Текст книги "Записки. 1875–1917"

Заместителем уездного члена окружного суда являлся городской судья. Застал я в этой должности уже порядочно спившегося Соловьева, скоро ушедшего в присяжные поверенные, и его заместил забавный полячек Савицкий. Во всякой нации есть свои смешные стороны, и Савицкий как раз и олицетворял то, что вызывает насмешки в поляках. Он очень любил говорить о своих важных знакомствах и особенно боялся уронить свое достоинство. В частности, он всегда старался показать, что его должность выше земского начальника и посему непременно садился в заседаниях съезда рядом со мной и подписывался выше земских начальников. Впрочем, юрист он был недурной и человек порядочный.

Характерным явлением в съезде были лжесвидетели. Одно время они выходили с категорическими заявлениями, что такого-то числа (иногда год тому назад) при них произошло то-то и то-то; после того, однако, что они несколько раз попались на мой вопрос, какое сегодня число (на что мне обычно отвечали: «Откуда ж мне это знать»), показания их стали менее определенными и вообще более осторожными. Насколько вообще приходилось быть осторожным в судебных делах, приведу один пример. Как-то в Рамушеве ко мне пришел старичок за советом: его сын вырвал ему клок бороды, который он и вытащил из кармана, аккуратно завернутый в бумагу. Я его направил к Судебному Следователю, которому надлежало производить следствие по подобным делам, но когда через несколько дней ко мне пришел этот самый сын за другим советом, и я стал его стыдить за обращение с отцом, то получил ответ: «Да помилуйте, ваше сиятельство, ведь он за этот клок уже получил четвертной билет с моего брата».

В Старорусском уезде было 7 земских участков, которые за все время моего знакомства с уездом были заняты почти без исключения бывшими офицерами. Должен признать, впрочем, что они не были в общем хуже, чем их коллеги-юристы, – быть может, правда, оттого, что из последних в земские начальники шли обычно самые неудачные. Среди всех этих многих лиц были люди разного калибра, но ни про одного из них я не знаю ничего определенно худого, хотя о многих из них не могу ничего сказать хорошего. Таков был, например, уже позднее присланный в наш уезд Стромилов, с первых дней заставивший вспомнить гоголевского Ноздрева; таков был и старик Сурин, отставной подполковник, уже утомленный жизнью и сводивший свои функции к минимуму, чем пользовались старшины и писаря, чтобы за его спиной злоупотреблять. Наконец, таковы были два брата Максютенко, сыновья бывшего председателя мирового съезда, почтенного Ивана Михайловича, – люди хорошие, но очень бесцветные. Более ярки были из них только трое: фон-дер-Вейде, Сесицкий и Меркулов. Вейде, бывший моряк и сын владелицы Рамушева, тактичный и скромный человек, был, быть может, лучшим из земских начальников уезда, ибо у него было понимание крестьянина и его нужд и инстинктивное понимание, что высшее право может стать высшей несправедливостью.

Когда Вейде ушел из уезда, будучи назначен командиром Рижского торгового порта, я о нем искренно пожалел. Меркулов, бывший артиллерист, формально был прекрасным земским начальником и навел в своем участке весь порядок, который было возможно. Строго следил он за исправным состоянием дорог, за применением противопожарных постановлений губернского земства и т. п., но, будучи крайне требовательным к себе самому, он был беспощаден и к другим, и не считался с личными условиями крестьян. Мне приходила не раз мысль, что он был бы идеальным офицером во времена военных поселений, но, понятно, что именно поэтому крестьяне его ненавидели, хотя и признавали и разумность его требований, и его справедливость. Когда он был назначен непременным членом Губернского Воинского Присутствия, они свободно вздохнули.

Недолго пробыл у нас земским начальником младшей брат Меркулова, молодой лицеист, вскоре ушедший в судебное ведомство. Он был довольно точной копией брата, но особенных воспоминаний не оставил, если не считать казуса, по-видимому, ускорившего его уход. Прискакав на пожар в одной из соседних со станцией Волот деревень, он стал распоряжаться и, между прочим, гнать свободных людей на крыши поливать их; одного из них, отказавшегося сперва лезть, он хватил нагайкой, после чего тот полез. После этого Меркулов приехал ко мне за советом по этому вопросу, и я предупредил его, что если на него поступит жалоба, дисциплинарного производства ему не избежать. На его счастье, жалобы не поступило, ибо побитый оказался вновь посвященным дьяконом, боявшимся со своей стороны ответственности за то, что был в штатском платье.

