Текст книги "Записки. 1875–1917"

Строил дорогу управляющий Новгородской линии инженер Свенцицкий, с которым мне позднее пришлось быть вместе членом 3-й Государственной Думы, где он представлял Виленскую губернию. Летом в те годы в Старой Руссе жила его семья – жена и ряд маленьких сынишек, и у них постоянно останавливался прокурор Всеволожский, остроумный, но подчас неприятный господин. Жена Свенцицкого, дочь известного строителя Литейного моста в Петербурге – Кербадзе, красивая и любезная, привлекала всегда в дом много гостей, и как раз в 1897 году на ее именины Всеволожский устроил хозяевам сюрприз, едва ли им понравившийся. Когда все гости собрались, в гостиную ворвались сынишки хозяев и повалились в кучу: «Что это такое?», – спросил Всеволожский, на что они хором ответили, – «Клю-сение поезда»… «А кто строил дорогу?» – «Инзенел Свенцицкий». Утверждали, что, действительно, дорога была построена не блестяще.

Кажется, в октябре этого года в Старой Руссе был большой пожар. Сгорело около моста через Полисть больше 30 домов. Когда они отстроились вновь, один из них был куплен земской управой, а в другом Кучинский и я сняли верхний этаж под помещение съезда, которым мы могли затем гордиться все время, что мы оба работали в Старой Руссе.

Приблизительно в это же время я был назначен председательствующим директором местного тюремного отделения. Вся организация этого Комитета и отделений была создана в Николаевские времена по идее известного доктора Гааза, и, несомненно, сыграла свою роль в культурном развитии России; было бы впрочем ошибочно ее переоценивать, ибо в этой организации участвовали большею частью все те же лица, которые руководили местной администрацией. В Старорусском отделении, кроме разных должностных лиц, участвовали всего два не служащих «директора» – бывший чиновник Морского комиссариата, в честности которого никто не был уверен, но который был полезен, ибо энергично следил за тем, чтобы не крали другие; зато надежным элементом был А.Т. Иванов, казначей отделения и местный купец, который и производил все закупки за счет отделения. Хозяйство тюрьмы носило двойственный характер: отделение сдавало начальнику тюрьмы дрова, муку, мясо, соль, масло и т. п., а овощи выращивались на тюремном огороде под наблюдением начальника тюрьмы. На продовольствие арестанта отпускалась в день стоимость трех фунтов муки, то есть в среднем за эти годы 9 копеек, но полагалось каждому заключенному три фунта не муки, а хлеба. На экономию на «припеке» (в среднем 18 фунтов на пуд) полагалось закупать мясо и всякие приправы. Иванов справлялся с этой механикой удачно и кормил арестантов сытно, хотя и ходили слухи, что первый при мне начальник тюрьмы старик Якубовский и себя при этом не забывал.

Старорусская тюрьма была первой в России после дома Предварительного заключения в Петербурге, построенной по системе одиночного заключения. Нормально могли в ней помещаться 160 человек, но в мои времена этого числа обычно не бывало. Громадное большинство их были местные крестьяне, и мало кто из них был осужден за «имущественные преступления». Большинство сидело по «пьяному делу». Редкий праздник проходил в уезде без убийств в драке, причем орудием убийства обычно бывала жердь из изгороди, как ее называли «трёсточка». Как было сказано в одном полицейском протоколе, обвиняемый бил свою жертву «обнаженным колом по головному черепу до тех пор, пока из носу кровь не пошла». Понятно, что смерть была нормальным результатом такого обращения. Политических арестантов при мне не было совсем, а более интеллигентных было всего два за 6 лет, оба осужденные по сенсационным процессам в Петербурге и почему-то пересланные для отбытия наказания к нам. Уже застал я в тюрьме Ольгу Палем, убившую своего любовника студента Довнара; по-видимому, личностью он был неважной, ибо пользовался деньгами ее содержателя, и наказание ей было назначено мягкое. Однако она была, вероятно, не вполне нормальна (хотя психиатры это и отвергали), и изводила всех своими самыми разнообразными жалобами. Я бывал в тюрьме обычно раз в месяц и обходил всех арестантов, причем в ее камере терял не меньше четверти часа на совершенно праздные разговоры. Возможно, конечно, что для нее это было одно из немногих доступных арестанту развлечений. Вскоре после ее выхода из тюрьмы она вышла замуж за морского офицера, которому пришлось из-за этого уйти в запас. Во время Японской войны этот, как говорят, вполне порядочный человек, вел себя вполне достойно и остался на действительной службе. Однако, когда я был уже членом Государственной Думы, меня вызвала в приемную какая-то по фамилии неизвестная мне дама, оказавшаяся Ольгой Палем, с просьбой помочь служебному продвижению ее мужа, вероятно ничего об этом ее визите не знавшем. Отделаться от нее и в этот раз было не легче, чем бывало в тюрьме.

