Текст книги "Записки. 1875–1917"

Недалеко от Березнеговки было маленькое именьице Шингарева, будущего члена Гос. Думы и тогда земского врача. Сам он, впрочем, в этом имении никогда не бывал, а хозяйничал в нем его дядя. Шингарев был один из немногих культурных людей среди помещиков уезда, большинство которых нигде не доучились. Отмечу среди них еще только семью Катениных, сын которых позднее делал быструю карьеру и был начальником Главного Управления по делам Печати. Человек способный и крайних правых взглядов, он был из тех сравнительно немногих высших чиновников, которые все больше тянули правительство вправо и абсолютно не понимали, как далеко страна от них ушла. После революции он был сперва грузчиком на юге России, затем оказался в эмиграции при деньгах, но ненадолго, и перед смертью торговал спичками на улицах Берлина.

Не раз слышал я разговоры про одно опекунское дело, которое доставляло немало беспокойства моему тестю, как предводителю дворянства, ибо ходили слухи о том, что отец опекаемой девочки, наследницы крупного состояния, был отравлен и что то же угрожало и ей самой со стороны ее родных. Девочка эта росла в атмосфере борьбы за обладание ее состоянием между родней отца, покойной матери и отчима (впрочем, последний был вполне бескорыстным, и просто хотел оградить падчерицу от хищных родных). Когда она выросла, она вышла замуж за известного в Москве, и притом со скверной стороны, Окромчеделова, и вскоре после этого была найдена мертвой, причем, рядом с сундуком, на котором она лежала, была найдена пустая бутылка из-под нашатырного спирта, рот же ее был сильно обожжен. Было ли это самоубийство или убийство, так это и осталось неразгаданным.

Побывав у всех родных жены, мы вернулись в Рамушево, где начали устраиваться, как тогда казалось, на всю жизнь. Ближе ознакомились мы тогда и с имением и со всей его округой. В имении почти каждое дерево стало нам известно, а особенно все рассказы о прошлом. Небольшая лужайка в лесу носила, например, название «Бабьего Покоса», ибо когда-то Аклечеев превратил ее из болота в луг, приказав своим крепостным бабам наносить на него земли. Небольшой насыпной холмик около леса назывался «Денежной Сопкой», ибо приказавший его неизвестно зачем насыпать Аклечеев бросил под него несколько монеток. Все имение было покрыто сетью канав для стока воды, необходимых в нашей местности, где все низины очень быстро заболачивались, но которые в большинстве уже все заплыли. В результате почти весь лес имения почти не выходил из-под воды, а в самом конце его находилось большое болото, тянувшееся, по большей части, по казенной земле, до Полы. В конце моей земли был на болоте островок леса «Малиновый Остров», на который тогда попадали только зимой. Стоило мне, однако, нанять землекопов-демянцев и восстановить в лесу несколько канав, чтобы обсохло и болото, якобы бездонное вокруг «Малинового Острова», и я проходил в него и летом. Вообще, у меня осталось впечатление, что наши старорусские болота значительно разрослись во 2-й половине 19-го века, когда они были заброшены без всякого внимания казенными лесничими. Не поддерживались ими и дороги по этим болотам. Как-то я пошел пешком по одной из этих дорог на ст. Пола навестить Шабельских; вместо 30 верст по почтовому тракту мне пришлось сделать всего 12, но я еле пробрался по средней части этой дороги, когда-то, видимо, прекрасной, да и то не по прогнившим бревнам, а прыгая рядом с ними с кочки на кочку.

Понемногу познакомились мы с нашими соседями-крестьянами. У усадьбы еще со времен крепостного права сохранились особые связи со Старым Рамушевым и с Александровкой, и все работы в имении выполнялись ими. Кое-кто из них работал в имении и постоянно; в числе их был садовник Степан, уже старик. Жил он бедно, ибо любил выпить больше, чем надо. Главной его способностью была его богатая фантазия, делавшая не раз его рассказы забавными: то ему Николай I давал серебряный целковый, чтобы выпить за его здоровье, то парусный корабль, на котором он служил (моряком он, кстати, никогда не был), так разогнался, что еще пролетел три версты по сухопутью, и ветви хлестали Степана по лицу. Постоянно работала в доме Домна Антоновна, хорошая работящая женщина, очень любившая всю семью фон-дер-Вейде и, кажется, перенесшая эту привязанность и на нас. Муж ее, Евстигней Снетков, был тогда одним из немногих местных грамотеев. Постоянной «людской» кухаркой была уже пожилая Прасковья Митрофановна, тщетно пытавшаяся разводить кофе на нашем огороде. Первые годы все хозяйство в нашем доме вела Анефья Васильевна, о которой я уже упоминал, а жена моя больше присматривалась к нему, но уже с самого начала на нее легла обязанность поддерживать мир и спокойствие в доме и усадьбе, нарушавшиеся обычно по вздорным, а подчас и смешным поводом, вроде, например, того, что кто-то обозвал Прасковью развратницей и полькой, что та сочла крайне обидным.

