Текст книги "Записки. 1875–1917"

Познакомился я в Новгороде с местным антрепренером и актером Мерянским (Богдановским), издававшем также «Волховский Листок». Жаловался он постоянно на цензуру, но, кажется, главные неприятности с нею у него были из-за его выпадов, которые имели исключительно личный характер.

После Губернского земского собрания я конец зимы провел в Петербурге. Отец записал меня тогда кандидатом в члены Английского Клуба, и в марте 1898 г. я и был им выбран. Если не ошибаюсь, для этого надо было получить не менее 6/7 белых шаров, но избрание было в это время легче, чем раньше, когда очереди вступления в число 400 членов приходилось, как и в Москве, ждать годами. Английский Петербургский клуб был клубом преимущественно высшего чиновничества и земельного дворянства. Высшая аристократия собиралась на Морской в Яхт-клубе, где бывали и великие князья. Недалеко от Английского Клуба на Дворцовой набережной помещался «Новый Клуб», посещавшийся преимущественно военной богатой молодежью, и, наконец, на Невском шла большая игра в Сельскохозяйственном клубе, собиравшем представителей свободных профессий. Кстати, азартные игры официально нигде не разрешались, но в определенные дни после полуночи в задних комнатах клубов они шли везде. Они были значительным доходом клубов, ибо каждая метка производилась новой колодой, чтобы предупредить шулерство, а за карты клубы взимали приличную приплату.

Английский клуб, в котором отец был членом уже много лет, помещался в собственном очень нарядно отделанном доме (может быть, с избытком позолоты). Ведали им 9 выборных старшин, – должность, считавшаяся почетной и требовавшая хороших средств, ибо полагалось, что дежурный старшина приплачивает из своего кармана за улучшение субботнего обеда, на который собиралось человек до ста. В эти дни в клубе бывало и немало гостей, приезжих из провинции. После обеда расходились по трем этажам дома: кто в бильярдную, кто в кегельбан (где особенно отличался мой бывший профессор Мартенс), большинство же усаживалось за карточные столы.

Я в клубе бывал довольно редко. Вначале я играл в винт и, если не ошибаюсь, в 1907 г. не возобновил своего билета. В то время смеялись, что я упустил случай стать со временем бесплатным членом клуба – привилегия старейших по году их избрания членов, а я был при избрании на много моложе всех остальных его членов. Стариков в клубе было большинство, и среди них выделялся граф Гейден, праздновавший уже 50-летие пребывания в адмиральских чинах и мичманом участвовавший в Наваринском бою, в котором его отец командовал русской эскадрой. Изредка он еще бывал в клубе, где рассказывали, что, играя в вист со своим 80-летним братом, еще в 60-х годах бывшим начальником Главного штаба, но на 10 лет его младшим, он кричал на него при спорах о неправильном ходе: «Молчи, мальчишка!».

Среди моих клубных партнеров по винту запомнились мне несколько лиц, не раз упоминавшихся в общественной жизни и тогда, и позднее. Из стариков отмечу И.Н. Дурново, бывшего раньше министром внутренних дел, а тогда занимавшего пост председателя Комитета Министров. Человек он был, несомненно, не крупного ума, но всеми считался порядочным, в отличие от своего дальнего родственника П.Н. Дурново, у которого и тогда, и позднее была репутация умницы. И.Н. Дурново отличался от своего однофамильца и своим добродушием, которого у того и в помине не было. Другим моим партнером-стариком был генерал Авинов, молчаливый и хмурый, напоминавший мне известную картину «Сдача Шамиля», на которой он изображен молодым капитаном. Винтил я в клубе также с будущими министрами Кривошеиным и А. Треповым. Кривошеин был скромного происхождения (если не ошибаюсь, сын каптенармуса Варшавской цитадели), и сделал карьеру без всякой чужой помощи. Ему придавал воинственный вид шедший через все лицо глубокий шрам, происхождение коего мне объяснил А.И. Гучков: в молодости Кривошеин ухаживал в Москве, по-видимому, с успехом, за какой-то девицей, за которой ухаживал также некий Гатцук, сын издателя известного тогда календаря Гатцука и менее известной «Газеты Гатцука». Гатцук пустил про Кривошеина какую-то грязную сплетню, что вызвало их дуэль на эспадронах, на которой Гучков был секундантом. Гатцук нанес Кривошеину страшный удар по голове не то, когда тот упал, не то, когда дуэль была приостановлена, за что потом судился, и был осужден за нарушение правил дуэли. Еле выжив от этой раны, Кривошеин женился на Е.Г. Карповой, дочери московского профессора истории и сестре жены моего двоюродного брата В.В. фон Мекк. После этого он перебрался в Петербург, где и стал делать быструю карьеру. Когда я с ним познакомился, это был выдержанный, спокойный человек, несомненно, умный и умевший, когда нужно, показать товар лицом.