Одно лето в Старой Руссе я видел несколько раз в парке красивую брюнетку, какую-то балтийскую баронессу, жену скромного помощника начальника товарной станции Старая Русса Геккера. Как позднее выяснилось, она была на содержании у известного петербургского окулиста профессора Донберга, изобретателя известной в то время лампы и большого любителя женщин. Геккер потребовал от него объяснений и убил его, когда тот ему в них отказал. Не знаю почему, его прислали в Старорусскую тюрьму, но как-то, войдя в ее канцелярию, я почувствовал себя очень неловко, увидев вытянувшегося за столиком Геккера, теперь тюремного писца. Ни разу я с ним в тюрьме не говорил, но чувство неловкости в отношении этого человека, которого я видал раньше в другой обстановке, у меня оставалось до самого конца его пребывания в тюрьме.

Якубовского вскоре заменил скромный и порядочный другой начальник тюрьмы (фамилию его я забыл), и при нем помощником оказался очень аккуратный, но ограниченный молодой человек, некий Бородулин. После 1900 года, когда Васильчиков был Псковским Губернатором, Бородулин обратился ко мне с просьбой рекомендовать его князю, ибо, будучи псковичем, хотел бы служить в родных местах, причем просил о месте начальника какой-нибудь маленькой уездной тюрьмы. Я написал о нем Василъчикову, но результат оказался совершенно неожиданным: Бородулин был назначен начальником Псковских арестантских отделений, и оказался и тут отличным, с точки зрения начальства, служащим. При его исполнительности и, как мне говорил Васильчиков, несомненной честности, это было понятно, и вскоре он был назначен начальником одной из каторжных тюрем в Забайкалье, кажется, Акатуевской. Здесь, однако, сказалась его ограниченность и непонимание того, что не только надо иметь то или иное право, но и уметь его применять. Очутившись перед значительной группой политических арестантов, он стал строго формально применять к ним обычно забываемые требования уставов и инструкций и представляемые ими начальнику права, и в результате вскоре, в годы первой революции, был убит.

С наступлением зимы началось мое знакомство со школьным делом в уезде, так как по должности предводителя я состоял и председателем Училищного совета. Делопроизводство его лежало на инспекторе народных училищ Кострицыне – уже старике, еще одном ископаемом прежней эпохи. И про него ходили неважные слухи, рассказывали, например, что он брал с учителей за то, чтобы переводить их в школы, где было приличное для них помещение. Поэтому я не плакал, когда он вскоре ушел и его заменил П.М. Шевяков – незаметный, но порядочный человек.

В 1897 году в Старорусском уезде было 6 министерских школ, 30 земских и 60 церковноприходских. Министерские помещались в собственных зданиях, и вообще были обставлены лучше других. Земские большей частью еще помещались в простых крестьянских избах, на севере России более просторных, чем в центре, но все-таки мало пригодных для школ; а церковно-приходскиё большей частью в церковных сторожках, тоже слишком маленьких. В церковных школах учителями были часто дьяконы, должности которых специально подчас учреждались для преподавания в школе и которые за него ничего не получали. В то время Старорусское земство выдавало пособия этим школам по 50 рублей в год на учебники и учебные пособия. Это было время борьбы между земскими и церковно-приходскими школами, борьбы, которую я сейчас иначе, как абсурдной, назвать не могу. Связана она была с именем Победоносцева, но мне непонятно, как этот, во всяком случае, умный человек, мог придавать какое-либо политическое значение распространению церковно-приходских школ.

