Текст книги "Девочки"

3.

Хозяин заправки Flying A был толстяком, прилавок врезáлся ему в брюхо, и, чтобы проследить за тем, как я брожу между рядами с болтающейся у бедра сумочкой, он привставал на локтях. Перед ним лежала газета, но я ни разу не видела, чтобы он переворачивал страницы. Вид у него был устало-официальный, и в бюрократическом, и в мифологическом смысле – как у человека, который вынужден до скончания веков охранять вход в пещеру.

В тот день я была одна. Конни, наверное, дулась у себя в комнатке, в приступе праведного негодования запойно слушая Positively 4th Street. При мысли о Питере меня подташнивало – тот вечер хотелось пролистнуть, хотелось, чтобы мой стыд потускнел, усох до обозримых размеров, до сплетни о незнакомом мне человеке. Я начала было извиняться перед Конни. Парни, будто полевые врачи, склонились над мотоциклом. Я даже предложила оплатить ремонт и отдала Генри все, что было у меня в кошельке. Восемь долларов, которые он взял, насупившись. Наконец Конни сказала, что мне, наверное, лучше пойти домой.

Пару дней спустя я снова зашла к ним. Отец Конни открыл дверь почти мгновенно, точно ждал меня. С молокозавода он обычно возвращался за полночь, странно было видеть его дома.

– Конни наверху, – сказал он.

На кухонном столе у него за спиной я заметила стакан виски, водянистого, с солнечными зайчиками. Я была так зациклена на собственных планах, что не распознала катастрофы в воздухе, необычности самого его присутствия.

Конни лежала на кровати, юбка у нее задралась, была видна белая ластовица трусов, пористые бедра. Когда я вошла, она села, заморгала.

– Отличный макияж, – сказала она. – Это ты ради меня так накрасилась? – И снова откинулась на подушки. – У нас новости, ты оценишь. Питер уехал. Типа совсем. И – quelle сюрприз – с Памелой.

Она закатила глаза, но имя Памелы произнесла с извращенной радостью. Покосилась на меня.

– То есть как – уехал? – У меня в голосе уже подрагивала паника.

– Он такой эгоист, – ответила она. – Папа сказал, что нам, может, придется переехать в Сан-Диего. А на следующий день Питер свалил. Собрал шмотки, еще какие-то свои вещи. Наверное, к сестре ее поехали, в Портленд. Да я почти уверена, что туда. – Она дунула на челку. – Он трус. А Памелу разнесет, когда она родит, она из таких.

– Памела беременна?

Она недобро поглядела на меня.

– Сюрприз! То есть тебе все равно, что я могу уехать в Сан-Диего?

Знаю, мне в ответ нужно было расписать во всех подробностях, как я ее люблю, как буду тосковать, если она уедет, но меня как загипнотизировали – я думала только о Памеле, которая сидит рядом с Питером в машине, спит, склонив голову ему на плечо. Под ногами у них шуршат ависовские карты в прозрачных пятнах жира от гамбургеров, задние сиденья завалены одеждой и его пособиями по автомеханике. Думала о Питере, который поворачивает голову и видит ее пробор – белую полоску кожи. Может, даже целует ее, преисполнившись семейной нежности, хотя она спит и этого не чувствует.

– Может, он просто идиотничает? – сказала я. – Ну то есть, может, вернется еще.

– Да пошла ты, – сказала Конни.

Похоже, и она удивилась, что это сказала.

– Что я тебе сделала? – спросила я.

Конечно, мы обе знали что.

– Сейчас мне хочется побыть одной, – чопорно объявила Конни и уставилась в окно.

Питер едет на север с подружкой, которая, быть может, даже родит ему ребенка, – теперь не выкинуть из головы всей этой биологии, множащегося белка в животе у Памелы. Но Конни была здесь – пухлая фигурка на кровати, до того знакомая, что я могла прочертить все ее веснушки, отыскать на плече оставшуюся после ветрянки щербину. Конни, внезапно такая любимая, всегда была здесь.

– Может, в кино сходим? – спросила я.

Фыркнув, она принялась разглядывать бледные краешки ногтей.

– Питера тут больше нет, – сказала она. – Так что и тебе тут делать больше нечего. И вообще, ты в школу уезжаешь.

Мое отчаяние прорывалось все заметнее.

