Текст книги "Небесные преследователи"

5

Еще несколько дней – и вот я уже могу встать. Первым делом я открываю окно и жадно вдыхаю свежий утренний воздух. Небо сегодня восхитительное: бледно-голубое, в розовое пятнышко. В Анноне снова будет ясно. От нескольких недель взаперти я совсем размякла. Стала неповоротливой, постоянно хочу спать. Плохой признак для того, кто зарабатывает быстрой смекалкой. А еще забавная штука: как только перестаешь постоянно думать о голоде, в голову приходят самые разные мысли. Например, о полетах и о том, как дольше удержать какой-нибудь предмет в воздухе. Хотя мне-то какое дело? Мне давно пора перестать совать нос не в свое дело.

Что-то под окном, в саду, привлекает мое внимание. Что-то под деревьями. Показалось и скрылось серое пятно. Наверно, просто тень… хотя меня внезапно охватывает страх. Я стараюсь не думать, что это может быть миссис Делакруа, хотя уверена, наши пути скоро пересекутся снова.

Прибегает Пьер в вихре кудрей. Взвиваются ввысь длинные фалды его сюртучка. За ним спешно ковыляет Вольтер.

– Vite[4]4
  Привет (фр.).


[Закрыть], Сорока! – восклицает Пьер. – Тебя хочет видеть папа.

Я потрясенно замираю:

– Зачем?

– Не знаю. Но тебе следует называть его мсье Жозеф. И еще надень вот это. – Он швыряет в меня комком одежды. – Ты ведь поправилась, да?

– Вроде да. – Я и правда рада отвлечься от своих мыслей. – Отвернись, пока я переоденусь.

Пьер поворачивается спиной, и я встряхиваю платье, которое он мне передал. Похоже на то, которое носит служанка Одетта, и еще муслиновый чепчик в тон. Не сказать, чтобы я была в восторге.

– А где мои собственные вещи? – спрашиваю я. Когда меня принесли сюда, на мне были вполне приличные куртка с юбкой. – Почему бы мне их не надеть?

Пьер опускает взгляд на Вольтера:

– Ну что, скажешь ей, или лучше я?

Утка крякает, точно бранится. Я хмыкаю, не в силах удержаться от смеха.

Пьер, однако, обращается ко мне со всей серьезностью:

– В твоем прежнем костюме нашли вшей… Вот что пытался сказать тебе Вольтер.

Думаю, они оба сбрендили.

При свете дня кабинет выглядит совершенно иначе. У нас над головой расположены три чердачных окна с видом на небо. Все остальное – бумаги, книги, беспорядок – совершенно такие же, как в моих воспоминаниях. Это одновременно заставляет меня нервничать и успокаивает. За столом сидит мужчина, в котором я узнаю отца Пьера. Судя по тому, как топорщится ткань его жилетки, похоже, что в последнее время он больше ест, чем бегает по полям. Несмотря на бардак вокруг, на письменном столе нет ни ручек, ни карандашей, ни блокнота. Одетт с мадам Верт были правы: отец Пьера не работает. Я снова чувствую укол совести: сейчас бы ему пригодились чертежи, которые я украла. Чувство вины усиливается, когда я вижу красный ларец на полке. Я стараюсь не таращиться на него слишком пристально.

– Утка подождет снаружи, – говорит мсье Жозеф.

Он щелкает пальцами перед клювом Вольтера, и тот возмущенно встряхивает перьями.

– Ох, папа, – умоляюще просит Пьер. – Ты же знаешь, как ему нравится бывать в компании.

Мсье Жозеф вздыхает, откидываясь на спинку стула:

– А еще ему нравится гадить.

Я ловлю взгляд Пьера. Он принимает недовольный вид, но слушается. На сей раз щелкают и нам с Пьером, и мы садимся на два стула, с которых предварительно приходится снять по стопке книг.

– Кем ты работаешь, Сорока? – спрашивает мсье Жозеф.

– Мм… – Я не знаю, что ответить.

У него лицо такое же доброе, как у Пьера, хотя выглядит он старше, беспокойнее. Однако, думаю, правду он услышать не захочет.