В течение шести лет я ежегодно бывал, в среднем, в 30-40 школах – и земских, и церковно-приходских, и в общем мало видел между ними разницу, да и ту надо приписать главным образом, большей бедности последних. Среди земских школ было много прекрасных, как, например, Поддорская, где учил Д.И. Федулин вместе с дочерью Анной Дмитриевной, или Цемянская, где прекрасных результатов добивался невеселый и хмурый Подосиновиков – как говорили, выпивавший. Но прекрасные школы были и среди церковно-приходских – например, Шотовская, где учила молоденькая сестра тоже молодого священника. С другой стороны, однако, надо признать, что самые плохие школы были среди церковно-приходских: учительницами в них назначались обычно «епархиалки» (из коих было немало и среди земских учительниц), но так как в духовном ведомстве эти места давались часто, как пенсия за службу их отцов, то учительницами терпелись подчас полные бездарности, которые не были бы даже приняты в земские школы. Моральное воспитание отсутствовало одинаково во всех школах, кроме редких исключений, а также отсутствовало еще и политическое воздействие учителей на детей, как в монархическом, так и в революционном духе. Припоминается мне лишь один разговор в училищном совете – об учителе, которого жандармы обвиняли в левой пропаганде, но вне школы, насколько мне помнится, никакого постановления о нем вынесено тогда не было.

Весной все члены училищного совета распределяли между собою школы для присутствия на выпускных экзаменах. Число являющихся на них бывало не велико, человек пять в среднем на школу, но зато обычно сдавали они экзамены прекрасно. Припоминается мне, что я затруднился решением какой-то арифметической задачи из известного учебника Малинина и Буренина, по которому я сам когда-то учился, а все экзаменующееся решили ее без всякого затруднений. Как-то по этому поводу Васильчиков мне рассказал, смеясь, что он задал на экзамене вопрос, вызвавший общее смущение – о «купели Гефсиманской», и как к нему наклонился инспектор с поправкой: «Вы, ваше сиятельство, вероятно хотели спросить о купели Силоамской?».

Мне лично пришлось присутствовать при тяжелом обмене фразами в школе, куда во время моего посещения пришел местный священник, еще молодой, но уже спившийся, и на ответ мне мальчика, прикрикнувший ему: «Врешь, не верно», – на что получил уверенный ответ: «Нет, батюшка, верно» (ученик и был прав). За время моей службы в уезде мне пришлось встретить двух таких спившихся священников, которые были вскоре удалены, но пьющих в пределах приличия было порядочно. Вся обстановка деревенской жизни и их служения толкала их на это. В Рамушеве я застал священником о. Александра Зернова, очень популярного в приходе, но изрядно пившего. Заменивший его зять его о. Иосиф Фадеев отнюдь не был столь популярен, хотя и был священником во всех отношениях достойным: его считали «гордым», ибо при обходе прихода на Рождество и Пасху он отказывался выпивать в каждом доме по рюмочке водки. Едва ли будет вообще ошибочно сказать, что сами прихожане спаивали свое духовенство.

Мне пришлось познакомиться со многими священниками нашего уезда, и я отнюдь не вынес о них впечатления как о какой-то реакционной массе. Общие их выступления могли оставить подчас такое впечатление, но нельзя забывать ту зависимость, в которой они были от епархиального архиерея. В Старой Руссе я застал соборным протоиереем о. Устинского, известного по его письмам, выдержки из коих, конечно, довольно странные, опубликовал в своих сочинениях философ Розанов, и настоятелем одной из церквей друга Достоевского о. Румянцева, в мое время уже довольно угрюмого старика.

Когда говорят о духовенстве, то забывают обычно о материальном его положении, которое никогда, в общем, не было блестящим. Если и бывали «жадные попы», то их было меньшинство, а масса мало отличалась от средних крестьян, с которыми и вела сходный образ жизни. Рамушевский приход был из сравнительно доходных, но рядом с ним было два новых и совсем бедных: Плешаковский и Коровичинский, вновь образованные по просьбе самих крестьян, в которых, кроме казенного жалования в 300 руб., доход священника не превышал 100 р. в год. В Коровичине священником был о. Новорусский, пьяница и забитый судьбой; брат его был шлиссельбуржцем, и это сказалось на его служении, ибо вся его жизнь прошла под знаком начальственного недоверия.

