Текст книги "Девочки"

Эмма Клайн
Девочки

THE GIRLS by Emma Cline

Copyright: © 2016 by Emma Cline

Все права защищены.

Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана с любезного согласия автора и при содействии Anna Jarota Agency

© А. Завозова, перевод на русский язык, 2017

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2017

© “Фантом Пресс”, издание, 2017

* * *

Я обернулась, услышав смех, и не отвернулась, увидев девочек.

Сначала я заметила их волосы, длинные и нечесаные. Затем – солнечные зайчики на их украшениях. Девочки были далеко от меня, я видела только очертания лиц, но сразу поняла: эти трое отличаются от всех в парке. Семейства топтались возле гриля в ожидании сосисок и бургеров. Женщины в клетчатых рубашках жались к парням. Дети швырялись эвкалиптовыми пуговками в одичалых с виду кур, которые сновали между деревьями. Но эти длинноволосые девочки словно бы проплывали над всем происходящим – трагически, отстраненно. Точно королевы в изгнании.

Я разглядывала девочек бесстыдно, откровенно, приоткрыв рот: и представить было нельзя, что они посмотрят в мою сторону и меня заметят. На коленках у меня лежал позабытый гамбургер, ветерок доносил с реки уклеечную вонь. Тогда я каждую девочку оценивала и оглядывала, вечно проверяя, где я до нее недотягиваю, и поэтому сразу поняла, что черноволосая – самая красивая. Я поняла это, даже не видя их лиц. От нее исходила какая-то нездешность, грязное платье с широкой юбкой едва прикрывало зад. По бокам от нее шли две девочки – одна тощая и рыжая, другая постарше, – одетые в такое же потрепанное что попало. Будто их из озера выудили. Дешевые кольца – как второй ряд костяшек. Они проверяли на прочность шаткую грань между красотой и уродством, и взгляды расходились за ними кругами по всему парку. Матери, охваченные каким-то смутным, им самим непонятным чувством, озирались в поисках детей. Женщины хватали за руки своих мужчин. Солнце пробивалось сквозь кроны деревьев, все как всегда – сонные ивы, горячий ветер треплет расстеленные на траве пледы, – но привычность дня расколота дорожкой, которую девочки проложили по нормальному миру. Гладкие и беспечные, словно взрезающие воду акулы.

Часть первая

Все начинается с “форда” на узкой подъездной дорожке, работает двигатель, от сладкого шелеста жимолости тяжелеет августовский воздух. Девочки на заднем сиденье держатся за руки, окна опущены, в машину сочится ночь. Играет радио, но потом водитель, внезапно занервничав, его выключает.

Они перелезают через ворота, до сих пор увешанные рождественскими гирляндами. Наталкиваются сначала на глухую тишину в домике сторожа, сам сторож дремлет на диване, голые ноги уложены одна на другую, будто булки. Его подружка в ванной, стирает с глаз размазанные полумесяцы туши.

Затем – в большой дом. В гостевой спальне они поднимают на ноги читающую женщину. Подрагивающий стакан с водой на тумбочке, влажный хлопок ее трусов. Пятилетний сын лежит у нее под боком, бормочет непонятную ерунду, борясь со сном.

Они сгоняют всех в гостиную. Миг, когда перепуганные люди понимают, что сладостная будничность их жизней, утренний глоток апельсинового сока, крен велосипеда на повороте – уже позади. Их лица меняются, точно открываются ставни, отмыкается что-то за глазами.

Сколько раз я воображала себе эту ночь. Мрачная дорога в горах, бессолнечное море. Женщина лежит на темной лужайке. И хотя с годами детали поблекли, затянулись вторым, третьим слоем кожи, именно об этом я сразу подумала, когда ближе к полуночи заскрежетал замок в двери.

Кто-то лезет в дом.

Я ждала, что вот-вот опознаю источник звука. Соседский ребенок свалил урну на тротуар. Сквозь подлесок ломится олень. Конечно, это глухое громыхание в другой половине дома, это оно, больше нечему, уверяла я себя и думала, каким безобидным дом окажется при свете дня, каким спокойным и безопасным.

