службу, подписал отказ от всех прав и бросил своего единственного выжившего ребенка.

Он качает головой, его голос смягчается, когда он все вспоминает.

– Когда они пришли, чтобы забрать его, это было самое печальное, что я видел в своей жизни. Брэди стоит на тротуаре, прыгает на костылях, плачет и умоляет своего отца позволить ему остаться. Вилли даже не обернулся. Не попрощался. Просто пошел дальше… и начал искать мелочь.

– Но как же так? – восклицаю я, переживая за ребенка, которого я никогда даже не видела. – Почему он так сделал?

Логан смотрит мне в глаза.

– Чтобы наказать себя за то, что его не было рядом, когда люди, которых он любил, нуждались в нем. За то, что подвел их, не защитил… Это худший грех, который может совершить человек. Если мужчина не может уберечь тех, кто ему дороже всего… он их не заслуживает.

– Но это была не его вина.

– Он считал, что его.

Его голос мягкий. Нежный.

– Я видел лицо твоего отца, когда ты с ним рядом, Элли. Он не ненавидит тебя. Прав я или нет, но он ненавидит себя. Ты напоминаешь ему обо всем драгоценном, что он не сумел сберечь. Он так глубоко погружен в собственную боль, что не видит ни твоей боли, ни боли твоей сестры, ни того, как он все усугубляет. Он слаб, опечален и зациклен на себе, но это его дело – понимаешь? Это не имеет к тебе никакого отношения.

Конечно, все это делу не поможет. Не исправит ситуацию. Но слышать эти слова от кого-то, кто лично во всем этом не замешан и у кого нет причины лгать – облегчение, потому что все вдруг становится не так уж ужасно.

И вот тогда я чувствую усталость. Она обрушивается на меня, как стремительный поток воды – сильно и быстро, и в один миг сбивает с ног. Я ощущаю себя так, словно мне семьдесят, а не семнадцать. По крайней мере я представляю, как буду чувствовать себя в семьдесят.

Я прикрываю зевок тыльной стороной ладони.

– Иди в постель, подруга. – Логан встает, отряхивает брюки и поднимает с пола метлу. – Я тут закончу.

Я тоже поднимаюсь.

– Я думала, ты не подметаешь гребаные полы?

Логан подмигивает. И прямо там, в этой полутемной маленькой кофейне, он навсегда крадет кусочек моего сердца.

– В твоем случае я сделаю гребаное исключение.

Он начинает подметать, но, когда я подхожу к кухонной двери, я останавливаюсь.

– Спасибо, Логан. За все.

Секунду он смотрит на меня, затем легко кивает.

– Не нужно меня благодарить, я просто делаю свою работу.

3. Логан

В течение следующих двух недель мы привыкаем к новому ритму. Я выхожу на дежурство в кафе рано утром, вместе с Элли, а потом, как только Томми уезжает с ней в школу, помогаю Марти на кухне готовить заказы, мыть посуду. Не слишком благородная работа, но она достаточно напряженная, энергичная, и время идет быстро. Я остаюсь до ужина, когда кто-то из парней – Кори или Лиам – выходит на ночное дежурство.

Мне нравится рутина – она стабильна, предсказуема, проста в управлении. Одно и то же изо дня в день.

За исключением песен. Тех, которые Элли врубает на кухне в четыре утра, пока печет. Они всегда разные, как будто у нее бесконечный плей-лист. Некоторые из них ей, кажется, нравятся больше других, и она ставит их на повтор. Сегодня это «What a feeling» из фильма о стриптизершах восьмидесятых. Вчера было «I Want You to Want Me», а до этого была «Son of a Preacher Man».

И она постоянно танцует. Скачет вокруг, как солнечный зайчик, отражающийся от зеркал.

Однажды я спросил:

– А музыка обязательна?

И она просто улыбнулась своей милой улыбкой и ответила:

– С музыкой пироги вкуснее, глупый.

Однако этим утром Элли выглядит особенно усталой, с темными кругами – почти синяками – под своими детскими голубыми глазами. И на краю прилавка у нее разложены книги и записи, на которые она время от времени бросает взгляд, бормоча что-то себе под нос, пока готовит тесто для пирога.

– Ты много учишься, – говорю я.

Она хихикает:

– Приходится – я на финишной прямой. Я и Бренда Рэйвен отвечаем за прощальную речь. Осенью меня уже приняли в Нью-Йоркский университет, но выпуститься первой из всего класса было бы вишенкой на моем академическом торте.