Совершенно бесцветным был А.Ф. Трепов, как и я, бывший тогда предводителем дворянства, кажется, в Полтавской губернии, но значительно меня старше. Своим выдвижением он был первоначально обязан, главным образом, своим братьям. Род Треповых начался с их отца, известного петербургского обер-полицмейстера, подкидыша, получившего, как говорили, свою фамилию от лестничной площадки (по-немецки Trepphoff), на которой он был найден. В эмиграции в бумагах В.П. Платонова, бывшего в годы Польского восстания 1863-1866 гг. министром Статс-секретарем Царства Польского, я видел письмо ему этого Трепова, тогда варшавского полицмейстера, очень характерное для той эпохи. В те годы конфискованные имения польских помещиков, участников восстания, раздавались в виде майоратов русским генералам и администраторам, служившим в Польше, и из письма Трепова я узнал, что мерилом при этом служил чин одаряемого. Трепов тоже получил майорат по своему чину генерал-майора, но просил о замене его бóльшим, указывая, что его заслуги по подавлению восстания дают ему на это право. Не знаю, каковы были результаты этого письма. Из его сыновей мне пришлось потом встречать еще, кроме Александра, Федора, бывшего Киевским генерал-губернатором, о котором мне еще придется говорить. Из двух других братьев – по-видимому, способных – Дмитрий, прославившийся своим приказом «патронов не жалеть», как мне говорили, далеко не был тем обскурантом, каким он остался в памяти многих и, наоборот, понимал необходимость изменений в тогдашнем строе, но его внезапная смерть в 1906 г. помешала ему улучшить тогдашнее положение.

Быструю карьеру делал и 4-й брат, Владимир, бывший директором Департамента Общих Дел в Министерстве внутренних дел – пост, от которого зависели все назначения губернаторов. Эта карьера, однако, оборвалась на деле о ремонте дома министра внутренних дел, порученного ему Сипягиным при назначении его министром. Дело это огласки не получило, но утверждали, что этот ремонт обошелся в громадную по тому времени сумму 200.000 руб. Говорили еще, что Трепов был повинен только в излишнем доверии к экзекутору министерства, которому он поручил непосредственное наблюдение за работами и который на этом хорошо поживился. Но были и такие, которые не доверяли бескорыстию и самого Трепова, которого переместили потом в Сенат. Позднее он занимайся частными железнодорожными делами, и роли больше не играл.

Молодежи в клубе было мало, и среди нее не вспоминаю никого, кто бы позднее выдвинулся на том или ином поприще. Впрочем, большинство моих однолеток моего круга в те годы собирались больше в «Новом Клубе».