Политически масса духовенства была мало развита, но ведь то же надо сказать и про другие классы населения в то время. До 1900 г. приблизительно я не видел в духовенстве политиканства, и появление его у нас потом было связано с назначением в Новгородскую епархию архиепископа Арсения. Человек умный и волевей, он очень подтянул подчиненное ему духовенство, пораспустившееся при его дряхлом предшественнике архиепископе Гурии. При этом, однако, он бывал подчас прямо безжалостен. Наш Рамушевский дьякон заболел туберкулезом, и мне удалось устроить его бесплатно в санаторию Халила. Через 6 месяцев, на которые Арсений дал ему отпуск, директор санатории д-р Габричевский дал удостоверение, что больному необходимо пробыть в санатории еще несколько месяцев. Приход засвидетельствовал, что может без него это время обойтись, но Арсений под угрозой увольнения его за штат, потребовал от дьякона его возвращения, что тот и сделал, и вместо выздоровления через несколько месяцев умер.

Под влиянием Арсения духовенству пришлось сильно повернуть вправо, но насколько этот поворот бил искренним, не знаю, хотя мне и пришлось позднее лично почувствовать на себе эту перемену.

Когда говорят о духовенстве, обычно имеют в виду священников и забывают сельских дьяконов, и особенно псаломщиков, в сущности, настоящих пролетариев. В отношении умственного развития они стоят очень не высоко, а материальное положение их было подчас прямо трагично. Должен, впрочем, сказать, что все, что я говорю здесь про духовенство, относится к северу России, и оговариваюсь, что в центральной ее полосе условия жизни его были иные. Насколько мне пришлось наблюдать, в черноземной полосе 30 десятин, наделявшихся каждой церкви, делали из священников более или менее обеспеченных землевладельцев, и часто противопоставляли их крестьянам.

Летом 1897 г. я еще не смог познакомиться ближе со Старорусскими Минеральными Водами, и только уже после закрытия их сезона встретился в первый раз с их директором д-ром С.В. Тиличеевым, которому они были обязаны их развитием.

Тиличеев был кирасирским офицером, когда увлекся дочерью одного из профессоров Военно-Медицинской Академики, который заявил ему, что не отдаст ее за такое пустое существо, как гвардейский офицер. Тогда он оставил полк, сдал экзамен на аттестат зрелости и прошел курс Академии, после чего служил земским врачом в Любани. Брак его с его возлюбленной оказался, однако, неудачным, и закончился разводом. В это время кончился арендный контракт доктора Рохеля на Старорусские Воды, и губернатор Мосолов, бывший товарищ Тиличеева, кажется, по полку или училищу, предложил Министерству взять их в казенное управление и назначить Тиличеева их директором, что и было сделано. Пока Воды оставались в ведении Министерства внутренних дел, Тиличееву, несмотря на его громадную энергию, мало что удалось сделать, но когда в конце века они перешли в Министерство земледелия, ему удалось получить значительные кредиты, благодаря которым Минеральные воды получили совсем иной вид. Высокий, очень худой человек, Тиличеев быстро реагировал на все и интересовался всем, но наступать себе на ногу не позволял, и на этой почве у него подчас бывали инциденты. Со Старорусской публикой у него были в начале натянутые отношения из-за его требований к ней платить входную плату в парк. Из-за этого произошло несколько инцидентов еще до меня, но отзвуки их чувствовались еще при мне.

Сезон Минеральных Вод начинался 25-го мая (старого стиля) и тянулся до 30-го августа, причем обычно в последние дни в Парке уже никого не бывало, ибо бывало и свежо и сыро. Иногда и в первые дни сезона приезжие сидели по домам из-за холода: как-то снег шел в конце мая. В Старую Руссу публика приезжала небогатая, хотя ее грязевые ванны очень помогали от ревматизмов и женских болезней. Более богатые ехали на юг или за границу, ибо местность там была более интересна и было больше развлечений. Зато в Старой Руссе лечение проходилось в климате, в котором больные обычно жили весь год, и возвращение в который не вызывало у них отрицательной реакции. Слабым местом курорта был жилищный вопрос, ибо, кроме казенной гостиницы, все другие помещения были довольно примитивны.

Публика, повторяю, лечилась в Старой Руссе скромная; сенсацию произвел поэтому приезд королевы Ольги Константиновны, вдовы короля Георга I греческого. Уже старуха, в темных очках, она вызывала немало рассказов своей чрезмерной стыдливостью, ибо не допускала банщиц присутствовать при ее ваннах: говорили, что у ней какие-то скрытые язвы, которые она никому не хотела показывать.

