Текст книги "Анархизм. Сочинения одного из лидеров мирового анархического движения начала ХХ века"

Психология политического насилия

Анализировать психологию политического насилия не только очень трудно, но и весьма опасно. Если к таким поступкам отнестись с пониманием, тебя обвинят в их восхвалении. Если, с другой стороны, выразить покушавшемуся[2]2
  Революционер, совершающий акт политического насилия.


[Закрыть] человеческое сочувствие, рискуешь быть признанным потенциальным сообщником. Однако только понимание и сочувствие могут приблизить нас к источнику человеческих страданий и показать нам окончательный выход из этого положения.

Первобытный человек, не ведающий о силах природы, страшился их приближения, прячась от опасностей, которыми они угрожали. Когда человек научился понимать явления природы, он осознал, что, способные убить и нанести большие потери, они также приносят облегчение. Серьезному исследователю должно быть ясно, что накопленные в нашей общественной и экономической жизни силы, достигая кульминации в политическом акте насилия, подобны атмосферным ужасам, проявляющимся в буре и молнии.

Для того чтобы в полной мере оценить истинность этого взгляда, необходимо ощутить жгучее презрение к нашим социальным несправедливостям, само существо должно биться от боли, печали, отчаяния, ежедневно претерпеваемыми миллионами людей. В самом деле, пока мы не стали частью человечества, мы не можем даже отдаленно понять того справедливого негодования, которое копится в человеческой душе, той жгучей, нахлынувшей страсти, которая делает бурю неизбежной.

Невежественная масса смотрит на человека, яростно протестующего против наших социальных и экономических беззаконий, как на дикого зверя, жестокое, бессердечное чудовище, чья радость состоит в убийстве и купании в крови, или в лучшем случае как на безответственного сумасшедшего. И все же нет ничего более далекого от истины. В самом деле, те, кто изучал характер и личность этих людей или вступал с ними в тесный контакт, соглашаются, что именно их сверхчувствительность к окружающему их злу и несправедливости заставляет их расплачиваться за наши социальные преступления. Самые прославленные писатели и поэты, рассуждая о психологии политических преступников, воздали им высочайшую дань. Мог ли кто-нибудь предположить, что эти люди поддерживали насилие или даже одобряли его действие? Разумеется, нет. Это была позиция социолога, человека, знающего, что за каждым насильственным актом стоит жизненно важная причина.

Бьёрнстьерне Бьёрнсон во второй части своей пьесы «Свыше наших сил» подчеркивает тот факт, что именно среди анархистов нам следует искать современных мучеников, расплачивающихся за свою веру собственной кровью и встречающих смерть с улыбкой, веруя так же сильно, как и Христос, что их мученичество искупит человечество.

Французский писатель Франсуа Коппе пишет о психологии покушавшегося так: «Чтение подробностей казни Вайана заставило меня задуматься. Я представил, как он выпячивает грудь под веревками, идет твердым шагом, напрягает волю, концентрирует всю свою энергию и, устремив взоры на нож, бросает наконец в толпу крик проклятия. И вопреки желанию, перед моим мысленным взором вдруг всплыла другая картина. Я увидел группу мужчин и женщин, прижавшихся друг к другу посреди эллиптической арены цирка, под пристальным взглядом тысяч глаз, в то время как со всех уступов огромного амфитеатра доносился ужасный крик: „Ad leones!“, а внизу открываются клетки диких зверей.

Я не верил, что казнь состоится. Во-первых, ни одна жертва не погибла, а долгое время существовал обычай не наказывать за неудавшееся преступление исключительной мерой. Во-вторых, данное преступление, как ни ужасно оно по замыслу, было бескорыстным, порожденным абстрактной идеей. Прошлое этого человека, его бесприютное детство, его жизнь, полная лишений, также говорили в его пользу. В независимой прессе в его защиту раздавались великодушные голоса, очень громкие и красноречивые. „Чисто литераторское мнение“, – с немалым презрением сказали некоторые. Напротив, для людей искусства и мысли честь еще раз выразить свое отвращение к эшафоту».

Золя в романах «Жерминаль» и «Париж» также описывает нежность и мягкость, глубокую симпатию к человеческим страданиям тех людей, кто кончают жизнь отчаянным преступлением против всей нашей системы.

