Текст книги "Комната"

Старый Ник ничего не отвечает. Я думаю, они сидят на кровати.

– Ну хотя бы небольшую, – умоляет Ма.

– Здорово ты придумала, – произносит Старый Ник. – Пусть соседи ломают голову, с чего это я вдруг стал готовить себе острую еду в мастерской?

Я думаю, это снова сарказм.

– Ну извини, – отвечает Ма, – я не подумала об этом…

– Может, мне еще установить на крыше сверкающую неоновую стрелку?

Интересно, как светится стрелка?

– Мне правда очень жаль, – говорит Ма, – я не подумала, что запах, то есть вытяжка, может…

– Я думаю, ты просто не понимаешь, как тебе здесь хорошо, – говорит Старый Ник. – Ты живешь не в подвале, имеешь естественное освещение, вентиляцию – в некоторых местах сделаны отверстия, могу тебя заверить. Свежие фрукты, туалетные принадлежности. Тебе нужно только щелкнуть пальцами – и все появится. Многие девушки благодарили бы Небо за такие условия, где так безопасно. Особенно с ребенком.

Это он обо мне?

– Не надо беспокоиться о том, что твой ребенок попадет под машину, за рулем которой сидит пьяный водитель, – продолжает он. – Никаких тебе торговцев наркотиками, никаких извращенцев…

Тут Ма перебивает:

– Не надо было мне заводить этот разговор о вытяжке, это было ужасно глупо, у нас все хорошо.

– Ну вот и ладно.

Некоторое время они молчат.

Я считаю зубы, но все время сбиваюсь – у меня получается то девятнадцать, то двадцать, а потом снова девятнадцать. Я кусаю язык до тех пор, пока не становится больно.

– Конечно, все со временем изнашивается. Это в порядке вещей. – Его голос звучит отдаленно, я думаю, что сейчас он стоит рядом с ванной. – Этот шов на скобе надо будет почистить песком и заделать. И вот еще, смотри – из-под пробкового покрытия на полу видна основа.

– Мы обращаемся со всеми вещами очень бережно, – говорит мама очень тихо.

– Недостаточно бережно. Пробка не предназначена для того, чтобы по ней много ходили. Я планировал, что здесь будет жить один человек, ведущий малоподвижный образ жизни.

– Так ты ложишься или нет? – спрашивает мама каким-то странным высоким голосом.

– Дай мне снять ботинки, – раздается рычание, и я слышу, как на пол что-то падает. – Не успел я войти, как ты набросилась на меня со своими просьбами…

Лампа гаснет. Старый Ник начинает скрипеть кроватью, я считаю до девяноста семи, после чего мне кажется, что я пропустил один раз, и перестаю считать.

Я лежу, прислушиваясь, хотя в комнате стоит тишина.

По воскресеньям мы едим бублики, которые надо усиленно жевать, с желе и арахисовым маслом. Вдруг Ма вытаскивает свой бублик изо рта – в нем торчит какой-то острый предмет.

– Наконец-то, – произносит она.

Я вытаскиваю этот предмет – он весь желтый, с темными коричневыми пятнами.

– Это тот зуб, который болел?

Ма кивает. Она пробует языком дырку во рту. Все это очень странно.

– Мы можем засунуть его назад и приклеить клейстером.

Но Ма качает головой и улыбается.

– Я рада, что он выпал, теперь не будет болеть.

Всего минуту назад этот зуб был частью ее, а теперь уже нет. Ну и дела!

– Знаешь, что надо сделать, – положи его под подушку, ночью прилетит фея-невидимка и превратит его в деньги!

– Здесь это не получится, – говорит Ма.

– Почему?

– Потому что зубная фея не знает, где находится наша комната. – Ма глядит на стену, словно видит сквозь нее.

Снаружи есть все. Когда я теперь думаю о чем-нибудь, например о лыжах, кострах, островах, лифтах или игрушках, я вспоминаю, что все эти вещи – настоящие, они все существуют снаружи. От этой мысли я устаю. И люди тоже – пожарные, учителя, воры, младенцы, святые, футболисты и все остальные, – они все реально существуют. Но меня там нет, меня и Ма, мы единственные, кого там нет. Может быть, мы уже перестали быть настоящими?

После ужина Ма рассказывает мне о Гансе и Гретель, о том, как пала Берлинская стена, и о Рамплстилтскине. Мне нравится, что королева должна отгадать имя этого маленького человечка, чтобы он не забрал у нее ребенка.

