Текст книги "Записки. 1875–1917"

Совершенно бесцветны были гласные не дворяне, кроме появившегося ненадолго молодого доктора Боговского, милого и способного. Его интересы были, однако, связаны с Сольцами, где у его семьи было крупное льняное дело, и он вскоре совсем забросил Руссу. И.С. Мельников, которого я застал городским головой и участником по должности Земского Собрания, держался с большим внешним достоинством, но ни в городе, ни в земстве ничем себя не проявил.

Заменил его гораздо более энергичный Ванюков, остававшийся городским головой до самой революции. Человек без образования, но умный, он обладал большим даром интриг, и в избирательных операциях того времени разбирался посему прекрасно. Надо признать, впрочем, что Старая Русса обязана ему многим: при нем был основательно перемощен ряд улиц, проведена вода из Дубовиц, соседней деревни (раньше ее возили оттуда водовозы и продавали ведрами), проведено также электричество и, наконец, устроен телефон. В 1900 г. в Руссе была только женская прогимназия, при Ванюкове преобразованная в гимназию, и при нем было открыто Реальное училище. Однако у него всегда была в характере властность, с годами только увеличивавшаяся и создавшая ему немало врагов. В результате в первые же дни революции, в феврале 1917 г., его дом был сожжен, и я его потерял из вида.

Кроме гласных, с 1890 года в Земском Собрании участвовали, сверх городского головы, еще представители казны и духовенства, а также уделов, если у них были земли в уезде. Таким образом, в нашем Земском Собрании участвовало до 20 человек, из коих мало кто говорил. К очередному годичному собранию Земская Управа представляла доклады о своей деятельности и о своих предположениях на будущий год, но и в ревизионной, и в «докладной» участвовали все те же лица, и заключения их собранию давать приходилось обычно мне.

Председателем земской управы я застал Владислава Владиславовича Карцова, бессменно занимавшего этот пост с 1890 года до революции. По окончании в Петербурге коммерческого училища, он почти совершенно спился, и одно время даже служил в уезде урядником. Потом он попал письмоводителем к мировому судье Чирикову, и когда последний был выбран председателем земской управы, то обусловил свое согласие принять эту должность избранием Карцева членом ее. В это время он уже совершенно не пил, и работником оказался хорошим и честным. Если прибавить к этому, что у него был и природный ум, то понятно, что когда Чириков вскоре умер, то он его заменил. Отмечу только, что свою личную инициативу он проявил лишь в деле постройки в уезде участков шоссе. Ни в школьное, ни в лечебное дело он ничего не внес. В оправдание его скажу, впрочем, что в старом земстве управе приходилось очень считаться с повышением земского обложения, к которому особенно враждебно относились гласные-землевладельцы. Если председатель земской управы пользовался авторитетом, ему удавалось проводить увеличенные сметы, но Карцову долгие годы припоминали его прошлое урядника, и ему приходилось быть осторожным. Поэтому школьное дело было у нас в уезде в порядочном загоне, и ассигновки на народное здравие, хотя и увеличивались, но очень медленно.

Членами земской управы я застал Е.Е. Ильина и М.Н. Стратилатова, покончивших позднее свою службу в земстве довольно печально – растратами, которые были, как и 3-я, произведенная по книжному складу бухгалтером управы, обнаружены при ревизии мною. Все они были сразу пополнены, и имели последствием лишь удаление виновных (по закону пополненная растрата более строгого наказания не влекла и по суду). Из этих двух членов управы остановлюсь только на Ильине. Потомок героя Чесменского сражения, Егор Егорович был милейший человек, очень недалекий, очень честный, и сам, кажется, был больше всех удивлен, когда просчитался, кажется, в 2000 рублях. Образования он был невысокого, и сам смеялся, что никто из Ильиных дальше 3-го класса не идет, поэтому, принимая щебенку для шоссе, он обычно не мог точно рассчитать, сколько за нее придется платить, и давал приблизительные за нее авансы, в которых, в конце концов, и запутался. Он продал свое именьице и пополнил недостачу, тогда как две другие растраты были пополнены Карцовым.

Председательствовать в земском собрании мне было в первый раз страшновато: ни разу я в нем в качестве зрителя не присутствовал, и было мне всего 21 год, но справился я с этой обязанностью довольно сносно, и позднее, могу сказать не хвастаясь, был хорошим председателем и в гораздо более ответственных собраниях, чем Старорусское земство.