Наконец, возможно, лучше всех понимает психологию покушавшегося М. Амон, автор блестящего труда «Психология профессионального военного», который пришел к следующим выводам: «Позитивный метод, подтверждаемый рациональным методом, позволяет установить идеальный тип анархиста, менталитет которого представляет собой совокупность общих психических характеристик. Каждый анархист имеет достаточно общего с этим идеальным типом, чтобы его можно было отличить от других людей. Так, типичного анархиста можно определить следующим образом: человек бунтарского духа в одной или нескольких его формах – противостояние, исследование, критика, новаторство, – наделенный сильной любовью к свободе, эгоистичной или индивидуалистической, и обладающий большим любопытством, острым желанием знать. Эти черты дополняются горячей любовью к ближнему, высокоразвитой нравственной чуткостью, глубоким чувством справедливости и миссионерским рвением».

К этой характеристике Альвин Ф. Санборн в работе «Париж и социальная революция» прибавляет следующие ценные качества: редкая любовь к животным, необычайная мягкость во всех обычных житейских отношениях, исключительная трезвость и чистота поведения, бережливость и аккуратность, аскетизм в личной жизни и выдающееся мужество[3]3
  Paris and the Social Revolution.


[Закрыть].

«Существует трюизм, который обыватель, кажется, постоянно забывает, оскорбляя анархистов или какую-либо другую партию, служащую в данный момент предметом его особой ненависти, как причину некоего только что совершенного насилия. Этот неоспоримый факт заключается в том, что зверства, связанные с убийством, с незапамятных времен были ответом подстрекаемых и отчаявшихся классов и подстрекаемых и отчаявшихся индивидуумов на обиды ближних, которые они считали невыносимыми. Такие действия – это насильственное отвращение к насилию, агрессивному или репрессивному, это последняя отчаянная схватка возмущенной и раздраженной человеческой природы за дыхание и жизнь. Их поступок не результат особых убеждений, его объяснение необходимо искать в глубине самой человеческой природы. Доказательство тому – вся политическая и социальная история. Для того чтобы не ходить далеко, возьмем три наиболее известных примера политических партий, за последние пятьдесят лет вынужденных прибегнуть к насилию: мадзинианцы в Италии, фении в Ирландии и террористы в России. Они анархисты? Ничего подобного. У них у всех одинаковые политические убеждения? Тоже нет. Мадзинианцы были республиканцами, фении – сепаратистами, русские – социал-демократами или конституционалистами. Но сила ужасных обстоятельств заставила их всех начать террористическую борьбу. Когда от партий мы переходим к действующим таким же образом отдельным личностям, нас поражает количество людей, которые с отчаяния бросились на путь, очевидно противный их общественным инстинктам.

Сегодня, когда анархизм стал новой движущей силой в обществе, теракты иногда совершались анархистами, а иногда людьми других убеждений. Ибо никакая новая вера, даже самая по существу миролюбивая и гуманная, однако еще не принятая человеческим разумом, при первом пришествии своем приносит на землю не мир, а меч не вследствие чего-то насильственного или антиобщественного в самой доктрине, а единственно вследствие того брожения, которое любая новая и творческая идея возбуждает в умах людей, независимо от того, принимают они ее или отвергают. И идея анархизма, которая, с одной стороны, угрожает всем корыстным интересам, а с другой – предлагает перспективу свободной и благородной жизни, которую можно завоевать борьбой с существующими несправедливостями, несомненно, вызовет самую ожесточенную оппозицию и приведет всю подавляющую силу древнего зла в насильственный контакт с бурным взрывом новой надежды.