– А все эти истории настоящие?

– Какие именно?

– Ну, о русалке, о Гансе и Гретель и все остальные.

– Ну, – говорит Ма, – в буквальном смысле слова – нет.

– А что такое?..

– Это сказки, в которых рассказывается не о реальных людях, которые ходят по улицам в наши дни.

– Значит, все это вранье?

– Нет, нет. Сказки – это просто другой вид правды.

Лицо у меня сморщилось от попыток понять, о чем она говорит.

– А Берлинская стена – настоящая?

– Да, такая стена была, но теперь ее нет.

Я так устал, что, наверное, разорвусь на две половинки, как сделал в конце концов Рамплстилтскин.

– Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай, – говорит Ма, закрывая дверцу шкафа.

Я думал, что отключусь, но вдруг до меня доносится громкий голос Старого Ника.

– Но витамины… – говорит Ма.

– Это грабеж средь бела дня.

– Ты хочешь, чтобы мы заболели?

– Это же все сплошное надувательство, – говорит Старый Ник. – Однажды я смотрел передачу о витаминах – все они в конце концов оказываются в унитазе.

Кто оказывается в унитазе?

– Я хочу сказать, что если бы мы лучше питались…

– А, вот ты о чем. Все хнычешь и хнычешь…

Я вижу его в дверную щель, он сидит на краю ванны.

В голосе Ма звучит ярость:

– Клянусь, наше содержание обходится тебе дешевле, чем содержание собаки. Нам даже обувь не нужна.

– Ты не имеешь никакого представления о том, как сильно изменилась жизнь. Я имею в виду, ты не знаешь, откуда берутся деньги.

Некоторое время он молчал.

Потом Ма спросила:

– Что ты хочешь этим сказать? Деньги вообще или…

– Шесть месяцев.

Его руки сложены на груди, они огромные.

– Вот уже шесть месяцев, как я сижу без работы, а пришлось ли тебе хоть о чем-нибудь побеспокоиться?

Теперь я вижу и Ма, она подходит к нему.

– Что случилось?

– Можно подумать, это кого-то волнует.

Они смотрят друг на друга.

– Ты залез в долги? – спрашивает она. – Как же ты собираешься…

– Заткнись.

Я так испугался, что он ее снова начнет душить, что невольно издал какой-то звук.

Старый Ник смотрит прямо на меня. Он делает шаг, потом еще один и еще – и стучит по щели. Я вижу тень от его руки.

– Эй, ты там! – Это он говорит мне.

В моей груди стучит бам-бам. Я поджимаю ноги и стискиваю зубы. Мне хочется забраться под одеяло, но я не могу. Я не могу сделать ни единого движения.

– Он спит, – говорит Ма.

– Она держит тебя в шкафу не только ночью, но и днем?

Слово «тебя» означает меня. Я жду, что мама скажет «нет», но она молчит.

– Это же противоестественно.

Я вижу его глаза, они бледные. Видит ли он меня? Превращусь ли я в камень от его взгляда? И что мне делать, если он откроет дверцу? Я думаю, что мог бы…

– Мне кажется, ты поступаешь неправильно, – говорит он Ма, – ты ни разу не позволила мне взглянуть на него, с тех пор как он родился. Он что, урод с двумя головами или чем-нибудь в этом роде?

Почему он так говорит? Я чуть было не высунул голову из шкафа, чтобы он увидел, что она у меня одна.

Ма загораживает щель в дверце своим телом, я вижу, как сквозь ткань футболки проступают ее лопатки.

– Он просто очень стеснительный.

– У него нет никаких причин меня стесняться, – говорит Старый Ник. – Я ведь и пальцем его не тронул.

А почему он должен трогать меня пальцем?

– Вот, купил ему этот чудесный джип. Я знаю, о чем мечтают мальчики, сам был когда-то пацаном. Вылезай, Джек. – Он произнес мое имя. – Вылезай и получишь леденец.

Леденец!

– Давай лучше ляжем в постель. – Голос Ма звучит очень странно.

Старый Ник издает короткий смешок.

– Я знаю, что тебе нужно, милочка.

Что нужно Ма? Включила ли она это в список?

– Ну иди же скорее, – снова говорит Ма.

– Разве твоя мама не учила тебя хорошим манерам?

Лампа гаснет.

Кровать громко скрипит – это он укладывается.