Среди соседних крестьян отмечу старика Ивана Ивановича из Александровки. Несмотря на свои с лишком 80 лет, он всегда шел первым косцом, и часто следующие не могли за ним угнаться. Как-то на покосе его односельчане стали при мне острить на его счет, а он только сердито пофыркивал. Позднее я узнал, что поводом к насмешке было ранение его предыдущей зимой 15-летней девочкой, на невинность которой он покушался. Незадолго перед тем он свалился с крыши, которую полез чинить, но и это на его здоровье не сказалось. Однажды, будучи приглашенным на свадьбу, он у хозяев украл самовар. Словом, этот старик был богатой темой для разговоров во всей округе.

В те годы в селе Рамушеве еще не было почтово-телеграфного отделения, и все новости узнавались на перевозе; движение по Демянскому тракту всегда было большое, и через перевоз проходило много самого разнообразного народа. Надо, впрочем, сказать, что новости были не из крупных, вроде, например, жалоб богомолок на то, что у Нила Столбенского монахи стали брать за молебен копейку лишнюю.

Кстати, эти монахи напоминают мне других, из Валдайского монастыря, обходивших в эти годы с Иверской иконой и восточную часть Старорусского уезда до Ловати. Прохождение иконы напоминало известную картину Репина, на которой вы видите, как под иконой, согнувшись, продвигается ряд верующих. Менее благообразна была торговля, происходившая около иконы: многие крестьяне вместо денег платили за молебен яйцами, хлебом и т. п., которые монахи тут же и продавали. Картина была не из самых назидательных, но несомненно жизненная.

За Ловатью, за которую Иверская икона не переходила, начинался район иконы Старорусской Божией Матери. Когда-то тихвинцы попросили ее для охраны их от подходившей к ним чумы и не вернули ее, хотя у них позднее объявилась и собственная, Тихвинская чудотворная икона. Рушане не раз просили о возврате им их иконы, но безуспешно. В последний раз Синод признал, что судиться об иконе непристойно и оставил икону в Тихвине, пока не умягчатся сердца его обывателей на добровольное ее возвращение. Через несколько лет они, действительно, и умягчились, на что, главным образом, повлиял великий князь Владимир Александрович, в один из своих объездов военного округа попавший в Тихвин после Старой Руссы, где на него надлежащим образом повлияли.

Первые годы нашей супружеской жизни были для меня годами обучения на практике началам акушерства и гинекологии. Конец 19-го века был периодом, если можно так сказать, полового ханжества. В России оно не достигло таких абсурдов, как в Англии, где его поощряла королева Виктория, но у меня остались в памяти такие курьезы, как, например, что «Обрыв» считался столь безнравственным романом, что девицам его давать не полагалось (про «Анну Каренину» я уже не говорю). Конечно, такой пуританизм по существу ничего в нравах не переменил, но сделал открытое обсуждение вопросов женской гигиены и медицины невозможным, и посему, будучи в то время среди людей наиболее образованных в моей среде, я оказался совершенным профаном перед самими обычными явлениями. Теперь мне это кажется странным, но, думается, что многие женские жизни были бы спасены в те времена, если бы на вещи смотрели проще, и молодежь знала бы, что ей делать в самых обыденных случаях. Между тем, для меня, как и для жены, неудачный исход первой ее беременности и несколько преждевременные роды при второй, были связаны с абсолютными сюрпризами. Отмечу еще, что у меня осталось впечатление, что в те времена, всего 45 лет тому назад, даже крупнейшие светила акушерства еще далеко отстояли от совершенного уровня этой науки. Когда я привез жену в Петербург в октябре 1900 года, как мне казалось тогда в очень опасном состоянии, профессор Феноменов ее поставил на ноги в несколько дней, но нашел излишним сделать, обычную ныне, операцию выскабливания, на которой настаивал его ассистент Михнов. В результате жене недомогалось чуть ли не 10 лет, и, в конце концов, операцию все-таки пришлось сделать.