При жалких жизненных условиях всякая перспектива возможности лучшего делает теперешнее страдание еще невыносимее и побуждает страдающих к самой энергичной борьбе за улучшение своей участи, а если эта борьба прямо приводит лишь к еще большему страданию, то ее исход – беспросветное отчаяние. В нашем нынешнем обществе, например, эксплуатируемый наемный рабочий, краем глаза замечающий, чем могут и должны быть работа и жизнь, воспринимает тяжелую рутину и убожество своего существования почти невыносимыми, и даже при наличии у него решимости и мужества продолжать неуклонно изо всех сил работать и ждать, пока новые идеи настолько проникнут в общество, что проложат путь к лучшим временам, сам факт наличия у него таких идей и попыток их распространять приводит его к возникновению трудностей с его работодателями. Сколько тысяч социалистов, и прежде всего анархистов, потеряли работу и даже возможность получить работу только из-за своих убеждений. Только особо одаренный ремесленник, будучи ревностным пропагандистом, может надеяться сохранить постоянную работу. А что происходит с человеком, мозг которого активно работает с ферментом новых идей, с перспективой новой надежды, рождающейся для трудящихся и страдающих людей, с сознанием того, что его страдание и страдание его собратьев по несчастью вызвано не жестокостью судьбы, а несправедливостью других людей, – что происходит с таким человеком, когда он видит, что его близкие голодают, он сам голодает? Некоторые натуры, оказавшись в таком бедственном положении, и отнюдь не самые асоциальные и не самые бесчувственные, обратятся к насилию и даже почувствуют, что их насилие не антиобщественное, а общественно полезное, что, совершая доступное им насилие, они мстят не за себя, а за человеческую природу, оскорбленную и обесчещенную в своем лице и в лицах своих собратьев по несчастью. И вправе ли мы, сами не находящиеся в этом ужасном положении, стоять в стороне и хладнокровно осуждать этих жалких жертв Неистовства и Рока? Вправе ли мы осуждать как злодеев людей, действующих с героической самоотверженностью, жертвуя своими жизнями в знак протеста, в то время как более асоциальные и менее энергичные покоряются и пресмыкаются в униженном подчинении несправедливости и злу? Вправе ли мы присоединиться к невежественному и жестокому протесту, который клеймит таких людей как чудищ злобы, беспричинно буйствующих в гармоничном и непорочно мирном обществе? Нет! Мы ненавидим убийство ненавистью, которая может показаться абсурдно преувеличенной апологетами массовых убийств матабеле, бездушным молчаливым соучастникам повешений и бомбардировок, но в таких случаях убийств или покушений на убийство, которые мы рассматриваем, мы не можем не признать вину жестокой несправедливости, заключающейся в возложении всей ответственности за содеянное на непосредственного исполнителя преступления. Вина за эти убийства лежит на каждом мужчине и женщине, которые умышленно или по хладнокровному равнодушию помогают поддерживать социальные условия, доводящие людей до отчаяния. Человек, отдающий всю свою жизнь попыткам ценой собственной жизни протестовать против несправедливости положения ближних, святой по сравнению с активными и пассивными сторонниками жестокости и несправедливости, даже если его протест лишает жизни не только его, но и других. Пусть тот, кто без греха в обществе, первым бросит в него камень»[4]4
  Из брошюры, выпущенной Лондонской группой свободы.


[Закрыть].

Тот факт, что сегодня каждый акт политического насилия обязательно приписывается анархистам, отнюдь не удивляет. Тем не менее почти всем знакомым с анархистским движением известно, что большое количество актов, за которые пришлось страдать анархистам, либо исходили от капиталистической прессы, либо были спровоцированы, если не прямо совершены, полицией.

В течение ряда лет в Испании совершались акты насилия, за которые анархистов привлекали к ответственности, преследовали, как диких зверей, и бросали в тюрьмы. Позже выяснилось, что виновниками этих действий были не анархисты, а сотрудники отдела полиции. Скандал стал настолько масштабным, что консервативные испанские газеты потребовали ареста и наказания главаря банды Хуана Руля, впоследствии приговоренного к смертной казни и казненного. Сенсационные доказательства, обнаруженные в ходе суда, вынудили инспектора полиции Моменто полностью снять с анархистов обвинение во всякой связи с преступлениями, совершенными в течение длительного периода времени. Это привело к увольнению ряда сотрудников полиции, в том числе инспектора Трессольса, в отместку раскрывшего тот факт, что за бандой полицейских бомбистов стояли другие занимающие гораздо более высокое положение лица, снабжавшие их средствами и покрывавшие.

Это один из множества ярких примеров того, как фабрикуют анархистские заговоры.

То, что американская полиция с такой же легкостью может лжесвидетельствовать, что она так же беспощадна, так же жестока и коварна, как и их европейские коллеги, доказано не раз. Достаточно вспомнить трагедию 11 ноября 1887 года, известную как Хеймаркетская бойня.

Никто хоть сколько-нибудь знакомый с этим делом не может сомневаться в том, что анархисты, казненные в Чикаго по приговору суда, погибли как жертвы лживой, кровожадной прессы и жестокого полицейского заговора. Разве сам судья Гэри не сказал: «Вас судят не потому, что вы устроили взрыв на Хеймаркет, а потому, что вы анархисты».