Я натягиваю на голову одеяло и зажимаю уши, чтобы ничего не слышать. Я не хочу считать скрипы, но все равно считаю.

Когда я просыпаюсь, то вижу, что все еще лежу в шкафу, а кругом кромешная тьма.

Ушел ли Старый Ник? А где леденец? Правило гласит: оставайся в шкафу, пока за тобой не придет Ма. Интересно, какого цвета этот леденец? Можно ли различать цвета в темноте? Я пытаюсь снова заснуть, но мне это не удается. Высуну-ка я голову, просто чтобы…

Я открываю дверцы шкафа очень медленно и тихо. Слышен только звук работающего холодильника. Я встаю на пол, делаю один шаг, два шага, три. Вдруг моя нога натыкается на что-то. Ой-ой-ой! Я поднимаю этот предмет и вижу, что это ботинок, гигантский ботинок. Я гляжу на кровать – там лежит Старый Ник. Мне кажется, что его лицо сделано из камня. Я протягиваю палец, но не трогаю его, а просто держу палец совсем близко.

Тут его глаза сверкают белым. Я отпрыгиваю назад, роняя ботинок. Сейчас он закричит, думаю я, но он улыбается, показывая большие сверкающие зубы, и говорит:

– Привет, сынок.

Я не знаю, что такое…

Но тут раздается крик Ма. Я никогда еще не слышал, чтобы она так кричала, даже во время наших ежедневных упражнений.

– Беги, беги прочь от него!

Я бросаюсь к шкафу, ударяюсь головой, ой как больно, а она все кричит:

– Беги прочь от него!

– Заткнись, – говорит Старый Ник. – Заткнись. – Он обзывает ее всякими словами, но я не слышу их из-за ее крика. Наконец ее голос звучит тише. – Прекрати! – рявкает он.

Но Ма вместо слов произносит мммммм. Я двумя руками держусь за то место на голове, которым я ударился.

– Ты просто безмозглая дура, вот ты кто.

– Я могу вести себя тихо, – говорит Ма еле слышно. Я слышу ее прерывистое дыхание. – Ты знаешь, как тихо я могу себя вести, если ты его не трогаешь. Это единственное, о чем я тебя прошу.

Старый Ник громко фыркает:

– Ты начинаешь просить о разных вещах. Всякий раз, как только я открываю дверь.

– Это все для Джека.

– Да, но не забывай, откуда он взялся.

Я навостряю уши, но Ма ничего не отвечает.

Раздаются какие-то звуки. Он достает одежду? Нет, наверное, надевает ботинки.

После того как он уходит, я не сплю. Я бодрствую всю ночь. Я жду сотню часов, но Ма так и не забирает меня из шкафа.

Я гляжу на крышу. Неожиданно она поднимается вверх, и в комнату врывается небо. Ракеты, коровы и деревья падают мне на голову…

Нет, я лежу в кровати, в окно просачивается свет, – должно быть, уже утро.

– Это просто кошмарный сон, – говорит мама, гладя меня по щеке.

Я немного пососал, но не много, в левой груди молоко очень вкусное. Тут я вспоминаю вчерашние события и поворачиваюсь к Ма, выискивая новые следы на ее шее, но их нет.

– Мне очень жаль, что я вылез ночью из шкафа.

– Я знаю.

Значит ли это, что она меня прощает? Тут я вспоминаю еще кое о чем.

– А что такое «урод»?

– Не надо об этом, Джек.

– А почему он сказал, что у меня не все в порядке?

Ма издает стон.

– Все у тебя в полном порядке. – Она целует меня в нос.

– Но почему тогда он сказал это?

– Он просто хотел меня разозлить.

– Почему?

– Вспомни, как ты любишь играть с машинками, шариками и другими предметами. Ну а он любит играть у меня на нервах. – И Ма стучит себя по голове. Я не знаю, как это – играть на нервах.

– А почему он сказал, что сидит без работы?

– Наверное, он ее потерял, – говорит Ма.

А я думал, что терять можно вещи – вроде нашей кнопки из набора. Снаружи все устроено совсем по-другому.

– А почему он сказал: «Не забывай, откуда он взялся»?

– Послушай, дай мне передохнуть одну минутку, хорошо?

Я считаю про себя: один бегемот, два бегемота, но все шестьдесят секунд этот вопрос вертится у меня в голове.

Ма наливает себе стакан молока, позабыв налить мне. Она смотрит в холодильник, в котором нет света, это странно. Она закрывает дверцу.

Минута прошла.