– Сходим на заправку?

Она прикусила губу.

– Мэй говорит, ты мне хамишь.

Мэй была дочкой зубного врача. Она носила клетчатые штаны и жилеты им в тон, будто какая-нибудь бухгалтерша.

– Ты же говорила, что Мэй нудная.

Конни молчала. Мы всегда жалели Мэй, она была богатая, но нелепая, но теперь я поняла, что Конни жалела меня, глядя, как я с высунутым языком бегаю за Питером, который, наверное, уже несколько недель как думал уехать в Портленд. Несколько месяцев.

– Мэй милая, – сказала Конни. – Очень милая.

– Мы можем сходить в кино все вместе.

Теперь я давила до упора в надежде выжать хоть какое-то сцепление – выставить кордон против пустого лета. Мэй, в общем-то, ничего, убеждала я себя, ну и пусть, что ей из-за скобок на зубах нельзя ни попкорн, ни конфеты, а так, ну да, я вполне могла себе представить нас втроем.

– Она говорит, что ты дешевка, – сказала Конни. Она отвернулась к окну. Я уставилась на кружевные занавески, которые помогала Конни подрубать клеем, когда нам было двенадцать. Я прождала слишком долго, было ясно, что мое присутствие здесь – ошибка, и мне ничего не оставалось, кроме как уйти, сквозь ком в горле попрощаться с отцом Конни – тот в ответ рассеянно кивнул – и выкатиться на велосипеде на улицу.

Было ли мне когда-нибудь так одиноко? Так, чтобы целый день впереди, а до тебя никому и дела нет? Я почти убедила себя, что на самом деле живот у меня сводит от радости. Нужно найти себе дело, твердила я, чтобы часы сгорали без перебоев. Я смешала мартини, как отец научил – лихо плеская вермут через руку, не обращая внимания на лужи на барной стойке. Бокалы для мартини мне никогда не нравились – из-за ножки и смешной формы они казались мне какими-то глупыми, бокалы для взрослых, которые переигрывают со взрослостью. Поэтому я налила мартини в стакан с золотой каемкой, куда обычно наливали сок, и заставила себя все выпить. Потом смешала второй и снова выпила. Забавно было размякнуть и в припадке веселости вдруг обнаружить, до чего у тебя смешной дом и какая мебель, оказывается, уродливая, а стулья тяжелые и вычурные, будто горгульи. Заметить, как слипся от молчания воздух и что шторы вечно задернуты. Я раздвинула их, попыталась открыть окно. На улице было жарко – я представила, как бы на меня прикрикнул отец, мол, напустила в дом духоты, – но окно закрывать не стала.

Матери не будет весь день, я стенографировала одиночество алкоголем. Странно, что вот так легко можно чувствовать столько всего разного, что есть проверенный способ унять всю эту тоскливую дрянь. Можно пить, пока проблемы не станут милыми и аккуратными – достойными восхищения. Я внушала себе, что вкус алкоголя мне нравится, а когда затошнило, старалась дышать помедленнее. Я срыгнула на покрывало горькую блевотину, потом замыла пятно – осталась только кисловатая перечная горечь в воздухе, но этот запах мне как будто даже нравился. Я сшибла лампу, неумело, но старательно накрасила глаза черным. Посидела перед маминым зеркалом для макияжа, переключая подсветку. Комнатное освещение. День. Вечер. Волны цветного света, мое лицо мутнело и белело снова, когда я щелчком включала фальшивый день.

Я пыталась читать книжки, которые мне нравились в детстве. Избалованная девчонка попадает в подземный мир, в город гоблинов. Детское платьице, голые коленки, на гравюрах – темный лес. От картинок со связанной девочкой я возбуждалась, поэтому на них приходилось смотреть дозированно. Мне очень хотелось самой нарисовать что-то подобное, ужасающее нутро чужих мыслей. Или лицо той черноволосой девочки, которую я видела в городе, лицо, в которое вглядывалась, чтобы понять, как соединить ее черты в единое целое. Часами напролет я мастурбировала, уткнувшись в подушку, дойдя до полного безразличия ко всему. Через какое-то время начинала болеть голова, потряхивало мышцы, ноги дрожали, ныли. Намокали трусы, ляжки.