Беспристрастный и тщательный анализ губернатором Альтгельдом этого пятна на американской репутации подтвердил грубую откровенность судьи Гэри. Именно это побудило Альтгельда помиловать трех анархистов, тем самым заслужив непреходящее уважение каждого свободолюбивого мужчины и женщины в мире.

Когда мы приближаемся к трагедии 6 сентября 1901 года, мы сталкиваемся с одним из самых ярких примеров того, насколько незначительно социальные теории ответственны за акт политического насилия. «Леон Чолгош, анархист, подстрекаемый к совершению преступления Эммой Гольдман». Конечно, не подстрекала ли она к насилию еще до своего рождения и не будет ли она продолжать подстрекать после смерти? С анархистами возможно все.

Сегодня, даже через девять лет после трагедии, после того как сто раз доказано, что Эмма Гольдман не имеет никакого отношения к этому событию, что не существует никаких подтверждений того, что Чолгош когда-либо называл себя анархистом, мы сталкиваемся с той же сфабрикованной полицией и увековеченной прессой ложью. Ни одна живая душа никогда не слышала, чтобы Чолгош делал это заявление, и нет ни одного письменного слова, доказывающего, что мальчик когда-либо прошептал это обвинение. Ничего, кроме невежества и безумной истерии, которые так и не смогли решить простейшую проблему причины и следствия.

Убит президент свободной республики! Какая еще может быть причина, кроме той, что покушавшийся или сумасшедший, или его подстрекали к совершению преступления?

Свободная республика! Как сохранить миф, как ему продолжать обманывать, отуплять и ослеплять даже сравнительно разумных людей своими чудовищными нелепостями! Свободная республика! И все же в течение немногим более тридцати лет небольшая банда паразитов успешно ограбила американский народ и попрала основополагающие принципы, заложенные отцами-основателями этой страны, гарантирующие каждому мужчине, женщине и ребенку «жизнь, свободу и стремление к счастью». В течение тридцати лет они за счет огромной массы рабочих умножали свое богатство и власть, увеличивая тем самым армию безработной, голодной, бездомной и безбожной части человечества, скитающейся по стране с востока на запад, с севера на юг, в тщетных поисках пропитания. На протяжении многих лет дом остается на попечении малышей, а родители убиваются и истощают силы за сущие гроши. В течение тридцати лет крепких сыновей Америки приносили в жертву на поле боя промышленной войны, а дочерей оскорбляли в продажной фабричной среде. Долгие и томительные годы идет этот процесс подрыва здоровья, силы и гордости народа без явного протеста обездоленных и угнетенных. Обезумев от успехов и побед, денежные власти этой «принадлежащей нам свободной страны» становились все более и более дерзкими в бессердечных, жестоких попытках соперничать с прогнившими и разложившимися европейскими тираниями за гегемонию власти.

Тщетно лживая пресса отрекалась от Леона Чолгоша, как от иностранца. Парень был продуктом нашей собственной свободной американской земли, убаюкивавшей его на сон грядущий патриотической песней:

 
Страна моя, тебе,
Свободы милый край.
 

Кто скажет, сколько раз этот американский ребенок испытывал гордость на праздновании Дня независимости или Дня поминовения погибших в войнах, когда искренне чествовал национальных героев? Кто знает, не был ли он также готов «сражаться за страну и умереть за ее свободу», пока до него не дошло, что у таких, как он, страны нет, потому что у них отняли все, что они произвели, пока он не понял, что свобода и независимость его юношеских мечтаний – всего лишь фарс. Бедный Леон Чолгош, твое преступление заключалось в слишком чувствительном общественном сознании. В отличие от твоих лишенных идеалов и безмозглых американских братьев твои идеалы поднялись над брюхом и банковским счетом. Неудивительно, что на твоем суде из всей разъяренной толпы ты произвел впечатление на одного человека – газетчицу – как провидец, совершенно не обращающий внимания на свое окружение. Твои большие, мечтательные глаза, должно быть, видели новый и славный рассвет.

