Текст книги "Алый Первоцвет возвращается"

Глава IV. Пуд хлопот на грош веселья

Некоторое время она стояла, глядя вслед удаляющемуся астматику. Но вдруг услышав свое имя, обернулась и от радости даже вскрикнула.

– Регина!

Молодой человек подбежал к ней и взял за руку.

– Я жду тебя уже больше часа, – начал он с легким укором.

Лицо его в начинавших сгущаться сумерках казалось изможденным и бледным, что еще больше подчеркивалось темными, глубоко посаженными глазами. Одежда была очень ветхой, туфли же на пятках зияли дырами. Рваный трехцветный колпак был сдвинут назад и открывал высокий лоб, выдававший скорее энтузиаста, чем человека действия.

– Бертран, прости меня, – прошептала в ответ девушка. – Но я так долго просидела у матушки Тео и…

– А чем ты занималась только что? – спросил молодой человек с настойчивостью, ничего хорошего не предвещавшей. – Я наблюдал за тобой издали. Ты вышла из этого дома и остановилась в замешательстве. И даже не слышала, как я окликнул тебя.

– А, это было небольшое забавное приключение. Но я очень устала. Давай посидим немножко, Бертран. Я все расскажу тебе.

– Уже поздно, – начал тот, лоб его перерезала складка недовольства.

Но Регина уже шла, не дожидаясь согласия своего кавалера, по направлению к часовне, и Бертрану не оставалось ничего другого, как последовать за ней. Сумерки придавали их скромному убежищу еще большую уединенность, и Регина удовлетворенно вздохнула, пробравшись в отдаленную часть портика и сев в самом темном его уголке.

За ее спиной находились дубовые двери церкви. В этом месте даже сами тяжелые каменные стены казались отрезанными от всего остального мира, отверженными. Но Регина чувствовала себя в их окружении совершенно спокойной, а когда Бертран Монкриф, хотя и с некоторой неохотой, уселся рядом, она сочла себя почти счастливой.

Он взял ее за руку, стараясь казаться спокойным и добрым. Она же, будто и не замечая этого, стала спокойно рассказывать о маленьком приключении с гигантом.

– Какое забавное существо! – воскликнула она. – Поначалу он даже напугал меня своим ужасным загробным кашлем.

Все это, похоже, было совершенно безразлично Бертрану, и он воспользовался первой же паузой в ее рассказе, чтобы перехватить инициативу.

– Так что же сказала матушка Тео?

Регина вздрогнула.

– Она предсказала, что всем нам грозит опасность.

– Старая шарлатанка, – невозмутимо откликнулся ее собеседник. – Кто же теперь не подвергается опасности, хотел бы я знать!

– Она дала порошок, – продолжала Регина, – который, по ее словам, должен успокоить Жозефину.

– Что за глупости? Нам нет никакого прока в спокойствии Жозефины!

– Бертран, ты совершаешь великий грех, посвящая в свои дела ребенка. Жозефина еще слишком мала, чтобы служить орудием кучки глупых энтузиастов.

Бертран разразился едким презрительным смехом.

– Кучки глупых энтузиастов, – резко передразнил он. – Так вот как ты нас зовешь, Регина! Боже! Куда же делись твои верность и преданность? Или ты уже больше не веришь в Бога и забыла своего короля?

– Ради всего святого, Бертран, сжалься, – бормотала она, беспомощно глядя на стены, будто бы в поисках незримых ушей. – Сжалься, Бертран, береги себя…

– Береги себя! – вновь язвительно передразнил молодой человек. – Так вот в чем теперь твое кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься…

– За тебя… За маму, за Жозефину, за Жака… не за себя, видит Бог!

– Мы вынуждены идти на риск, Регина, – сказал он, наконец, более примирительно. – Мы вынуждены идти на риск, иначе нам никогда не покончить с этой чудовищной, возмутительной тиранией. Мы должны смотреть вперед, думать не о сегодняшнем дне, не о себе, но о всей Франции, о человечестве, о целом мире.

– Боже! Да что ты можешь? Ты сам, твои друзья, моя бедная сестра, мой глупый маленький брат? Кто мы такие, чтобы остановить этот мощный поток революции?