В ноябре 1901 г. мы собирались ехать в Петербург, где и должны были произойти роды, когда они внезапно начались приблизительно за месяц раньше срока. Опять и жена, и я сперва не разобрались в том, что происходит, но, в конце концов, все произошло благополучно, и мы оказались через 12 часов волнений счастливыми родителями старшей нашей дочери Анны. Появление ее на свет было таким сюрпризом, что у нас не нашлось даже, во что ее завернуть. Во время родов у меня была большая тревога: выйдя на площадку внутренней лестницы, я увидел всю лестничную клетку ярко освещенной снизу пламенем – горела корзина с сеном, в которой помещалась большая бутыль с керосином. Взбежать обратно наверх, схватить мой бушлат и набросить его на горящую корзину, – после чего прибежавшие на мой зов лакей и горничная закидали огонь песком, – было делом, вероятно, не больше 2-3 минут, но, кажется, никогда моя мысль, а также фантазия, не работали так быстро: я уже видел весь дом в огне, и соображал, как перенести жену в людскую и устроить ее там.

Еще до родов было решено, что за новорожденной будет ухаживать старая няня Катерина Антипьевна, выходившая большинство братьев и сестер жены, и через несколько дней она к нам и приехала. Пробыла она у нас около года, но ее уже старые годы и, быть может, устаревшие навыки – иные, чем устанавливались у нас в доме, заставили ее вернуться к Охотниковым, где она спокойно и дожила свои последние годы. Как и многие другие старые слуги, она была скорее членом семьи жены, и, быть может, даже незаметно для моей тещи влияла на весь уклад их жизни. Но у нас он был иным, олицетворяли его люди ей незнакомые и, по-видимому, многое в нем она не одобряла.

Забыл сказать, что в этот первый год нашей общей жизни в Рамушеве, до того, что пошли дети, жена всегда ездила со мной в Руссу, когда у меня бывали какие-нибудь заседания. Первые годы у меня была там квартира на Соборной стороне, которую иные критиковали, ибо мимо нее носили на кладбище гробы, по местному обычаю открытые. Та к что часто, подойдя к окну, я видел в них застывшее лицо покойника. Позднее мы перебрались на Красный Берег, в дом Шемякина, откуда мне было ближе до Съезда. Служба оставляла у меня много свободного времени, и в те годы я посвятил его самообразованию, ибо мои сведения в области, особенно, естественных наук были весьма примитивны. После них занялся я вопросами искусства и, в частности, живописи, которая меня всегда интересовала. Более всего занимался я, однако, историей, быть может, по наследству от отца, читавшего всегда преимущественно книги исторического содержания. Книги стали мне дарить, начиная с 7-8 лет, позднее я стал их покупать. Понемногу их набралось у меня до 6000 томов. Редких и ценных изданий среди них, впрочем, не было, если не считать «Русских портретов» великого князя Николая Михайловича.

Меня всегда интересовало только содержание книги, а не то, кто и когда ее издал, и библиотека моя, кроме нескольких не книжных личных сувениров, единственное, о чем я жалею из материальной обстановки моей дореволюционной жизни. Поступила она позднее в Старорусскую городскую библиотеку, но у меня были сведения, что кто-то из местных обывателей отправился в Петербург с ее каталогом и кто-то из тамошних букинистов отметил книги, которые его интересуют. Все книги по этим отметкам сразу после этого исчезли из Рамушева. Исчезли и бывшие в Рамушеве картины: большая марина Айвазовского, акварель Репина, тройка польского художника Хельмонского, картины Сверчкова, Писемского и несколько других. Случайно их принесли позднее продавать в Петербурге в комиссионную контору, в которой работал тогда один из моих двоюродных братьев.

Оглядевшись в Рамушеве, решили мы переустроить сад. Когда-то в имении было немало плодовых деревьев, но еще не то в 60-х, не то в 70-х годах в очень суровую зиму они вымерзли, и после них осталась очень некрасивая неровная площадка, еще более обезображенная двумя аллеями хвойных подстриженных деревьев. Переустройство сада произвел талантливый садовник Старорусских минеральных вод Аболин, и он же рекомендовал нам садовника помещика Виллика, эстонца, как и он сам, который потом в течение 15 лет ведал у нас всем хозяйством имения. Переустройство сада придало имению более современный и менее запущенный вид, хотя посаженные Аболиным деревья и разрастались довольно медленно.