– Так почему он сказал: не забывай, откуда я взялся? Разве я не прилетел с небес?

Ма включает лампу, но она тоже не зажигается.

– Он имел в виду, чей ты сын.

– Я – твой сын.

Ма слабо улыбается.

– Может быть, лампочка перегорела?

– Не думаю. – Ма трясется от холода и идет проверить обогреватель.

– А почему он сказал тебе, чтобы ты не забывала об этом?

– Ну, на самом деле он думает, что ты его сын.

– Ха! Вот дурак!

Ма глядит на обогреватель.

– Нам отключили электричество.

– Как это?

– Электрический ток перестал течь по проводам.

Странный сегодня день!

Мы завтракаем, чистим зубы, одеваемся потеплее и поливаем цветок. Мы пытаемся налить в ванну воды, но она просто ледяная, и нам приходится умываться не раздеваясь. Небо в окне светлеет. Но ненадолго. Телевизор тоже не работает, и мне так недостает моих друзей. Я делаю вид, что они появляются на экране, и похлопываю по ним пальцами. Ма предлагает надеть еще одну рубашку и штаны, чтобы согреться, и две пары носков. Мы пробегаем несколько миль по Дорожке, после чего Ма велит мне снять вторую пару носков, поскольку мои пальцы хлюпают в них.

– У меня болят уши, – говорю я ей.

Мамины брови взлетают вверх.

– Слишком тихо вокруг.

– А, это потому, что мы не слышим всех тех звуков, к которым привыкли. Ну, например, тех, которые издает поток теплого воздуха из обогревателя или работающий холодильник.

Я играю с больным зубом, пряча его в разных местах – под комодом, в банке с рисом или за жидкостью для мытья посуды. Я стараюсь забыть, куда спрятал его, а потом радуюсь, находя. Ма режет всю зеленую фасоль, которая была в холодильнике; зачем так много?

И тут я вспоминаю о приятном эпизоде, случившемся ночью.

– Послушай, Ма, а где мой леденец?

Она все режет свою фасоль.

– В мусорном ведре.

Почему он оставил его там? Я подбегаю к ведру, нажимаю на педаль, крышка подскакивает со звуком пинг, но никакого леденца я не вижу. Я роюсь в апельсиновой кожуре, рисе, рагу и пластиковых упаковках. Ма берет меня за плечи:

– Прекрати.

– Он принес мне эту конфету в подарок, – говорю я ей.

– Это мусор.

– Нет, не мусор.

– Да он потратил на этот леденец, наверное, центов пятьдесят. Он хотел над тобой посмеяться.

– Я никогда еще не пробовал леденцов на палочке. – Я сбрасываю ее руки с моих плеч.

На плите нельзя ничего разогреть, потому что нет электричества. На обед мы едим скользкую мороженую фасоль, которая еще противнее вареной. Но мы должны ее съесть, а то она разморозится и пропадет. По мне так пусть пропадает, но еду надо беречь.

– Хочешь, я почитаю тебе «Сбежавшего кролика»? – спрашивает Ма после того, как мы умываемся холодной водой.

– А когда нам включат ток?

– Извини, но я не знаю.

Мы ложимся в постель, чтобы согреться. Ма поднимает все свои одежки, и я напиваюсь до отвала сначала из левой, потом из правой груди.

– А если в комнате будет становиться все холоднее и холоднее?

– Нет, не будет. Через три дня начнется апрель, – говорит она, тесно прижимая меня к себе. – На улице станет теплее.

Мы дремлем, только я быстро просыпаюсь. Дождавшись, когда Ма уснет, я выбираюсь из кровати и снова роюсь в мусорном ведре.

Я нахожу леденец почти на самом дне – он похож на красный шар. Я мою руки и конфету тоже, поскольку она испачкалась в рагу. Я снимаю пластиковую обертку и сосу, сосу его – это самая сладкая вещь, которую я когда-либо ел! Наверное, снаружи все такое вкусное.

Если бы я убежал, я стал бы стулом и Ма не смогла бы найти меня среди других стульев. Или я превратился бы в невидимку и приклеился бы к нашему окну, а она смотрела бы сквозь меня. Или стал бы частичкой пыли и попал бы ей в нос, а она чихнула бы, и я вылетел.

Тут я замечаю, что глаза Ма открыты. Я прячу конфету за спину. Ма снова закрывает глаза. Я продолжаю сосать леденец, хотя меня уже немного подташнивает от него. Наконец в руках у меня остается одна палочка, и я выбрасываю ее в мусорное ведро.