Теперь обратимся к недавнему примеру сфабрикованного полицией анархического заговора. В этом залитом кровью городе Чикаго на жизнь начальника полиции Шиппи покушался молодой человек по фамилии Авербух. Немедленно на все четыре стороны света заголосили, что Авербух анархист и анархисты виновны в покушении. За всеми, кто был известен своими анархистскими идеями, установили слежку, несколько человек арестовали, библиотеку анархистской группы конфисковали, а все митинги запретили. Само собой разумеется, что за этот поступок, как и во многих предыдущих случаях, должна нести ответственность я. Очевидно, американская полиция приписывает мне оккультные способности. Я не знала Авербуха, я на самом деле даже имени его никогда раньше не слышала, и «вступить в сговор» с ним я могла только в астральном теле. Однако полицию ни логика, ни справедливость в подобном деле не интересуют. Они ищут мишень, дабы замаскировать абсолютное невежество в деле, в психологии политического акта насилия. Авербух был анархистом? Никаких убедительных доказательств этому нет. В стране он пробыл всего три месяца, языка не знал и, насколько могу судить я, чикагским анархистам был совершенно неизвестен.

Что привело его к преступлению? Авербух, как и большинство молодых эмигрантов из России, несомненно, верил в мифическую свободу Америки. Первое боевое крещение он получил полицейской дубинкой во время жестокого разгона демонстрации безработных. Он также изведал американское равенство и возможности в тщетных попытках найти работу. Словом, трехмесячное пребывание в славной стране заставило его понять, что обездоленные во всем мире находятся в одинаковом положении. На родине он, должно быть, уразумел, что закон писан не для бедняков и между русским и американским полицейским никакой разницы нет.

Вопрос для умного социального исследователя состоит не в том, целесообразны ли действия Чолгоша или Авербуха, как и не в том, целесообразна ли гроза. То, что неизбежно производит впечатление на мыслящих и чувствующих мужчин и женщин, так это зрелище жестокого избиения невинных жертв в так называемой свободной республике, а также унизительной, выматывающей душу экономической борьбы, и воспламеняет искру, приводя к взрыву в переутомленных, возмущенных душах людей, подобных Чолгошу или Авербуху. Никакие преследования, травля, репрессии это социальное явление не остановят.

Но часто спрашивают, не признавали ли анархисты совершение актов насилия? Конечно, они всегда готовы взять на себя ответственность. Я утверждаю, что ими двигали не учения анархизма, а страшное давление условий, делавших жизнь невыносимой для их чувствительной натуры. Очевидно, что анархизм или любая другая социальная теория, делающая человека сознательной социальной единицей, служит закваской для бунта. Это не просто утверждение, а проверенный всем опытом факт. Тщательное изучение имеющих отношение к этому вопросу обстоятельств прояснит мою позицию еще больше.

Давайте рассмотрим некоторые из наиболее значимых анархистских насильственных акций за последние два десятилетия. Как ни странно, один из самых крупных актов политического насилия произошел здесь, в Америке, в связи с Хомстедской забастовкой 1892 года.

В то памятное время Сталелитейная компания Карнеги задумала раздавить Объединенную ассоциацию рабочих чугунолитейной и сталелитейной промышленности. Управляющий заводом Генри Клей Фрик получил приказ исполнить эту благородную миссию. Не теряя времени, он сразу же приступил к проведению политики уничтожения рабочего профсоюза, что ему успешно удавалось прежде, сея ужас в период управления угольными шахтами. Под шумок переговоров с рабочими, которые он намеренно затягивал, он совершил необходимые военные приготовления – укрепление завода, возведение высокого деревянного забора с гвоздями наверху и отверстиями для ружейных стволов. Затем в глухой ночи он ввел на территорию предприятия армию пинкертоновских молодчиков, что повело к ужасной бойне. Не удовлетворившись смертью одиннадцати жертв, убитых в столкновении, Фрик, как добрый христианин и свободный американец, развернул кампанию против беззащитных вдов и сирот расстрелянных рабочих, приказав немедленно выбросить их вон на улицу из жалкого жилья, предоставляемого им компанией.

Всю Америку взбудоражило это бесчеловечное насилие. Раздались сотни голосов протеста и призывы к Фрику прекратить свою политику и не заходить слишком далеко. Да, от протестов сотни людей можно отмахнуться как от назойливых мух. Активно отреагировал на насилие в Хомстеде лишь один – Александр Беркман. Да, он был анархистом. Он гордился этим фактом, потому что анархизм был единственной силой, которая делала разлад между его духовными устремлениями и внешним миром чуть более сносным. Однако не анархизм как таковой, а жестокое убийство одиннадцати сталелитейщиков побудило Александра Беркмана к совершению покушения на жизнь Генри Клея Фрика.