Жизнь наша в имении протекала тихо и спокойно. От времени до времени наезжали родные из Петербурга и знакомые из Руссы, большое сборище бывало в Катеринин день, в именины жены. На Рождество устраивали мы елки для школьников в трех школах, где жена и я числились «попечителями». Кинематографа тогда еще не было, и, кроме собственно елки, главным развлечением были картины «волшебного фонаря».

В начале 1902 г. состоялась свадьба моего брата Георгия, в то время уже офицера Преображенского полка. Женился он на Ольге Владимировне Скарятиной, дочери генерала Владимира Владимировича Скарятина. Дед моей невестки был убит на царской охоте неосторожным выстрелом другого охотника, Ферзена, но прошел слух, ни на чем не основанный, что фатальный выстрел был сделан в действительности Александром II. По этой ли причине, или иной, дети убитого пользовались покровительством царской семьи, и Владимир Владимирович продвинулся на разных адъютантских должностях (главным образом, при великом князе Владимире Александровиче) до чина генерал-лейтенанта. Человек он был добродушный, но когда я с ним познакомился, совершенно глухой, так что разговаривать с ним, в сущности, было невозможно. Благодаря глухоте он и погиб, будучи убит вскоре после Октябрьской революции, когда не остановился после сделанного ему оклика. Женат он был на красавице, дочери убитого в Севастопольскую кампанию полковника князя Лобанова-Ростовского, женатого на одной из дочерей фельдмаршала Паскевича. Во время женитьбы брата еще был жив единственный сын фельдмаршала, небольшой старичок, женатый на прелестной старушке, сестре бывшего министра Двора Воронцова-Дашкова. Когда-то этот Паскевич делал блестящую карьеру, был генерал-адъютантом еще в совсем молодых годах, но в начале 60-х годов голосовал в Петербургском дворянском собрании за упоминавшуюся мною выше резолюцию Платонова о конституции. За это ему был сделан высочайший выговор, после чего он сразу подал в отставку. Позднее Александр II при открытии памятника фельдмаршалу Паскевичу сделал попытку примириться с его сыном, но в неудачной форме и, получив иронический ответ того, сразу оборвал разговор.

Паскевичи жили обычно в Гомеле, когда-то имении Понятовских, конфискованном после восстания 1831 г. и пожалованном отцу Паскевича. Судьба привела меня в Гомель только во время 1-й мировой войны. Княгини тогда там не было, и я усадьбы не видал, но по общим отзывам это была одна из наиболее роскошных усадеб всей России. В ней находился и известный памятник наполеоновскому маршалу Понятовскому работы Торвальдсена. Паскевичу принадлежала и Добружская писчебумажная фабрика, первая в России, где рабочий день с 11 часов был сокращен до восьми; тогда это считалось мерой чуть ли не революционной. Инициатором ее был тогдашний управляющий фабрикой, но Паскевичу надо поставить в заслугу, что он не побоялся возможного значительного уменьшения доходов с фабрики.

Паскевич был коллекционером предметов искусства, но, по-видимому, не всегда удачным, и в годы женитьбы брата говорили много про купленную им голову Христа, работы Бенвенуто Челлини, оказавшуюся, правда, довольно тонкой подделкой. Надо признать, впрочем, что подделки делались и делаются столь удачно, что на них попадались подчас крупнейшие знатоки. Достаточно вспомнить покупку парижским Лувром знаменитой тогда «тиары царя Сайтаферна»; покупку эту особенно рекомендовал известный знаток искусства Рейнак, попавшийся на подделку, произведенную двумя малокультурными уроженцами юга России. Во время последней войны немецкие коллекционеры, скупавшие за гроши произведения искусства в оккупированных странах, попались в Бельгии на картинах какого-то современного художника, удачно придававшего им старинный вид и выдававшего их за творения наиболее знаменитых мастеров фламандской школы.

Свадьба брата состоялась в церкви Преображенского полка, и была очень нарядной, хотя «посаженная» мать невесты, Императрица Мария Федоровна, в церкви и не была. Познакомился я тогда и с потомками фельдмаршала Паскевича от других его дочерей – Балашевой и Куракиной, двое из коих позднее были моими коллегами по Государственной Думе, в то время, как их отцы были членами Гос. Совета.