– Да, я всего лишь слабенький голосок, но он, благодаря своей настойчивости, слышен даже сквозь безумные крики толпы. Мы должны использовать любую возможность, сливаться с этой толпой, успевая сказать хотя бы несколько настоящих живых слов против исчадия ада – Робеспьера. Однажды кто-нибудь из нас – быть может, самый ничтожный, самый слабый, быть может, Жак или Жозефина, дай бог, если я – но однажды кто-то из нас скажет вовремя нужное слово, и народ пойдет за нами и повергнет этого жуткого монстра с его кровавого трона прямо в геенну огненную.

– Знаю, знаю, Бертран, – подхватила девушка, – ваши цели блестящи, и все вы прекрасные люди… Но Жозефина еще так мала, так безрассудна! Чем она может помочь вам? А Жак! Он же еще совсем ребенок! Подумай, Бертран, подумай! Если с ними случится беда, мама не выдержит.

Молодой человек со слабым вздохом опустил голову.

– Мы с тобой никогда не поймем друг друга, Регина, – начал он спокойно, но поспешно добавил: – В этих вопросах. – После чего продолжил ровным, размеренным тоном: – Для великого дела, устремленного в светлое будущее, страдания отдельных людей не имеют значения.

– Страдания отдельных людей, – эхом отозвалась она. – Да. И ты для меня на них не скупишься. – После чего, немного помолчав, добавила шепотом: – С тех пор, как ты встретил Терезу Кабаррюс, ты слышишь и видишь только ее одну. Вот уже три месяца…

Молодой человек с гневом прервал ее:

– Оставим это, Регина! Бессмысленный разговор!

– Знаю, – спокойно ответила девушка. – Тереза Кабаррюс – красивая женщина. У нее есть шарм, остроумие, власть. У меня нет ни того ни другого…

– У нее есть бесстрашие и золотое сердце, – возразил Бертран. – Или ты не знаешь о том, как благодаря своему влиянию она усмирила в Бордо это чудовище Тальена? Он отправился туда с намерением устроить поголовную бойню всем аристократам, роялистам и буржуа, а также всем остальным, кто подозревался в заговорах против этой дьявольской революции. И что же? Благодаря Терезе он вдруг совершенно переменился, вел себя снисходительно, за что его так скоро и отозвали. Ты прекрасно знаешь, и не пытайся меня убедить в обратном, что Тереза настолько же благородна, насколько красива.

– Да, я знаю, Бертран, – сделав усилие над собой сказала девушка. – Только…

– Только что? – грубо спросил он.

– Я ей не верю… И все. Твоя страсть ослепила тебя, Бертран. Иначе ты, горячий приверженец королевской власти, никогда бы не доверился этой отъявленной республиканке. У нее, возможно, доброе сердце, не спорю. Она, быть может, и в самом деле сделала все то, о чем ты говоришь. Но Тереза Кабаррюс смеется над всеми твоими идеалами, разрушает все, что ты стремишься создать, да к тому же еще и разделяет убеждения всех этих отвратительных революционеров.

– Ревность ослепила тебя, Регина, – грустно возразил молодой человек.

– Нет, Бертран, это не ревность. Не ревность вынуждает меня говорить тебе это; для ревности – уже поздно. Но помни, ты отвечаешь не только за себя, ты отвечаешь еще и за жизнь невинных детей – за Жозефину и Жака. Доверяя этой испанке…

– Ты оскорбляешь ее, – жестко прервал он. – Ты хочешь представить ее шпионкой.

– А разве это не так? Она ведь обручена с Тальеном, влияние и жестокость которого уступают лишь робеспьеровским. Ты все это знаешь, Бертран! – все более наступала она, видя, что тот молчит и лишь хмурится, глядя в пол.

В маленьком портике на какое-то время воцарилась тишина, в которой, казалось, можно было различить лишь стук сердец, еще недавно столь близких, теперь же все более наполнявшихся злобой по отношению друг к другу. Девушку начало знобить, и она поплотнее закуталась в рваную шаль. Ей еще многое хотелось сказать Бертрану, но она боялась, что на этом все может закончиться уже навсегда.

– О Матерь Божья, смилуйся надо мной, – шептала она сквозь слезы.

