Текст книги "Записки. 1875–1917"

Губернское земское собрание по своему составу, еще более уездных собраний было отражением помещичьего класса, почти исключительно дворянского и притом лучшей его части. Сейчас тогдашние наши взгляды, даже таких «либералов», каким считался Колюбакин, показались бы архаичными, но, хотя с тех пор прошло всего 50 лет, надо принять во внимание, какие это были годы. В громадном большинство это были люди безукоризненной честности, и очень многие из них несомненные альтруисты, но жившие по шаблону, и новизны какой бы то ни было, не понимавшие. Состояло Собрание приблизительно из 60 человек, среди коих многих стоит отметить, как характерных, хотя и не всегда положительных представителей той эпохи.

Среди гласных Новгородского уезда особым уважением пользовался бывший председатель Губернской земской управы М.А. Костливцов. Глубокий старик, он сохранил идеализм и горячность юноши, и когда оспаривал взгляды противные его убеждениям, то его волнение подчас вызывало у нас, молодых, улыбки. Другой старик, новгородец Лутовинов, таким уважением и любовью не пользовался, ибо славился своей прижимистостью. Поэтому, когда рассказывали, как в столярной мастерской в Колмове душевнобольной, считавшийся спокойным, ударил его по голове рубанком, и он не был изувечен только благодаря меховой шапке, то сочувствия к нему это ни в ком не вызвало. Оба его сына были уездными предводителями в Новгороде: старший умер, не достигнув 30 лет от рака на языке, который ему повторно оперировали, младший, бывший тогда гораздо более правых взглядов, чем я, в январе 1917 г. ставил свою кандидатуру в губернские предводители. Всех новгородцев-эмигрантов крайне удивило поэтому, когда стало известно, что во время гражданской войны он был расстрелян белыми, как командир красноармейского полка.

Перед Лутовиновыми предводителем в Новгороде был Болотов, личность сама по себе ничтожная, но характерная для последних лет перед революцией. Кончив Училище Правоведения, если не ошибаюсь, последним, он был вскоре избран мировым судьей в Петербурге, но уже на следующих выборах был забаллотирован, оставив после себя самые печальные воспоминания. Я застал его земским начальником в Любани. Это был период, когда он думал только о еде; смеялись, что уже часа за три до обеда он беспокоился, что у него еще «не открылся аппетит». В 1904 г., во время мобилизации, он был предводителем дворянства, и понравился присланному наблюдать за нею князю «Котику» Оболенскому, другу Матильды Витте, и Оболенский рекомендовал его Дурново, когда тот осенью 1905 г. решил обновить состав губернаторов более энергичными людьми. Болотов был назначен губернатором на Урал, кажется, в Пермь, но уже через год вылетел оттуда после ревизии, установившей, что он больше интересовался женщинами, чем делами. Кстати, замечу, что у меня вообще осталось впечатление, что с 1905 г. и до самой революции происходило непрерывное ухудшение кадра губернаторов и вице-губернаторов. Выбирались они из той же среды, что и раньше, но с меньшим разбором, и притом не имели, быть может, ни служебного, ни жизненного опыта прежних. И раньше часто назначались губернаторами гвардейские офицеры чуть ли не прямо из строя, а теперь, около 1910 г., только бывших преображенцев было среди них 9 человек. Машина административная шла прежним ходом, и среди новых ее руководителей было немало, несомненно, способных людей, но, в общем, авторитета их предшественников у них не было.

После удаления из губернаторов, Болотов уже никуда больше попасть не мог. В эмиграции он написал две книжки воспоминаний, довольно печальных для их автора, а позднее, совершенно для всех неожиданно, оказался монахом в одном из наиболее строгих монастырей на Афоне, где и умер.

В порядке уездов следующее место после Старорусского занимал Крестецкий; возглавлял его долгие годы барон В.П. Розенберг, пользовавшийся авторитетом как бывший участник еще предшествовавших освобождению крестьян редакционных комиссий. Говорили, что он был человек очень умный, но я, возможно по его старости, убедиться в этом не мог. Во всяком случае, в общественных вопросах он представлял правые взгляды 60-х годов, даже к 1900 г. сильно устаревшие. Я уже называл из других гласных этого уезда Храповицкого, Родзянко и Булатова, и мне остается упомянуть еще про Я.И. Савича, с которым мы одновременно вступили в Губернское земское собрание и с которым оставались в нем до самой революции. Человек добрый и мягкий, он был сыном бывшего губернского предводителя дворянства И.Я. Савича, бывшего крупным финансовым деятелем, и сам вскоре стал членом правления разных банков, считаясь посему у нас знатоком всех денежных вопросов.