В январе 1899 г. состоялось первое Губернское дворянское собрание, на котором я принимал участие. Позднее я принимал участие в этих собраниях и в Петербурге, где они имели несколько другой характер благодаря преобладанию в них дворян-домовладельцев над землевладельцами, но ритуал их был один и тот же, установленный еще законом Екатерины II. Впрочем, уже на моей памяти от него стали все больше и больше отступать. Сейчас даже комично вспомнить, как закон пытался урегулировать все детали – вроде, например, того, что собравшиеся в день открытия собрания дворяне должны были следом за губернатором шествовать попарно в собор к молебну и также попарно возвращаться в дом дворянства, где собрание «торжественно» открывалось губернатором. В Новгороде собрание продолжалось обычно три дня, и, кроме выборов, ничего интересного не представляло. Никакого, например, сравнения с Губернским Земским Собранием, после которого оно обычно собиралось, прения в дворянских собраниях не выдерживали. Единственный вопрос, более интересный из обсуждавшихся в них, был о стипендиях для детей дворян, но и то большинство из этих стипендий были казенными, а не за счет дворянского обложения. Съезжалось на эти собрания в Новгород около 150 человек, и среди них, наряду с университетскими профессорами, встречались прямо ископаемые, с идеями, уже моему поколению часто совершенно непонятными.

Если в прошлые времена дворянские собрания имели, быть может, одной из побочных задач – оживлять своим церемониалом крайне скучную провинциальную жизнь, то при мне и она не достигалась. Единственное интересное зрелище представлял молебен в Софийском соборе, по этому случаю более торжественный, чем обычно. Служил его обычно архиепископ Арсений, о котором я уже упоминал и к которому многие заходили во время земского и дворянского собраний. Человек вообще суровый, он и во время этих посещений часто не стеснялся в оценке современных событий. Уже во время войны, в начале 1917 г., видел я в соборе и молодого его викария епископа Алексея, нынешнего Патриарха Московского[23]23
  Эти строки написаны в 1940-50 годах. Имеется в виду патриарх Алексий I (Симанский С.В.). – Примеч. сост.


[Закрыть]. Кто бы подумал тогда, что так скоро старая Россия исчезнет, и что всего через 30 лет я буду писать о ней в далекой Бразилии, как о невозвратном прошлом!..

Дворянские выборы (обычно так, сокращенно, назывались вообще наши собрания) происходили в последний день. Сперва имели они место за уездными «столами» на уездные должности, причем, требовалось присутствие не менее 12 дворян этого уезда. Если их было меньше, то губернский предводитель присоединял их к одному из соседних уездов, но в последние годы перед революцией интерес к этим выборам настолько упал, что на севере нашей губернии даже в двух соединенных уездах не набиралось подчас 12 человек. Полагалось, что дворяне уезда, к которому присоединялся уезд более слабый, будут класть шары направо всем баллотирующимся, чтобы не идти вразрез с волей присоединенных к нему, но подчас это беспристрастие вызывало уже заранее сомнение, и тогда губернскому предводителю приходилось лавировать при выборе уезда, к которому присоединить, чтобы никого не обидеть. Надо сказать, что по закону на все должности выбиралось два кандидата, но по традиции губернатором утверждался (а губернский предводитель – Государем) всегда получивший большее количество голосов. Поэтому, после выбора основного кандидата всегда столковывались, что второму будет положено несколько лишних голосов. Однако на этой почве не раз получались неожиданные сюрпризы. Случалось, что клавшие налево 1-му кандидату, если он все-таки проходил, клали направо 2-му, и этот получал голосов больше первого. И бывало, что в сомнительных случаях сперва баллотировали, чтобы выяснить силу обеих группировок, кого-либо из второстепенных кандидатов. Так, уже позднее, моего брата Георгия баллотировали, например, в Орловские губернские предводители и, только когда он был выбран, пошел баллотироваться главный кандидат Куракин. В этом случае не было никаких подвохов, и брат знал, что его баллотировка является лишь пробной, но бывали случаи и иного рода. Так, в Твери, выбирали как-то сперва 1-м кандидатом в губернские предводители мужа моей тетки Алексея Римского-Корсакова, которого все и поздравляли с избранием, а затем переложили шаров 2-му кандидату Всеволожскому. В этом случае, как говорят, мой дядюшка сыграл, сам того не зная, роль пробника, ибо Всеволожский был настоящим кандидатом большинства, которое, однако, не хотело заранее лишиться голосов тех, которые предпочитали ему моего дядюшку.