Но шум не смолкал, резко перерастая в реальность. В соседней комнате послышался смех. Голоса. Пневматическое чпоканье холодильника. Я выискивала другие объяснения, но все равно натыкалась на самое худшее. Вот как все в итоге закончится. Я попалась – в чужом доме. Среди фактов и привычек не моей жизни. Мои голые ноги исчерканы варикозными венами – какой жалкой я покажусь тем, кто придет за мной. Забившаяся в угол женщина средних лет.

Я лежу в кровати и едва дышу, глядя на закрытую дверь. Жду незваных гостей. Все ужасы, которые я себе навоображала, принимают человеческое обличье, теснятся в комнате – сразу понятно, геройства не жди.

Только отупляющий ужас, только физическая боль, которую придется перетерпеть. Убегать я не стану.

Из постели я вылезла, только услышав девочку. Голос у нее был тоненький и безобидный. Впрочем, рано радоваться – Сюзанна и все остальные тоже были девочками, и кому это помогло.

Я жила в доме с чужого плеча. За окном толпились темные прибрежные кипарисы, подрагивал соленый воздух. Питалась я без изысков, как в детстве, – гора спагетти, припорошенная сыром. Пустой скачок газировки по горлу. Раз в неделю я поливала растения Дэна – переправляла их в ванну, держала горшок под краном, пока земля не начинала влажно пузыриться. Не раз и не два я принимала душ, стоя в ванне, усыпанной сухими листьями.

Наследство, остатки бабкиных фильмов – часы ее хищных улыбок на камеру, кудрей аккуратной шапочкой, – я потратила десять лет назад. Я забивалась в пробелы между чужими жизнями, работала сиделкой с проживанием. Воспитывала в себе благообразную незаметность – бесполая одежда, лица не разглядеть за неопределенно-приятным выражением, какое бывает у садовых статуй. Без приятности было не обойтись, фокус с невидимостью я проделывала, только когда того требовали обстоятельства. Когда я, в общем, сама того хотела. Подопечные у меня были самые разные. Ребенок с особыми потребностями, который боялся электрических розеток и светофоров. Пожилая женщина, смотревшая ток-шоу, пока я отсчитывала ей таблетки блюдцами, бледно-розовые капсулки – будто неброские карамельки.

Одна работа закончилась, другой пока не появилось, и Дэн предложил мне пожить в их летнем доме – заботливый жест старого друга – так, будто это я ему сделаю одолжение. Застекленная крыша превращала дом в запотевший мутный аквариум, древесина раздувалась, распухала от сырости. Дом словно дышал.

На пляж мало кто захаживал. Слишком холодно, устриц нет. Одну-единственную дорогу через город обрамляли трейлеры, стоявшие посреди расползшихся дворов: хлопают на ветру бумажные вертушки, крылечки завалены выгоревшими буйками и спасательными кругами – украшения бедных людей. Иногда я выкуривала немного пыльной и терпкой марихуаны, оставшейся от прежнего хозяина, затем шла в город за покупками. Дело, которое мне было по силам, понятное – как, например, тарелку вымыть. Тарелка могла быть или грязной, или чистой, и я радовалась таким бинарностям, тому, как на них держался день.

Людей на улицах я почти не встречала. Если в городе и заводились подростки, то, похоже, только ради того, чтобы потом убиться чудовищными, деревенскими способами, – я слышала рассказы о разбившихся в два часа ночи пикапах, о туристах, заночевавших в гараже и отравившихся угарным газом, о мертвом квотербеке. Я не знала, была ли всему виной провинциальность, переизбыток времени, скуки и домов на колесах или это что-то сугубо калифорнийское, световой дефект, побуждающий к риску и глупым киношным трюкам.

В океан я так и не полезла. Официантка в кафе рассказала мне, что тут размножаются белые акулы.

Они выглянули из залитой светом кухни, словно два енота – из мусорного бака. Девочка взвизгнула. Мальчик замер, долговязый, тощий. Их было всего двое. Сердце у меня колотилось, но они были такими юными. Местные, наверное, подумала я, решили залезть в пустующий летний домик. Я не умру.