Наиболее характерным из земских начальников был Ю.Б. Сесицкий, сын бывшего Старорусского исправника и бывший офицер Вильманстрандского полка. Большой, грузный мужчина, он очень сильно косил на оба глаза, и на этой почве происходили постоянно казусы при разборе им дел. Те, к кому он обращался, этого не понимали, оборачивались и искали, кому он говорит. Сесицкий сердился, и свидетелям этих сцен оставалось только улыбаться. Сесицкий был человек исполнительный и толковый, но крайне горячий спорщик, и в совещательной комнате съезда упорно отстаивал свои мнения. К нему в Старой Руссе установилась несколько юмористическое отношение, но, в конце концов, оно не помешало ему быть назначенным непременным членом Губернского Присутствия.

Уже в зиму 1897-1898 гг. стали у меня на квартире собираться земские начальники по вечерам в дни Съезда для обсуждения общих вопросов и установления однообразия в работе. Прения у нас подчас бывали очень оживленные, хотя сами по себе обсуждавшиеся вопросы крупного значения не имели. Думаю, однако, что эти собрания имели и известное моральное значение, заставляя подтягиваться небрежных. В частности, старик Сурин ушел в отставку до известной степени под влиянием моей детальной оценки его деятельности, или вернее бездеятельности.

Закон предоставлял предводителю право ревизовать земских начальников и волостные правления, но, кроме меня, за четверть века существования земских начальников, кажется, ни один предводитель этим правом не воспользовался. Ревизия земских начальников, кроме указаний на устарелость Сурина, мне мало что дала, зато ознакомление с работой волостных правлений было очень интересно. И до, и после революции было принято беспощадно критиковать ее, и во многом эта критика была справедлива. Надо сказать, однако, что обязанности, возложенные на волостные правления, были столь разнообразны и сложны, что следовало бы наоборот удивляться, как они с ними справлялись. В сущности весь государственный строй царской России держался на волостных правлениях; все решения Петербурга в конечной стадии приводились в исполнение волостными правлениями, которые, с другой стороны, доставляли большую долю того материала, на основании которого эти решения принимались. Смеялись, что вся русская статистика основана на данных, доставляемых волостными правлениями, а в виде иллюстрации того, какова она, рассказывали анекдот, что как-то в Пензенской губернии в числе прочих убитых диких зверей оказались два тигра. Выяснилось, что новый волостной писарь думал, по своей неопытности, что надо обязательно заполнять все графы в ведомостях, и таким образом привел в недоумение своими тиграми петербургских статистиков.

Волостные правления держались, главным образом, на их писарях. Вознаграждение их в то время колебалось обычно от 20 до 30 рублей в месяц, но, несомненно, увеличивалось частными заработками, вроде писания прошений. Нельзя отрицать их злоупотреблений, но обычно они имели характер «на-чаёв» за исполнение того, что они и без того должны были сделать. Главным образом связаны они были с работой волостных судов, на решения которых волостной писарь, в качестве их делопроизводителя, обычно более культурного, чем судьи, имел большое влияние. Надо отметить, однако, что среди волостных писарей были и люди, про которых я никогда ничего, кроме хорошего, не слышал. Упомяну, например, про Жгловского волостного писаря Бойцова, скромного, незаметного человека, пользовавшегося, по-видимому, общим доверием.

С волостными старшинами дело обстояло хуже. Их можно было разделить на две группы: большинство было из той же категории крестьян, которую сейчас называют «кулаками» – лавочников, стойщиков и т. п., и меньшинство из рядовых крестьян. Были, несомненно, в первой категории вполне добросовестные люди, но многие из них не отделяли своей частной деятельности от общественной. С самого начала мне пришлось выдержать борьбу с Суриным за удаление Воскресенского волостного старшины, стойщика Гоноболина, про которого я не слышал ни одного хорошего отзыва. Позднее до меня стали доходить нехорошие сведения о нашем Черенчицком старшине Сорокине, Рамушевском лавочнике; жаловались, что он задерживает приходящие через волостное правление денежные переводы в уплату за долги по лавке. Как-то он не постеснялся, и чтобы моей жене сдать сдачу, вскрыл при ней чужое денежное письмо, о чем я и сообщил фон-дер-Вейде. Была произведена ревизия, и Сорокин был удален.