– Ладно, перейду сразу к делу, – продолжает он. – Наша экономка мадам Верт настаивает, что теперь, когда с нами живет мой брат, нам нужна дополнительная прислуга. Моей супруге, мадам Монгольфье, сейчас нездоровится, и это создает дополнительные сложности.

Одетт вроде сплетничала об этом в коридоре… Меня опять охватывает чувство вины: я недостаточно ценила ее усилия. В доме уже была одна больная, когда ей пришлось ухаживать еще и за мной.

– Итак, – продолжает мсье Жозеф, – Пьер считает, что эта работа тебе бы подошла. Что считаешь?

Я надуваю щеки. Мне? Работать здесь, в доме Монгольфье? После того как я украла его документы?

Хотя он этого и не знает. Он думает, что я – это девочка, которой хватило смелости не отпустить его летающую машину. Девочка, которая взмыла в небо. И знаете что? Думаю, я могла бы привыкнуть быть такой девочкой, даже если для этого мне придется одеваться как Одетт.

– Или тебя ждут где-то еще? – спрашивает мсье Жозеф.

Мне на ум приходит та тень под деревьями.

– Нет, мсье, меня нигде не ждут, – отвечаю я.

– Bon[5]5
  Хорошо (фр.).


[Закрыть]. Начнешь работать, как только будешь в состоянии… – Он окидывает меня внимательным взглядом. – Ты ведь выздоровела? Плечо зажило?

– Конечно, – быстро отвечаю я. Пусть не думает, что я не справлюсь.

– Ну а теперь, папа, – выходит вперед Пьер. – Пока мы здесь, можешь расспросить Сороку про то, как она летала.

Я расплываюсь в широкой улыбке. Наконец-то я смогу обо всем рассказать! Однако вид у мсье Жозефа становится какой-то напряженный.

– Пьер, мне кажется, это лишнее…

– Просто послушай ее, – обрывает его Пьер. – Это может помочь тебе в работе.

– У меня с работой все хорошо. Помощи не нужно, – бормочет мсье Жозеф, смущенно покашливая.

Он лжет.

Пьер закатывает глаза:

– Признайся, пап, ты в тупике. Ты ничего не делаешь с того времени, как мы принесли Сороку домой.

– Ты имеешь в виду, с того несчастного случая? – с усилием выговаривает мсье Жозеф. – Не очень-то удался наш маленький эксперимент, а? Ты, вероятно, забыл, что вы с Сорокой чуть не умерли.

Пьер вздрагивает:

– Конечно же я помню! Мне до сих пор снятся кошмары. Но это не значит, что ты должен…

– Твоя дорогая матушка меня не простит, случись с тобой что-нибудь. Одному Господу известно, смогла бы она пережить такое, в ее-то немощном состоянии. Нет, я уже все решил. Продолжать эксперименты слишком опасно.

– Папа, я думаю, тебе нужно…

– Я с самого начала плохо продумал конструкцию, – перебивает его мсье Жозеф. – Неудачи преследуют нас. Будет мудрее просто оставить эту затею. Зачем тратить время и силы на то, что заранее обречено на провал?

Они оба замолкают. Пьер смотрит себе под ноги. Мсье Жозеф таращится в стену. Я понимаю: если сейчас не вмешаться, то я буду долго об этом жалеть. Потому что одна из этих неудач – моих рук дело. Может, если мсье Жозеф услышит, каково это – парить в небе, то он поймет, что оно того стоит, каждая секунда полета стоит любых рисков.

– Мм… Мсье… В тот день в поле… – Я запинаюсь, пытаясь подобрать слова. – С той штукой…

– Прототипом. – Пьер ободряюще кивает. – Давай продолжай. Расскажи папе про свой полет.

– Но ты ведь тоже взлетел, – напоминаю я. – Тебе самому понравилось?

Он бледнеет:

– Это было ужасно. Я страшно напугался. Но тебе…

– Мне так понравилось! – заканчиваю я за него. – Это просто что-то невероятное! Если бы можно было сделать эту штуку поустойчивее… и если бы был способ управлять взлетом, то я бы летала целый день!

Мсье Жозеф поднимает руку, словно призывая меня остановиться. Но чувства внутри меня кипят, хотя я и не знаю, как их выразить поточнее.