История политических убийств и покушений в Европе дает нам много ярких примеров влияния окружающей обстановки на восприимчивого человека.

Речь в суде Вайяна, бросившего бомбу в зале Национального собрания Франции во время заседания 9 декабря 1893 года, дает ясное представление о психологии таких актов.

«Господа, через несколько минут вы вынесете мне приговор, но, слушая ваш вердикт, я, по крайней мере, буду удовлетворен тем, что ранил нынешнее общество, это проклятое общество, где нередко один человек швыряется деньгами, на которые можно прокормить тысячи голодных семей, бесстыдное общество, позволяющее немногим монополизировать все общественное богатство, а у сотен тысяч несчастных бедняков нет даже куска хлеба, что бросают собакам, и целые семьи, лишенные самого необходимого, сводят счеты с жизнью.

Да, господа, если бы правящие классы могли спуститься вниз к этим несчастным! Но нет, они предпочитают оставаться глухими к их мольбам. Видимо, сама судьба неудержимо влечет их, как королевскую власть в XVIII веке, в пропасть, которая поглотит их, ибо горе тем, кто, считая себя высшими существами, присваивает право эксплуатировать тех, кто ниже их! Наступает момент, когда народ, больше не рассуждая, поднимается, как ураган, и сметает все перед собой. И мы увидим насаженные на пики окровавленные головы.

Среди эксплуатируемых, господа, есть два рода людей. Одни не понимают, кто они такие и кем могут быть, считающие, что они рождены быть рабочими и довольствоваться тем немногим, что им дают в награду за их труд. Но другие, напротив, думают, учатся и, оглядываясь вокруг, видят общественные беззакония. Разве они виноваты, что у них не затуманен взор и они страдают при виде страданий других? Они бросаются в бой и становятся носителями народных чаяний.

Господа, я принадлежу ко второму разряду. Куда бы я ни поехал, где бы я ни был, везде я встречал несчастных, согбенных под игом капитала. Везде я видел те же раны, вызывавшие у меня кровавые слезы, даже в отдаленнейших уголках Южной Африки, где, как мне казалось, уставший от болезней цивилизации человек может отдохнуть под сенью пальм и заняться изучением природы. Но даже и там, и еще яснее, чем где бы то ни было, я видел, как капитал высасывал кровь из несчастных рабов, словно вампир.

Затем я вернулся во Францию, где мне было суждено увидеть, как ужасно страдала моя семья. Это было последней каплей, переполнявшей чашу терпения. Устав вести такую горькую и подлую жизнь, я бросил бомбу в тех, кто в первую голову ответствен за социальные бедствия.

Меня упрекают, что эта бомба ранила многих. Позвольте мне, между прочим, заметить, что, не убивай и не громи буржуа во время революции, они, возможно, до сих пор пребывали под игом дворянства. С другой стороны, представьте всех убитых и раненных в Тонкине, Мадагаскаре и Дагомее, прибавьте сюда тысячи и миллионы несчастных, умирающих на фабриках, в шахтах и повсеместно, где крутятся мельничные жернова капитала. Еще добавьте умирающих от голода – причем с согласия наших депутатов. Как мало рядом с этим значат ваши упреки.

Верно, что одно не уничтожает другое, но не защищаемся ли мы, не отвечаем ли на наносимые нам сверху удары? Я прекрасно знаю, мне скажут, что для защиты притязаний народа мне следовало ограничиться словами. Но что вы хотите! Нужен громкий голос, чтобы глухие услышали. Слишком долго они отвечали на наши голоса заточением, веревкой, ружейными залпами. Не обольщайтесь, взрыв моей бомбы – это не только вопль мятежника Вайяна, но вопль всего отстаивающего свои права класса, который скоро от слов перейдет к делу. И не сомневайтесь, принимаемые законы не помогут. Идеи мыслителей не остановить, как в прошлом веке все правительственные силы не могли помешать Дидро и Вольтерам распространять в народе освободительные идеи, так все существующие правительственные силы не помешают Реклю, Дарвинам, Спенсерам, Ибсенам, Мирбо распространять идеи справедливости и свободы, которые уничтожат предрассудки, удерживающие массы в невежестве. И эти идеи, радостно встречаемые несчастными, будут расцветать бунтами, подобными моему, до того дня, когда исчезновение власти позволит всем людям свободно организовываться по собственному желанию, когда каждый сможет наслаждаться результатами своего труда и когда эти нравственные недуги, называемые предрассудками, исчезнут, позволив людям жить в гармонии, не желая ничего, как только изучать науки и любить своих ближних.