Когда Ма встает, она не упоминает о леденце; может быть, она спала, когда ее глаза открылись. Она снова щелкает выключателем лампы, но все без толку. Она говорит, что оставит ее включенной, чтобы мы сразу же увидели, когда дадут ток.

– А вдруг его дадут посреди ночи и он нас разбудит?

– Не думаю, чтобы это было посреди ночи.

Мы играем в боулинг резиновым и бумажным мячиками, сбивая бутылочки из-под витаминов, на которые надеты головы разных существ вроде дракона, принцессы, крокодила и чужестранца. Мы сделали их, когда мне было четыре. Потом я упражняюсь в счете, решаю примеры на сложение, вычитание, деление и умножение и записываю самые большие из полученных чисел. Ма шьет мне две новые куклы из носочков, которые я носил, когда был младенцем. Она вышивает стежками на их лицах улыбающиеся рты и прикрепляет разноцветные пуговицы вместо глаз. Я умею шить, но мне это не очень нравится. Жаль, что я не помню себя младенцем и не знаю, каким был.

Я пишу письмо Губке Бобу, нарисовав в нем самого себя и Ма на заднем плане, которая танцует, чтобы согреться. Мы играем в фотографии, в память и рыбалку. Ма предлагает сыграть в шахматы, но от них у меня пухнут мозги, и она говорит:

– Ну хорошо, сыграем в шашки.

Пальцы у меня совсем замерзли, и я кладу их в рот. Ма говорит, что на них много микробов, и заставляет меня снова вымыть руки ледяной водой.

Мы делаем множество бусин из теста, но не можем нанизать их на нитку, чтобы получилось ожерелье, пока они не засохнут и не станут твердыми. Мы строим космический корабль из коробок и пластмассовых баночек, клейкая лента почти закончилась, но Ма говорит:

– А, чего ее жалеть! – и пускает в дело последний кусок.

Окно на крыше становится темным.

На ужин мы едим засохший сыр и разморозившуюся брокколи. Ма говорит, что я должен поесть, а то мне станет еще холоднее. Она принимает две обезболивающие таблетки и запивает их большими глотками воды.

– Зачем ты пьешь таблетки, если больной зуб уже выпал?

– Мне кажется, я чувствую, что теперь стали болеть другие.

Мы надеваем ночные футболки, а поверх них – другую одежду. Ма запевает:

– Другую сторону горы…

– Другую сторону горы, – подхватываю я.

– Другую сторону горы – вот все, что мог он видеть.

Я запеваю песню «Девяносто девять бутылок пива на стене» и останавливаюсь только тогда, когда добираюсь до семидесятой бутылки. Ма закрывает руками уши и говорит:

– Пожалуйста, давай оставим остальные на завтра. Завтра, наверное, уже включат электричество.

– Хорошо бы, – говорю я.

– Но даже если он и не включит ток, солнца ему все равно не остановить.

Кому? Старому Нику?

– А зачем ему надо останавливать солнце?

– Я же говорю, что он не сможет этого сделать. – Ма крепко обнимает меня и говорит: – Прости меня.

– За что?

Она громко выдыхает:

– Это я во всем виновата, он обозлился на нас из-за меня.

Я смотрю ей в лицо, но почти не вижу его.

– Он терпеть не может, когда я кричу. Я не кричала уже много лет. Поэтому он решил нас наказать.

Сердце у меня в груди громко колотится.

– А как он нас накажет?

– Он уже наказал. Отключил свет.

– А, это ерунда.

Ма смеется:

– Что ты хочешь этим сказать? Мы же замерзаем, едим разморозившиеся овощи…

– Но я думал, что он захочет наказать нас обоих. – Я пытаюсь представить себе это. – Как будто есть две комнаты, и он сажает меня в одну, а тебя – в другую.

– Джек, какой ты замечательный!

– Почему я замечательный?

– Не знаю, – отвечает Ма. – Как ты неожиданно тогда выскочил.

Мы еще крепче прижимаемся друг к другу.

– Я не люблю темноту, – говорю я.

– Ну, пришло время спать, а спать надо в темноте.

– Я догадываюсь.

– Мы понимаем друг друга с полуслова.

– Да.

– Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай.

– А мне не надо идти в шкаф?

– Сегодня не надо, – отвечает Ма.