Из Крестец один за другим приезжали губернскими гласными отец и сын Демчинские. Отец – сперва юрист-адвокат, а затем инженер путей сообщения, был, несомненно, человеком очень способным, но кидающимся из стороны в сторону. Сперва он пропагандировал в России китайскую грядковую культуру, а затем перешел на предсказания погоды. Он говорил, что ее изучение привело его к выводу, что она сменяется равномерно, по циклам в 14 лет, но на чем он основывал свою систему, да и была ли она у него вообще, я не знаю. В начале у него было много страстных поклонников, но позднее они исчезли, и выражение «жить или хозяйничать по Демчинскому» звучало насмешкой. В Новгороде на эту тему с ним, впрочем, не спорили, а больше слушали его анекдоты, которые он рассказывал артистически (лишь одного другого такого рассказчика – балалаечника В.В. Андреева – я позднее встретил). Позднее Демчинского заменил его тоже способный сын Борис, с которым у отца установились курьезные семейные отношения: в то время, как сын женился на пожилой вдове, отец женился вторично на ее дочери.

Соседний с нашим Старорусским Демянский уезд был самым отсталым во всех отношениях на юге губернии. Я уже не застал в нем предводителем Сиренко, в течение 21 года правившего уездом. Про него рассказывали, что он умудрялся на бесплатной должности предводителя получать в год до 1500 руб. Все канцелярские суммы по многочисленны функциям предводителя поступали в его распоряжение и, недоплачивая понемногу то тут, то там, из остатков он сколачивал, таким образом, детишкам на молочишко приличную сумму. Все шло хорошо, пока один из земских начальников уезда Павел Дирин (брат вице-губернатора), не был обвинен в изнасиловании нищенки. Дело это возбудило страстные разногласия в уезде, и я боюсь сказать, был ли Дирин виноват или явился жертвой шантажа, как многие утверждали. Во всяком случае, следствие было прекращено за недостатком улик, но Дирину пришлось уйти в отставку. Он обвинил в этом Сиренко, и тот на следующих выборах был забаллотирован и заменен крайне ограниченным Карповым. Позднее, в Демянске, был предводителем и Дирин. Как и брат, очень красивый, он был умнее его, но не слишком стеснялся в средствах.

Мне рассказывал позднее Голицын, что ему как-то пришлось председательствовать на Демянских выборах, и Дирин все время подкладывал в ящик лишний шар, чтобы иметь затем повод для обжалования их. Только когда Голицын потребовал, чтобы все засучили рукава, Дирин со злобой бросил в ящик свой шар, и после этого счет оказался правильным. Дирин женился на крестьянке, кажется, из Молвотиц, красивой и умной, которая его понемногу прибрала к рукам, и, говорят, распоряжалась и уездом. Позднее Демянск стал присылать в Губернское земское собрание профессора О.А. Гримма, директора первой в России Никольской рыборазводной станции, немало сделавшего для развития рыбного дела.

Валдайский уезд вначале присылал бывшего председателя Губернской земской управы Нечаева, человека всеми уважаемого. В 1894 г. он (в то время председатель где-то казенной палаты) высказался в Новгороде за конституцию, и получил за это «высочайший» выговор. В то время это было наказание, законом не предусмотренное, но практикой с начала 60-х годов установленное для более или менее крупных чиновников, соблазнявшихся либеральными учениями (в частности, как кто-то сказал – «для поврежденных юридическим образованием»). Все время при мне Валдай был представлен Кршивицким, человеком умным и работящим, позднее дававшим тон уезду. В Валдае был одно время предводителем дворянства некий Штриттер, бывший чиновник Министерства внутренних дел. Дворянство он получил по чину действительного статского советника, и возобновил, таким образом, старую традицию, что в императорской России «чин» был важнее «породы». Надо сказать, что Штриттер, кроме Кршивицкого, был и умнее, и, во всяком случае, и культурнее большинства валдайцев, среди которых долго играли роль два брата Мельницких, типичные армейские офицеры, оба ограниченные, а один из них еще настолько скупой, что, говорят, не женился, чтобы не было лишних расходов. Другой из них любил, кстати и не кстати, повторять, что он «верит в Бога и безгранично предан своему царю». После революции он, впрочем, оказался одним из немногих последовательным правым, и, несмотря на свои 70 лет, во время гражданской войны пошел добровольцем в ячейку своего бывшего полка. Штриттер был первым и, кажется, единственным на севере хозяином, поставившим у себя птицеводство на крупных и, несомненно, капиталистических началах. Из его рассказов было ясно, что наиболее трудным было наладить сбыт: хорошую цену давали только большие столичные рестораны, а чтобы установить с ними прочные связи, необходимо было иметь всегда в запасе чуть ли не тысячи штук откормленной птицы, что мелким хозяйствам было недоступно. В конце концов, я, впрочем, боюсь сказать, было ли его хозяйство рентабельно, как он говорил, или же, как и вообще северные хозяйства, было скорее дорогой игрушкой богатого человека.