Другая книга: серебряных дел мастер нечаянно проливает себе на руку расплавленное серебро. Наверное, после того как ожог сначала покрылся коростой, а потом облез, казалось, будто руку освежевали. Тугая, розовая, новенькая кожа, без волос и веснушек. В голову лез Уилли с его культей, как он окатывает машину теплой водой из шланга. Лужи медленно испаряются с асфальта. Я пробовала чистить апельсин так, будто одна рука у меня обгорела до локтя и на ней нет ногтей.

Смерть казалась мне гостиничным вестибюлем.

Такое цивилизованное, хорошо освещенное помещение, легко войти, легко выйти. В Петалуме один мальчишка застрелился у себя в подвале, когда его поймали на продаже фальшивых лотерейных билетов. О луже крови и влажных внутренностях я даже не думала, представляла только, какая легкость охватила его за секунду до выстрела, каким чистым и проветренным, наверное, показался ему мир. Все разочарования, вся обыденная жизнь с ее наказаниями и унижениями вдруг, в одно точное движение, стала лишней.

Казалось, будто я впервые хожу по этому магазину, от алкоголя мысли сделались бесформенными. Непрерывное моргание ламп, засохшие лимонные карамельки в банке, косметика, разложенная притягательными, фетишистскими кучками. Я раскрутила тюбик помады, чтобы попробовать ее на руке, – я читала, что именно так надо делать. На двери звякнул магазинный колоколец. Я подняла голову. Вошла та самая черноволосая девочка из парка – в джинсовых кедах и в платье с обрезанными рукавами. По мне прокатилась волна возбуждения. Я уже воображала, что ей скажу. Из-за ее внезапного появления мне показалось, что весь день пронизан строгой синхронностью, что сам угол падения солнечных лучей пересчитан заново.

Она не красивая, поняла я, увидев девочку снова. Тут дело было в чем-то другом. Что-то такое я видела на снимках дочки актера Джона Хьюстона. Когда на лице, казавшемся ошибкой, действовали какие-то иные силы. Это было лучше красоты.

Мужчина за прилавком набычился.

– Говорил же, – сказал он, – не пущу вас сюда больше, никого. Проваливай.

Девочка лениво улыбнулась, подняла руки. У нее под мышками я увидела иголочки волос.

– Эй, – сказала она, – я просто зашла купить туалетную бумагу.

– Вы меня обворовали, – сказал мужчина, багровея. – Ты и подружки твои. Носились тут босиком, наследили грязными ножищами. Думали меня отвлечь.

Попав под прицел его гнева, я бы перепугалась до ужаса, но девочка держалась спокойно. Даже насмешливо.

– Ну это вряд ли, – она склонила голову, – может, вы меня с кем-то спутали.

Он скрестил руки:

– Я тебя запомнил.

Лицо девочки дрогнуло, взгляд стал леденеть, но она по-прежнему улыбалась.

– Ладно, – сказала она, – как скажете.

Она посмотрела в мою сторону – равнодушно, холодно. Словно почти меня и не заметила. Меня так и потянуло к ней; я и сама удивилась, как же мне хочется не упустить ее снова.

– Иди отсюда, – сказал мужчина. – Давай.

Уходя, она показала ему язык.

Самый кончик, будто шаловливый котенок.

Я всего-то на секунду замешкалась, прежде чем выскочить вслед за девочкой, но она уже быстро шагала по парковке. Я побежала за ней.

– Эй! – крикнула я.

Она не сбавляла шаг.

Я крикнула снова, громче, и она остановилась. Подождала меня.

– Вот урод, – сказала я.

Наверное, я вся блестела, как яблочко. Щеки раскраснелись – от бега и от алкоголя.

Она злобно оглянулась на магазин.

– Жирный мудак, – пробормотала она. – Даже туалетной бумаги купить нельзя.

Наконец она будто бы меня заметила, пригляделась ко мне. Видно было, что я показалась ей маленькой. А рубашка с манишкой – мамин подарок – слишком уж выпендрежной. Мне захотелось вмиг перерасти эти детали. Я предложила помощь, даже не подумав.

– Давай стащу, – сказала я неестественно бодрым голосом. – Бумагу. Это легко. Я у него все время ворую.

Не знаю, поверила ли она мне. Вранье, наверное, так и просвечивало. Но, может, это ее и подкупило. Как отчаянно я к ней лезла. Или хотела посмотреть, чем все закончится. Как богатая девочка поиграет в песочнице для преступников.