А спутник ее сидел пристыженный и сконфуженный. Сердце его буквально разрывалось от жалости к девушке, которую он еще совсем недавно так нежно любил, но нервы были уже совершенно измотаны бесконечным напряжением, в котором пребывал его мозг, постоянно изобретая все новые и новые планы. Он испытывал настоящее страдание, оказавшись между раскаянием и угрызениями совести с одной стороны и непреодолимой страстью с другой.

– Регина, – начал он умоляющим тоном, – прости меня! Я знаю, что я животное. Я был с тобой лишь животным. Ты же всегда была для меня самым добрым другом, о котором можно только мечтать. Дорогая, – скорбно добавил юноша, – если бы только ты могла понять…

– Я понимаю, Бертран, – мягко ответила девушка. – Не надо просить у меня прощения. Мы с тобой так нежно любили друг друга, что теперь нам глупо ссориться. Уже поздно, maman будет волноваться. В другой раз мы более спокойно поговорим о нашем будущем. Но, – серьезно добавила она, – если я уступаю тебя Терезе, ты должен вернуть мне Жозефину и Жака. Если… если я… теряю тебя… я хочу оставить хотя бы их. Они так молоды…

– Но с чего ты взяла, что теряешь их? – вмешался он. – Да и что я должен сделать по-твоему? Они – члены клуба. Они могут быть сколь угодно молодыми, но они уже достаточно выросли для того, чтобы знать, что такое клятва. Они клялись точно так же, как я и все остальные. И я, даже если бы и захотел, не могу освободить их от клятвы.

Не дождавшись ответа, молодой человек склонился к ней и взял ее руки в свои, пытаясь хотя бы что-то прочесть в ее лице в наступивших сумерках.

– Ты же не хочешь, чтобы они нарушили клятву? – настойчиво продолжал он.

Но она вновь ничего не ответила и лишь спросила окончательно подавленным голосом:

– Что ты собираешься делать сегодня вечером?

– Этим вечером, – со вновь вспыхнувшим энтузиазмом отозвался ее кавалер, – мы собираемся подготовить для Робеспьера дьявольскую петлю!

– Какую петлю? Где?

– Сегодня на рю Сент-Оноре состоится ужин. Жак и Жозефина тоже там будут.

– Знаю, – тихо отозвалась девушка. – Они мне сказали, что пойдут туда. Я не могу удержать их.

– А ты придешь?

– Конечно. Maman просила меня об этом.

– О Регина! Этот вечер может стать поворотным в истории Франции! Помни…

– Я помню лишь то, Бертран, что ты, естественно, уже все рассказал Терезе, и там будет полно робеспьеровских шпионов. Тебя и детей опознают, схватят, отправят в тюрьму, а после – на гильотину. О боже мой, – скорбно добавила она. – А я даже бессильна сделать хотя бы что-нибудь, глядя, как вы столь безрассудно суете в петлю свои головы. Проводить вас на смерть, обречь бедную maman на нищую и скорбную гибель…

– Какая ты пессимистка, Регина, – усмехнувшись, ответил он и поднялся на ноги. – И это все, чего мы добились, проговорив с тобой целый вечер.

Девушка промолчала.

Все так же продолжая молчать, они вышли из этого небольшого портика, где еще совсем недавно проводили счастливые часы.

Вскоре после того как Бертран и Регина покинули свое убежище, тяжелая дубовая дверь церкви осторожно приоткрылась и появилась едва различимая в сгустившейся тьме фигура. Закрыв дверь, она бесшумно пересекла портик и вышла на улицу.

Далее эта громоздкая и неуклюжая фигура двинулась по направлению к Арсеналу, сопровождаемая унылым стуком по мостовой изношенных старых башмаков. Городские ворота были еще не закрыты, поскольку церковные колокола только что били восемь часов. Да и сержанту, стоящему на воротах, не было никакого дела до проползающего мимо нищего убожества. Но болтавшаяся около ворот группа национальных гвардейцев обратила-таки внимание на запоздалого прохожего, задыхавшегося от ужасного астматического кашля, который дал повод одному из них отпустить весьма угрюмую шуточку:

– Pardi![2]2
  Черт побери! (фр.)