Из рядовых крестьян вырабатывались подчас очень хорошие и добросовестные старшины, но несколько раз видел я, как они спивались на этой должности. Куда бы они ни приезжали по делу в волости, их угощали, и эти угощения через несколько лет развивали привычку пить. В результате, мало кто из них оставался старшиной более двух трехлетий, и некоторые из них после этого совершенно опускались. Надо отметить, что подчас земские начальники оказывали давление на выборы старшин, не утверждая избранных сходом кандидатов и принуждая его, таким образом, к избранию, в конце концов, своего ставленника, не всегда удачного.

После первой моей ревизии волостных правлений я написал доклад о ней и о земских начальниках в Губернское Присутствие и к нему приложил и выборку некоторых данных о постановлениях наших частных совещаний. Губернское Присутствие широко использовало их для своего, кажется, наказа земским начальникам. Позднее их использовали по инициативе Васильчикова и в Псковской губернии, а отражение их я нашел и в «Наказе» земским начальникам, выработанном через 15 лет после их введения Министерством внутренних дел. Мой доклад вызвал большое недовольство мною со стороны Сурина, но, кажется, и он сам, в конце концов, признал, что я был прав.

Во время объездов школ и ревизии волостных правлений я хорошо ознакомился с нашим, в общем, очень скучным, уездом. Интересного в нем, в сущности, было очень мало. Кроме самого города, старины в нем не было; только на Ловати, повыше Черенчиц, видел я один курган. Не было в нем и природных красот, кроме нескольких живописных мест на Ловати и Поле; наконец, и современных интересных построек тоже не было. Из заводов в уезде тоже не было ничего, кроме двух лесопилок и небольшого пивоваренного завода. Уже ближе к войне ревельская фирма Лютера купила расположенное около станции Парфино имение Хмелево и устроило в нем фанерочную фабрику. Раньше это имение принадлежало известному немецкому промышленнику Сименсу, проводившему тогда в России телеграфные линии и устроившему в Хмелеве завод для выделки телеграфных фаянсовых колпачков. Позднее Хмелево принадлежало одной из дочерей Сименса, баронессе Гревениц.

Сельское хозяйство уезда тоже не процветало; земли наши бедные, и родили только при хорошем удобрении, которого, однако, не хватало. Из восточной части уезда в Петербург сплавлялось на баржах сено, западная же культивировала лен, скупавшийся в Руссе, главным образом, Ванюковым за счет рижских экспортеров, и овес, небольшие избытки которого шли в Петербург. Западная часть уезда была гораздо беднее восточной, и из нее значительно больший процент населения уходил в столицу на заработки. Несколько деревень жили нищенством, причем у них было налажено снабжение уходящих побираться различными соответствующими свидетельствами, главным образом, о пожарах.

По Ловати и Поле весной сплавлялся лес, бревна россыпью, до устраивавшихся в низовьях этих рек запаней, где эти бревна сплачивались в плоты и спускались до Петербурга. Дрова шли на барках. Лес сплавлялся в полую воду, и его разносило часто довольно далеко; поэтому, когда реки входили в берега, по ним проходили партии рабочих и сталкивали в воду оставшиеся на берегах бревна. Таких партий «хвостов» было обычно три, и последний проходил уже в июне. Работа в лесу по вырубке, вывозу и сплаву леса была значительным заработком для населения, но обходилась ему во много болезней и немало смертей. Не раз любовался я ловкостью сплавщиков, прямо перебегавших через широкую весной Ловать, перепрыгивая с бревна на бревно, но нередко бывало, что они при этом и тонули.

Оплачивался этот труд очень не высоко; отмечу, что еще зимой лесопромышленники столковывались, как они будут в этом году принимать дрова, по сколько четвертей с сажени; рассказывали крестьяне, что, бывало, что принимали ее в 15-16 четвертей (вместо 12), что считалось прижимкой, нормальная же сажень мерилась в 13 четвертей – одна шла на дефекты в кладке и на снег и лед, которыми обмерзали дрова.