Брат после свадьбы еще два года прослужил в полку, и незадолго до Японской воины взял 11-месячный отпуск. С началом войны он вернулся в полк, и окончательно смог выйти в запас только в конце 1906 г. Таким образом, он оказался свидетелем так называемого бунта 1-го батальона этого полка, события по существу не крупного, но произведшего тогда значительное впечатление. В этом батальоне служил Николай II, когда был наследником, и у него сохранилось к нему особенно теплое отношение, поэтому ничтожное само по себе проявление недовольства солдат какими-то мелочами обыденной их жизни явилось показателем того, как далеко проникла «крамола». По-видимому, в «бунт» все превратилось вследствие полной растерянности начальства – полкового командира Гадона и начальника дивизии Озерова, обоих бывших преображенцев, спасовавших перед новым для них явлением. В других батальонах настроение, видимо, было не лучше, однако, там влияние офицеров оказалось бóльшим, и никаких беспорядков в них не было. Закончилось все судом и присуждением всего батальона вместе с офицерами к году пребывания в дисциплинарном батальоне в Медведе. Наказание это дальнейших последствий ни для кого не имело (если не считать, что Гадон и Озеров были отставлены от должности) и, например, один из осужденных ротных командиров, очень заурядный по уму князь Оболенский, выйдя из Медведя и перейдя на гражданскую службу, уже через три года был назначен губернатором, а позднее Петроградским градоначальником.

Военным я никогда не был, и судить о том, насколько правильно поддерживалась тогда в войсках дисциплина, я не берусь, но 1905-1906 годы явились ярким показателем того, что далеко не все было в них ладно. В частности, они показали, насколько необходима бóльшая близость офицера к солдату. И в Манчжурии, и в казармах – там, где офицеры заботились о своих подчиненных, жили более или менее общими с ними интересами, в общем, все шло хорошо. Там же, где они были отделены друг от друга перегородками, подчас даже не от офицера зависящими, или где офицер переоценивал значение своих погон, подготовлялась почва для будущих эксцессов. Японская война и беспорядки в войсках и во флоте во время революционного движения и после во многих отношениях принесли пользу, но значение близости начальника к подчиненному учтено достаточно не было.

Если не ошибаюсь, летом 1901 г. Васильчиков пригласил меня в Псков присутствовать на созванном им съезде Земских Начальников. Перед тем в Выбити познакомился я с недавно назначенным им непременным членом Псковского губернского присутствия В.В. Ковалевским, с которым я проехал в ближайшее Доворецкое волостное правление и познакомил его с тем порядком делопроизводства, который был нами выработан на наших совещаниях. Теперь в Пскове, к моему, сознаюсь, большому удовлетворению, я увидел, что наши постановления послужили ему материалом для его предложений Съезду. С другой стороны, я был, однако, поражен – насколько архаична была вся работа земских начальников в Псковской губернии. Каждый из них работал по-своему, без всякого руководства со стороны Губернского присутствия, и, если среди них были и дельные и еще молодые люди, то немало было и людей во всех отношениях устаревших.

Псковская губерния вообще показалась мне отсталой по сравнению с Новгородской, и некоторые мелочи пахнули на меня духом Гоголевских сатир. Княгиня Васильчикова рассказала мне, например, что сразу после ее приезда к ней явился полицмейстер спросить, по каким дням наряжать жен пожарных мыть полы в губернаторском доме, как это установила ее предшественница графиня Адлерберг (конечно, этот труд никем не оплачивался). Самому Васильчикову пришлось выдержать борьбу за бесплатность службы предводителей дворянства. Не помню, под каким предлогом все уездные предводители губернии получали от земств по 2500 рублей на их личные расходы по воинскому присутствию. Васильчиков опротестовал эти постановления, и они были отменены, но на следующий год те же пособия были проведены по земским сметам под каким-то другим соусом. Васильчиков протестовал вновь, но не помню, удачно ли.

Как раз в эти годы было расширено право губернаторов опротестовывать земские и городские сметы. Уже с 1890 г. они могли опротестовать их не только по формальным нарушениям закона, но и по существу, а около 1900 г. вообще всякое увеличение сметы более, чем на 3 % в год, подлежало обсуждению в Губернском Присутствии. Вызван был этот новый закон жалобами на слишком быстрый непосильный для плательщиков рост земского обложения, а весьма возможно и опасениями Министерства финансов, что земства и города своими увеличенными налогами ослабят поступления налогов государственных. На практике, однако, я не знаю ни одного случая, чтобы превышение установленных законом 3 % вызвало исключение какого-либо расхода из сметы. Если земства и города того времени и можно было упрекнуть в чем-либо, то в том, что они недостаточно быстро отзывались на нужды масс населения, а не в том, что они производили излишние расходы.