Когда мы просыпаемся, в комнате еще холоднее, чем вчера. Часы показывают 7:00, в них вставлена батарейка, поэтому у них внутри свой собственный ток.

Ма все время зевает, потому что она не спала ночью. У меня болит живот, она говорит, что это, наверное, от сырых овощей. Я прошу у нее обезболивающую таблетку, и она дает мне половинку. Я жду, жду и жду, но мой живот все никак не успокоится.

Окно на крыше постепенно светлеет.

– Я рад, что он не приходил сегодня ночью, – говорю я Ма. – Хорошо бы, чтобы он к нам вообще больше не приходил, вот было бы классно!

– Джек! – Ма, похоже, хмурится. – Думай, что говоришь.

– Я думаю.

– Я имею в виду – подумай о том, что с нами будет. Кто дает нам еду?

Я знаю ответ.

– Младенец Иисус из полей, которые находятся снаружи.

– Нет, кто нам ее приносит?

– О!..

Ма встает. Она говорит, что краны еще работают, а это хороший признак.

– Он мог бы отключить и воду, но не отключил.

Я не знаю, что это за признак. Мы снова едим бублики на завтрак, но они холодные и совсем раскисли.

– А что будет, если он не включит ток? – спрашиваю я.

– Я уверена, что он включит. Наверное, уже сегодня вечером.

Время от времени я нажимаю кнопки телевизора. Теперь это просто серый молчащий ящик; я вижу в нем свое лицо, но не так хорошо, как в зеркале.

Мы выполняем все физические упражнения, которые нам известны, пытаясь согреться: карате, острова, «Симон говорит» и трамплин. Мы играем в классики, прыгая с одной пробковой плитки на другую. Правила здесь такие: нельзя прыгать вдоль одной линии и падать. Ма предлагает сыграть в прятки. Она завязывает себе глаза моими штанами с камуфляжной окраской, а я прячусь под кроватью рядом с яичной змеей и, распластываясь на полу, стараюсь не дышать. Ма ищет меня целую вечность. Потом я предлагаю игру в альпинистов. Ма держит меня за руки, и я иду по ее ногам вверх, пока мои ноги не оказываются выше головы и я не нависаю, вывернувшись наружу. Косички падают мне на лицо, и я весело смеюсь. Я делаю сальто и встаю на ноги. Мне хочется еще и еще раз побыть альпинистом, но Ма говорит, что у нее болит поврежденное запястье.

После всех этих занятий мы чувствуем усталость. Мы изготовляем мобиль из спагетти и ниток, к которым привязываем разные предметы, крошечные рисунки меня самого оранжевого цвета и Ма зеленого цвета, а также спиральки из фольги и пучки туалетной бумаги. Ма прикрепляет верхнюю нитку к крыше с помощью последней нашей кнопки. Мы встаем под мобилем и начинаем изо всей силы на него дуть – все предметы, висящие на спагетти, принимаются летать.

Я чувствую голод, и Ма говорит, что я могу съесть последнее яблоко. А что, если Старый Ник не принесет нам больше яблок?

– Почему он все еще наказывает нас? – спрашиваю я.

Ма кривит рот:

– Он думает, что мы – вещь, принадлежащая ему, из-за того, что комната тоже его.

– Как же так получилось?

– Ну, это он ее сделал.

Странно, а я-то думал, что комната существует сама по себе.

– А разве все вещи сделаны не Богом?

Ма минуту молчит, а потом потирает мне шею.

– Все хорошие вещи – да.

Мы играем в Ноев ковчег. Все предметы на столе вроде расчески, маленькой тарелочки, шпателя, книг и джипа выстраиваются в линию и быстро-быстро забираются в коробку, пока не начался Всемирный потоп. Ма больше не играет, она обхватила лицо руками, словно оно стало тяжелым.

Я грызу яблоко.

– У тебя что, другие зубы разболелись?

Она смотрит на меня сквозь пальцы, в ее глазах застыло непонятное выражение.

– Какие теперь?

Ма встает так резко, что я пугаюсь. Она садится в кресло-качалку и протягивает ко мне руки.

– Иди ко мне, я хочу тебе кое-что рассказать.

– Новую сказку?

– Да.

– Отлично.

Она ждет, пока я не устроюсь у нее на руках. Я откусываю от другой стороны яблока кусочки поменьше, чтобы растянуть удовольствие.

– Ты знаешь, что Алиса не всегда была в Стране чудес?

Этот трюк мне уже известен.