В работе Съезда мне пришлось ближе познакомиться с тогдашними условиями крестьянской жизни северной России, причем в нашем уезде отношения к помещикам роли в ней не играли. Еще при крепостном праве в немногих не скупленных под военные поселения имениях крестьяне были большею частью на оброке, а в мое время, кроме Васильчикова, ни у кого из помещиков сколько-нибудь значительного своего хозяйства не было. Таким образом, за все время я не помню ни одного помещичьего дела в Съезде, да и вообще 99 процентов всех дел поступали в него из волостных судов. На волостные суды было вообще много нареканий и, конечно, в значительной степени заслуженных, но наряду с этим в решениях их встречалось много здравого смысла. Им предоставлялось вместо законов применять местные обычаи, которых в нашем уезде я не обнаружил, как вероятно в области права не существовало их и в большей части России, но вместо них они решали просто «по справедливости», и решениям их обычно нельзя было отказать в разумности. Не раз приходилось слышать, что судей стороны угощали, а иногда и просто давали им взятки, но ни одного определенного такого случая мне не пришлось установить, и я думаю, что в этих разговорах было немало преувеличений. Повторяю, однако, что громадную роль в волостных судах играли волостные писаря, как наиболее грамотный в них элемент, как я уже писал выше.

Споры по земельным делам вызывали процессы, тянувшиеся подчас годами. Приходилось из-за какой-нибудь полосы усадебной земли в четверть аршина назначать часто осмотры на месте не только волостным судом, но затем и земским начальником, и после окончательного решения дела, вновь возвращаться к нему по новой жалобе, ибо были сутяги, которые ничем не удовлетворялись. Попадались и курьезные дела, эти больше уголовного характера: то мошенничество, где обвиняемый расплатился повесткой о взыскании с него трех рублей, то о применении правила о ненаказуемости взаимных обид к парню, который побил девушку, ибо она заявила, что забеременела от него. Было как-то дело о возврате невесте подарков, сделанных ею жениху, когда он отказался от венца, ибо, как он объяснял, он имел полное право задержать эти подарки: «Ведь с такой её мордой разве даром с ней гулять можно?».

В Уездном Съезде при рассмотрении административных дел сидел также исправник; говорю «сидел», а не «участвовал», ибо не помню, чтобы кто-либо из трех исправников, с которыми мне пришлось иметь дело, высказал когда-либо какое-нибудь свое мнение. С исправниками я подхожу, быть может, к наиболее больному вопросу старого режима – о полиции. В нем нужно, однако, отличать факты от легенды. Несомненно, полиция брала взятки и, несомненно, в ее деятельности было немало произвола и еще более глупости, но в рассказах о ней было очень много преувеличений. Полиция вне немногих наиболее крупных городов была крайне немногочисленна. В Старорусском уезде, с его населением в 200.000 было 30 городовых в самом городе, с его 17.000 населения, двумя вокзалами, полком и минеральными водами; в уезде же до 1905 г. было всего 4 становых пристава и 15 урядников. Только после революционного движения 1905 г. к ним было прибавлено около сотни стражников, но от этой грубой физической силы пользы ни в каком отношении не было.

Также малочисленны были и жандармы – на всю громадную Новгородскую губернию было всего три политических жандармских офицера и около десятка унтер-офицеров. В деревнях была еще своя сельская полиция – сотские и десятские, но, в сущности, только в то патриархальное время можно было называть их полицией. Часто приходилось видеть исполняющими функцию этих представителей власти их жен, которые только прикрепляли на груди небольшой медный значок с названием должности. Не раз приходилось мне встречать на дороге баб, ведущих в Старую Руссу двух-трех арестантов, иногда обвиняемых в тяжелых преступлениях, которые, однако, не делали никаких попыток сбежать – в сущности безопасных, ибо никакого оружия у этих «полицейских» не было.

Не говоря уж об этой выборной полиции, вообще не оплачивающейся, хуже было, однако, что все оклады чинов полиции были более чем скромными, и иногда прямо толкали на взятки. Урядник получал 30 рублей в месяц, и на эти деньги должен был не только быть обмундированным, но еще содержать верховую лошадь. До введения казенной винной монополии, а отчасти и при ней, их главным доходом была беспатентная торговля водкой. Следили они за нею довольно строго и составляли немало о ней протоколов, но часто дальше установленной обычаем мзды (нормально – не выше 5-ти рублей) они не шли.