Господа, я заканчиваю и утверждаю, что общество, где наблюдается такое социальное неравенство, как у нас, где мы ежедневно видим самоубийства вследствие нищеты и голода и повсеместно процветающую проституцию, общество, в котором главные здания – казармы и тюрьмы, – такое общество необходимо как можно скорее преобразовать, ибо в противном случае ему в самом ближайшем будущем грозит исчезновение с лица земли. Слава тому, кто так или иначе служит этой цели. Именно эта идея привела меня к единоборству с правительством, но, поскольку в этом поединке я своего врага только ранил, теперь он нанесет мне ответный удар.

Господа, мне абсолютно все равно, к какому наказанию вы меня приговорите, ибо, глядя на вас глазами разума, я не могу не улыбаться, видя, как вы, затерянные в материи атомы, мыслящие лишь потому, что у вас есть удлинение спинного мозга, присваиваете себе право судить одного из своих сограждан.

Как мало значит ваше собрание и ваш приговор в истории человечества, и как мало история человечества значит в том несущемся в бесконечности вихре, которому суждено исчезнуть или, по крайней мере, преобразиться, чтобы заново начать ту же историю и тот же процесс, – вечная игра космических сил, постоянно возрождающихся и преобразующихся».

Кто посмеет сказать, что Вайян был невежественным, скверным человеком или сумасшедшим? Разве его ум не обладал поразительной ясностью и способностью анализировать? Неудивительно, что лучшие интеллигенты Франции высказались в его защиту и направили президенту Карно петицию с просьбой смягчить смертный приговор Вайяну.

Карно не пожелал слышать никаких просьб и требовал больше фунта мяса, он требовал жизни Вайяна, а затем произошло неизбежное. Президента Карно убили, а на ручке кинжала убийца многозначительно выгравировал

ВАЙЯН!

Санто Казерио был анархистом. Он мог бежать и спастись, но остался и встретил свою участь.

Мотивы убийства он изложил так просто, достойно и непосредственно, что невольно вспоминается трогательный отзыв о Казерио учительницы из его сельской школы Ады Негри, известной итальянской поэтессы, назвавшей его милым нежным растением, слишком тонким и чувствительным, чтобы вынести жестокости этого мира.

«Господа присяжные, я не собираюсь защищаться, но хочу только объяснить свой поступок.

С ранней юности я начал понимать, что современное общество организовано скверно, настолько скверно, что каждый день многие несчастные мужчины кончают жизнь самоубийством, оставляя женщин и детей в ужасающе бедственном положении. Тысячи рабочих ищут и не могут найти работу. Бедные семьи просят еды и дрожат от холода, они страдают от величайших лишений, малыши просят у несчастных матерей еды, а матери не могут им ничего дать, потому что у них ничего нет. Те немногие из вещей, что были в доме, уже проданы или заложены.

Все, что им остается, – это просить милостыню, их часто арестовывают как бродяг.

Я уехал из родной деревни, потому что меня часто доводило до слез зрелище маленьких девочек восьми или десяти лет, вынужденных работать по пятнадцать часов в день за ничтожную плату в двадцать сантимов. Молодые женщины восемнадцати – двадцати лет также работают по пятнадцать часов в день за смехотворное вознаграждение. И это происходит не только с крестьянами моей деревни, но и со всеми рабочими, которые целый день проливают пот за кусок хлеба, а их труд в изобилии производит богатство. Рабочие вынуждены жить в самых жалких условиях, их пища состоит из маленького кусочка хлеба, нескольких ложек риса и воды, поэтому к тому времени, когда им исполняется тридцать или сорок лет, они истощаются и отправляются умирать в больницы. Кроме того, вследствие плохого питания и переутомления этих несчастных сотнями пожирает пеллагра – болезнь, которая в моей стране, по словам врачей, поражает тех, кто плохо питается, тяжело трудится и живет в лишениях.