Вскоре после вступления в должность я отправился в Новгород познакомиться с губернскими властями. Губернатором был там в то время граф Оттон Людвигович Медем, типичный немец, говоривший по-русски с сильным немецким акцентом, но человек исключительной порядочности и духовной чистоты. Он должен был унаследовать, как старший, родовое имение Штокмансгоф, но отказался от него, чтобы жениться на Нарышкиной, русской и православной. Был он в Хвалынске предводителем дворянства и председателем земской управы, и в 1892 году, когда по Поволжью прошла волна холерных беспорядков, не побоялся спасти земских докторов от разъяренной толпы. Его моральный авторитет был тогда уже настолько высок, что вскоре он был назначен вице-губернатором в Воронеж. Всегда он был очень внимателен к простому народу, и рассказывают, что как-то, возвращаясь из служебной поездки, он подобрал в свой тарантас усталого путника, которого и спустил в Воронеже. Утверждали, что это был будто бы знаменитый в то время разбойник Черников, убивший более 30 человек, и которого караулили при въезде в Воронеж, но пропустили, не предполагая, что преступник может ехать с вице-губернатором.

Таких анекдотов про Медема рассказывали массу, и сам он с улыбкой говорил, что как-то в Устюженском уезде содержательница почтовой станции на его просьбу поторопить с лошадьми, ответила ему: «Сиди старичок, не губернатор будешь». Его проезда ждали, но никак не предполагали, что губернатор может появиться в образе скромного штатского. Надо сказать, что перед Медемом губернатором в Новгороде был Штюрмер, будущий председатель Совета Министров. Человек мало вообще симпатичный, он раньше служил в церемониальной части Министерства Двора и, будучи губернатором, в этой должности проявлял свои воспоминания о церемониале, окружавшие царей, подчас, как говорят, в смешной форме. Впрочем, работник он был хороший и с этой точки зрения его иные хвалили. Из Новгорода его убрали из-за неладов с Васильчиковым, который позднее всегда отзывался о нем отрицательно. Впрочем, ни от Бориса Александровича, ни от других я никогда в Новгороде не слышал, чтобы Штюрмер был взяточником, как это позднее мне утверждали некоторые члены Государственной Думы от Ярославской губернии, куда Штюрмер был переведен от нас.

Графиня Александра Дмитриевна Медем была под пару мужу, такая же простая и хорошая женщина. Если не по внешности, то по духу, их можно было назвать настоящими толстовцами. Хорошими людьми были и их дети, которые в то время были еще подростками, причем все они были уже совершенно русскими.

Вице-губернатором был тогда А.А. Эйлер, потомок известного астронома. Должность вице-губернатора была всегда довольно бесцветна, и проявлять свою личность в ней не приходилось, дабы не вызвать столкновений со своим шефом и не испортить своей карьеры. Эйлер, бывший потом губернатором и сенатором, был человек умный и тактичный. К Медему он относился несколько иронически, но проявлял это очень осторожно.

Познакомился я тогда, главным образом, с двумя непременными членами Губернского Присутствия: Кршивицким и Масловским, и с судебными деятелями – со всеми ими мне больше всего приходилось иметь служебные отношения. В Губернское Присутствие шли все жалобы на постановления Уездных Съездов, и мне не раз приходилось пререкаться по поводу его решений с его членами. Кршивицкий, умный и работящий человек, поставил в губернии очень хороший надзор за земскими начальниками, и позднее я имел случай убедиться, что в таких губерниях, как Тульская, Тамбовская и Псковская, ничего подобного ревизиям, которые Кршивицкий производил в уездах, не было. К сожалению, позднее, когда Кршивицкий по старости ушел в отставку, его преемники не имели его авторитета. Кршивицкий был старым и авторитетным земским деятелем, и к его выступлениям в губернском земском собрании всегда прислушивались. Говорил он неважно, запинаясь и постоянно вставляя слова: «Ну вот». Как-то я помню, как все Губернское Собрание покатилось с хохота, когда сосед Кршивицкого при его запинке сказал: «Ну вот», на что тот серьезно ответил: «Не подсказывайте».