– Ты серьезно? – спросила она.

Я пожала плечами, сердце так и колотилось. Может, она меня и пожалела, но этого я не заметила.

Мое необъяснимое возвращение заставило мужчину за прилавком насторожиться:

– Опять пришла?

Даже если бы я и вправду хотела что-то украсть, у меня бы ничего не вышло. Я таскалась по рядам, пытаясь стереть с лица предательский блеск, но мужчина ни разу не отвернулся. Так и пялился, пока я наконец не схватила рулон туалетной бумаги и не притащила его на кассу, стыдясь того, как быстро привычка взяла свое. Конечно, я не собиралась ничего красть. Какое там.

Пробивая бумагу, он прослезился.

– Такая милая девочка, а водишься с этими девками, – сказал он. – Они все там отбросы. Мужик еще, с черной собакой. – Вид у него был оскорбленный. – Таких к себе не пущу.

Сквозь рябоватое стекло я видела, как девочка бродит по парковке. Прикрывает рукой глаза. Какая нежданная, внезапная удача: она ждет меня. Я заплатила, и мужчина внимательно поглядел на меня.

– Ты еще ребенок, – сказал он. – Шла бы ты домой.

После этого я перестала его жалеть.

– Пакет не нужен, – ответила я и затолкала бумагу в сумку.

Я молчала, пока он отсчитывал мне сдачу, облизывая губы, точно хотел согнать дурной привкус.

Увидев меня, девочка встрепенулась:

– Достала?

Я кивнула, и она потащила меня за угол, легонько подталкивая. Я уже почти верила, что на самом деле украла бумагу, вены горели от адреналина, когда я раскрыла сумку.

– Ха, – сказала она, заглянув туда. – Так ему и надо. Придурок. Сложно было?

– Ничего сложного, – ответила я. – Да и он вообще не смотрит.

Меня взбудоражил наш сговор, наше сообщничество. Несколько пуговиц на ее платье были расстегнуты, виднелся треугольничек голого живота. До чего же ощутимо от нее исходила какая-то вальяжная сексуальность, как будто ее одежда была наброшена прямо на остывающее от пота тело.

– Я Сюзанна, – сказала она. – Кстати.

– Эви.

Я протянула руку. Сюзанна рассмеялась, и я сразу поняла, что пожимать руки не стоило, что это пустой знак из мира нормальных людей. Я покраснела.

Без привычных жестов и условностей было непонятно, как себя вести. Я не знала, чем их можно заменить. Мы молчали, и я заторопилась со словами.

– По-моему, я тебя недавно видела, – сказала я. – Возле “Хай-Хо”.

Она ничего не ответила, уцепиться было не за что.

– Ты была с другими девочками, – сказала я. – Потом автобус подъехал.

– А, – она оживилась, – да, тот придурок здорово взбесился. – Она расслабилась, вспоминая. – За девчонками приходится приглядывать, не то они перестараются. Попадемся.

Наверное, видно было, с каким интересом я смотрела на Сюзанну: она не стеснялась, позволяла себя разглядывать.

– Я запомнила твои волосы, – сказала я.

Сюзанне это, казалось, польстило. Она рассеянно потрогала кончики:

– Я не стригусь.

Потом я узнаю, что им запретил стричься Расселл.

Внезапно она прижала туалетную бумагу к груди, сказала с достоинством:

– Тебе заплатить за нее?

У нее не было ни карманов, ни сумки.

– Не-а, – ответила я. – Я ведь тоже за нее не платила.

– Ну спасибо, – с явным облегчением сказала она. – Ты тут рядом живешь?

– Да, недалеко, – ответила я. – С мамой.

Сюзанна кивнула.

– На какой улице?

– Морнинг-Старлейн.

Она удивленно хмыкнула:

– Шикарно.

Видно было, для нее это что-то значит – то, что я живу в таком хорошем районе, но я не понимала почему. Додумалась разве что до глубинной неприязни к богатым, присущей всем молодым людям. Богачи, пресса, правительство – они всех молодых мешают в один мутный источник зла, фабрикаторов великого заговора. Сама я тогда только училась со стыдом говорить о деньгах. Высмеивать себя, чтобы опередить других.