– Что за херня.

Мальчик отставил пивную бутылку, девочка прижалась к нему. Мальчику на вид лет двадцать, одет в шорты капри. Длинные белые носки, алые прыщи под сеточкой щетины. А девочка совсем крошка. Пятнадцать? Шестнадцать? Бледные ноги отсвечивают синевой.

Я постаралась говорить как можно более грозно, вцепившись в край футболки, натягивая ее пониже. Когда я сказала, что вызову полицию, мальчик фыркнул:

– Валяй. – Он посильнее прижал к себе девочку. – Вызывай. А вообще, – он вытащил мобильник, – да в жопу. Я сам их вызову.

Плита страха, которую я выстроила в груди, вдруг рассыпалась.

– Джулиан?

Мне хотелось смеяться. Последний раз я его видела, когда ему было тринадцать, – костлявого, несформировавшегося. Единственный сын Дэна и Эллисон. Над ним тряслись, возили по конкурсам виолончелистов из одного западного штата в другой. По четвергам – уроки мандаринского, ржаной хлеб и жевательные витаминки, родительские щитки от провала. Потом все это стухло и он оказался в Калифорнийском университете, в Лонг-Бич или Ирвине. Я вспомнила, что там у него были какие-то проблемы. Его то ли исключили, то ли все-таки обошлись с ним помягче и перевели на курс ниже. Джулиан был застенчивым, раздражительным ребенком, сжимался от включенного в машине радио, при виде незнакомой еды. Теперь он огрубел, из-под майки расползались татуировки. Меня он не вспомнил, да и с чего бы? Я находилась за границами его эротических интересов.

– Я тут поживу пару недель, – сказала я, понимая, что стою с голыми ногами, стыдясь разыгранной мелодрамы, слов про полицию. – Мы с твоим папой друзья. Я видела, как он силится меня опознать, соотнести с чем-то.

– Эви, – сказала я.

Опять мимо.

– Я жила в Беркли. По соседству с твоим учителем виолончели.

Иногда Дэн с Джулианом заходили ко мне после урока. Джулиан жадно хлебал молоко и, точно робот, дергал ногами, царапая ножки стола.

– Блин, – сказал Джулиан. – Ну да.

Было неясно, то ли он вправду меня вспомнил, то ли я просто перечислила достаточно подробностей, чтобы его успокоить.

Девочка взглянула на Джулиана – лицо пустое, как ложечка.

– Все нормально, малыш. – Он поцеловал ее в лоб, неожиданная нежность.

Джулиан улыбнулся мне, и я поняла, что он пьян, а может, просто накурился. Лицо оплывшее, кожа болезненно-влажная, впрочем, воспитание включилось на автомате, как родной язык.

– Это Саша, – сказал он, подтолкнув девочку в бок. – Привет, – застеснявшись, пискнула она.

Я и забыла, какие девочки в этом плане токсикоманки: на ее лице отразилась такая неприкрытая жажда любви, что мне стало неловко.

– Саша, а это… – сказал Джулиан, – это…

Его глаза никак не хотели на мне фокусироваться. – Эви, – напомнила я.

– Точно, – сказал он. – Эви. Блин.

Он отхлебнул пива, на янтарной бутылке – блики слепящего света. Он смотрел куда-то мне за спину. Оглядывал мебель, книги на полках так, будто это мой дом, а чужак тут он.

– Господи, ты, наверное, подумала, что мы того, что мы как бы в дом вломились.

– Я подумала, вы местные.

– Однажды нас грабанули, – сказал Джулиан. – Я был еще маленький. Нас дома не было. Стащили мокрые купальники и морские ушки из морозилки.

Он снова отхлебнул пива.