– Да, она идет в дом Белого Кролика и становится такой большой, что ей приходится высунуть руки в окно, а ноги – в трубу, и она сбивает ногой ящерку Билла, это немного смешно.

– Нет, до этого, ты помнишь, она сначала лежала на траве?

– А потом провалилась в дыру в четыре тысячи миль длиной, но не ушиблась.

– Так вот, я похожа на Алису, – говорит Ма.

Я смеюсь.

– Не-а. Алиса – маленькая девочка с огромной головой, больше даже, чем у Доры.

– Да, но раньше я жила в другом месте, как и она. Много-много лет назад я была…

– На небесах.

Ма прижимает к моему лицу палец, чтобы я замолчал.

– Я спустилась на землю и была таким же ребенком, как и ты. Я жила со своими мамой и папой.

Я трясу головой:

– Нет, мама – это ты.

– Но у меня была своя мама, я звала ее «мам», – говорит она. – И она до сих пор жива.

Зачем она притворяется? Может, это какая-то новая игра, которую я не знаю?

– Она… Значит, это моя бабушка?

Как абуэла Доры. Или святая Анна на картине, на которой святая Мария сидит у нее на коленях. Я съедаю середину яблока, от него почти ничего не осталось. Я кладу остатки на стол.

– Ты выросла в ее животике?

– Нет, она меня удочерила. Она и мой папа. Тебе он приходится дедушкой. И еще у меня был, вернее, есть старший брат, которого зовут Пол.

Я отрицательно качаю головой. Ведь Пол – это святой.

– Нет, другой Пол.

Разве может быть два Пола?

– Для тебя он – дядя Пол.

Слишком много имен, голова у меня переполнена. А в животе по-прежнему пусто, как будто я и не ел яблока.

– А что мы будем есть на обед?

Ма не улыбается.

– Я рассказываю тебе о твоей семье.

Я трясу головой.

– Если ты их никогда не видел, это не значит, что их вообще нет. На земле столько вещей, о которых ты даже не мечтал.

– А у нас еще остался сыр, который не засох?

– Джек, это очень важно. Я жила в доме со своей мамой, папой и Полом.

Придется поддержать эту игру, а то она рассердится.

– Этот дом был в телевизоре?

– Нет, снаружи.

Как странно, ведь Ма никогда не была снаружи.

– Но он похож на дома, которые ты видел по телевизору. Дом стоит на окраине города, позади него – двор с гамаком.

– А что такое гамак?

Ма достает с полки карандаш и рисует два дерева, веревки между ними, связанные друг с другом, и лежащего на них человека.

– Это пират?

– Нет, это я качаюсь в гамаке. – Ма складывает рисунок, она сильно возбуждена. – И еще я ходила вместе с Полом играть на детскую площадку и качалась там на качелях и ела мороженое. Твои бабушка и дедушка возили нас в машине в зоопарк и на пляж. Я была их маленькой девочкой.

– Не-а.

Ма комкает свой рисунок. На столе мокро, и его белая крышка лоснится.

– Не плачь, – говорю я.

– Не могу. – Ма размазывает слезы по лицу.

– Почему?

– Жаль, что я не смогу описать тебе мое детство так, чтобы ты понял. Я скучаю по нему.

– Ты скучаешь по гамаку?

– По всему, что меня окружало. По жизни снаружи.

Я прижимаюсь к ней. Она хочет, чтобы я понял, и я изо всех сил пытаюсь понять, но от этого начинает болеть голова.

– Значит, ты когда-то жила в телевизоре?

– Я уже говорила тебе, это не в телевизоре. Это реальный мир, ты не поверишь, какой он огромный. – Она разводит руки в стороны, показывая на стены. – Эта комната – всего лишь крошечный, вонючий кусочек этого мира.

– Наша комната совсем не вонючая, – чуть было не рычу я.

– Она становится вонючей только тогда, когда ты какаешь. – Ма снова вытирает глаза.

– Твои какашки воняют сильнее, чем мои. Ты хочешь меня надуть. Перестань сейчас же.

– Ну хорошо, – говорит она, выдыхая, и воздух выходит из нее с шипением, как из воздушного шарика. – Давай лучше съедим бутерброд.

– Почему?

– Но ведь ты же говорил, что хочешь есть.

– Нет, не хочу.

Ее лицо опять становится злым.

– Я сделаю бутерброд, и ты его съешь. Понял?