Масловский был человек тоже добросовестный, но менее крупный, чем Кршивицкий, и ведал в Губернском Присутствии судебными делами. Являясь кассационной инстанцией, Губернское Присутствие не должно было касаться существа дел, но как я убедился, не только в нем, но и в Сенате, да и в кассационных инстанциях других стран, это правило часто нарушалось. В частности, при наличии чьего-либо особого мнения, решение Съезда без исключения отменялось: «Если вы сами не пришли к единогласию, то как хотите вы, чтобы мы не поручили другому Съезду проверить ваше постановление», – было мне как-то сказано.

Члены Новгородского Окружного Суда, и особенно товарищи прокурора постоянно принимали участие в деятельности Съезда, и мне многих из них пришлось позднее встречать на более высоких постах. Из председателей суда отмечу, впрочем, только Кемпе, добросовестного немца, но бюрократа и скорее ограниченного юриста, позднее выступавшего в ряде политических процессов. Чаще всего приходилось мне заседать с членом суда Дементьевым, маленьким рыжим человеком, довольно мрачным, большим приятелем Тиличеева.

Прокуроры были более интересными. Застал я в этой должности Д.Р. Вилькена, которого я помнил еще как постоянного посетителя правоведской церкви. Позднее я был одновременно с ним членом Главного Управления Российского Общества Красного Креста, где, как и в предшествующих его занятиях, его глубоко уважали, что, впрочем, не мешало тому, что относились к нему несколько иронически, ибо человек он был немудреный. Заменил его в Новгороде Трусевич, позднее бывший директором Департамента полиции. Ему предшествовала из Петербурга неважная репутация, ибо ему там другие товарищи прокурора не подавали руки: он был в числе «политических» товарищей прокурора и подал рапорт, что один из его коллег пропустил в тюрьму, проглядев спрятанную в переплете книги записку к какому-то политическому заключенному. Поэтому и в Новгороде отношение к Трусевичу тоже было острожное. Заменил его С.В. Завадский, сын того, про которого я говорил выше, лично привлекательный и прекрасный юрист, бывший в эмиграции профессором Пражского университета. Много сменилось при мне товарищей прокурора в Новгороде: этот город, как и Псков, считался для них преддверием к переводу в Петербург, и многие из них потом быстро выдвинулись на государственной службе. Застал я в Новгороде в числе их Степанова, бывшего потом товарищем министра внутренних дел Урусова, о котором я уже упоминал, и Иславина и Вороновича, бывших позднее губернаторами. Степанов оставил у меня воспоминание, главным образом, как о хорошем чиновнике, а к двум последним мне еще не раз придется вернуться.

Последним упомяну я князя П.П. Голицына, тогда Новгородского уездного предводителя дворянства, человека удивительно привлекательного и глубокой порядочности, который в Новгороде пользовался исключительной популярностью. Женат он был на А.Н. Мещерской, сестре княгини Васильчиковой, женщине очень скромной и достойной, которую все глубоко уважали. Голицыну принадлежало около станции Ушаки громадное имение Марьино, если не ошибаюсь в 14.000 десятин, которое, однако, только окупало расходы по своему содержанию. Других средств у Голицыных не было, и по мере того, как семья его увеличивалась, жить ему становилось все труднее. Поэтому, когда он был выбран губернским предводителем, что требовало значительных расходов, ему стали помогать богатые родственники. В день серебряной свадьбы Голицыных я был у них в Марьине, где из громадного дворца их оставалась только половина – другая сгорела за несколько лет до того, и у них не было средств восстановить его. Один из предков Павла Павловича был известным министром Александра I, и в Марьине показывали ряд вещей, связанных с памятью этого государя. В 1906 году Голицын был выбран от дворянства членом Государственного Совета, где тоже пользовался общей симпатией, но роли не играл. В 1912 году он начал худеть и хворать, оказался у него рак, и весной 1913 года он умер. Быть может, ему я обязан, более, чем кому-либо другому, примером и советом, а при первом моем избрании в члены Государственной Думы и помощью. Должен сказать, что, хотя он и не был светилом, но если бы в среде дореволюционного правящего класса было больше людей морально и по такту подходивших к Голицыну, многие ошибки могли бы быть предупреждены.