– Что-то вроде вот этой занавески… – Я показываю на раскрытое окно за его спиной. – Ветер ее поднимает, надувает, а потом она опадает.

Теперь, по крайней мере, мсье Жозеф обернулся посмотреть.

– Да, мсье, – сообщаю я ему. – Эта штука взлетела, только когда ветер… ну, не знаю… когда ветер в нее забрался. Сделал ее больше. Заполнил…

– Хм… – бормочет мсье Жозеф. – А в этом есть смысл…

Он прислушивается ко мне внимательнее.

Пьер пихает его локтем:

– Может, тебе записывать?

Но мсье Жозеф откидывается на спинку стула и кладет обе руки на стол:

– Давай проясним: ты думаешь, что наше изобретение взлетело, лишь когда воздух оказался внутри?

– Да.

– И как только оно сдулось, то стало быстро опускаться… – Он замолкает. Внезапно вид у него становится до странного напряженным. – Ты была в тот день одна, Сорока? Важно, чтобы про наш прототип никто не знал. Если кто-нибудь пронюхает…

– Я не шпионка, если вы об этом, – резко отвечаю я.

Дверь в кабинет распахивается настежь, и внутрь шагает незнакомец – высоченный, широченный, крепкий, что твое дерево. С его приходом всё в комнате, включая меня, кажется гораздо меньше.

– Кто это? – шепотом спрашиваю я Пьера.

– Мой дядя, мсье Этьен. Папин брат, – тихо отвечает он и почему-то морщится.

– Как вижу, ты допрашиваешь нашу гостью, – говорит мсье Этьен. Его взгляд равнодушно скользит по мне.

Я тоже окидываю его взглядом, но не нахожу никакого фамильного сходства. Ни доброго выражения на лице, ни озабоченно нахмуренного лба. Этот Монгольфье – какой-то самоуверенный пижон. Могу побиться об заклад, что он-то так легко затею с прототипом не бросил бы.

– Сорока делилась своими впечатлениями от полета, – объясняет мсье Жозеф. – И знаешь ли, ее стоит послушать.

Я уже готова продолжать, но мсье Этьен раздраженно щелкает языком:

– Дорогой братец, я допускаю, что на свете есть разумные девочки, но при всем уважении девчонки вроде Сороки даже в школу не ходят. Зачем посвящать ее в подробности наших изобретений, а?

Это правда: я действительно не умею ни читать, ни писать. Но я не дура. И пусть я не знаю, как поцветистее описать события того дня, я все же была там. Я стала частью этой истории. И у меня осталась пара подробностей, которыми я хотела бы поделиться.

– Это ветер. Ветер поднимал ваш воздушный мешок, – говорю я прежде, чем он успевает меня остановить. – Надо будет немного его нагрузить, чтобы можно было им управлять. Если разобраться с весом, он поднимется выше и будет лететь ровнее.

Я вижу, какой взгляд кидает мсье Этьен на мсье Жозефа. Совсем не обнадеживает. Но я продолжаю.

– Просто подумайте об этом, – обращаюсь я к обоим. – Когда мы с Пьером держались за него вместе, он летел совсем низко. Но потом, когда Пьер…

– Упал. – Пьер строит гримасу.

– В общем, когда я полетела одна, то шар поднялся выше и летел дольше.

Мсье Этьен складывает руки на груди:

– Мы не в таком отчаянном положении, чтобы доверять твоим словам. Что вообще ребенок – особенно ребенок вроде тебя! – может знать о механике полетов?

– Я ничего не знаю, мсье, – бормочу я, чувствуя, как краска заливает мне щеки. – Только то, что случилось со мной.

– В этом и дело, Этьен, – говорит мсье Жозеф. – Мы и сами ничего толком не знаем. Пока что наши попытки не приносят успеха. И я не уверен, что принесут в будущем.

– Почему ты думаешь, что мы можем доверять девчонке? – спрашивает мсье Этьен. – Мало ли кто она такая.