В Новгороде я не помню таких случаев, и получившие большинство голосов обыкновенно сразу же утверждались губернатором, после чего происходили за губернским «столом» выборы на губернские должности. Только раз Медем не утвердил сразу выборов по Кирилловскому уезду, где все три выбранные после смерти Богдановича кандидата совершенно не отвечали тогдашним представлениям о предводителе. Губернский «стол» мог пересмотреть выборы уездов, и поэтому я предложил произвести за ним выборы Кирилловского предводителя, но мое предложение было отклонено во имя самостоятельности уездов. Медем утвердил потом предводителем, но лишь после вторичных выборов, одного из трех выбранных первоначально, человека смирного, но мало культурного и пьяницу.

В 1899 г. в последний раз был выбран губернским предводителем Васильчиков, через год назначенный губернатором, а в 1902 г. почти единогласно был выбран на его место Голицын. Обычно после избрания своего новые уездные предводители угощали обедом своих избирателей (независимо от того, были ли они их сторонниками или противниками), а затем все уезды объединялись для чествования губернского предводителя. Все это происходило в Новгороде в доме дворянства, где помещалось и, так называемое, Благородное Собрание – в сущности, клуб новгородского чиновничества, буфет которого и устраивал все эти обеды. Первое чествование Голицына сопровождалось вечером основательной попойкой, затянувшейся почти до утра и о которой у меня осталось порядочно курьезных воспоминаний, из коих приведу только одно, показывающее, как изменились с тех пор понятия. Тогда (это было, ведь, уже в 1902 г.) Васильчиков и Колюбакин – правда, бывшие оба навеселе – могли долго спорить о том, что такое «интеллигенция», и существует ли она в России. Васильчиков ее отрицал, как отдельную социальную группировку. Колюбакин, наоборот, ее защищал. Теперь, когда из России этот термин распространился по всему свету, как-то даже смешно вспомнить, что еще так недавно возможность существования соответствующей ему общественной группировки могла вызывать столь горячие споры…

Весной 1899 г. отец купил дом на 12-й линии Васильевского Острова, за Средним проспектом. Район этот был, по тогдашним понятиям, очень отдаленный, и многие наши знакомые удивлялись, что мы забрались в такую глушь. Принадлежал дом адвокату Зеленко, незадолго перед тем судившемуся и осужденному в ссылку по громкому делу о мошенничестве. У Зеленко были большие связи среди высокопоставленных пожилых людей, падких на женский пол. Рассказывали, что он устраивал им обеды, на которые приглашал и красивых женщин не слишком строгого поведения, а затем пользовался этими знакомствами, чтобы устраивать те или иные дела. По-видимому, у него были большие связи и в жандармском миру, и в числе бывавших у него были начальник дворцовой охраны генерал Черевин и жандармский генерал князь Туманов.

Осужден был Зеленко по довольно курьезному делу: у отставного генерала Попова, потомка Потемкинского секретаря, было два сына, одного из которых он по завещанию лишил наследства за женитьбу против его воли. Обделенный обратился за советом к Зеленко, и по его указанию подал прошение об уничтожении завещания, как несправедливого, в Собственную Его Величества Канцелярию по принятию прошений. Это было учреждение с довольно оригинальной компетенцией, возможной только при абсолютистском строе. Оно рассматривало всевозможные прошения по вопросам, выходившим из рамок закона или даже противоречащим ему. По идее оно было коррективом к случаям, когда по латинскому выражению «Summum jus, summa injuria esto»[24]24
  «Высшее право – высшая несправедливость», т. е. слепое исполнение закона ведет к крайней несправедливости. – Примеч. сост.