[Закрыть] Не часто теперь удается встретить человека, не нуждающегося в услугах мадам гильотины!

Однако все про себя отметили, что, миновав ворота, этот жалкий астматик направился к рю де ла Планшет.

Глава V. Веселитесь, канальи

Братские ужины пользовались большой популярностью. Их ввел в обиход сам Робеспьер. Необычная теплота ранних весенних вечеров придавала этим мероприятиям особую привлекательность.

В мягкие апрельские ночи едва ли не весь Париж выходил на улицы. Люди отдыхали от тяжелых дневных зрелищ, от бесконечных повозок, переполненных жертвами гильотины.

И типичным примером того, что творилось в городе, являлась рю Сент-Оноре, хотя улица была очень узкой и вовсе не приспособленной для увеселений любого рода. Тем не менее на ней тоже весьма активно и регулярно проводились братские ужины, поскольку там находился дом, где жил Робеспьер.

Здесь, как и в других местах, на некотором расстоянии друг от друга стояли жаровни, на которых хозяйки могли приготовить для своих семейств то, что удавалось добыть. Вдоль всей улицы у столов были укреплены смоляные факелы, сальные свечи или старые фонари из конюшен – все это придавало происходящему романтический вид. С другой стороны, все это могло показаться весьма убогим от вида оловянных кружек, жестяных ложек и тарелок.

Слабый свет едва рассеивал темноту, особенно в тех местах, где нависали балконы и козырьки. Он мерцал, играя причудливыми огоньками на малиновых шапках, трехцветных кокардах, прокопченных лицах, костлявых плечах и руках.

Вокруг по-праздничному накрытых столов происходили всевозможные забавы, раздавался смех и даже слышались, хотя и мрачные, но все-таки шутки.

Угощение было скудным. Каждый приносил для себя что мог. Кто пару селедок, смешав их с нарезанным луком и сбрызнув уксусом, кто несколько пареных слив и картофелин с чечевицей или бобами.

– Не подадите ли, гражданин, вон тот кусочек хлеба?

– О, если вы не откажетесь поделиться со мной своим сыром…

Ох уж эти братские ужины! Но это идея Робеспьера! Он придумал и воплотил их, настойчиво проследив за голосованием в конвенте по поводу выделения денег на устройство скамеек и установку свечей и факелов. И сам живший на этой улице, он, как истинный сын народа, делил свое жилье и свой стол с обыкновенным гражданином Дюпле, краснодеревщиком, и его семьей. Да, Робеспьер был великим человеком!

– Вы говорили с ним, гражданин? – затаив дыхание и уставив серые глаза на высокое неуклюжее существо, тщетно пытающееся пристроить поудобнее под столом свои длинные ноги, спросила маленькая и худенькая девочка-подросток, которая сидела, упершись локотками в стол и обхватив ладошками свое круглое, совсем еще детское личико.

Волосы длинноногого гражданина были жидкими и засаленными, а лицо скрывалось под слоем угольной пыли. Щетина недельной давности, покрывавшая его квадратную челюсть, ничуть не мешала видеть жесткие линии саркастического рта. Но восхищенные глаза маленькой энтузиастки смотрели на него как на чудотворца: он разговаривал с Робеспьером!

– А что нынче в клубе, гражданин Рато? – вмешалась какая-то женщина.

– В клубе? – переспросил «чудотворец» и сплюнул в знак презрения ко всякого рода подобным учреждениями. – Мне не нужны никакие клубы. Карманы мои пусты, а эти якобинцы и кордельеры предпочитают людей в приличной одежде.

Женщина, сидевшая рядом с верзилой напротив маленькой патриотки, не обратила на эту тираду никакого внимания, но с совершенно равнодушным видом дождавшись, пока этот неуклюжий пентюх приведет в порядок свое дыхание и перестанет ерзать ногами под столом, спокойно спросила:

– Вы что, и в самом деле с ним разговаривали?

– Ну, – со злобой ответил тот, – разговаривал.

– Когда?

– Прошлой ночью. Извольте. Он вышел вон из того дома от гражданина Дюпле и увидел, что я лежу, привалившись к стене. Я очень устал и решил подремать. И все. А он пристал ко мне: «Где вы живете?»