В Валдайском уезде поселился, выйдя в отставку, очень красочный, по всем отзывам, генерал Косаговский (лично я его не знал), организовавший персидскую казачью бригаду, на которой последние годы держалась власть династии Каджаров. Когда после русской революции из этой бригады были удалены русские офицеры и их заменили персы, унтер-офицеры без всякого образования, один из них, Риза-хан, вскоре сам стал шахом. Про Косаговского говорили, что он завел у себя в имении целый гарем, и вообще делал все, чтобы возбудить против себя местных крестьян, в результате чего и был расстрелян уже в первые месяцы после Октябрьской революции.

Боровичский уезд пересекался поперек Николаевской дорогой, и в нем было около нее много мелких владельцев, полудачников, способствовавших оживлению его культурной жизни. В нем больше всего оставалось и старых коренных помещиков, в массе, однако, обедневших. Отсюда вышли Горемыкин, Коковцев, гнездами сидели здесь Аничковы и Панаевы, и надо признать, что большинство всех их было людьми культурными, не походя в этом на массы помещиков других уездов. Во главе их стоял в то время Д.В. Стасов, менее известный брат Владимира Васильевича, но такой же чистый и хороший человек. Когда я с ним познакомился, ему было около 70 лет, но он оставался все таким же энтузиастом, как в молодости, и моральной оценкой его все дорожили. Я уже упомянул, что когда я вступил в Губернское земское собрание, там страстно обсуждался вопрос о принятии на себя Губернским Земством дела начального народного образования, что, однако, было отвергнуто. После этого, так как я был в числе голосовавших против него, я считал себя морально обязанным провести в нашем Старорусском уезде то, что тогда называлось «всеобщим» народным образованием, и в 1900 г. мое предложение об открытии новых 67 школ в течение 10 лет было принято. После этого в Губернском земском собрании Стасов подошел ко мне и поблагодарил меня за это, точно это была личная моя ему услуга.

Аничковых я знал четверых. Самым симпатичным из них был Иван Васильевич, член Новгородского Окружного Суда, большой любитель наших древностей. Брат его Евгений был либеральным приват-доцентом по истории общей литературы, и в Новгородской жизни участия не принимал. Судьба свела меня с ним только в Польше в 1915 г., где он, уже пожилой человек, был прапорщиком в штабе 25-го корпуса; нас обоих вьюга захватила в Стопнице, наши автомобили застряли в снегу, и мы затем целую ночь ехали с ним 60 верст в крестьянской подводе до Келец. Поразила меня тогда его фраза о его странной судьбе, что он, старый либерал, попав в Польшу, становится здесь понемногу антисемитом. Еврейский вопрос на западе России был тогда определенно больным, и антисемитизм заражал часто людей, казалось бы, наиболее к нему не восприимчивых. Впрочем, мне к нему еще придется вернуться.

Двоюродный брат этих Аничковых, человек очень бесцветный, был одно время предводителем в Боровичах, а его брат Дмитрий, адъютантствовавший в Петербурге, считался ярким либералом. В Японскую войну он попал в Сибирские казаки, и потом рассказывал, что известие об убийстве Плеве приветствовали на позициях их дивизии криками «ура». Перед Аничковым предводителем в Боровичах был старик, отставной горный инженер Михель, с которым постоянно случались разные анекдоты. Много смеялись, например, над казусом, что в Чудове его спутник по купе захватил по ошибке его штаны, и Михель, вылезший в Волхове, оказался в трагикомическом положении. Из Боровичского уезда был и один из первых членов Государственной Думы от Новгородской губернии Корсаков, умный и знающий адвокат и порядочный человек, однако, в местной жизни не принимавший почти участия.