[Закрыть], но в действительности понемногу в Канцелярии выработалась практика не представлять на утверждение Государя решений, идущих вразрез с законом. Поэтому и прошение Попова, вероятно, не имело бы успеха, если бы пошло нормальным порядком, но Зеленко это и не интересовало; при Канцелярии состоял всегда жандармский офицер, вероятно в воспоминание о тех временах, когда по легенде Николай I, назначая Бенкендорфа первым шефом жандармов, дал ему платок, дабы утирать слезы вдов и сирот. В тот момент при Канцелярии состоял в этой должности молодой офицер Меранвиль-де-Сен-Клер, приятель Зеленко, которого тот убедил поехать к брату наследника Попова, унаследовавшему все состояние, и передать тому, якобы от имени управляющего Канцелярией барона Будберга, что Государь возмущен завещанием его отца и что Будберг советует ему добровольно поделиться наследством с братом. Оба Поповы были, как говорили, люди хорошие, но недалекие, и этот без всякой проверки согласился на раздел, но его тесть отправился проверить все к Будбергу, где и выяснилась вся махинация Зеленко. Ссылка на житье, к которой были присуждены оба мошенника, как я уже говорил, была очень несерьезным наказанием, особенно для людей богатых, а Меранвиль еще до суда успел жениться на богатой собственнице известных тогда в Петербурге Воронинских бань. Из ссылки после отбытия наказания он перебрался в Ниццу, где о его процессе ничего не знали, и перевел туда все женино состояние, что дало ему возможность после революции оказывать помощь многочисленным русским эмигрантам, заброшенным судьбою на юг Франции; в это время он именовал себя «маркизом», не знаю, насколько законно, но, во всяком случае, он вполне искупил своей добротой погрешность своей молодости.

В доме Зеленко, когда отец купил его, жил квартирант князь Лев Кочубей, брат Виктора Кочубея, бывшего долгие годы начальником Главного Управления Уделов. Лев Кочубей, человек легкомысленный, быстро спустил свое значительное состояние и в ту пору был весь в долгах, перебиваясь случайными заработками на различных аферах. Часто носил он шляпу с очень широкими полями, якобы, чтобы напомнить фразу из «Полтавы»: «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы», ибо настоящих полей у него уже не было. Поэтому, в 1905 г. все были удивлены известием о пожертвовании им миллиона рублей в образованный тогда комитет по воссозданию флота на добровольные пожертвования, и сперва не могли понять, откуда у него взялись деньги. Позднее говорили, что за его спиной стояли иностранные аферисты, надеявшиеся тогда продать России южноамериканские военные суда или получить выгодные заказы на постройку новых судов.

Когда отец въехал в дом после Кочубея, ему первое время так надоедали своими телефонными звонками разные кредиторы Кочубея, что он попросил переменить ему номер телефона. Кстати, телефон явился тогда у нас в доме новостью, ибо, хотя он существовал в Петербурге уже ряд лет, мои родители, живя в центре города, не чувствовали в нем потребности.

В новом доме родители и сестры разместились первое время довольно тесно в главной постройке, а мне и братьям был отведен двухэтажный флигель во дворе. Позднее, по мере того, как все мы становились самостоятельными, в доме производились надстройки и перестройки. Затем все старшие из нас разъехались, и, наконец, родители, оставшись в нем одни с двумя младшими сестрами, решили сдать его (это было уже около 1914 г.) и перебраться вновь в центр города. Поместился тогда в их доме Музей Почвоведения, в то время еще очень скромное учреждение.

В нашем флигеле я помещался только во время приездов из Старой Руссы, и более постоянно занимали его только мои братья. Георгий, оставив Пажеский корпус, был эти годы студентом Технологического Института, из которого, впрочем, ушел в 1899 г. с 3-го курса после студенческих беспорядков, которые не позволили ему сдать экзаменов и лишили веры в возможность кончить нормально курс. Пошел он тогда вольноопределяющимся в Преображенский полк, и блестяще сдав в 1900 г. экзамены при Павловском Училище, остался в полку офицером. Следующий брат, Леонтий, был в те годы в специальных классах Пажеского корпуса, и одновременно с Георгием был произведен в офицеры в лейб-гусары. И наконец, младший, Адам, еще через год был выпущен в Конную Гвардию.