– А ты?

Она легонько – одними пальцами – отмахнулась. – А, – ответила она, – да знаешь. У нас тут дела разные. Но когда много народу живет в одном месте, – она потрясла бумагой, – это значит, что и жоп много. У нас сейчас трудно с деньгами, но это только сейчас, ненадолго.

Нас. Эта девочка была частью нас, и я завидовала ее легкости, тому, что она точно знает, куда пойдет с парковки. К этим двум девочкам, с которыми я видела ее в парке, к кому-то еще, с кем она живет. К людям, которые заметят ее отсутствие и обрадуются ей, когда она вернется.

– Ты молчунья, – заметила Сюзанна.

– Извини.

Я изо всех сил старалась не расчесывать комариные укусы, хотя кожа так и зудела. Мне до дрожи хотелось о чем-то с ней поговорить, но в голову приходило только то, чего я сказать не могла. Нельзя было говорить, как часто, как много я думала о ней с того самого дня. Нельзя было говорить, что у меня нет друзей, что меня выпихивают в школу-пансион, в это общество ненужных детей. Что для Питера я хуже пустого места.

– Да нормально все. – Она помахала рукой. – Люди такие, какие есть, понимаешь? Я сразу поняла, как тебя увидела, – продолжила она, – ты человек думающий. На своей волне, вся в своих мыслях.

Такое неприкрытое внимание было мне в новинку. Особенно от девочки. Обычно что-то такое подавалось в качестве утешения, когда тебя игнорировал очередной мальчик. Я разрешила себе поверить, что кажусь людям думающим человеком. Сюзанна переступила с ноги на ногу. Я понимала, что она хочет уйти, и не знала, как еще растянуть разговор.

– Ладно, – сказала она. – Вон та – моя.

Она кивнула в сторону машины, припаркованной в тени. “Роллс-ройс”, похороненный под слоем грязи. Увидев мое замешательство, она улыбнулась.

– Мы его одолжили, – сказала она.

Как будто это все объясняло.

Я смотрела, как она уходит, не пытаясь ее удержать. Мне не хотелось жадничать, хорошо, что мне хоть немного перепало.

4.

Мать снова начала встречаться с мужчинами. Первый, любивший массировать ей голову скрюченными пальцами, сказал, что его зовут Висмайя. Сказал, что я родилась на стыке знаков, Водолея и Рыб, и поэтому мои фразы – это “Я верю” и “Я знаю”.

– Какую выберешь? – спросил Висмайя. – Ты веришь, что знаешь, или знаешь, что веришь?

Потом был пилот, летавший на небольших серебристых самолетиках, он сообщил мне, что у меня соски просвечивают через майку. Сказал это в открытую, будто помочь хотел. Он рисовал пастелью портреты коренных американцев и хотел, чтобы мать помогла ему открыть музей в Аризоне, где он мог бы выставляться. После него был риелтор из Тибурона, который водил нас в китайские рестораны. Он все предлагал познакомить меня с дочерью. Без конца повторял, что мы с ней сразу будем не разлей вода, точно-точно. Выяснилось, что его дочери одиннадцать. Вот бы Конни посмеялась, поиздевалась над тем, как у этого мужика рис прилипает к деснам, но я с ней не разговаривала с того самого дня.

– Мне четырнадцать, – сказала я.

Он взглянул на мать, та кивнула.

– Конечно, – сказал он, обдав меня запахом соевого соуса изо рта. – Да, я вижу, ты же почти взрослая. – Извини! – беззвучно прошептала мать одними губами, но когда мужчина потянулся к ней с вилкой, чтобы скормить склизкую на вид горошину, она послушно, будто птичка, разинула рот.

Жалость, которую я в таких случаях испытывала к матери, была для меня новым, неприятным чувством, но в то же время мне казалось, я его заслужила – словно оно было моим личным тяжким долгом, каким-то заболеванием.

За год до развода родители закатили вечеринку. Это отец придумал. Пока они жили вместе, мать не отличалась особой общительностью, я чувствовала, как она нервничает на разных праздниках и мероприятиях, как прячет тревогу за натянутой улыбкой. Вечеринку устроили в честь нового отцовского инвестора. По-моему, отец тогда впервые выудил деньги из кого-то кроме матери и от этого раздулся еще сильнее, начал пить задолго до прихода гостей. Его волосы источали густой отцовский запах “Виталиса”, дыхание было сдобрено алкоголем.