Саша не отрывала глаз от Джулиана. Одета она была не для холодного побережья – в обрезанные до коленей джинсы и мешковатую толстовку, наверное, с плеча Джулиана. Манжеты изжеванные и с виду сыроватые. Накрашена она была ужасно, и не макияж даже, скорее, сигнальная система. Я видела, как она нервничает, понимая, что я ее разглядываю. Знакомая тревога. Когда я была в ее возрасте, я даже не знала толком, как двигаться, – а вдруг я иду слишком быстро, а вдруг люди увидят, какая я зажатая, какая скованная? Как будто все только и делали, что меня оценивали и находили никчемной. Я подумала, что Саша очень юная. Маловата еще для Джулиана и этого места. Она же, словно прочитав мои мысли, глянула на меня с неожиданным вызовом.

– Жаль, что отец не сообщил тебе про меня, – сказала я. – Я могу перебраться в другую комнату, если вам нужна кровать побольше. Или если вы хотите побыть тут вдвоем, я что-нибудь придумаю…

– Не, – ответил Джулиан. – Мы с Сашей где угодно спать можем, да, малыш? И вообще мы тут проездом. Мы на север едем. Траву везем, – добавил он. – Как минимум раз в месяц езжу, из LA в Гумбольдт.

До меня дошло, что Джулиан хочет произвести на меня впечатление.

– Я не торгую, ничего такого, – сразу открестился он, – только вожу. Всего-то и надо, что пара армейских прорезиненных рюкзаков да сканер полицейских частот.

Вид у Саши был встревоженный. Вдруг из-за меня у них будут неприятности?

– Напомни-ка, откуда ты отца знаешь? – спросил Джулиан.

Он осушил бутылку с пивом, открыл вторую. Они привезли с собой несколько упаковок. Другие припасы на виду: ореховый гравий “студенческой смеси”. Невскрытая упаковка жевательных червячков, несвежий, смятый пакет с фастфудом.

– Мы с ним познакомились в Лос-Анджелесе, – сказала я. – Одно время жили вместе.

В конце семидесятых мы с Дэном снимали в Венис-Бич на двоих квартиру – в этой Венеции с закоулками как из страны третьего мира и пальмами, которые теплыми ветреными ночами стучали в окна. Я жила на деньги от бабкиных фильмов и училась, чтобы получить лицензию сиделки. Дэн пытался стать актером. Ничего у него не вышло, с актерством. Вместо этого он женился на женщине из более-менее богатой семьи и основал компанию по производству вегетарианских полуфабрикатов. Теперь у него дом в Пасифик-Хайтс, который построили еще до землетрясения[1]1
  18 апреля 1906 г. в Сан-Франциско произошло мощное землетрясение. Из-за вспыхнувших в городе пожаров, которые продолжались четверо суток, было разрушено почти 80 % зданий. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть].

– Стоп, стоп, подружка из Венис, значит? – внезапно заинтересовался Джулиан. – Как, говоришь, тебя зовут?

– Эви Бойд, – ответила я и удивилась тому, как внезапно переменилось его лицо: узнавание – но, кроме этого, еще и неподдельный интерес.

– Стоп, стоп, – повторил он. Снял руку с плеча девочки, отстранился, и Саша сразу потухла. – Ты – та женщина?

Наверное, Дэн рассказал ему о том, как плохи у меня дела. От этой мысли я смутилась, машинально потянула руку к лицу. Давняя, стыдная подростковая привычка, я так прыщи прикрывала. Небрежно поднести руку ко рту, потеребить губу. Как будто так я не привлекала внимание, не делала еще хуже.

Джулиан заметно оживился.

– Она была в той секте, – сообщил он девочке. – Правда ведь? – он обернулся ко мне.

В желудке раскрылась воронка ужаса. Джулиан все глядел на меня с наглым ожиданием. Дышал скачками, прерывисто.

В то лето мне было четырнадцать. Сюзанне – девятнадцать. Иногда в общине жгли какое-то благовоние, от которого мы делались сонными, податливыми. Сюзанна читала вслух старый номер “Плейбоя”. Мы припрятывали бесстыдные, сияющие полароидные снимки, обменивались ими, как бейсбольными карточками.