У братьев я видел многих их товарищей, иных еще мальчиками, других юношами, особенно из класса Леонтия. У него часто собирались, как раньше у меня, человек по 10-15 товарищей, и в те годы (как, вероятно, и сейчас) такие сборища не обходились без хорошей выпивки. Как и из моих товарищей, по-видимому, мало кто из них остался сейчас в живых, особенно принимая во внимание, сколько из них погибло на войнах Японской и 1-й мировой. В те годы жизнь гвардейских офицеров, конечно, не была серьезной, и со многим, что я прочитал в записках графа А. Игнатьева нельзя не согласиться. Однако мне кажется, что в описании им военных периода до Японской войны есть и утрировки. Затем надо заметить, что урок этой войны не прошел даром и что после 1905 г. военная подготовка, одинаково во всех частях, значительно поднялась.

Не лишнее также отметить, что уже в эмиграции, живя во Франции, мне пришлось убедиться, что еще и после 1930 г. во французских войсках обучение солдат производилось исключительно унтер-офицерами, и офицеры своими подчиненными почти не занимались. Главным недостатком тогдашнего офицерства была пьянство и то, что в нем было порядочно лиц, военной службой совершенно не интересовавшихся. Но ведь пьянствовали тогда во всех слоях русского народа – от высших до низших, а если среди военных было много службой не интересующихся, то этому виной то, что в нее шло много людей, как, впрочем, часто в другие профессии, не по призванию, а потому что родители отдали их в военное учебное заведение, или потому, что лучшего ничего не подвернулось.

Когда братья были офицерами, мне приходилось бывать в собраниях их полков. Обычно бывали в них дни обедов с приглашенными, в одних более частые, в других более редкие, но везде угощение бывало на славу, и гостей старались не выпустить трезвыми. В Конном полку мне рассказывали, например, как за одним таким обедом напоили до бесчувствия Мольтке, немецкого начальника Главного штаба, через несколько лет столь печально отличившегося в 1-ю мировую воину. В Преображенском и Гусарском полках в дни их полковых праздников обычно засиживался долго после обеда и Николай II, проведший в них годы своей военной службы. Потом писали, что он много пил, но братья мне говорили, что ни разу при них он лишнего не выпивал; вероятно его тянули в эту обстановку и воспоминания о времени, когда он жил в ней вполне беззаботно, а возможно также и то, что когда он жил в ожидании всегда возможных покушений, он мог быть вполне уверен, что эта военная молодежь его не предаст.

Еще зимой 1898-1899 гг. я познакомился с семьей Охотниковых и стал бывать у них в доме. Следующей зимой эти посещения участились, в конце марта 1900 г. я сделал предложение старшей их дочери Екатерине, и в мае состоялась наша свадьба. Венчались мы в столь хорошо знакомой мне церкви Правоведения, и после обеда у моих родителей для родных и близких, уехали вечером в Рамушево. Как полагается, нас отговаривали венчаться в мае, чтобы всю жизнь не «маяться», но другая примета – проливной дождь во время венчания, была благоприятной, и, очевидно, пересилила дурное влияние мая: 47 лет прошли мы до сих пор вместе, и ни жена, ни я до сих пор не жалуемся на судьбу, которая нас свела вместе.

С семьей Охотниковых я вошел в новый круг людей. Охотниковы по преданиям были ветвью новгородского рода Ямских, память о которых сохранилась, кажется, только в церкви села Мшаги (недалеко от Шимска на Ильмени), где некоторые из них были записаны на вечное поминание. Именовались они тогда будто бы Ямскими-Охотниковыми, но документальных подтверждений этому я не нашел, и первые точные указания на Охотниковых относятся только к царствованию Михаила Федоровича, когда «Гур Андреев Охотников писан был служилым человеком» сперва по Белевскому, а позднее по Московскому уезду (по тогдашней терминологии перевод в Московский уезд был почти вроде производства в следующий чин). Обязанности его были несложные: вместе с другими служилыми людьми в 7140 (1632) году охранял он в Белом городе Никитские ворота, а в 1737 был в свите бояр, посланных в Валуйки для переговоров с послами Крымского хана. Затем об Охотниковнх ничего не известно до конца 18 века, если не считать, что один из них был одним из Петровских солдат Преображенского полка.