Она мажет хлеб арахисовым маслом, поскольку сыра уже не осталось. Когда я ем, Ма сидит со мной рядом, но ничего не ест. Она говорит:

– Я понимаю, это трудно переварить.

Что, бутерброд?

На десерт мы едим мандарины. Мне достаются крупные кусочки, а маме – помельче, потому что она предпочитает мелкие.

– Я тебя не обманываю, – говорит Ма, когда я выпиваю сок. – Я не могла рассказать тебе об этом раньше, потому что ты был слишком маленьким, чтобы все понять. Так что получается, что я тебя обманывала. Но теперь тебе уже пять, и я думаю, что ты все поймешь.

Я мотаю головой.

– То, что я делаю теперь, противоположно вранью. Я рассказываю тебе правду.

Мы долго спим. Когда я просыпаюсь, Ма уже не спит и глядит на меня. Ее лицо совсем рядом, дюймах в двух от меня. Я продвигаюсь вниз, чтобы пососать левую грудь.

– Почему ты так не любишь нашу комнату? – спрашиваю я ее.

Она садится и тянет вниз футболку.

– Я еще не закончил.

– Нет, закончил, – говорит Ма. – Раз ты заговорил, значит напился.

Я тоже сажусь.

– Почему тебе не нравится жить в этой комнате со мной?

Ма крепко прижимает меня к себе.

– Мне всегда нравится быть с тобой.

– Но ты же сказала, что она крошечная и вонючая.

– Эх, Джек. – Минуту она молчит. – Мне хотелось бы жить снаружи. Вместе с тобой.

– А мне нравится жить с тобой здесь.

– Ну хорошо.

– Как же он ее сделал?

Ма знает, кого я имею в виду. Я думаю, что она мне не расскажет, но она говорит:

– Сначала это был просто сарай в саду. Обычные двенадцать на двенадцать футов, сталь, покрытая винилом. Но он сделал звуконепроницаемое окно на крыше, проложил толстый слой утеплителя по стенам изнутри и обложил все свинцовым листом, потому что свинец не пропускает звук. Да, и еще сделал прочную дверь с кодовым замком. Он любит похвастать, как удачно все получилось.

Время течет очень медленно. Мы читаем все наши книги с картинками в морозном сиянии. Окно сегодня немного другое – на нем появилось темное пятно, похожее на глаз.

– Посмотри, Ма.

Она смотрит вверх и улыбается:

– Это лист.

– Откуда он взялся?

– Должно быть, его сорвал с ветки ветер и принес сюда.

– С настоящего дерева, растущего снаружи?

– Да. Видишь? Вот тебе и доказательство. За этими стенами – весь мир.

– Давай поиграем в гороховый стебель. Поставим мой стул на стол. – (Ма помогает мне сделать это.) – Затем мусорное ведро на стул. Теперь я заберусь.

– Смотри не упади.

– А ты теперь залезь на стол и держи ведро, чтобы я не упал.

– Гм… – мычит Ма.

Я вижу, что она собирается отказать мне.

– Ну давай попробуем, пожалуйста, прошу тебя. – Все получается замечательно, я не падаю. Стоя на мусорном ведре, я могу дотронуться до пробковых краев крыши, там, где они наклонены к окну. На стекле я заметил что-то, чего раньше не видел. – Смотри – здесь медовые соты, – говорю я Ма, гладя стекло.

– Это – поликарбонатные ячейки, из-за них окно разбить нельзя, – отвечает она. – До того как ты родился, я часто стояла на столе, глядя в окно.

– Лист весь черный, и в нем дырки.

– Да, я думаю, это мертвый лист, оставшийся с прошлой зимы.

Я вижу что-то голубое за окном – это небо, с чем-то белым на нем. Ма говорит, что это облака. Я гляжу сквозь соты, все гляжу и гляжу, но ничего, кроме неба, не вижу. Никаких летающих кораблей, поездов, лошадей, девочек или небоскребов в нем нет.

Спустившись с ведра и со стула, я отвожу мамину руку, которая хочет мне помочь.

– Джек…

Я сам спрыгиваю на пол.

– Врунишка, врунишка, горелые штанишки, снаружи ничего нет! – Ма начинает мне что-то объяснять, но я затыкаю уши пальцами и кричу: – Бла-бла-бла!

Потом я играю с джипом. Мне хочется плакать, но я держусь. Ма роется в кладовке, гремя банками, и мне кажется, она там что-то считает. Она считает, сколько у нас осталось продуктов.