Становой пристав получал 600 рублей в год и находился в самом скверном положении, ибо ему обычно не за что было брать. Разговоры о взяточничестве полиции или о «принятии ею добровольных приношений от благодарного населения» шли, однако, по поводу, преимущественно, исправников и участковых приставов. Если человек не вымогал и брал, что называется, «по чину», то все были довольны, и жалоб ни с чьей стороны не было. Наоборот, к этим полицейским относились подчас без всякой враждебности, ибо иначе они и не могли поступать при окладах и штатах их управлений, установленных еще при Николае I. Впрочем, такое отношение бывало лишь в маленьких городах. В больших же, где полиция стояла гораздо дальше от населения, к ней относились или враждебно, или, еще чаще, презрительно.

О денежных условиях службы полиции в Москве мне пришлось, например, слышать два рассказа, в искренности коих не имею оснований сомневаться. В 1890 г. дядя моей будущей жены А.М. Охотников, о котором мне придется еще говорить дальше, будучи мировым судьей, отказался пойти в земские начальники, находя эту должность слишком зависимой от губернатора, и приехал в Москву к великому князю Сергею Александровичу просить о какой-нибудь другой должности. И сам великий князь, и ряд его окружающих были товарищи Охотникова по Преображенскому полку, и они убедили его пойти в участковые приставы, ибо, как они говорили, в полиции надо искоренить взяточничество, и в ней нужны честные люди. Уже с первых дней А.М. Охотников убедился, что на отпускаемые ему средства содержать канцелярию участка невозможно, но его успокоили, что великий князь надеется скоро получить на это дополнительные кредиты. Через 6 месяцев они отпущены, однако, не были, и Охотников из приставов ушел, приплатив за это короткое время на содержание участка своих 8000 рублей.

Несомненно, будучи богатым человеком, он являлся исключением в полиции. Громадное же большинство ее чинов, люди неимущие, чтобы покрывать эти расходы, должны были брать, и об этих взятках мне пришлось слышать от бывшего Старорусского исправника Мосолова, переведенного в Москву приставом около 1900 года и быстро сведенного в могилу тамошней интенсивной работой. Он был позднее в Старой Руссе в отпуску, и из рассказов его выяснилось, что с 1890 года положение не изменилось и что потому было неизбежно брать. Помню, что он говорил, что в его окраинном участке было много извозчичьих дворов, и с каждой извозчичьей «жестянки» он брал по рублю, что и составляло ему в год 3000 рублей. Конечно, часть этих сумм увеличивала скромные оклады и его, и его помощников, но сколько это им составляло, я, конечно, никогда не слышал.

В Петербурге, где у моего отца были дома, в участок посылались «праздничные» на Рождество и на Пасху – просто потому, что так полагалось, хотя никаких требований о них не было. Это была, конечно, своего рода страховка на всякий случай от неприятных придирок, главным образом на случай упущений по «прописке» чьих-либо паспортов, что – при почти 250 квартирах в домах отца – со стороны старших дворников было всегда возможно.

В уездах я никогда не слышал, чтобы такие систематические взносы кем-либо делались, хотя и допускаю вполне, что фабриканты их делали. Надо, впрочем, отметить, что в прежние времена очень развита была практика, что фабриканты, а иногда и помещики, оплачивали за свой счет дополнительных полицейских, которые их охраняли. Естественно, что для этой своего рода частной полиции интересы ее нанимателей были им более близки, чем общегосударственные соображения. Между прочим, известный юрист Носович, тогда обер-прокурор Сената, принимавший участие в сенаторской ревизии по случаю известного расстрела рабочих на Ленских приисках, объяснил его отчасти тем, что не только полицейские, но и вообще все местные представители власти оплачивались из кассы компании.

Был, несомненно, и произвол в действиях полиции, но опять же в гораздо меньших размерах, чем про это обычно говорилось. Большею частью это была просто грубость и проявление невежества низших ее чинов, то, что называлось «административным восторгом», но в этом именно полиция была повинна менее, быть может, чем многие другие должностные лица. На ней лежало поддержание внешнего порядка, и это выполнялось ею часто грубо, но надо также считаться с тем, что набиралась она ведь из слоев очень в то время мало культурных.