Во времена Павла три брата Охотниковых были гвардейскими офицерами, и один из них, Алексей, красавец-кавалергард, остался в придворной истории, благодаря стоившему ему жизни роману с Императрицей Елизаветой Алексеевной. Та к как эта история описана в повести Шумигорского «Принцесса Иеверская» и частью у Мережковского, а также в биографиях кавалергардов Панчулидзева, то я ее здесь касаться подробно не буду. Панчулидзев использовал для биографии Алексея Охотникова сохранившиеся в семье записки его старой гувернантки и мемуары Вилламова, секретаря Императрицы Марии Федоровны. Кстати, использованы в этой и в других биографиях семейные материалы, опубликование которых в те времена считалось невозможным и которые в революционные годы, по-видимому, погибли.

Меня удивило, что в своей трехтомной истории Императрицы Елизаветы Алексеевны великий князь Николай Михайлович ни слова не упомянул про ее роман с Охотниковым, но из статьи Краковского профессора Ашкенази в эмигрантском «Голосе Минувшего» за 1923 г. я узнал, что этому роману была посвящена отдельная глава, которую, однако, даже особое положение великого князя среди историков его времени не позволило опубликовать. Что удивляет в описании этого романа в опубликованных материалах – это своеобразное отношение к нему наиболее близко заинтересованных в нем лиц. Охотников погиб от раны в бок кинжалом, полученной им при выходе из театра. Рана эта, по-видимому, сама по себе не смертельная, ибо умер он от нее всего через два месяца, была ему нанесена по предположению наемным убийцей, подосланным великим князем Константином Павловичем, влюбленным в жену брата, и, должно быть, узнавшем об этом способе устранять счастливых соперников в Италии, где он был в 1799 г. в свите Суворова.

Более понятно поведение Александра I, простившего жену, когда после смерти Охотникова она пришла сообщить царю, что она беременна от умершего, и предложить ему развестись с ней. По-видимому, Александр считал, что его собственное поведение, далеко не безупречное, давало и ей право быть ему неверной. Более странно, однако, отношение ко всему этому Императрицы Марии Федоровны, которая, не осуждая измен ни сына, ни невестки, находила, что всему виной было слишком строгое отношение последней к первым изменам мужа.

По словам Марии Федоровны, в виду бедности Охотниковых ее невестка поставила сама на могиле Алексея великолепный памятник, по собственному рисунку. Изображал он ангела, склонившегося над сломанной бурей березкой. Как-то я поехал в Александро-Невскую Лавру, где был похоронен Охотников и нашел, уже тогда заброшенную, его могилу с очень скромным мраморным памятником, в котором трогало лишь воспоминание об этой несчастной, единственной, по словам историка, любви красавицы-императрицы. В книге Гроссмана «Невеста Пушкина» я встретил указание, что теща поэта, Гончарова, гордилась тем, что отбила Охотникова у Императрицы. Возможно, что Гончарова и была любовницей Охотникова, но Императрица была, во всяком случае, его последним увлечением, и Гончарова его отбить у нее не могла.

Родной племянник этого Алексея Охотникова – Михаил Александрович, был дедом моей жены. Ротмистр Кирасирского Его Величества полка он женился на молоденькой дочери Царскосельского предводителя дворянства А.П. Платонова Ольге. Когда он сделал ей, вернее, ее родителям предложение, ее вызвали из классной (ей было всего 16 лет) и, сообщив, что Михаил Александрович «сделал ей честь просить ее быть его женой», спросили, согласна ли она на это. Когда он уехал, получив ее согласие, она спросила, может ли теперь вернуться продолжать урок, и получила ответ, что больше учиться она не будет. Ольгу Александровну я помню уже красивой старухой исключительной доброты, которую все ее знавшие любили и которая объединяла не только семьи своих сыновей, но и других родных, до самих отдаленных. Хотя, надо признать, особенным умом она не отличалась.