Вскоре после этой поездки в Новгород мне пришлось поехать туда вторично, уже по делам службы, в качестве сословного представителя на выездную сессию Судебной Палаты, по делу о растрате в Старорусском Городском банке. Проворовался в нем бухгалтер, принимавший по знакомству разные взносы, но не сдававший их в кассу, а правление, тоже сидевшее на скамье подсудимых, обвиняли в бездействии власти. Суду Судебной Палаты с сословными представителями (предводитель дворянства, городской голова и волостной старшина) подлежали тогда дела о государственных и служебных преступлениях. Первоначально они судились присяжными, но потом частые оправдания по этим делам привели власть к мысли о передаче их в судилище особого состава. Слабость репрессии присяжными и вообще привела к мысли об установлении чего-то вроде немецкого суда шеффенов. Сторонником вообще замены присяжных шеффенами был тогдашний министр юстиции Муравьев, но это не встретило поддержки со стороны большинства судебных деятелей. Утверждение о чрезмерной снисходительности присяжных, впрочем, по-видимому, не подтверждалось статистикой, и мои личные впечатления (позднее в качестве почетного мирового судьи мне не раз пришлось заседать в суде присяжных) были, что коренные судьи были гораздо более снисходительны, чем народные.

Заседать в Судебной Палате мне пришлось через несколько месяцев всего после того, что я ушел из кандидатов на судебные должности, и я был поражен, что кроме председателя ее – Геракова – все остальные члены Палаты оказались совершенно несведущими в уголовных вопросах: все они были цивилисты и оправдывали парадоксальное суждение о юристах Пахмана, выше мною приведенное. Когда я высказал мнение, что растрата бухгалтера имела не служебный, а частный характер, Гераков это принял, а остальные ни слова не сказали даже. И по остальным вопросам также все было решено Гераковым и мною.

По окончании сессии Палаты я поехал в Петербург пароходом до станции Волхов вместе с составом Палаты. Ехал с нами и один из защитников – Рейнбот, бывший раньше областным прокурором в Ташкенте, который рассказал нам разные курьезы из этой своей службы. Впервые услышал я тогда про жизнь там великого князя Николая Константиновича. В молодости офицер Конной Гвардии, он был обвинен в краже драгоценностей у своей матери, великой княгини Александры Иосифовны и выслан в Ташкент. Позднее мой тесть, бывший однополчанин великого князя, высказывал мне свое мнение о невиновности Николая Константиновича, что вся эта якобы кража была подстроена, но на чем было основано его мнение и кто всю эту историю подстроил, я не знаю. В Ташкенте Николай Константинович женился на дочери исправника, сильно пил и часто устраивал скандалы. Про один из них нам и рассказал Рейнбот. Как-то утром к нему явился нарочный от генерал-губернатора барона Вревского с приказанием немедленно явиться. У Вревского он застал чиновника по фамилии, кажется, Иванов, которому сразу и было приказано рассказать прокурору, что делают его судейские. По рассказу Иванова, накануне ночью его разбудил стук в ворота. Оказалось, что стучат Николай Константинович и мировой судья Лохвицкий. Зная, что от великого князя хорошего ждать нечего, Иванов выслал к ним сперва жену, которая их и угостила водкой с закуской. После нескольких рюмок рискнул выйти и сам Иванов, над которым гости и произвели по его терминологии «правоведские жесты», то есть попросту избили. Сразу же Рейнбот вызвал Лохвицкого и узнал от него, что накануне он обедал с великим князем и что, когда было достаточно выпито, тот предложил ему ехать бить военного губернатора генерала Гродекова. Сообразив, несмотря на хмель, какой это был бы скандал, Лохвицкий якобы ответил, что конечно Гродеков заслуживает, чтобы его побили, но что раньше лучше побить его чиновника особых поручений Иванова, тоже большую дрянь. Это и было выполнено. В результате Лохвицкий был уволен от службы, а великому князю не было ничего.

В октябре всегда производился набор новобранцев, в Старорусском уезде в те годы от 500 до 600 человек. Производился он в Старой Руссе и двух селах – Ефремове и Городце, где на предводителе лежала неписанная обязанность кормить Воинское Присутствие, что было далеко не просто, ибо все приходилось привозить с собой.