Когда говорилось про подавление полицией беспорядков, про порку и стрельбу, то забывали, что нормально в этих случаях она была менее всех ответственна; пороть приказывал обычно губернатор или вице-губернатор, а стрельба зависела от военных властей. Ведь полицейские набирались из тех же крестьян, и классовой враждебности ни к ним, ни к рабочим у них не было, но служба была их куском хлеба, и они и выполняли свои обязанности так, как это тогда полагалось.

В Старой Руссе при мне сменились три исправника. Застал я там Н.Х. Мосолова, цыгана по типу, – сына известного Казанского полицмейстера, точного исполнителя приказаний губернатора Скарятина, отданного, в конце концов, Сенатом под суд за то, что на пожаре он приказал выпороть кого-то, кого не полагалось. По высочайшему повелению дело это было, впрочем, прекращено, но и Скарятину и, кажется, Мосолову пришлось со службы уйти. Наш Мосолов был отцом большой семьи, содержать которую было ему нелегко, и он стремился перейти в одну из столиц, что ему, как я уже говорил, и удалось. Был он несколько театрален, но его скорее любили, ибо вреда он никому не делал. Заменил его тихенький старичок Плеснев, на поколение запоздавший смертью, очень почтительный и никогда не подымавший голоса; скоро он умер и в исправники попал тогда давнишний помощник исправника И.С. Грузинов, который и пробыл в этой должности до революции. Был он без всякого образования, и службу начал урядником, но благодаря природному уму и такту, дошел до исправника. Несмотря на свой совершенно «стрюцкий» вид и на то, что внешнего авторитета у него как будто не было, он был в Старой Руссе популярен. Насколько я замечал, он был всегда хорошо осведомлен обо всем, что происходило в уезде, но никогда не раздувал зря того, что можно было якобы проглядеть, не отвечая самому за это.

Его заменил в должности помощника исправника наш становой пристав В.Н. Владыкин, большой мужчина в очках, хороший, но очень наивный человек. Пройдя младшие классы гимназии, он по бедности должен был ее бросить, работал писцом в полиции и, понемногу продвигаясь, дошел до исправника в Устюжне. Он был фанатик эсперанто, и даже меня как-то пытался привлечь в адепты этого языка. В первые дни революции он глупо погиб: ничего про нее не зная, он вернулся из уезда с какой-то комиссии на одну из железнодорожных станций, где уже образовалась небольшая революционная группа; когда Владыкин и его спутники вошли на станцию, их встретили возгласом: «Руки вверх!». Не обратив на это внимания, он сунул руку в карман за платком, чтобы протереть очки, без которых ничего не видел, но это приняли за попытку вытащить револьвер, и он был убит наповал.

Я пропустил упомянуть раньше про двух моих непосредственных помощников – заседателей дворянской опеки. Дела у них не было никакого, и все их функции сводились к получению жалований из дворянских сборов по 350 рублей в год, причем, когда я вступил в должность, они не получили еще за два года. Обычно избирали на эти должности каких-нибудь старичков для увеличения их ничтожной пенсии; при мне это были два отставных полковника: Долгоруков и Шемякин. Долгоруков, бывший ротный командир Аракчеевского кадетского корпуса, был деликатный человек, которого все уважали.

Отношение к Шемякину было иным: не назову его прямо жуликом, но, несомненно, он был очень характерным представителем предшествующего мне поколения. Ко мне он относился исключительно хорошо, и до известной степени играл при мне роль Тетерюковского при Васильчикове, хотя боевого характера того у него не было.

На Шемякине я остановлюсь более подробно, ибо на нем я начал знакомиться с нравами, уже отходившими в прошлое. Произведенный в офицеры вскоре после Севастопольской кампании, он рассказывал мне, как сам научился на горьком опыте, как надо быть осторожным. Как-то, например, будучи назначен отводить команду, он принял для ее продовольствия мешки с сухарями, которые на первом же ночлеге оказались битым кирпичом. Под хохот крестьян: «Ай да офицер, солдат кирпичом кормит!», ему пришлось закупить хлеб за свой личный счет. Зато позднее, когда он был уже подполковником, он сам нагрел интендантство. Его полк (в 25-й дивизии) принял его товарищ по корпусу Чайковский, позднее командир корпуса. «Ну, знаете, он был офицер Генерального штаба, хозяйства не знал, и принял всякое гнилье; особенно плохи были сапоги. Вот он и говорит мне, что хоть пулю в лоб ему пускать, а я ему отвечаю: зачем, назначь меня заведующим хозяйством, и я тебе все устрою. Назначил он меня, я и требую сапоги из интендантства. Присылают они прекрасные сапоги, а я приказываю их развязать, оставить только снаружи пары интендантские, а внутри заменить моим гнильем. Затем пишу в интендантство и с негодованием протестую, что они мне такую дрянь прислали. Приехал их чиновник, посмотрел, покачал головой, забрал сапоги и даже извинился; в два раза я так всю мою гниль и сдал, и говорю Чайковскому, что все у нас в порядке. Спрашивает он меня, как я это сделал. Ну, конечно, объяснил я ему все, посмотрел он на меня и говорит: “Ну и жулик же ты”. Только после этого сдавать свое обмундирование ко мне приезжали целые интендантские комиссии».