В 1898 г. в Новгородской губернии была введена казенная винная монополия, которая, надо это признать, была наиболее удачным нововведением Витте, конечно, только с точки зрения бюджетной, но наряду с нею монополия должна была якобы явиться фактором морализующим, уничтожив все злоупотребления, связанные с прежним кабаком. Не знаю, насколько искренне Витте и его сотрудники верили в возможность осуществления этой цели, но, во всяком случае, в государственном бюджете появилась новая расходная статья – пособия попечительствам о трезвости. Во всех уездах были созданы комитеты этого попечительства, и мне, как предводителю, пришлось председательствовать в Старорусском Комитете. Рассчитывать на какие-либо поступления, кроме небольшой казенной субсидии, а также и наладить какую-либо серьезную борьбу с пьянством было невозможно (если вообще признать, что она может дать сколько-нибудь осязательные результаты). Комитет решил открыть несколько чайных, которые нам рекомендовались для замещения кабаков, игравших в деревнях роль клубов и исчезнувших с введением монополии.

Позднее мне пришла, однако, мысль использовать Попечительство о трезвости для устройства в уезде библиотечек. Как раз в это время Губернское Земство решило придти на помощь открытию их пособием в размере 50 % стоимости книг, если их будет куплено не менее, чем на 250 рублей. В уезде этих денег найти мне не удалось, и я прибег к помощи родителей (вообще, до самого конца я лично зависел от их поддержки). Они дали мне 3000 рублей, и на эти деньги вместе с земским пособием и были открыты первые в уезде сельские библиотеки, по одной в каждой волости. К сожалению, позднее пополнение их новыми книгами почти не производилось, и интерес к ним в населении очень ослабел. Надо добавить еще, что во всех «народных» библиотеках можно было иметь только книги, включенные в особый каталог Министерства народного просвещения; хотя он и был довольно обширен (исключено из него было то, что считалось «крамольным»), но новые книги включались в него с изрядным запозданием, что ослабляло интерес к этим библиотекам.

Осенью 1904 г. решил я опубликовать мои впечатления о крестьянском законодательстве. В то время в Министерстве внутренних дел была образована комиссия для пересмотра этого законодательства, и мне казалось, что мои наблюдения могут оказаться полезными. Зимой я написал эту книгу, жена ее переписала, и весной 1902 года она была напечатана под названием «К вопросу о пересмотре законодательства о крестьянах». Многое из того, что я в ней высказал, устарело уже в ближайшие годы, а после революции 1917 года, в корне разрушившей прежний сословный строй, вся книга потеряла вообще какое-либо значение, но общего ее тона – что нашей деревне прежде всего необходимо образование – я могу не стыдиться, несмотря на то, что мои наблюдения даже тогда не были либеральными. Мне попались 5-6 отзывов о ней в печати, в общем, средних – не хвалебных, но не слишком ругательных, но несомненно, что она прошла почти что незамеченной.

В 1901 г. родители купили незастроенный участок земли рядом с их домом на 12-й линии Васильевского Острова, и с 1902 г. начали строить на нем большой доходный дом. Проект и наблюдение за постройкой они поручили довольно заурядному, но порядочному архитектору Курзанову, а самую постройку, как подрядчики, взяли на себя двое старших Погоржельских, перед тем построившие себе дом на Бронницкой и приобретшие на нем надлежащий опыт. Построен он был солидно, на цементе, что тогда было редкостью. При начале постройки все казалось, однако, более простым, чем в действительности оказалось; свободных денег, чтобы довести постройку до конца, у родителей не хватило, и надо было прибегнуть к кредиту. В сущности, это не представляло затруднений, ибо никаких долгов у родителей не было, и занять даже крупную сумму им не было бы затруднительно. Обращаться к ростовщикам им, однако, претило, а залог дома в Городском Кредитном Обществе был возможен лишь по полном окончании постройки. Пришлось обратиться в частный банк долгосрочного кредита. Но как раз в это время Министерство финансов напомнило этим банкам, что они вышли за пределы, установленного уставом соотношения между их ссудами городскими и земельными, и предложило приостановить городские ссуды впредь до восстановления надлежащего соотношения. Распоряжение это было вполне правильным, ибо частные банки своими городскими ссудами сокращали операции городских кредитных обществ, организаций общественных, но моим родителям от этого легче не было. Оказалось, впрочем, что когда отец пошел в Московский Купеческий Банк (через который делал все дела) только за советом, как ему быть, то там сряду предложили открыть ему крупный кредит без всякого специального обеспечения. Дом был вскоре затем закончен, и все его 193 квартиры были сразу же заняты; и позднее все они сдавались без всяких затруднений.