– «Где вы живете?» – интерес девочки начал ослабевать.

– И это все? – удивилась, пожав плечами, его соседка.

Вокруг послышался смех.

Юная энтузиастка вздохнула и судорожно сцепила свои ладошки.

– Он понял, что вы очень бедны, гражданин Рато, – горячо начала она. – Что вы устали. Он хотел вам помочь, успокоить вас. Он ведь никогда ничего не забывает. Он смотрел на вас. И понял, что вы больны и слабы, и теперь он уж знает, когда и как вам помочь.

– Да уж, он-то знает, – раздался неожиданно возбужденный возглас. – Знает, как и когда наложить свои когти на безответного гражданина! Его жажда крови столь велика, что гильотины ему уже не хватает!

Эти слова потонули в угрюмом ропоте. Лишь сидевшие совсем рядом могли увидеть того, кто говорил, поскольку свет факелов и свечей был очень слабым. Остальные же осуждающе зароптали в защиту своего идола, тем более возмущенные, что не видели человека, говорящего такие ужасные вещи.

Больше всего неистовствовали женщины.

– Позор! Измена! На гильотину его!

– Для врагов народа есть гильотина!

Впрочем, с другого конца улицы донеслось и несколько одобрительных криков:

– Молодец парень! Верно сказано! Лично я никогда не верил этой кровожадной собаке!

– И тирану! – подхватил заваривший бучу. – Он мечтает лишь о диктатуре, чтобы его миньоны пресмыкались перед ним, словно рабы! Или вы стали жить лучше, чем при королевской власти? Тогда хотя бы…

Но продолжить он не успел – большой ломоть засохшего черного хлеба, пущенный уверенной твердой рукой, попал оратору прямо в лицо. Затем раздался грубый и хриплый голос:

– Заткнись-ка лучше, гражданин! Если не попридержишь язык, клянусь, кровь брызнет из твоего горла.

– Молодчага, гражданин Рато! – вмешался некто с набитым ртом, однако слова его прозвучали весьма убедительно. – Все, что говорит здесь этот наглец, попахивает изменой.

– Где же агенты Комитета?

– Другие попадали в тюрьму и за меньшее!

– Надо на него донести!

– Позор! Измена! – летело уже со всех концов. Некоторые негодовали искренне, другие же лишь шумели в свое удовольствие, но большинство людей настолько привыкли кричать все эти слова за прошедшие пять лет, что делали это автоматически. Да и большая часть собравшихся даже толком не представляла, из-за чего, собственно говоря, поднялась вся эта суматоха.

Итак, пока все кричали «Позор! Измена!», смельчаки сбились в кучку, будто пытаясь зарядиться новыми силами от этой близости. Их возбужденная маленькая группа, состоящая из двух мужчин, один из которых был еще совсем мальчиком, и трех женщин, казалось, впала в состояние оцепенения.

Воистину, Бертран Монкриф, который был теперь полностью уверен, что оказался лицом к лицу со смертью, совершенно переменился. Бывший всегда лишь миловидным юношей, он казался в эти мгновения настоящим пророком, вещавшим перед толпой.

Регина стояла рядом, неподвижная и белая как полотно, и лишь одни глаза продолжали жить, неотрывно следя за лицом возлюбленного. Она узнала в неуклюжем астматике того гиганта, которому этим вечером помогла. И его присутствие здесь сейчас почему-то вдруг показалось ей подозрительным и опасным. Более того, ей казалось теперь, что он целый день выслеживал ее. Сначала у прорицательницы, потом на улице, где обманул ее своей беспомощностью. И в это мгновение его чудовищное лицо, его грязные руки, его надтреснутый голос и загробный кашель наполнили все существо девушки каким-то невыразимым ужасом.

Одной рукой она пыталась покрепче прижать к себе Жака, в безумной надежде заставить его молчать. Но тот, словно дикий нетерпеливый зверек, все рвался из этих заботливых объятий и, будто не замечая ни предупреждений сестры, ни слез матери, продолжал во весь голос кричать, одобряя то, что говорил Бертран. Другой рукой Регина придерживала Жозефину, которая со всей серьезностью и экзальтацией юности кричала не менее громко, чем ее братец. С силой сжимая свои маленькие ладошки, она обводила толпу сияющим и надменным взглядом, надеясь увлечь ее своим красноречием и восторгом.