На первый взгляд Элли Хэммонд выглядит… ветреной. Как будто у нее в голове слишком много воздуха. Но в ней сложно ошибиться. Она не пустоголовая; она просто… невинная. Доверчивая. Счастливая. Наверное, самая веселая девушка, которую я когда-либо встречал.

– Ты учился в колледже? – спрашивает она.

– Нет.

Воспитательница сказала мне, что у меня дислексия, когда мне было девять. Было облегчением узнать, что я не просто тупица. Она научила меня кое-как справляться, но даже сейчас чтение дается мне нелегко.

– Я был не особо хорош в школе.

Я подхожу ближе к стойке, кладу руку на ручку ее скалки.

И Элли замирает, как нежный белокурый олень.

– Дай я, – говорю я. – А ты иди готовься. Я много раз видел, как ты их делаешь, так что справлюсь.

Она смотрит на меня так, словно я только что предложил ей весь мир на блюдечке.

– Правда?

– Конечно. – Я пожимаю плечами, игнорируя поклонение в ее глазах. – Я же стою тут без дела.

Я не люблю быть бесполезным.

– Ах… ладно. Спасибо. – Она открывает ящик стола и протягивает мне белый фартук. – Но тебе стоит надеть это.

С таким же успехом она могла бы протянуть мне таракана.

– Я похож на парня, который носит фартук?

Элли пожимает плечами.

– Будь по-твоему, мистер я-слишком-сексуален-для-моего-фартука. Но твоя черная рубашка не будет выглядеть такой крутой, если ее заляпать мукой.

Я фыркаю. Но оставляю чертов фартук на прилавке. Ни за что.

* * *

В занятии выпечкой есть странное удовольствие, в котором я никогда бы не признался вслух. Это приходит мне в голову, когда я кладу последний из двух дюжин пирогов на охлаждающий стеллаж в центре прилавка. Они выглядят хорошо – с золотистыми, слегка коричневыми корочками, – а пахнут еще лучше. Элли захлопывает свой большой учебник и убирает бумаги с яркой белозубой улыбкой, занимающей половину ее лица.

– Боже, мне это было нужно. Теперь я смогу запросто сдать экзамен.

Она чувствует облегчение. И мне от этого тоже хорошо.

Мы направляемся в передний зал и снимаем стулья, стоящие вверх ножками, со столов. Ее пристальный взгляд следит за каждым моим движением – она пытается остаться незамеченной, – отводит глаза, когда я оглядываюсь, но меня так оглядывали достаточно женщин, чтобы я понял, что происходит. Интерес Элли отягощен любопытством и очарованием, как исследующее прикосновение мягких рук к моей коже. Она распахивает штору на окне, открывая толпу покупателей, которые уже собрались на тротуаре. Их меньше, чем было несколько недель назад, – общественность уже знает, что наследный принц Весско покинул здание и страну.

Элли возвращается на кухню… и орет так, как будто там кого-то убили.

– Не-е-е-е-ет!

Адреналин бьет мне в голову, и я бросаюсь на кухню, готовый к бою. Пока не вижу причину ее крика.

– Боско, неееет!

Это собака-грызун. Он пробрался на кухню, каким-то образом смог вскарабкаться на стеллаж и сейчас уничтожает четвертый пирог.

Черт возьми, впечатляет, как быстро он их слопал. И как дворняга его размера вообще могла съесть столько. Его живот выпирает от нечестно нажитого – как у змеи, проглотившей обезьяну.

– Вороватый ублюдок! – кричу я.

Элли сгребает его со стойки, и я тычу пальцем ему в морду.

– Плохая собака.

Маленький придурок просто огрызается в ответ.

Элли бросает дворняжку на ступеньки, ведущие в квартиру, и захлопывает дверь. Затем мы оба поворачиваемся и оцениваем масштаб катастрофы. Два яблочных и вишневый полностью съедены, он пооткусывал края персикового и яблочно-карамельного и оставил крошечные отпечатки лап на двух лимонных меренгах.

– Придется перепекать все семь, – говорит Элли.

Я складываю руки на груди.

– Похоже на то.

– Это займет несколько часов, – говорит она.

– Да уж.

– Но мы должны. Другого варианта нет.

Повисает тишина. Тяжелое, многозначительное молчание.

И как будто нас пронзает одна и та же мысль, в одно и то же время.

Я искоса бросаю взгляд на Элли, а она уже поглядывает на меня.

– Или… есть? – лукаво спрашивает она.