Устюженский уезд присылал только одного интересного гласного, петербургского мирового судью Окунева, инициатора в России судов для малолетних преступников. Помнится мне его рассказ, как в находящейся под его наблюдением колонии для них он наладил производство «старинных» икон, причем для придания металлическим ризам вида древности, по ним стреляли из дробовика. Как тогда хохотали над Окуневым, что исправления воришек он добивается путем обучения их подделкам.

Тихвинский уезд присылал в Новгород в течение более 25 лет своего предводителя М.М. Буткевича, крайне скромного человека, которого все уважали и любили. Несмотря, однако, на всю его культурность и деликатность, крупным деятелем он не был и роли в Губернском Земстве не играл. В первые годы его службы предводителем, в уезде шла ожесточенная борьба между его сторонниками и семьей Агафоновых, до него распоряжавшейся всем в уезде. При тогдашней «цензовой» системе право участия в выборах принадлежало лишь владельцам определенных цензов, т. е. недвижимого имущества. Поэтому в Тихвинском уезде в те годы создавались искусственные цензы – отделялись несколько сот десятин болот, ни во что не ценившихся, и по купчей передавались какому-нибудь новому фиктивному землевладельцу, все обязанности которого сводились к поддержанию на выборах того иди другого кандидата. В Тихвинском уезде, таким образом, было создано в те годы и около 50 таких искусственных цензов, и партия Буткевича победила двумя-тремя голосами. Против него, в сущности, возражений, кажется, ни у кого не было, но оппозиция была, главным образом, против председателя Земской управы Бередникова, под влиянием которого, говорили, находился Буткевич.

Теперь смешно припомнить, что Бередников мог считаться либералом. Как и многие другие его единомышленники в то время, он дальше весьма осторожных фраз не шел, но и этого было тогда достаточно, чтобы, когда в 1905 г. произошла первая русская встряска, Бередникова забаллотировали. В Губернском земском собрании он был из наиболее многоречивых ораторов, хотя и не из более деловых. Кстати, скажу, что действительно хорошо в те годы говорили в Губернском земском собрании только Колюбакин и Сомов, и человек 10 говорили дельно, большинство же молчало или даже мирно спало. Из Тихвинского уезда был гласным еще Тимирев, с которым я позднее 10 лет пробыл в Государственной Думе.

Из Череповецкого уезда, кроме Сомова, были Румянцев и Милютин, с которыми я был позднее в Гос. Думе. Румянцев в 80-х годах был председателем местной Земской управы и был повинен в том, что правительство приостановило в Череповце деятельность земства, а самого его сослало в Вятку. Позднее я его спросил про этот инцидент, и он мне рассказал, что его идея была, чтобы плательщики поземельного налога сами его разлагали между собою, и поэтому он провел в Земском собрании, чтобы налог этот распределялся управой только по волостям, а в них – по отдельным плательщикам их общим собранием. Конечно, результатом этого был только общий хаос, и от этого пришлось очень быстро отказаться. Во всем этом курьезно более всего, однако, было то, что правительство усмотрело во всем этом революционную крамолу и сослало Румянцева. Когда через 15 лет после этого он вернулся в Губернское земское собрание, где я с ним познакомился, я, сознаюсь, был очень в нем разочарован: по всем рассказам я ждал увидеть в нем крупного человека, а оказался он милым старичком, но абсолютно непрактичным. Более всего поразило меня, в конце концов, то, что из-за такой безобидной личности могли приостановить в уезде работу земства.

Милютин, дельный инженер Петербургского водопровода, был племянником И.А. Милютина, в 80-х годах известного всей культурной России Череповецкого городского головы. При нем Череповец, городок тогда с 6000 жителей, получил название «Северных Афин», ибо в нем было около 1000 учащихся; то, что теперь является почти общим правилом – городок с тремя средними учебными заведениями тогда было явлением исключительным. Ивана Андреевича я встретил уже стариком. Ходил он тогда всегда в сюртуке с черной овчинкой на плечах и особенно интеллигентного впечатления не производил.