Отец ее, Александр Платонович Платонов, 48 лет пробывший в Царском Селе предводителем Дворянства, и в 1887 г. переизбранный на эту должность на 17-е трехлетие, но сразу разбитый параличом, был, несомненно, человеком незаурядным. Был он незаконным сыном князя Платона Зубова, у которого, кроме него, было еще трое детей (впрочем, от трех разных матерей). Мать Александра Платоновича вышла потом замуж и у нее была дочь, бывшая замужем за неким Похвалинским. Я еще видел старушку Похвалинскую, когда ей было больше 90 лет. Ее в семье очень любили и уважали. Когда ей было уже 93 года, ее вывернул на мостовую извозчик, но, несмотря на ее возраст, ей это прошло, как ничто.

Всем своим детям Зубов дал хорошее воспитание, оставил по миллиону и дал им положение; Александр Платонович был, например, сперва офицером Кавалергардского полка, куда по тем же «Биографиям Кавалергардов» был принят по особому высочайшему повелению, как «происходящий по удостоверению светлейшего князя Зубова от благородных родителей». Женился он на дочери директора всех оркестров гвардии Дерфельдта (если не ошибаюсь, автора известного Преображенского марша. Кстати, уже в беженстве, изучая испанский язык, я наткнулся на указание, что этот марш получил полуофициальный характер при Мадридском дворе). Роли в семье она не играла, быть может, из-за деспотического характера мужа. Наиболее ярким примером его самодурства было его несогласие на брак его младшей дочери Наталии с ее двоюродным братом Менгденом на том только основании, что он был гораздо ее богаче. Наряду с этим, Александр Платонович был, однако, либералом, не боявшимся высказывать свои убеждения, и еще в 1849 г. поднявшим в Петербургским губернском дворянском собрании вопрос об освобождении крестьян, хотя и без успеха. Надо, впрочем, сказать, что, как и многие другие либеральные дворяне того времени, он предполагал, что это освобождение произойдет без наделения крестьян землей и, когда через 10 лет он был членам Петербургской редакционной комиссии по освобождению крестьян, то горячо протестовал в ней против этого наделения. Позднее я читал у моего тестя записки Александра Платоновича по этому вопросу, и они поразили меня тем, как за 40 лет даже без перемены режима перемешались взгляды.

Во время осады Севастополя Александр Платонович, захватив с собою двух старших сыновей-подростков, отправился туда и, хотя был зачислен в один из находившихся на охране побережья кавалерийских полков, просил о прикомандировании его к пехоте, дравшейся на бастионах, что и было сделано. После освобождения крестьян он поднял, опять же в Петербургском Губернском Дворянском Собрании вопрос об обращении к Александру II с просьбой о дарование конституции (это было, кажется, в 1862 г.). Большинство дворян ему сочувствовало, но не решалось прямо поддержать его. И резолюция Собрания гласила, что «выражая сочувствие предложению дворянина Платонова, признать возбуждение соответствующего ходатайства несвоевременным» (цитирую по памяти). Однако, и это, более чем умеренное постановление, вызвало негодование в сферах, и Платонову, а также губернскому предводителю графу Шувалову, допустившему обсуждение этого предложения, было по Высочайшему повелению предложено подать в отставку, что Шувалов и исполнил. Платонов же ответил министру внутренних дел, что он поступил, как ему указывала его совесть и убеждения, и что, не считая себя виновным перед Государем, в отставку не подаст; однако, если Государь не согласится с этим и удалит его от должности предводителя, то он безропотно примет это наказание. Удален он не был, и пробыл после этого предводителем еще 25 лет. Подымал ли он вновь позднее вопрос о конституции, я не знаю (в одной из книг профессора барона Б.Э. Нольде, напечатанной в эмиграции, я нашел указание на «платоновские» конституционные проекты, относящиеся, по-видимому, к более позднему времени). Не знаю я также, как Александр Платонович представлял себе – какова должна быть русская конституция? Но, по-видимому, она должна была походить на английскую, но с еще большим преобладанием в палатах дворянства[25]25
  На мое письмо Нольде ответил, что не помнит, откуда взял это указание, но, кажется, что из ненапечатанных мемуаров председателя Государственного Совета князя Гагарина.


[Закрыть].