Я смотрю на то, что осталось от испорченной выпечки, взвешивая все варианты. – Если мы отрежем пожеванные кусочки…

– И разровняем меренгу…

– Положим облизанные в духовку, чтобы они высохли…

– Вы что, мать вашу, с ума сошли?

Я оборачиваюсь и вижу Марти, стоящего в проходе за нами. Он все слышал, и он в шоке. Элли пытается прикрыть нас. Но у нее плохо получается.

– Марти! Когда ты приехал? Мы не собирались делать ничего плохого.

Операции под прикрытием явно не для нее.

– Ничего плохого? – передразнивает он, входя в комнату. – А как насчет закрытия кофейни чертовым департаментом здравоохранения? Например, за то, что кормим людей пирогами с собачьей слюной – ты что, совсем сдурела?

– Это была просто мысль, – клянется Элли, начиная смеяться.

– Минутная слабость, – говорю я, поддерживая ее.

– Мы просто очень устали и…

– И слишком долго пробыли на этой кухне. – Он указывает на дверь. – Пошли вон, оба.

Когда мы не двигаемся, он идет за метлой.

– Давай-давай!

Элли хватает свой рюкзак, и я веду ее к задней двери, в то время как Марти бросается на нас, как на паразитов.

* * *

На тротуар капает дождь – легкая, противная дымка. Краем глаза я вижу, как Элли натягивает капюшон, но мой взгляд остается устремленным вперед. Если твои глаза направлены на человека, которого ты охраняешь, ты все делаешь неправильно.

Я обращаю внимание на тех, кто находится на улице, читая язык их тел, – пешеходы по дороге на работу, бездомный на углу, я не отхожу далеко от Элли, держа ее в пределах досягаемости, сканируя местность слева направо на предмет потенциальных угроз или любого, кто по глупости решит подойти слишком близко. Это как вторая натура.

– Тебе нужно уже бежать в школу?

– Еще нет. Это последняя неделя, так что у меня первый и второй уроки факультативы.

Не глядя на телефон, я пишу Томми, что отвезу Элли в школу – он должен встретить нас там.

Дождь усиливается, в сером небе вспыхивает молния.

– Есть какое-то конкретное место, куда ты хочешь пойти?

Я не хочу, чтобы она промокла и заболела.

– Я знаю одно место. – Ее маленькая ручка хватает меня за запястье. – Пошли.

К тому времени, как мы проходим через каменную арку Метрополитен-музея, уже льет как из ведра, вода стекает по ступенькам сотнями маленьких ручейков. В фойе с мраморным полом тепло и сухо. Элли стряхивает воду со своей толстовки и отжимает длинные, разноцветные волосы, и я улавливаю ее запах. В нем сладкий персик, флердоранж и дождь.

– Моя мама часто приводила сюда меня с Оливией.

Я тянусь за кошельком, но Элли показывает студенческий билет и протягивает два ваучера билетеру.

– У меня гостевые абонементы, – говорит она, – утреннее посещение для студентов.

Я никогда не был в музее – во всяком случае, не в качестве посетителя. Королевская семья посетила больше музейных мероприятий и гала-концертов, чем я могу сосчитать, но мое внимание было приковано не к экспонатам. Я иду рядом с Элли из одной похожей на пещеру комнаты в другую, и она болтает без умолку, как будто ее рот не может оставаться без движения ни секунды.

– Ты всегда хотел быть телохранителем?

– Нет, – бурчу я.

– Кем ты хотел быть?

– Хотел делать то, в чем я хорош.

Она наклоняет голову и смотрит на меня.

– Как вышло, что ты стал телохранителем Николаса?

– Я служил в армии. У меня это хорошо получалось – меня отобрали для специальной стажировки.

– Типа Джеймс Бонд, морской котик, да?

– Что-то вроде того, да.

Элли качает головой, когда думает. Ее золотистые волосы сейчас высыхают, и на них появляется мягкая волна. Она останавливается перед египетской экспозицией, свет, отраженный от саркофага, отбрасывает на ее черты теплые тени.

– Ты убивал кого-нибудь, когда служил в армии?

Я осторожен со своим ответом.

– Какая там поправка в вашей Конституции защищает людей от показаний против себя?

– Пятая.

Я киваю.

– Я ей воспользуюсь. Это окончательный ответ.

Она моргает своими длинными светлыми ресницами, глядя на меня.

– Значит, да. Черт, Логан, ты как крутой убийца.

Я фыркаю.

– Я этого не говорил.

– Ты и «нет» не сказал.