Шемякин был вдовец с одним сыном Андрюшей, парнем лет 17, которого он возил ко всем знакомым, которые должны были этого балбеса просить спеть что-нибудь. Как-то у Васильчикова тот и стал при большом обществе, которое с трудом воздерживалось от смеха, тянуть «до, ре, ми, фа…».

Уже после 1897 года Шемякин женился на вдове дьякона, соборной просвирне. Рассчитывал он, что она удешевит его хозяйство, но ошибся, и скоро стал жаловаться, что, наоборот, она утаивает у него по копеечке на фунт сахара, мяса и т. п. Отношения их быстро столь обострились, что скоро они оба обратились ко мне с просьбой оформить свой разъезд. Очень быстро сошлись они на том, что он будет платить ей по пяти рублей в месяц, но труднее было убедить его принять ее требование добавить по пятерке на Рождество и Пасху. Сидели они в это время в разных комнатах квартиры и я переходил из одной в другую, пока они не одобрили составленного мною текста. Подписывая эти взаимные обязательства, они еще предупредили меня оба, чтобы я не отдавал их расписок другому, пока и тот своей не подпишет. Вскоре после этого Шемякин уехал в Святую Землю и по возвращении, перед Пасхой, прислал мне письмо, что в Старой Руссе его ожидала большая радость – за три дня до этого похоронили его жену. Шемякина вообще не любили и не раз забаллотировали, чем он особенно не возмущался, и только раз с негодованием рассказал мне, что, забаллотировав его единогласно, все его баллотировавшие потом его убеждали, что именно они ему положили единственный избирательный шар, которого в действительности не было.

В конце сентября всегда собиралось Уездное Земское Собрание, в Старой Руссе проходившее в 3-4 дня. Земство, как я уже говорил, было в то время сословным, и гласные распределены были между тремя группами – от дворян, от не дворян и от крестьянских обществ, причем решающая роль принадлежала дворянам. Обычно число гласных было около 35-50, но в Старорусском уезде их было всего 15, ибо землевладельцев с полным цензом, которые непосредственно участвовали в выборах, здесь было очень мало. Кандидаты в гласные от крестьян избирались на волостных сходах, по одному от каждого, но из 26-ти их губернатор выбирал 6 в гласные, а остальные числились затем кандидатами. Выбор из них гласных производился обычно по рекомендации земских начальников.

Состав гласных Старорусского земства был очень серый. Кроме Васильчикова и старика Максютенко, отмечу только очень милого полковника Шабельского, человека богатого и независимого, числившегося всю свою жизнь на разных адъютантских должностях – в сущности, только для того, чтобы иметь право носить мундир. Жена его, рожденная Симанская, тоже очень милая женщина, была дочь и сестра Старорусских предводителей. У них было имение на реке Поле, против Борков, единственная в уезде, кроме Выбити и Рамушева, помещичья усадьба старого времени. Из других гласных отмечу еще судебного пристава Вейса, главной достопримечательностью коего было то, что он всюду молчал. Он напоминает мне рассказ про его отца – мирового посредника и взяточника. Одновременно с ним был мировым посредником отставной генерал Маевский, человек независимый и честный, который подучил кого-то из крестьян снести Вейсу взятку в виде головы сахара. В тот же день у Вейса играли в карты, и при всех гостях Маевский снял колпак с этой сахарной головы, на которой он заранее написал: «Вейс – вор». Не знаю только, был ли после этого Вейс удален от должности.