Уже перед набором пришлось мне познакомиться с тогдашним воинским начальником, одним из последних представителей старой России, и с его более чем своеобразной репутацией. Через год он ушел, и мне лично столкнуться с его злоупотреблениями не пришлось, ибо они происходили вне Воинского Присутствия, но упомянуть о них стоит. Главный его доход был от распределения новобранцев; в те годы большинство новобранцев шло в стоявший в Старой Руссе Вильманстрандский полк, и оставление в Старой Руссе оплачивалось или несколькими рублями, или, более часто – «гусем». Утверждали, что не раз неимущие жены новобранцев оплачивали оставление в Старой Руссе своих мужей собственным телом. Большой доход доставляли также учебные сборы запасных и ополченцев: их отпускали домой за несколько рублей, а кроме того ассигновки на продовольствие выписывались на полное число людей. Когда через год воинским начальником был назначен к нам почтенный Н.И. Филипповский, он не раз рассказывал весьма комично, как ему предлагали, по примеру его предшественника, различные взятки. Филипповский был первоначально студентом в Киеве, но был исключен за участие в каком-то украинском кружке, что не помешало ему быть затем офицером и позднее воспитателем и ротным командиром в кадетском корпусе.

Набор был пьяным временем и для призываемых, и для Присутствия, члены которого тоже выпивали изрядно. Большинство их, в сущности, только сидело в Присутствии без всякого дела. Жеребьевка в первый день и осмотр в следующие три лежали на мне и на врачах, а воинский начальник только делал отметки для дальнейшего распределения принятых. Все эти годы в Воинском Присутствии работал, главным образом, уездный врач В.П. Ельцов, очень порядочный человек и опытный медик. Обязанности уездного врача были, главным образом, полицейские, и Ельцову приходилось постоянно ездить со следователями и чинами полиции на вскрытия и осмотры. Эти разъезды были его главной доходной статьей, ибо жалование его было небольшое, и выручали его только разъездные, которые он получал на тройку, то есть по 9 копеек с версты, а ездя с лицами, пользовавшимися лошадьми бесплатно, ничего за них не платил. С Ельцовым я мог быть спокоен за Воинское Присутствие, но в первый год в Старой Руссе осматривал новобранцев еще старый «городовой» врач Грабовский, плохо видевший и слышавший, признавший как-то годным человека слепого на один глаз, что вызвало, конечно, большой скандал. Грабовский ограничивался обычно тем, что тыкал пальцем в пупок, чтобы увериться, что у призываемого нет грыжи, и при измерении объема груди почти всегда находил ту же величину. Надо, впрочем, сказать, что в случае разногласия о годности или негодности призываемого, он шел на переосвидетельствование в Губернское Присутствие.

Особенно тщательно воинский начальник осматривал новобранцев большого роста, как возможных кандидатов в гвардию: туда полагалось направлять только людей без всяких изъянов, что, однако, не предупреждало часто их заболевания; в частности, старые казармы и плохой петербургский климат были ответственны за высокий процент в гвардии туберкулезных.

Врачей в Старой Руссе было больше, чем обычно бывает в уездных городах, благодаря полку и минеральным водам. Мне привелось иметь дело больше, впрочем, с земскими врачами, среди которых доктор Эттер, старший врач Старорусской больницы, был врачом, несомненно, опытным и знающим. Земскую больницу я застал со всеми ее отделениями в одном здании, но года через два она сгорела, и тогда в ней был построен ряд бараков, хотя и деревянных, но гораздо более подходящих к требованиям современной медицины. Летом в этой больнице обычно работали бесплатно приезжие на минеральные воды врачи-специалисты, среди которых были опытные хирург, окулист и гинеколог. Со Старой Руссы началось мое знакомство на практике с медициной, ибо меня выбрали тогда попечителем Старорусской земской больницы. Ею особенно интересовался В.В. Карцов, и по нашему мнению она все время прогрессировала, но петербургские врачи находили ее (и, конечно, с основанием) весьма и весьма примитивной.

Находить врачей в уезд было не легко, ибо, если оклад содержания был и не хуже, чем в других местностях, культурного общества в нем почти не было, и вся обстановка была такая серенькая, что врачи старались перейти куда угодно, где она была бы более привлекательной. Однако я могу отметить в уезде двух врачей, которые быстро приобрели общее доверие и любовь – докторов Владимирского и особенно Троменицкого.