Два северных уезда – Белозерский и Кирилловский, были наиболее захолустными в губернии. В Белозерске большое влияние имели инженеры Кульжинские: отец, а позднее и сын, обычно проверявшие в Губернском земском собрании все технические сметы. Как техники они пользовались авторитетом, но почему-то популярными в Собрании не были. Одно время предводителем в Белозерске был Владимирский, издатель «Петербургского Листка», трактирной газетки, основанной его отцом. Владимирский был на два года старше меня по Правоведению, всегда отличался своей хлыщеватостью, и авторитетом нигде не пользовался.

Кирилловский уезд был уделом многочисленной семьи Тютрюмовых. Я застал из них в Новгороде Александра, бывшего тогда там управляющим отделением Госбанка. Небольшой и непрезентабельный, он симпатий никому не внушал, и я думаю, что именно это, а не его довольно умеренный либерализм, сгубило его карьеру в 1905 году. Два его брата были – предводитель дворянства и председатель Губернской земской управы; первый из них кончил свою деятельность как-то печально, а другой был таким заикой, что как-то в уездном Земском собрании был приглашен «переводчик» для истолкования его объяснений. Наконец, один из братьев был где-то на севере исправником. Словом, положение в уезде было такое, что как-то Бередников даже сострил, говоря в Земском собрании про гласного «Александра Кирилловича, представителя Тютрюмовского уезда». Остроумие было не Бог весть какое, но все невольно усмехнулись. Всю семью Тютрюмовых вывозил Игорь Матвеевич, видный юрист, профессор гражданского права и позднее член Гос. Совета от Новгородского земства. Когда Стасов отказался быть дальше гласным, на его место был выбран председателем редакционной комиссии именно Тютрюмов, и всегда прекрасно вел ее. Кирилловский уезд долгие годы выбирал предводителем дворянства старика Богдановича, в общем – копию Сиренко, так же, как и тот, пользовавшийся канцелярскими суммами. После его смерти эти суммы привлекли ряд других кандидатов в предводители, которые, однако, все были хуже один другого. Про одного из них, совершенно спившегося, рассказывали, например, что он из милости жил на печи у содержателя почтовой станции: невольно являлась мысль, что вся предводительская организация, столь до революции влиятельная, уже совершенно себя пережила.

В Губернском земском собрании участвовали, как и в уездных, еще представители «ведомств»: «казны» и епархиального ведомства. Ими были в эти годы управляющий Госимуществами Лебедев и епархиальный наблюдатель церковных школ Спасский. Роль их была минимальна (Лебедев обычно только подавал протесты против неправильного обложения казенных земель), но тогда как к Лебедеву отношение было добродушное, Спасского все дружно терпеть не могли, впрочем, не могу сказать, за что.

Мне пришлось как-то в первые годы председательствовать один раз в Губернском земском собрании, и довольно неудачно. Прения по какому-то пустяшному вопросу чрезмерно затянулись, и я их прекратил своей властью. Закон давал мне право на это, но это была неустановившаяся практика, и мне за это после конца заседания досталось от старших гласных, в чем они, должен сознаться, были правы.

В первые дни Собрания члены редакционной комиссии, разделившись на группы, осматривали разные учреждения земства. В то время Губернское Земство ведало у нас борьбой с эпидемиями и эпизоотиями, и, в частности, содержало в Новгороде заразную больницу. Одно время издавало оно свой очень недурной журнал и содержало сельскохозяйственную школу в Григорове под Новгородом. Ближе я ее не знал, но общее впечатление о ней осталось скорее отрицательное, как об учреждении недостаточно практически поставленном. Позднее я был в числе тех, которые голосовали за открытие взамен этой школы учительской семинарии. В ведении Губернского Земства находились в то время все почтовые станции губернии, передававшиеся ему почтовым ведомством, которые оно в свою очередь сдавало частным «стойщикам». Не помню точно, сколько земство на этом зарабатывало, но, кажется, что-то около 20.000 рублей. Характерно в этой операции было лишь то, что ежегодно один из членов Губернской земской управы ездил в Тверь, где помещалось Управление почтового округа, и передавал его начальнику взятку в размере 3000 руб. Кажется, она выплачивалась до самой революции, но поручиться за это не могу.