Через несколько шагов она добавляет:

– Я не думаю, что могла бы убить человека.

– Ты бы удивилась, узнав, на что ты способна в определенных ситуациях.

– Если бы ты кого-то убил… тебе было бы плохо?

Я провожу языком по внутренней стороне щеки и отвечаю честно, не заботясь о том, как это прозвучит:

– Нет. Я бы не чувствовал себя плохо. Некоторых людей нужно убивать, Элли.

Я открываю для нее дверь, и она что-то напевает себе под нос, проходя внутрь – в выставочный зал моды со слабым освещением и соблазнительными красными стенами.

– А как насчет темной одежды? – спрашивает она, когда мы идем по коридору. – Это что-то вроде обязательного дресс-кода, которому вас учат в школе телохранителей?

Я смотрю на нее сверху вниз.

– Ты задаешь много вопросов.

– Мне нравится все знать. – Она пожимает плечами. – Я общительный человек. Так что там с одеждой?

Я тереблю пальцем темно-синий галстук на шее – тот самый, который, насколько я помню, ей нравится.

– У рыцарей есть доспехи; у нас темная одежда. Мы должны смешаться с толпой.

– Невозможно! Ты слишком горяч, чтобы слиться с толпой.

Я сдерживаю улыбку. Она кокетливая маленькая штучка – дерзкая; она не умеет скрывать свои чувства и не стала бы, даже если бы умела. Если бы Элли была старше, если бы мы были другими людьми, я бы всерьез задумался о том, чтобы пофлиртовать в ответ. Мне нравится возвращать то, что я получаю.

Из любопытства я спрашиваю:

– Кем ты хочешь быть, когда окончишь школу?

Она вздыхает долго и глубоко.

– Это вопрос на миллион долларов, да? – Она мотает головой взад-вперед. – Если я хочу материальной устойчивости, мне следует пойти в финансы. Стать крутым аналитиком. Я хорошо разбираюсь в цифрах, а бизнесу всегда будут нужны аудиторы.

Я открываю для нее дверь в следующий зал.

– Звучит так, как будто сейчас будет «но».

Ее губы расплываются в улыбке.

– Ноооооо, финансы – это ведь не про меня.

– А что же про тебя, Элли Хэммонд?

– Я хочу быть психологом. Разговаривать с людьми, помогать им справляться с их проблемами. Я думаю, что это сделало бы меня счастливой.

Что-то сжимается у меня в груди, когда я смотрю на нее – на эту добрую девушку. Я хочу, чтобы у нее все получилось, она заслуживает быть счастливой.

Элли останавливается и поворачивается к экспозиции прямо перед ней. Это кровать с балдахином на четырех столбиках, богато украшенная и занавешенная замысловатой, отделанной золотом тканью королевского синего и фиолетового цветов. Она читает описание с таблички на стене.

– Постель Его Величества короля Реджинальда Второго и Королевы Маргариты Анастасии Весско. Это родители королевы Леноры, верно?

– Да.

Она снова смотрит на кровать и тоскливо вздыхает.

– Ух ты. Не могу себе представить, что можно жить так каждый день. Слуги, замки и короны – насколько это волшебно? – Она указывает на роскошную кровать. – Королева Ленора вполне могла быть зачата на этой кровати, прямо здесь!

Я вздрагиваю при этой мысли.

– Давай не будем об этом говорить.

Элли смеется – звук странный, словно мерцающий. Когда мы переходим к следующему экспонату, она спрашивает:

– Какая погода в Весско?

Я смотрю на стеклянный потолок, по которому все еще барабанит дождь.

– Вот такая. В основном мрачно, довольно прохладно – часто идет дождь.

– Я люблю дождь, – говорит она на выдохе. – От него так… уютно. Дайте мне ливень и огонь в камине, мягкое одеяло и чашку чая в крепком кирпичном доме – я бы не захотела уезжать оттуда.

Она рисует очень красивую картину.

Элли останавливается перед картиной с изображением наследного принца Весско, принца Николаса Артура Фредерика Эдварда Пембрука. Это его официальный портрет, заказанный на восемнадцатилетие. Он одет в военную форму, выглядит царственно. Но, поскольку я знаю его, я вижу отстраненность в его лице и равнодушие в его глазах.

Как заложник без надежды на освобождение.

Она пристально смотрит на портрет, и ее голос становится тихим.

– Он ведь собирается разбить сердце моей сестры на тысячу кусочков, правда?

Я делаю паузу, прежде чем ответить.

– Ненамеренно. И не только ее сердце.