В Старую Руссу каждое лето приезжали две семьи из Петербургского гранмонда: Мятлевы и Галл. Владимир Иванович Мятлев, отец моего товарища, был раньше очень богатым человеком, но почти все спустил. Был он сыном автора «Сенсаций мадам де-Курдюковой за границей», и сам писал стихи, – впрочем, скверные. Я его застал уже малоинтересным, дряхлым стариком, тогда как жена его Варвара Ильинична была еще полной жизни, интересной женщиной. Видно было, что раньше, когда с нее Зичи писал свою известную Тамару, она была действительно очень красива. У Мятлевых часто гостила в Руссе старшая ее сестра Е.И. Татищева, «кавалерственная» дама и мать генерала, бывшего военным агентом в Берлине перед 1914 г. Мне пришлось с ним познакомиться у Мятлевых, и он оставил у меня очень приятное воспоминание. После революции, когда Николай II писал в своих записках про окружающую его подлость и измену, Татищев оказался одним из немногих верных до конца своему бывшему государю. Когда Николай II должен был выехать в Тобольск, он предложил Татищеву сопровождать его, и тот поехал, хотя никакой формальной обязанности для этого на нем не лежало, – а просто потому, что считал, что не имеет права бросить в беде человека, которому был раньше всем обязан. Младший его брат Леонид, был художником-ювелиром и выделывал вещицы, вроде известного французского мастера Лялик. Как-то я ехал с ним вместе в Петербург в одном купе и мы оживленно разговорились. Вдруг он остановился, вытащил записную книжку и стал что-то в нее зарисовывать: оказывается, вечерние лучи солнца образовали около моей головы на спинке сиденья световые сочетания, которые ему показались интересными. Мать их, женщина, во всяком случае, состоятельная, была страшная картежница, и даже, когда играла без интереса (крупно она вообще не играла), неизбежно себе приписывала. Постоянно ее в этом ловили, но на следующий день вновь повторялось то же.

Другой петербургской семьей, ряд лет приезжавшей в Старую Руссу, была семья Галл. Полковник А.А. Галл, сын генерал-адъютанта, был страстным охотником, и Старая Русса была центром, из которого он делал набеги даже на соседние уезды. Большие средства его очень милой жены, рожденной Голицыной, позволяли ему жить, и жили они, не стесняясь ни в чем; поэтому все были поражены, когда стало известно, что Галл уехал куда-то в глушь Сибири на принадлежавшие его жене прииски, и еще более, когда узнали, что это было последствием того, что в одном из петербургских клубов его поймали в шулерстве.

Азартные игры меня никогда не увлекали, и страсть к игре мне всегда была непонятна, а тем более, когда она доводила людей до бесчестности, но сколько раз приходилось мне встречаться с такими случаями. Отец и бабушка рассказывали мне про целую шайку шулеров из блестящей гвардейской молодежи, обнаруженную в 60-х годах; чтобы оставить незапятнанной честь мундира, эти офицеры ушли из своих полков по прошению, и позднее вновь появились в Петербурге, как ни в чем не бывало. Бывали такие случаи и в среде моих товарищей, и я помню два случая удаления по товарищескому суду из Правоведения за шулерство, хотя и не из моего класса. Третий случай интересен потому, что никаких мер против виновного принять было нельзя. Случился он в следующем за мной выпуске, уже по окончании экзаменов, с неким Жеребковым, пойманным в шулерстве будущим мужем певицы Вяльцевой – Бискупским. Все, что было возможно сделать, это лишить Жеребкова права на ношение правоведского значка, что не помешало ему быть потом нотариусом в Москве и оформлять там разные темные сделки. Любопытно, что этот Жеребков принадлежал к наследственно преступной семье: отец его, генерал от кавалерии был командиром одного из гвардейских казачьих полков, и избежал суда по делу о злоупотреблениях в этом полку, по которому были осуждены его преемники генералы Греков и Иловайский, только вследствие истечения срока уголовной давности. Другой сын генерала, офицер Атаманского полка, был осужден в каторжные работы за убийство однополчанина Иловайского. Все тогда морально осуждали Жеребкова, и, в частности, указывали, что, начав стрелять в Иловайского в бильярдной собрания полка, он спокойно добил его, когда тот уже лежал на полу. Между тем, этот убийца был вскоре помилован, даже, кажется, не дойдя до Сибири «во внимание к заслугам отца». К сожалению, право монарха помиловать использовалось часто его окружающими в весьма некрасивых личных интересах.