Недурным врачом был доктор Верман, эпидемический врач губернского земства, крупный, сильный мужчина. Летом у него была порядочная практика на минеральных водах. Впрочем, смеялись, что чтобы сделать впечатление, что она больше настоящей, он нанимал двух старушек сидеть в его приемной в приемные часы. Верман был вообще аферистом, и скоро купил несколько домов в Старой Руссе, а затем и имение в Новгородском уезде, где очевидно прижимал крестьян, ибо его усадьба была в числе первых трех, сожженных еще в Февральскую революцию.

Еще 30-го августа я был приглашен на полковой праздник в 86-й Вильманстрандский пехотный полк. Сравнительно недавно сформированный, он не имел боевого прошлого и представлял из себя типичный армейский полк, который, однако, и в Японскую, и в 1-ю великую войну честно выполнил свой долг. В Японскую он отличился участием во взятии в битве на Шахе так называемой Новгородской сопки, а в великую – участвовал в целом ряде боев с громадными потерями. Командиром полка я застал георгиевского кавалера еще за штурм Закатал (кажется, в 1862 году) – полковника Вишнякова. Человек простой, он отличался исключительным умением пить: ему было достаточно после нескольких часов, проведенных за столом, закрыть глаза на пять минут, чтобы вновь быть способным пить без конца. С пьянством среди офицеров он, естественно, не боролся и командовал полком по старинке, едва ли имея понятие о технических усовершенствованиях, введенных со времен франко-прусской войны. Все это не помешало ему быть позднее московским комендантом и членом военного совета.

Заменил его гвардеец Курганович, сильно подтянувший полк во всех отношениях – и в строевом, и в хозяйственном. В общем, у меня осталось о Вильманстрандском полку очень хорошее впечатление, но, конечно, за почти 20 лет, что я мог наблюдать его, в среде его офицеров попадались отрицательные типы, и большинство из них относились как раз к периоду Вишнякова. Поэтому Кургановичу и пришлось в ряде случаев быть очень крутым. Одна из его жертв даже покушалась на самоубийство, а несколько человек должны были уйти в запас. Кстати, отмечу здесь, что зачисление в запас таких лиц сказалось на армии впоследствии весьма отрицательно. Вся дрянь, которая обнаружилась в войсках и которая из них выбрасывалась, в Японскую войну была призвана в строй, и этим образом как бы реабилитировалась.

В числе удаленных Кургановичем был, например, один поручик, продававший в лавки муку полковой хлебопекарни. В японскую войну он был призван, легко ранен и после этого назначен делопроизводителем воинского начальника, где снова пользовался своим положением. Сам Курганович пошел на Японскую войну начальником дивизии, но славы не приобрел и, кажется, был отставлен от этой должности. Заменил его в полку полковник Сивицкий, когда-то при взрыве в Зимнем дворце бывший младшим офицером в караульной роте Финляндского полка и раненый тогда. Человек, в общем, бесцветный, он повел полк на Японскую войну, и был легко ранен на Шахе. Как военный, и он оставил в полку неблестящую память. Позднее, в Государственной Думе, мне пришлось иметь стычку с Коковцовым по поводу Отдельного Корпуса Пограничной Стражи, подчиненного Министерству финансов и охранявшего Китайско-Восточную железную дорогу. Командир его, генерал Мартынов, способный, но далеко не идеальный человек, был удален с этой должности, и передал тогда Гучкову ряд документов, компрометирующих его бывших сослуживцев, причем Сивицкий, бывший тогда помощником Мартынова и заведовавший хозяйственной частью корпуса, оказался в числе наиболее скомпрометированных.

Последним командиром, которого я знал в Старой Руссе, был Киселевский. Его я встретил в 1915 году на войне командиром одной из гренадерских дивизий: когда я его встретил там в первый раз, мне рассказали, что во время отхода из Польши ему пришлось самому дать артиллерии приказ уничтожить принадлежавшую ему усадьбу, в которой он вырос. Из всех командиров Вильманстрандского полка за это время это был самый симпатичный.