– Позор нам всем! – голосила она изо всех сил. – Позор нам, француженки и французы, за то, что мы остаемся трусливыми и бессловесными рабами этого кровожадного тирана!

Ее мать, совершенно побелевшая, и не пыталась уже остановить неудержимый поток. Она была слишком слабой, слишком изможденной непрерывными страданиями, чтобы бояться еще чего-то. Все мысли о страхе уже давно покинули ее.

Теперь братский ужин в любой момент мог превратиться в самое примитивное избиение, и для группы отчаявшихся безумцев было бы лучше всего поскорее убраться отсюда. Но Бертран, казалось, вовсе забыл о том, что такое опасность.

– Позор всем вам! – орал он во все горло, и его сильный и звучный голос перекрывал ропот и гул возмущенной толпы. – Позор французам, безропотно подставляющим свои шеи под нож чудовищного тирана! Граждане Парижа! Подумайте! Подумайте о том, что творится! Разве вы получили истинную свободу? Разве вы являетесь хозяевами себе, а не только лишь пушечным мясом по приговору конвента? Вы даже оторваны от семей! От всех, кого любите! Вы вырваны из объятий жен! Государство отбирает у вас ваших детей! И все по чьему приказу?! Скажите! Скажите же! Я спрашиваю вас! По чьему приказу?

Конечно, все это было глупо, глупо и неразумно, а главное – и не нужно. Тем не менее эта глупость означала конец. Регина, будто в страшном сне, уже видела, как их волокут в не знающий никакого снисхождения революционный трибунал. Она уже слышала, как грохочет по мостовой повозка смертников, и жуткие руки гильотины уже тянутся к ним, готовые впиться в новые жертвы.

Однако это был все-таки братский ужин. Народ пришел сюда семьями, с маленькими детьми, чтобы поесть, повеселиться и забыть хотя бы ненадолго о тех несчастьях, которые в эти дни нависли над городом; и поэтому было маловероятно, что этого юного безумца со всей его небольшой компанией схватят и потащат в ближайший комиссариат, как только что предрекал гигант астматик. Кстати, что касается самого гражданина Рато, то он весь как-то сжался и грязно выругался:

– Во имя всех кошек и всех собак, заткните же наконец этого дурака! Я уже сыт по горло его воплями!

После чего он, перебросив свои длинные ноги через скамейку, вылез, затем исчез в темноте и секундой позднее уже появился с другой стороны стола, прямо за спиной отчаянного оратора. Его угрюмое уродливое лицо с оскаленным беззубым ртом нависло над невысокой и тонкой фигурой юноши.

– Гражданин, дай ему хорошенько! – заорала какая-то молодуха. – Дай ему в рожу! Заткни его поганую глотку!

Бертран же и не собирался останавливаться. Было очевидно, что жажда славы и мученического венца уже глубоко укоренилась в его крови.

– Так по чьему же приказу?! – продолжал настаивать он. – По чьему приказу мы, свободные граждане Франции, ввергнуты в это унизительное рабство?! По приказу народных представителей? Нет! Граждане, вы сами, ваши тела, ваша свобода, ваши жены и дети – все вы рабы, собственность, игрушки одного человека! Самого настоящего тирана и предателя! Врага народа! И этот человек…

На этот раз он был прерван уже окончательно. Могучий удар по голове лишил его не только возможности говорить, но и сознания. Бертран даже не видел, откуда и кто нанес ему этот удар.

Только в короткое последнее мгновение перед его глазами мелькнуло жуткое осклабившееся лицо гиганта с беззубым ртом, возбужденные лица людей, вскакивающих со своих мест и радостно горланящих.

Потом он ощутил что-то тяжелое и твердое, толкающее его в спину. Свет, лица, простертые руки пронеслись перед его глазами в кошмарном хороводе, и он рухнул, словно бревно, на грязную мостовую, увлекая за собой какие-то ложки, тарелки и бутылки. Затем все погрузилось в непроницаемый мрак.