Уже несколько лет в печати и общественных собраниях обсуждался тогда вопрос о так называемом «оскудении центра». Первым поднял его способный правый журналист Шарапов, приписывавший его тому, что государственные средства расходовались преимущественно на окраинах и что центр страны оказывался систематически обделенным. До известной степени Шарапов был прав, ибо в центре расходовалось государством меньше, чем с него взималось налогами. Уже западная окраина получала значительно больше, чем вносила в государственное казначейство, а Туркестан и Дальний Восток содержались почти целиком на средства центра. Но констатировать этот факт было легко, а указать способы его устранения было гораздо труднее. Это несоответствие было результатом того, что расходы на оборону, составлявшие тогда, если не ошибаюсь, около 40 % бюджета, производились преимущественно на окраинах; там были расквартирована бóльшая часть войск, там строились для них казармы и прокладывались для них шоссейные дороги и строились бездоходные железные дороги. Изменить это положение было невозможно, а между тем, экономическое положение центра, и особенно его деревни, из года в год ухудшалось. Промышленность развивалась слабо и медленно, и все увеличивающееся сельское население начинало задыхаться на своих надельных землях.

Как я уже говорил, после освобождения крестьян большая часть помещичьих земель перешла в руки мелких землевладельцев, но население центра удвоилось, техника земледелия не улучшилась и, благодаря все увеличивающейся чересполосице, урожайность крестьянских земель скорее падала. Масса населения, оставшаяся на земле, не находила на ней приложения своему труду, и положение его становилось все хуже. Наряду с этим, переселение избытка населения в Сибирь преследовалось, ибо петербургские власти боялись, что последствием его явится уменьшение поступления налогов в Центральной России. Переселение, тем не менее, существовало, но проходило в формах, несомненно, ненормальных и часто завершалось окончательном разорением переселенцев, обманываемых их «ходоками» и местными сибирскими кулаками. Кстати скажу, что общее недоверие крестьян к власти и помещикам также сыграло в те годы весьма отрицательную роль. Как раз в Березняговке мне пришлось быть свидетелем такого случая: группа крестьян оттуда распродала все имущество и направилась в Закавказье, где, по словам их ходока, их ожидало исключительное благополучие. Через год они вернулись совершенно прожившимися, и когда мой тесть спросил их, почему они не посоветовались с ним раньше, они признались, что ходок предупредил их не говорить ничего «барину», чтобы он не перехватил найденную им землю. Переселение шло вслепую, и результаты его были поэтому часто плачевными.

Для обсуждения этих вопросов было созвано «Особое Совещание о сельскохозяйственной промышленности», идея которого принадлежала Витте, и была осуществлена им, несмотря на противодействие Министерства внутренних дел, боявшегося, что образованные по идее Витте комитеты усилят революционное или в лучшем случае противоправительственное движение. Страхи эти оказались напрасными: в нескольких только уездных комитетах был поднят вопрос о необходимости дать стране конституцию, результатом чего было устранение от должности предводителей дворянства, допустивших обсуждение этого вопроса, и лишение одного из них, князя Долгорукова, придворного звания. То есть, через 40 лет повторилось почти буквально то же самое, что я отметил выше по поводу предложения Платонова: политическое мышление Петербурга за эти годы вперед не ушло. Немедленных практических последствий Совещание не имело, но в трудах комитетов было сделано немало указаний, которые были затем сведены воедино, и ряд указаний Совещания, написанных несколькими молодыми тогда, но блестящими чиновниками столицы. (Надо сказать, что Витте умел выбирать своих сотрудников, и, быть может, этому надо приписать ту репутацию большого государственного деятеля, которой он пользовался). Позднее эти указания были широко использованы Столыпиным.