Я знала, как быстро все происходит, – прошлое всегда наготове, и мозг бессильно съезжает в оптическую иллюзию. Тональность дня оседает на каком-то отдельном предмете – на шифоновом шарфе матери, на влажной поверхности разрезанной тыквы. На определенном рисунке тени. Даже солнечные блики на белом капоте отдавались во мне мгновенной рябью, открывали узенький путь назад. Я видела, как старенькие губные помады “Ярдли” – теперь уже восковое крошево – продают в интернете по сотне долларов за штуку. Чтобы взрослые женщины снова смогли вдохнуть этот химический, цветочный дух. Вот чего всем хочется – знать, что их жизни существовали, что люди, которыми они были когда-то, до сих пор живы внутри них.

Меня столько всего возвращало обратно. Резковатый привкус сои, запах дыма в волосах, травяные холмы, которые в июне становятся белесыми. Пейзаж из дубов с валунами – увидишь краешком глаза, и что-то раскалывается в груди, ладони увлажняются от выброса адреналина.

От Джулиана я ждала отвращения, а может, и страха. В общем, логичной реакции. Но я смешалась от того, как он глядел на меня. С каким-то, что ли, восхищением.

Наверное, ему отец рассказал. Лето в ветшающем доме, загорелые двухлетки. Когда я впервые попыталась рассказать обо всем Дэну – однажды вечером в Венис перебои с электричеством привели к апокалиптичной интимности при свечах, – он расхохотался. Думал, что и у меня голос дрожит от смеха. Но даже когда Дэн наконец мне поверил, он все равно говорил о ранчо с прежней шутливой издевкой. Как о фильме ужасов с плохими спецэффектами, с вывалившимся в кадр подвесным микрофоном, из-за которого резня превращается в комедию. И я с облегчением преувеличила мое невмешательство, сгладила свое участие до опрятного кулечка-анекдота.

Повезло, что в книгах обо мне почти не писали. Ни в дешевых изданиях – с брызжущими кровью заголовками, с глянцевыми снимками с места преступления. Ни в менее популярном, но куда более точном “кирпиче”, написанном главным обвинителем – с мерзкими подробностями, вплоть до непереваренных спагетти, которые нашли в желудке у мальчика. Пара строк, где я упоминалась, сгинула в давно вышедшей из печати книге бывшего поэта, мое имя он при этом переврал и про мою бабку даже не упомянул. Этот же поэт утверждал, что ЦРУ выпускало порнофильмы, в которых снималась накачанная наркотиками Мэрилин Монро, а фильмы потом продавали политикам и главам зарубежных стран.

– Это было давно, – сказала я Саше, но на лице у нее ничего не отразилось.

– Все равно, – настроение у Джулиана улучшилось, – я вот всегда считал, что это было красиво. Ненормально, конечно, но красиво. Херовое самовыражение, но все-таки – самовыражение. Творческий порыв. Разрушить, чтобы созидать, ну и вся эта прочая индуистская херня.

Видно было, что мой растерянный ступор он расценил как то, что я с ним согласна.

– Вообще, подумать только, – сказал Джулиан, – чтоб по правде в таком участвовать.

Он ждал какой-то реакции. От напора кухонного света меня пошатывало, они, что ли, не замечают, до чего он яркий? Я не понимала даже, красива ли девочка. Зубы у нее были с желтоватым оттенком.

Джулиан подпихнул ее локтем:

– Саша даже не понимает, о чем мы тут говорим.

Хотя бы одну омерзительную подробность знал чуть ли не каждый. Студенты иногда наряжались в Расселла на Хэллоуин, поливали руки выпрошенным в столовке кетчупом. Одна группа, игравшая блэк-метал, поместила сердце на обложку альбома, то самое кривое сердце, которое Сюзанна нарисовала у Митча на стене. Кровью женщины. Но Саша казалась такой юной – с чего бы ей знать обо всем этом? Какое ей до этого дело? Она пока что была уверена, глубоко и непоколебимо, что на свете нет ничего, кроме ее опыта. Что все обернется единственно возможным способом, что годы сами выведут ее к двери, за которой дожидается ее неизбежная личность – зародыш, готовый явиться миру. До чего же печально понимать, что до этой двери можно так и не добраться. Что иногда всю жизнь можно прожить, мельтеша на поверхности, – и время пройдет мимо, бездарно.