Я снова чувствую на себе его взгляд. Он лущит меня, точно луковицу, и находит в середине гнилую воровскую сердцевину. Мне это не нравится. Может, это место и правда не для меня? Может, мне надо уйти? Вернуться к прежней жизни? И я уже поворачиваюсь, но мсье Этьен меня опережает:

– Куда ты собралась? – Он загораживает мне выход. – Думаешь, можешь сбежать вот так и забрать с собой наши тайны?

– Я и не собиралась! – восклицаю я.

– Конечно же не собиралась! – соглашается Пьер.

– Я думаю, этой девочке можно доверять, – поддерживает нас мсье Жозеф. – Как-никак ее расторопность спасла Пьеру жизнь.

Их вера в меня согревает мне сердце. Мне хочется доказать им, что они не ошиблись, что я и правда на их стороне. Такого со мной раньше не бывало.

Мсье Этьен, судя по всему, все еще сомневается. Но в комнате уже витает дух суетливой работы. Не знаю, откуда он взялся – то ли из моего рассказа, то ли из самоуверенности мсье Этьена… Однако надеюсь, что больше не будет никаких разговоров о том, чтобы бросить дело.

– Что ж, тогда закатаем рукава, – словно подтверждает мои мысли мсье Этьен. – А то англичане обойдут нас, и мы станем вторыми изобретателями летательного аппарата. И потомки даже не вспомнят, как нас звали.

Для мальчишки – три

6

Я принимаюсь за работу тем же утром, а вот Монгольфье все медлят. В течение дня Пьер регулярно приносит мне новости о том, как продвигается дело.

– Они спорят, – сообщает он. – Папа хочет не торопиться и как следует все обдумать, а дядя Этьен настаивает на том, что медлить нельзя.

Я киваю, пытаясь одновременно слушать и не отвлекаться от порученных мне дел. За домом располагается мощеный двор, а еще дальше – сад с вишневыми и оливковыми деревьями. Там Монгольфье держат живность, которая предназначается для их стола, и я теперь отвечаю за кормление всех этих животных. В саду живут куры, один гусь и пара коз, которые дают молоко. Но больше всех мне нравится миловидная овечка, которая любит полизать пальцы у меня на ногах.

– Я назвала ее Ланселот, – сообщаю я Пьеру.

Он кривится:

– Ланселот? Но она же девочка!

– Ну да, девочка.

– Но, по легенде, Ланселот мужчина. Храбрый рыцарь.

Не знаю, о какой такой легенде он говорит. Я имела в виду кондитерскую с пирогами… я же пообещала себе купить пирог с каштанами, когда миссис Делакруа со мной расплатится. Но я ни на чем не настаиваю. Моя больная рука все еще слаба, и Пьер помогает мне таскать ведра. А вот Вольтер совсем не помогает, он словно нарочно дразнит Коко, преследуя меня по пятам. Мой петушок нервничает. Я чувствую, как он выпускает когти в своей сумке, а значит, не миновать беды.

Одетта дает мне следующее задание. Она говорит, что по четвергам дел особенно много. Помимо обычного обеда из пяти блюд нужно успеть перестирать все белье в доме: мадам Верт ведет хозяйство со всей строгостью. У экономки острый подбородок и такой впалый рот, словно она только что глотнула уксуса. Пожалуй, она – единственный человек на свете, которого боится Одетт.

– Ты лучше спрячь куда-нибудь своего петуха, – шепотом предупреждает она меня. – Мадам Верт не пускает животных на кухню, если не собирается их зажарить.

– Ох, да ведь он совсем ручной, – умоляю я.

Однако, едва заметив Коко, мадам Верт вопрошает:

– И почему эту птицу еще не ощипали? Ее надо было поставить в духовку уже час назад.

Должна признаться, что Коко на кухне, видимо, и правда не место. Что ж, вынесу его на улицу. Я дохожу с ним до самого сада.

– Прости, малыш, – говорю я. – Я принесу тебе лучших объедков, обещаю.

Даже не взглянув на меня на прощание, он семенит к Ланселот. Овечка обнюхивает его лапы, что он с радостью ей позволяет. Коко устраивается между ее передних копыт, словно это самая удобная, самая мягкая подушка в мире. Он засыпает с потрясающей скоростью… гораздо быстрее, чем у меня на руках! Я изо всех сил стараюсь не обижаться.