Позднее земство приняло на себя также содержание в пределах губернии казенного шоссе за годичную плату в 160.000 руб. Из этой суммы оставалась у земства экономия около 35.000 руб. в год, которая распределялась между уездами на капитальные дорожные улучшения. Наш Старорусский уезд на эти остатки замащивал около полутора-двух верст пути в год. Любопытно было, что по условиям передачи шоссе земство было обязано довести толщину щебеночной коры на нем до 6 вершков, тогда как по приемочным ведомостям она на ряде верст была тоньше одного вершка. Когда я спросил, как это, лучшее во всей стране шоссе, соединявшее обе столицы, могло быть доведено до такого плачевного состояния, то мне объяснили, что ассигнуемые на поддержание шоссе кредиты были всегда достаточны, но воровство на нем было исключительное. Повторяю то, что уже приводил выше, что ежегодно назначалось на ремонт шоссе количество щебенки даже превышающее нормальную необходимость, которое и принималось особой комиссией с участием представителя Гос. Контроля. Составляли они надлежащий акт, кучи щебенки закрашивались охрой, и все казалось чинным и благородным. Однако после отъезда комиссии рассыпалась только закрашенная щебенка, а остальная перевозилась на следующую версту, где вновь принималась через год. Не удивительно, что при таких нравах шоссе было близко к полному исчезновению.

Благодаря деятельности М.А. Прокофьева, Новгородское земство было передовым в области противопожарных мероприятий. В Колмове, где был устроен черепичный завод, возводились также опытные огнеупорные постройки. Не все эти опыты были удачны, и, например, уже позднее я слышал, что Колмовская черепица была в нашем сыром климате не достаточно стойка, но, во всяком случае, заслуг нашего земства в этом отношении отрицать нельзя; если оно и виновато в чем, то, главным образом, в том, что не было достаточно энергично в этом отношении, но для этого не хватало кредитов.

Рядом с черепичным заводом помещалась Колмовская больница для душевнобольных, с которой у меня установились связи на 20 лет. Когда-то Колмово было монастырем и, если не ошибаюсь, архиерейской дачей. Позднее я видел немало других психиатрических лечебниц, но наше Колмово ни в каком отношении другим не уступало, несмотря на свое старое помещение и на ограниченные отпускавшиеся ему средства. Несомненно, основная заслуга в этом принадлежала медицинскому персоналу больницы. В 1897 г. главным врачом ее был д-р Синани, которого заменил через несколько лет д-р Краинский, бывший позднее профессором в Харькове, и, наконец, д-р Фрикен, начавший в Колмове свою службу младшим врачом. У всех у них были свои особенности, но ни одного из них нельзя было назвать заурядным врачом. Синани был из тех психиатров, которые сами под конец становятся несколько странными, но ему принадлежит заслуга введения в Колмове лечебного порядка, который делал эту больницу образцовой. В отделении для буйных он отменил связывание больных, и не помню я, чтобы в Колмове были и изоляторы. Ввел он и размещение спокойных больных на работы к соседним крестьянам.

Синани ушел из-за разногласия с Губернской земской управой, но заменивший его Краинский ничего серьезного в Колмове не изменил и только, в частности, улучшил его порядки. Человек энергичный, способный и молодой, он, однако, оживил персонал больницы после уже устаревшего несколько Синани, и я бы сказал, что за 20 лет эти годы были самыми блестящими. Фрикен, впрочем, сумел поддержать больницу на том же уровне.

Большинство больных в Колмове ничего интересного не представляло. В первые годы я застал там писателя Глеба Успенского; он ненавидел Синани, и по секрету жаловался, что тот кормит его мясом своей собственной дочери. В 1899 г. в числе гласных оказался петербургский журналист Соколов, который использовал пребывание в Новгороде для нескольких фельетонов, в одном из коих описал, в какую развалину превратился Успенский. Эта заметка возмутила родных писателя, которые после этого перевели его в другую лечебницу, где он вскоре и умер.

В Колмове долгие годы находился также актер Бураковский, который очень ценил, когда его узнавали. Это был один из немногих больных, которых я знал и которые сознавали, где они находятся. Он страдал манией величия и по секрету сообщал, что он сын Александра III, и в детстве его подменили в царском дворце на сына чиновника Бураковского, который и царствует под именем Николая II. Позже Бураковский был уже чудотворцем Николаем, и врачи предсказывали, что он закончит Господом Богом.