Джулиан потрепал Сашу по голове:

– Это пиздец какое громкое было дело. Хиппи в Марине людей поубивали.

Восторг на его лице мне был знаком. Неумирающий, неослабевающий запал жителей интернет-форумов.

Они выдирали историю из рук друг у друга, напускали на себя вид знатоков, скрывая под патиной учености морбидный интерес. Чего они искали в этих банальностях? Как будто важно было, какая в тот день стояла погода. Любые крохи информации казались важными, если их долго мусолить: станция, на которую было настроено радио у Митча в кухне, количество и сила ножевых ударов. Как там тени пробегали по такой-то машине, ехавшей по такой-то дороге.

– Да я всего-то пару месяцев с ними тусовалась, – сказала я. – Так, ничего особенного.

Джулиана это, похоже, разочаровало. Я представила себе женщину, которую он видит: встрепанные волосы, вокруг глаз – закорючки тревоги.

– Но вообще, да, – добавила я, – я там часто бывала.

Такой ответ мигом вернул меня в зону его интереса. Поэтому я оставила все как есть.

Я не сказала ему, как жалею, что встретила Сюзанну. Как жалею, что не сидела себе преспокойно дома, на сухих холмах близ Петалумы, в спальне с книжными полками, заставленными золочеными корешками моих любимых детских книжек. И я вправду об этом жалела. Но иногда, по ночам, не в силах заснуть, я, стоя у раковины, медленно чистила яблоко, кожура вилась из-под блеска ножа. Темный дом кругом. Иногда мне казалось, что нет, что я не жалею. Что я скучаю.

Джулиан потихоньку, будто добродушный мальчик-пастушок, отогнал Сашу во вторую спальню. Перед тем как пожелать спокойной ночи, спросил, не нужно ли мне чего. Я растерялась – он напоминал школьника, из тех, что, накурившись, становятся вежливее и расторопнее. Под “приходами” старательно моют тарелки после семейного ужина, завороженные психоделической мыльной магией.

– Хороших снов, – сказал Джулиан и, слегка поклонившись, точно гейша, закрыл дверь.

Скомканные простыни, в комнате до сих пор припахивает страхом. Выставила себя на посмешище. Это ж надо так перепугаться. Но даже такие неожиданные, хоть и безвредные гости меня растревожили. Не хотелось бы – пусть и ненароком – выставить напоказ свою внутреннюю труху. Поэтому-то и страшно жить одной. Некому приглядеть за твоими прорехами, за тем, как ты выдаешь самые примитивные свои желания. Обрастаешь коконом из своих обнаженных склонностей, да так и не встраиваешь его в реальную жизнь.

Я все еще была напряжена, с трудом расслабилась, выровняла дыхание. Здесь безопасно, твердила я себе, все со мной будет хорошо. Вдруг все это показалось мне таким нелепым, эта наша несуразная встреча. Сквозь тонкую стену я слышала, как в соседней комнате обустраиваются Джулиан с Сашей. Скрипят половицами, открывают шкаф. Наверное, натягивают простыни на матрас. Стряхивают годы накопившейся пыли. Я представила, как Саша разглядывает семейные фотографии на полке. Маленький Джулиан сжимает огромную красную телефонную трубку. Джулиану лет одиннадцать, он наблюдает с корабля за китами, лицо исчерканное солью, зачарованное. Она, наверное, примеряет эту славность, эту невинность к почти взрослому мужчине, который стянул шорты и зовет ее к себе, похлопывая рукой по кровати. На руках – расплывшаяся рябь любительских татуировок.

Послышался стон матраса.

Тому, что они трахаются, я не удивилась. Но затем Саша начала подвывать, будто в порно. Тоненько, задыхаясь. Неужто не понимают, что я сплю в соседней комнате? Я повернулась к стене спиной, закрыла глаза.

Джулиан рычал.

– Ты сучка, да?

Изголовье кровати шлепало об стену.

– Да?

Потом до меня дойдет. Джулиан точно знал, что я все слышу.

1969