* * *

Однако Одетта забыла упомянуть, как горячая вода со щелоком разъедает кожу на руках. И о том, что стирать придется почти исключительно нижнее белье мадам Монгольфье. По обеим причинам я стараюсь расправиться с заданием как можно быстрее.

Затем Одетт сообщает, что недавно начался дождь.

– Развесь все вот здесь. – Она указывает на протянутую над головой веревку. Веревка располагается над камином, так что жара для сушки хватит.

Схватив охапку мокрых сорочек, ночнушек и нижних юбок, я забираюсь на стул. Странно подумать, что я маму Пьера и в глаза ни разу не видела, а вот развешиваю ее интимные принадлежности.

Не успеваю я закончить, как в кухню с блокнотом в руках входит мсье Жозеф.

– Терпеть не могу жаловаться, мадам Верт, – сообщает он, кладя блокнот на стол и выставляя вперед руки, точно защищается от чего-то. – Но каша за завтраком была слишком горячей.

Мсье Жозеф ест пищу исключительно холодной. Об этом, как сказал Пьер, знают все в доме. От теплой еды у него начинаются газы.

Мадам Верт слушает его с каменным лицом. Когда мсье Жозеф уходит, она выливает на меня накопившееся раздражение:

– И кто, скажите на милость, тут все это развесил? – Это она заметила белье. На мой непросвещенный взгляд, висит себе и висит, никому не мешает.

– На улице дождь, мадам, – отвечаю я.

– Мы все равно вывешиваем белье на улице. Дождь ведь не идет вечно. – Мадам Верт сердито вздыхает. – Ладно, пусть висит пока. А ты иди мыть посуду и в следующий раз, если не уверена, спрашивай Одетт.

Ругая про себя Одетт за ее совет некстати, я замечаю, что мсье Жозеф забыл блокнот. Вот же он лежит, прямо тут, на кухонном столе, только руку протянуть. Может, спор с мсье Этьеном его вдохновил и он опять сел за работу? Может, в этом самом блокноте появился чертеж нового прототипа?

Убедившись, что мадам Верт за мной не следит, я украдкой листаю тетрадь. Почерк тот же самый, что и на листах, которые я увидела в тот день в аллее. Словно по волшебству, буквы бросаются на меня со страниц. Я пролистываю чертежи. Вытянутые, круглые устройства… и еще одно в форме слезы. Похоже, оно понравилось мсье Жозефу больше остальных: он рисует его раз за разом.

Я листаю дальше.

Но вот и все, остальные страницы пусты. Последним расположен рисунок продолговатого изобретения с веревками по углам. Я узнаю его, и в груди у меня что-то сжимается. С веревок свисают мальчик и девочка.

Пьер. И я сама.

Слов на странице нет, кроме одного-единственного. Выглядит оно вот так: Fini.

Не знаю, что оно означает. Но мне становится грустно. Все это волнение, все эти чудеса, а потом… ничего. Тупик. Когда мадам Делакруа увидела той ночью бумаги, то подумала, что Монгольфье времени даром не теряли. Она сама так сказала. Но теперь этому пришел конец. Но должен же быть способ заставить их снова сесть за работу.

– Так, а что там со стиркой? Первая порция высохла? – Это кричит Одетт из противоположного угла кухни.

– Что? Ох… – Я поднимаю взгляд на веревку. – Почти. Еще немного…

Я замолкаю.

С бельем мадам Монгольфье случилось что-то странное: нижние юбки раздулись, как паруса в бурю. Они растут и растут прямо у меня на глазах! Подергиваются, потихоньку поднимаются вверх, покачиваются, словно ожили.

Вот-вот мадам Верт заметит, что я таращусь на белье, и скажет, что поэтому-то и надо было развесить его снаружи. Но я не могу оторвать глаз. Это ведь то же самое, что происходило с летательным аппаратом! Белье приподнимается, потом опускается. Но есть и разница: шелковая сорочка раздувается и становится похожей на сосиску. Однако хлопковая нижняя юбка висит почти что неподвижно. Почему же? Я не то чтобы знаток белья, но все равно уверена, что двигаться само по себе оно не должно.