В Колмове был небольшой павильон Машковцевых, построенный этой семьей для их сестры, одной из первых студенток высших женских курсов. Она считала себя хозяйкой этого здания, и все посещавшие его должны были к ней подходить и здороваться. После этого она старалась незаметно тронуть их сзади, все время бормоча что-то, в чем иногда удавалось разобрать имена Сеченова и Мечникова.

Несмотря, насколько я мог судить, на хорошее отношение к больным, в Колмове раза два возникали судебные дела об увечьях. Про подобные случаи не раз приходилось слышать мне и в других больницах, и всегда врачи объясняли их хрупкостью костей у душевнобольных. Весьма вероятно, что так это и есть, но подобные казусы всегда вызывали обвинения против персонала, быть может, преувеличенные, но не всегда обоснованные, ибо низший персонал больниц в те времена был нормально совершенно к этим функциям неподготовлен.

Во время пребывания в Новгороде понемногу знакомился я с его стариной, теперь, по-видимому, так жестоко пострадавшей от немцев. Знатоком ее я никогда не был, как и вообще никогда не мог сделаться каким-либо узким специалистом, но от увлечения прелестями далекого прошлого никогда свободен не был. Всегда я был под очарованием народных легенд, а в Новгороде, куда ни двинься, везде все ими было полно. Как прелестны своей наивностью все легенды о Святом Савве Вишерском или о епископе Иоанне. Вероятно, не многие видели скромные «палаты» владыки, где сохранялся его якобы чуть ли не 1000-летний умывальник, в котором он когда-то закрестил соблазнявшего его дьявола. Когда я впервые был в Новгороде, там еще жил Ласковский, много поработавший над его стариной, и инициатор музея, помещавшегося напротив Софийского Собора. И тут поражала наивность нашего древнего искусства, хотя бы, например, изъятые из северных церквей скульптурные изображения святых, вроде, например, серии их из жизни, если не ошибаюсь, Святого Сергея Радонежского, первое из коих изображает его ребенком, отстраняющим рукой грудь матери с объяснением: «В постные дни не желает принимать даже молоко матери».

В те дни производился ремонт Софийского собора, и архиепископ Гурий привлек к нему наиболее известных тогда знатоков искусства во главе Д.П. Боткиным. Не жалел Гурий и средств; однако, когда работа была закончена, ее стали с разных сторон критиковать, чем бедный старик был очень огорчен, ибо сам в вопросах искусства плохо разбирался, и не думал, что и Боткин тоже не достаточно в них компетентен. Между тем, Д.П. – знаток западной и особенно голландской живописи, древнерусскую знал, по-видимому, очень мало.

Позднее архиепископ Арсений образовал еще епархиальный музей, в котором был ряд замечательных икон; среди них выделялась икона Спасителя работы Симона Ушакова. Этому художнику ставили часто в укор его итальянизм, и, действительно, меня как-то поразило сходство этой иконы по тонам со знаменитой «Ледой» Корреджио, которую я перед тем незадолго видел в Вене.

В Новгороде в то время существовал уже частный музей Передольского, позднее, незадолго до революции купленный в казну. Как и многие другие подобные музеи, составленные частными лицами, в нем, наряду с ценными находками во время производившихся им долгие годы раскопов, преимущественно в районе Рюрикова Городища, было немало и дребедени. Но, к сожалению, изучение его собраний было мало кому доступно, ибо характер у Передольского, как говорили, был не легкий и, особенно с годами, он мало кого допускал в свой музей. Я в нем был всего один раз благодаря графине Медем, предложившей мне еще в первые годы поехать туда с нею. Что-то из всего этого сохранилось?

Любители местной старины всегда были в Новгороде, но в 1897 г., кроме Передольского, еще ни о ком из них не говорили, и на сохранение ее внимания не обращали. О замечательной работе Юкина по обнаружению старинных фресок и реставрации живописи стали говорить только в последние годы перед революцией. Припоминается мне, между прочим, этот фанатик своего дела, когда в январе 1917 г. вместе с несколькими другими гласными был я в церкви Феодора Стратилата и видел там Юкина, работающего в ее куполе, несмотря на то, что в церкви была температура ниже нуля.