Возвращаясь к Старой Руссе, должен отметить ее театр, в котором во время сезона играла недурная труппа с участием всегда столичных актеров. В 1899 г. театр снял известный старый актер А.А. Нильский, скоропостижно умерший во время сезона. В семье его я провел тогда ряд очень милых часов. В его труппе играла гастролершей М.Г. Савина, о которой я уже упоминал и которая господствовала тогда на русской сцене, и с которой я познакомился в это лето. Лично я не был таким поклонником ее таланта, как многие другие, и всегда считал, что, например, Ермолова гораздо выше ее, и личное знакомство с Савиной скорее разочаровало меня в ней и как в человеке. Я ее встретил через 20 лет после того, что ею увлекался Тургенев, и в ней, естественно, уже не было той юношеской прелести, что очаровала великого, но уже старого писателя. Но меня поразил ее эгоцентризм, обычно наблюдающийся только у второстепенных артистов. Насколько она все сводила к себе, доказывает ее фраза, сказанная моей жене, с которой они как-то завтракали вместе за столом Тиличеевых в парке. Жена сказала, что она уезжает в Рамушево, где оставила детей, на что Савина ей обиженно заметила: «Как, графиня, ведь я сегодня вечером играю». Видал я в те годы в Руссе и Далматова, и Дальского, но дальше мимолетных встреч наше знакомство не пошло.

В январе в те годы собиралось обычно в Новгороде Губернское земское собрание, на котором я и встретился со всем цветом тогдашней губернской общественности. Основу собрания составляли гласные, избранные уездными земскими собраниями, к которым присоединялись председатели уездных земских управ и уездные предводители дворянства. В качестве такового принимал в нем участие и я, хотя мне было всего 22 года, тогда как минимальный возраст для гласного и земского, и городского был 25 лет. Кстати, еще в 1899 г. мне пришлось председательствовать в Старой Руссе на выборах земских гласных, не имея права класть по возрасту свой шар, который по моей доверенности клал мой отец. Отмечу и другой возрастной курьез моего прошлого, что, проведя в 1897 г. набор в качестве предводителя, я отправился сам «ставиться» в воинское присутствие в Петербурге. Та к как у меня была льгота 2-го разряда, и у меня не вышел объем груди, я был зачислен в ополчение 2-го разряда. Кстати, мой пример заставил меня уже тогда задуматься над правильностью определения годности к военной службе. Моя «куриная грудь» и воспаления легких в детстве не помешали мне дожить до старости без всяких органических болезней, тогда как служба в гвардии, в которую выбирались самые крупные и здоровые новобранцы, заканчивалась для многих неизлечимыми болезнями. Несомненно, сложение новобранца имеет большое значение, но еще большее – те гигиенические условия, в которые он попадал и на которые в те времена не обращалось достаточного внимания. При улучшении их, несомненно, возможно и смягчение строгости условий годности для военной службы.

В Новгородской, губернии, как и во всей России, земские собрания делились на правые и левые – сейчас понятия кажущиеся странными, ибо самые левые тогдашние собрания ныне оказались бы до смешного правыми. Крайне левое тогда Тверское земство и крайне правое Курское, за исключением случаев немногих и крайне редких обращений левых с ходатайствами к правительству, мало в чем в своей деятельности отличались. Новгородское губернское земство считалось в числе левых, причем северные уезды губерний были левыми, а южные – правыми. Когда я вступил в губернское собрание, в нем было «левое» большинство, к которому принадлежало и большинство лучших ораторов. Вопрос, разделявший в те годы наше собрание на две группы – был вопрос о начальном народном образовании. В то время, как в большинстве уездов оно, если и недостаточно, но все же продвигалось, в Старорусском, Демянском и Валдайском оно стояло на точке замерзания. Ввиду этого губернская земская управа выработала школьные сети по всем уездам и предполагала взять их осуществление в свои руки. Здесь оно столкнулось, однако, с возражением, которое тогда еще не было столь ясно формулировано, как сейчас, но уже намечалось более или менее всюду – о вреде излишней централизации. Несомненно, что в этом была своя доля истины, и отстаивавший эту точку зрения председатель Череповецкой земской управы Сомов отнюдь не принадлежал к числу зубров. Но многие сторонники этого взгляда с правой стороны боялись расширения компетенции губернского земства, главным образом, потому, что оно, как организация культурно выше стоящая, чем земства уездные, могло бы начать осуществлять мероприятия, по их взглядам, политически опасные или излишние. В конце концов, правая точка зрения тогда победила, и дело народного образования осталось в руках уездов, но, тем не менее, оно было сдвинуто с мертвой точки.