Схватив карандаш, что торчал из горшка на столе, я раскрываю блокнот на следующей чистой странице. Рисую плиту. Горшки. Сковородки. И над ними – развешенное белье. Прищурившись, стараюсь на глаз определить расстояния… высоту…

– Сорока! – рявкает мадам Верт. – Что это ты затеяла?

Я вздрагиваю. Блокнот падает на пол. Я быстро нагибаюсь, но оказывается поздно: на бумагу уже опустился деревянный башмак.

– Что это? – спрашивает Одетт.

Я цепляюсь за ее ногу:

– Не надо!

Однако она шустро выхватывает у меня блокнот:

– Ты что, белье рисуешь?

Я снова пытаюсь овладеть блокнотом.

Она расплывается в ухмылке:

– Признайся, рисуешь! Думаю, твоими художествами надо поделиться.

Я даже покраснеть не успеваю. Над моей головой раздается свист, и мадам Верт так оттягивает меня за уши, что чепец летит через всю комнату.

– Это кухня, а не художественная галерея! – кричит она.

Я знаю, что надо принять виноватый вид, но вместо этого я наблюдаю за Одетт. Она во все глаза смотрит на сушилку, раскрыв рот буквой «О». Я слежу за ее взглядом. Сорочка так надулась, что целиком поднялась над веревкой и парит под потолком.

– Mon Dieu![6]6
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть]

Я в восхищении приподнялась на цыпочках. А что, если бы потолка не было? Что, если бы сорочка все поднималась и поднималась, пока не улетела в небо?

Однако Одетт разражается воплем:

– Это призрак! Боже правый, призрак!

Она все вопит и вопит, пока мадам Верт не догадывается плеснуть в стакан немного бренди и не приказывает ей выпить одним глотком. Мне она приказывает забраться на шкаф и тыкать в сорочку метлой, пока та, вся в саже, не падает на пол кучей тряпья. Убедившись, что кухня свободна от призраков, Одетт быстро приходит в себя.

– Ну что за дурочка! – презрительно шипит она на меня. – Даже постирать не может по-человечески.

Мне все равно, как усердно она работает. Меня охватывает злость.

– По крайней мере, я не боюсь сорочек.

Одетт больно щиплет мне ногу.

– А ну перестать, вы обе! – рявкает мадам Верт.

Дверь раскрывается. На верхней ступени с наручными часами в руке стоит мсье Этьен. Мадам Верт нервно выпрямляет спину.

– С обедом вы сегодня не спешите. – Он показывает на часы. – Дражайшая мадам Верт, мы просто умираем от голода.

– У нас случились кое-какие сложности с новенькой, мсье, – непривычно жеманным тоном отвечает мадам Верт.

Хорошо, что сорочка уже отмокает в ведре. Однако Одетт просто не может захлопнуть свой клюв.

– Сорока у нас, оказывается, рисовальщица.

Я крепко сжимаю в кармане блокнот, жалея, что не могу так же крепко схватить ее за глупое лицо.

– Да ну? Рисовальщица? – Мсье Этьен спускается по ступенькам.

– Мм… не совсем…

Мне хочется рассказать ему, как шелк полетел наверх, а хлопок остался на веревке. Что жар от огня почему-то заставил сорочку подняться. Но я не знаю, как это все объяснить. Проще достать блокнот и показать ему мои наброски. Я так и делаю.

– Видите, как приподнялись наряды? – Я, волнуясь, спешно пролистываю картинки. – Я думаю, это из-за горячего воздуха. Наверняка!

– Отдай мне братов блокнот, – говорит он, когда я замолкаю, и забирает у меня все мои находки. – И, мадам Верт… Пожалуйста, поторопитесь с обедом! – Он разворачивается на каблуках и уходит.

Я разочарованно смотрю ему в спину. Наверно, он меня даже не слушал.

Однако, поднимаясь по ступенькам и думая, что его никто не видит, он останавливается и раскрывает блокнот. Я слежу за ним. Он смотрит на мои картинки. Склонив голову набок, постукивая пальцем по странице, он впитывает в себя ее содержимое. Закончив, он поднимает глаза, встречается со мной взглядом и кивает. Мне на лицо набегает теплая волна. «Может, – думаю я, – может, он хотел этим сказать, что я молодец».