Полк придавал Старой Руссе большое оживление. Зимой его офицерское собрание было главным центром, где собиралась молодежь и где можно было скромно и прилично провести время. В царские дни много народа собиралось к собору, где происходил парад. Посейчас у меня в памяти остался старый барабанщик, еврей (фамилии его я не помню) с характерной черной бородой с проседью, шедший перед полком с важностью, точно он им командует. Серьезный вид был также у капельмейстера чеха Козела, и не менее серьезный у проходивших перед командиром рот, старавшихся не потерять равнения. В среде офицеров помню поручика Узенького, поступившего в полк по призыву, бывшего в нем фельдфебелем и затем прошедшего юнкерское училище. Предельный возраст настиг его поручиком, и он несколько лет работал затем мельником. Когда полк пошел на Японскую войну, он просил об определении его вновь в строй, но я не уверен, что это было сделано. Привожу здесь имя одного Узенького, но знаю, что в каждом полку было много таких офицеров, и в Вильманстрандском полку я многих знал из них, которые смотрели на него, как на свою семью и которыми полк имел все основания гордиться. С другой стороны, не могу не отметить известного недоверия к офицерам – не русским; уже после Японской войны я слышал рассказ одного Рамушевского запасного, как под Мукденом его ротный командир поляк Володзько якобы хотел передаться японцам. Володзько вывел роту из почти полного окружения благополучно, но чуть не на сутки позже других, ибо приказ об отходе до него своевременно не дошел; однако, этого запоздания было достаточно, чтобы заподозрить с его стороны измену.

Периодически объезжал части военного округа его командующий, коим в те годы был великий князь Владимир Александрович. За годы моего предводительства он был раз и в Старой Руссе. Уже не молодой, но еще очень красивый человек, военным он был посредственным, хотя, казалось бы, быв командиром корпуса в Турецкую войну, он должен был бы иметь боевой опыт. Фактически за него распоряжались все время начальники штаба округа, долгие годы Бобриков, а затем Васмундт. Не знаю, был ли великий князь образованным и умным человеком, как уверяли иные, но в тот единственный раз, что я с ним завтракал в Вильманстрандском полку, он на меня произвел странное впечатление, особенно, когда просто окрикнул скромного графа Медема: «Губернатор, едем!» Вообще, великие князья его возраста еще сохранили отчасти манеры Николая I, да и Александра II, еще говоривших всем «ты» и смотревших на всех свысока. На их несчастье к этому времени отношение к ним стало иным, да и самое их поведение не внушало больше того трепета, как предшествующим поколениям.

Осенью 1897 года мне пришлось распутываться с делами по оценке земель, отчужденных под постройку Псково-Бологовской железной дороги. В оценочной комиссии менялись, в зависимости от участка, земские начальники, и, так как их голос давал перевес разделившимся пополам остальным голосам, то оценки совершенно одинаковых, рядом лежащих земель колебались между 100 и 300 рублями за десятину. Сурин был за самые высокие оценки, а Сесицкий за самые низкие, оба без всяких оснований. Мне пришлось председательствовать при рассмотрении жалоб и крестьян, и железной дороги на эти первоначальные оценки, но привести их к одному уровню мне так и не удалось. Обычно все эти дела шли на окончательное рассмотрение в Государственный Совет, который, если не ошибаюсь, установил свою цену, чему дивиться не приходилось, ибо, повторяю, наши были ни на чем не основаны. Зато через несколько лет, когда мне пришлось председательствовать в комиссии по оценке городских имуществ, отчужденных под расширение парка Старорусских минеральных вод, я собрал все возможные данные, и оценка, насколько я мог судить, отвечала действительной стоимости участков. Против нее протестовала тогда дирекция минеральных вод, но безуспешно. В числе отчужденных тогда домиков был и принадлежавший известной артистке Савиной, которая в течение ряда лет проезжала летом в Старую Руссу, а подчас и выступала в его театре.

Оценка земель, занятых железной дорогой, происходила, когда она уже заканчивалась постройкой, и вскоре в Старой Руссе состоялось ее торжественное открытие, на котором я почему-то не был. Во время завтрака по этому случаю, около станции Волот произошло, однако, и первое крушение на ней. Машинист какого-то резервного паровоза, чтобы не опоздать на завтрак, пустил машину полным ходом и на закруглении вылетел из рельс. Объясняли это тем, что около Волота путь в одном месте долго оседал, и как раз в этом месте и произошла катастрофа.