В тот год Губернская Управа была без председателя. Этот пост занимал раньше Н.Н. Качалов, незадолго перед тем назначенный директором Электротехнического Института, и нам предстояло избрать ему заместителя. Перед нами было два главных кандидата: Сомов и Родзянко, будущий председатель Государственной Думы. Родзянко, бывший кавалергард, перед тем был Новомосковским предводителем дворянства, и ушел оттуда после того, как во время Земского собрания побил кого-то из гласных. Ему очень хотелось попасть в председатели Губернской управы, и как смеялся Васильчиков, он каждый день то ставил, то снимал свою кандидатуру, но с первого дня было, однако, ясно, что он не пройдет. Наоборот, Сомов, красивый брюнет и прекрасный оратор, имел за собою значительное большинство и был избран. Временно исполнял тогда обязанности председателя старик Рейхель, хороший, но ограниченный человек, вскоре умерший. Другими членами Управы были с ним А.И. Колюбакин, М.А. Прокофьев и А.П. Храповицкий, все трое бывшие позднее председателями губернской управы. Все трое они были людьми безусловной порядочности, но, кроме этого, совершенно во всем различные.

Колюбакин, самый молодой из них, бывший измайловец, ушел вскоре в председатели Устюженской земской управы, а после ухода Сомова, заболевшего туберкулезом и вскоре умершего, заменил его. Позднее он был выбран членом Гос. Думы от Петербурга как кандидат кадетской партии, но был привлечен полицией к суду за какую-то предвыборную речь и устранен из Думы. В 1915 г. он был убит около Варшавы, ведя роту на немецкие окопы. Все, даже те, кто не разделял его убеждений, не могли не ценить его искренности и горячности часто прекрасных его речей.

У Храповицкого не было этого блеска, и говорил он довольно скучно; он был из семьи помещиков Крестецкого уезда, в которой три брата отличались различием своих политических воззрений: один брат, инженер, был социалистом, наш Александр Павлович – кадетом, а третий брат – известный позднее митрополит Антоний, возглавлял в православии самые правые течения. Подобный факт был бы невозможен в Англии, где обычно семьи из поколения в поколение остаются верными одной и той же партии, но было скорее правилом, чем исключением, для России.

М.А. Прокофьев, пользовавшийся полным уважением и в 1906 г. выбранный председателем Губернской земской управы, долгие годы заведовал в ней страховым отделом, который и поставил прекрасно, обратив особое внимание на противопожарные мероприятия. Выдвинувшись из волостных писарей, М.А. считался в молодости очень левым, но с годами, как эта бывает часто, постепенно правел, и оказался к 1917 г. значительно правее меня, хотя и я тогда отнюдь не был левым. В это время у него, впрочем, был уже удар, и он оказался уже не тем энергичным человеком, каким я его знал в 1897 г., и в первые же дни революции подал в отставку.

Из позднее избранных членов Губернской земской управы отмечу еще Пузино и А.А. Булатова. Пузино заведовал дорожным отделом, и в губернском масштабе напомнил мне нашего старорусского Ильина. Характеризовала его фраза, которую я слышал как-то от него после заседания Земской редакционной комиссии: «Весь день, вот, работаешь, а как придет вечер, обязательно напьешься». Впрочем, работал он не особенно интенсивно, и когда ему пришлось подать в отставку из-за пополненной растраты, потерей для земства это не было. Кажется, его заменил Булатов, на котором последние годы держалось все наше земство. Человек умный и образованный, он относился к своему делу с любовью и горячностью, и хотя политически мы с ним и расходились, в земском деле, насколько помнится, мы с ним обычно были единомышленниками. Позднее, когда я был в эмиграции (должно быть, в 1923-1925 гг.), а он оказался в Ревеле, мне пришлось обменяться с ним письмами. Я, как и все эмигранты, не верил тогда в прочность советского режима, и был удивлен, когда он оказался обратного мнения, и только значительно позднее убедился, насколько точнее он оценивал тогда положение. Его взгляды настолько меня удивили, что я ему, кажется, даже на второе письмо не ответил.