Мать приготовила ребрышки по-китайски с кетчупом, и теперь они железисто блестели, будто лакированные. Оливки из банки, жареный арахис. Сырные палочки. Какой-то вязкий мандариновый десерт, рецепт она вычитала в “Макколс”[5]5
  Ежемесячный журнал для женщин, выходил в США с 1873 по 2002 г.


[Закрыть]. Перед приходом гостей мать спросила меня, хорошо ли она выглядит. Пригладила узорчатую юбку. Помню, что вопрос меня озадачил.

– Очень хорошо, – ответила я, странно разволновавшись.

Мне налили немножко хереса в толстостенный розовый стакан; от него рот схватывало приятной гнильцой, и я тайком плеснула себе еще.

Почти все гости были друзьями отца, и я поразилась широте его другой жизни – жизни, за которой я подсматривала через забор. Потому что пришли люди, явно его знавшие, люди, чье мнение об отце сложилось во время совместных обедов, поездок на ипподром Голден-Гейтфилдс и разговоров о Сэнди Коуфаксе[6]6
  Американский бейсболист.


[Закрыть]. Мать нервно переминалась возле стола с закусками, она положила палочки, но ими никто не ел, – видно было, что она из-за этого расстроилась. Она попыталась всучить палочки какому-то крепышу и его жене, но они покачали головами, мужчина отпустил какую-то шутку – я толком не расслышала. Мать приуныла. Она тоже пила. Вечеринка получилась из тех, где все быстро напиваются и разговоры сливаются в общее мычание. Кто-то из отцовских друзей раскурил косяк, и я заметила, как материнское огорчение сменилось терпеливой снисходительностью. Рамки начали расплываться. Жены глядели на пролета ющие самолеты, выгибаясь в сторону аэропорта. Кто-то уронил стакан в бассейн. Я видела, как он медленно ушел на дно. А может, это пепельница была.

Я бродила среди гостей, чувствуя себя маленьким ребенком, – мне хотелось оставаться незамеченной и в то же время по возможности принимать участие в празднике. Я с радостью показывала, где туалет, сгребала в салфетку жареный арахис и ела его возле бассейна, орешек за орешком, пачкая пальцы в соленой крошке. Свобода ребенка, от которого никто ничего не требует.

Я не видела Тамар с того самого дня, когда она забрала меня из школы, и помню, что расстроилась, когда она приехала, – при ней, как при свидетелях, нужно было вести себя по-взрослому. Она приехала с мужчиной, он был старше ее. Представила его всем, расцеловалась с кем-то в щеку, пожала руки. Ее как будто все знали. Мне было завидно, как друг Тамар, пока та с кем-то говорила, положил руку ей на спину, на полоску кожи между юбкой и майкой. Мне захотелось, чтобы она увидела меня с выпивкой. Когда она подошла к бару, я тоже подошла туда и налила себе еще хереса.

– Мне нравится твой наряд, – сказала я, огонь в груди сам вытолкнул слова наружу.

Она стояла ко мне спиной и меня не слышала. Я повторила фразу, и она вздрогнула.

– Эви, – вполне любезно сказала она, – ты меня напугала.

– Извини.

Я почувствовала себя дурой, простушкой в платьехалатике. Она была одета ярко, с иголочки, в узоры из волнистых ромбов, лиловых, зеленых, красных.

– Классная вечеринка, – сказала она, оглядывая толпу.

Не успела я придумать ответ, дать ей понять какой-нибудь ловкой шуткой, что стоячие факелы и мне кажутся дурацкими, как к нам подошла мать. Я быстро поставила стакан на стол. Разом себя возненавидела: мне было так хорошо, но стоило появиться Тамар, и я вдруг резко увидела каждый предмет в доме, каждую черточку родителей, как будто бы лично за все отвечала. Мне было стыдно за мамину пышную юбку, которая казалась старомодной на фоне наряда Тамар, за то, как поспешно мать к ней кинулась. Как от нервов у нее шея покрылась пятнами. Пока они вежливо беседовали, я тихонько отошла.

Меня подташнивало, я вся пропеклась тревогой, мне хотелось где-нибудь сесть и ни с кем не разговаривать, не ловить взгляд Тамар или не видеть, как мать ест палочками, весело сообщая всем, что это совсем нетрудно, хотя дольки мандарина все время выскальзывали обратно на тарелку. Я скучала по Конни – тогда мы с ней еще дружили. Мое местечко у бассейна заняло стадо сплетничавших жен, из другого конца двора доносился раскатистый отцовский смех, вокруг него все тоже смеялись. Я неуклюже одернула платье, стакана в руке очень недоставало. Неподалеку стоял друг Тамар и ел ребрышки.

– Ты дочка Карла? – спросил он. – Да?

Помню, я еще подумала, странно, что они с Тамар разъединились, что он стоит тут один и расправляется с едой на тарелке. Странно вообще, что он решил со мной заговорить. Я кивнула.

– Красивый дом, – сказал он с набитым ртом. Губы блестят от ребрышек. Симпатичный, но было в нем – в его вздернутом носе – что-то такое мультяшное. Двойная оборочка кожи под подбородком. – Земли-то сколько, – прибавил он.

– Это дом бабушки с дедушкой.

Он моргнул.

– Знаю про нее, – сказал он. – Про бабку твою. Кино с ней смотрел, когда маленьким был. – Я только тогда заметила, какой он пьяный. Как он все тыкал кончиком языка в уголок рта. – Сцена с аллигатором в бассейне. Классика.

Я привыкла к тому, что люди говорили о бабке с нежностью. К тому, что они отрепетированно ею восхищались, рассказывая мне, как росли под ее фильмы в телевизоре, как она улыбалась прямо им в комнату, будто еще один, самый родной, член семьи.

– Тогда понятно, – приятель Тамар огляделся, – если дом ее. Твоему старику такое не по карману, куда там.

Я поняла, что он оскорбляет отца.

– Странно, правда, – сказал он, утирая губы рукой, – и чего твоя мать все терпит?

Наверное, по моему лицу было видно, что я ничего не поняла, и он махнул рукой в сторону Тамар, которая так и стояла возле бара. Отец рядом с ней. Матери нигде не было видно. Тамар, звякая браслетами, взмахивала бокалом. Они с отцом просто разговаривали. Ничего необычного. Я не поняла, почему ее друг так скалится, так явно ждет моей реакции.

– Твой отец трахает все, что движется, – сказал он. – Позвольте забрать вашу тарелку. – Я так опешила, что даже глазом не моргнула.

Этому меня научила мать: прикройся вежливостью. Парируй боль хорошими манерами. Как Джеки Кеннеди. Одно из достоинств того поколения – они умели отбивать обиду, гасить оскорбления формальностью. Но потом это вышло из моды. Сунув мне тарелку, он лишь презрительно на меня посмотрел. Впрочем, может быть, мне это только показалось.

Вечеринка закончилась, когда совсем стемнело. Догорали последние факелы, ниточки дрожащего пламени уходили в темно-синее небо. Бойкие раздутые машины с грохотом выкатывались со двора, отец громко со всеми прощался, а мать складывала салфетки и стряхивала в ладонь оливковые косточки, мокрые от чужой слюны. Отец снова завел пластинку, я выглянула в окно и увидела, как он уговаривает мать потанцевать с ним.

– Буду глядеть на луну… – напевал он, далекий лик луны тогда был адресатом всеобщей тоски.

Я понимала, что теперь мне положено ненавидеть отца. Но я только глупо себя чувствовала. Мне было стыдно – не за него, а за мать. За то, как она оправляла юбку, спрашивала меня, как она выглядит. За то, как у нее иногда в зубах застревали кусочки еды и как она краснела, когда я ей об этом говорила. Как она стояла у окна, когда отец задерживался на работе, пытаясь в пустой подъездной дорожке разглядеть какой-то принципиально новый смысл.

Конечно же, она обо всем знала – как тут не знать, – но он все равно был ей нужен. Как Конни, которая прыгала за пивом, зная, что выставляет себя на посмешище. Знал это и приятель Тамар, поглощавший еду с таким лихорадочным, ненасытным голодом. Не успевая глотать прожеванное. Унизительные проявления страсти.

Алкоголь выветривался. Мне хотелось спать, на душе было пусто, я опять с размаху стала собой. Мне все было противно: комната с огрызками моего детства, кружевной бортик стола. Пластмассовый проигрыватель с толстой бакелитовой ручкой, кресло-мешок, которое вечно казалось мокрым и прилипало к ногам. Вечеринка с этими вымученными закусками, мужчины в гавайских рубашках – писк выходной моды. Казалось, куда ни глянь, сразу поймешь, почему отцу хотелось чего-то иного. Я представила, как Тамар с ленточкой на шее лежит на ковре в какой-нибудь крошечной квартирке в Пало-Альто. И отца, который… смотрит на нее? Сидит в кресле? Как непристойно искрит ее розовая помада. Я не могла ее ненавидеть. И отца – не могла. Оставалась только мать, которая все это допустила, мягкая и податливая, как тесто, мать. Которая давала ему деньги, готовила ужины, неудивительно, что отцу захотелось чего-то другого – нестандартных мнений Тамар, ее жизни, похожей на телепрограмму о лете.

Тогда я еще думала о браке просто, оптимистично. Что это когда кто-нибудь обещает о тебе заботиться, обещает, что заметит, если тебе плохо, если ты устала или тебя мутит от еды с мерзлым привкусом холодильника. Обещает, что его жизнь пойдет параллельно твоей. Мать обо всем знала и все равно не ушла от отца, и что тогда нам это говорит о любви? Что за ней не спрячешься. Как печалятся припевы всех грустных песен, ты не любишь меня так, как я люблю тебя.

И вот что страшнее всего: невозможно было отследить начало, миг, когда все менялось. Вид женской спины в вырезе платья перемежался мыслями о том, что жена в соседней комнате.

Музыка стихла, я знала, что мать сейчас зайдет пожелать мне спокойной ночи. Я ждала ее с содроганием – мне придется увидеть ее обвисшие кудри, пятна помады вокруг рта. Когда она постучала, я притворилась, что сплю. Но у меня горел свет, дверь тихонько приоткрылась.

Она нахмурилась:

– Ты еще даже не переоделась?

Можно было ее проигнорировать или как-нибудь пошутить, но мне не хотелось ее обижать. Тогда не хотелось. Я села.

– Хорошо все прошло, да? – спросила она. Прислонилась к дверному косяку. – Ребрышки вроде всем понравились.

Может быть, я и правда думала, что мать захочет обо всем узнать. А может, мне просто хотелось, чтобы она меня успокоила, утешила взрослыми выводами.

Я кашлянула.

– Кое-что случилось.

Я почувствовала, как она напряглась.

– Да?

Потом меня от одного воспоминания об этом передергивало. Наверное, она и так знала, что я скажу. Мысленно просила помолчать.

– Папа разговаривал… – я нагнулась, старательно затеребила застежку на туфле, – с Тамар.

Она выдохнула:

– И что?

Она тихонько улыбалась.

Безмятежно.

Я растерялась, должна ведь она понимать, о чем я говорю.

– И все, – ответила я.

Мать посмотрела на стену.

– Только десерт не удался, – сказала она. – В следующий раз лучше сделаю макаруны, кокосовые макаруны. Эти мандарины очень неудобно есть.

Опешив, я напряженно молчала. Я скинула туфли, поставила их рядышком под кровать. Пробормотала:

“Спокойной ночи”, наклонила голову для поцелуя.

– Свет выключить? – спросила мать, остановившись в дверях.

Я помотала головой. Она аккуратно прикрыла дверь. Как тщательно она ее закрыла, повернув ручку до щелчка. Я уставилась на красные метины от туфель, на ноги. Подумала о том, какими смятыми они кажутся, какими странными, совсем непропорциональными, как вообще можно полюбить человека, если у него такие ноги?

О мужчинах, с которыми мать встречалась после развода с отцом, она говорила с отчаянным оптимизмом заново родившегося человека. И я видела, каких трудов ей это все стоило: она делала гимнастику в гостиной на махровом полотенце, в полосатом от пота трико. Облизывала ладонь и нюхала ее, чтобы проверить, не пахнет ли у нее изо рта. Ходила на свидания с мужчинами, у которых на шее были гнойники от порезов бритвой, с мужчинами, которые тянулись за чеком, но с благодарностью глядели на мать, когда она вытаскивала карточку “Эйр Трэвел”. Вот каких мужчин она находила, но ей это, похоже, нравилось.