Текст книги "Записки. 1875–1917"

Александр Платонович не сочувствовал русской политике в Польше, и у него всегда бывало много поляков, один из коих, известный адвокат Спасович, посвятил ему очень сочувственный некролог. Перед смертью у него был католический патер Лагранж, и, хотя похоронен был Александр Платонович по православному обряду, в семье осталось предположение, что он перешел перед смертью в католичество. Говорили, что он передал тогда Лагранжу имевшиеся у него процентные бумаги, которых после смерти не оказалось. Лагранжа, очень авторитетного в Петербургском большом свете, я встретил глубоким стариком в Париже, в эмиграции, и он подтвердил мне, что Платонов, действительно, перешел в католицизм, но про бумаги, естественно, промолчал. Хотя со времени смерти Платонова прошло уже тогда почти 35 лет, Лагранж с нескрываемой враждебностью упомянул про его млад шую дочь: «Cette Nathalie»[26]26
  Эта Натали (фр.).


[Закрыть]. Быть может, это надо приписать тому, что Наталья Александровна была очень предана православию, и потом устроила в имении отца – Вохоно (около станции Елизаветино) женский монастырь. Наталию Александровну молодежь семьи довольно непочтительно называла «архиерейшей» за ее преклонение перед духовенством.

Обе сестры Александра Платоновича были старше его; одна из них была замужем за командиром Преображенского полка графом Пирхом, и вторично, после его смерти, за сенатором Кайсаровым, если не ошибаюсь, бывшим адъютантом Кутузова, упоминающемся в «Войне и Мире» и взявшим Реймс во Франции в 1814 г. Одна из ее дочерей была замужем за Львовым, автором гимна «Боже, Царя храни». Другая сестра Александра Платоновича Платонова была замужем за графом Менгден; внучка ее, графиня Гомпеш, родственница последнего великого магистра Мальтийского ордена, была, по семейным преданиям, первым серьезным увлечением Бисмарка, который ей делал якобы предложение во время своей службы в Аахене. Не знаю, верно ли это, но сопоставление лет, казалось бы, делает маловероятным, чтобы внучка Платоновой могла быть уже взрослой к этому времени.

Единственный брат Александра Платоновича Валериан, очевидно, названный так в честь Валериана Зубова, оставил несколько страничек записок, которые мне пришлось читать и переписать у его вдовы. Относились они к его детству, когда Зубов и до, и после 1812 года жил в Курляндии в имении своем Руэнталь, и к пребыванию его детей в военные годы в семье его племянницы Бороздиной, жены корпусного командира Отечественной войны и дочери известной О.А. Жеребцовой.

Отвлекусь здесь о семье Зубовых, чтобы привести несколько мелочей, по-видимому, нигде не опубликованных. О Платоне отзывы, большей частью, сохранились только отрицательные, и, в частности, ум его расценивался, по-видимому, невысоко; но тут сказалось, очевидно, неблагоприятное для него сравнение с Потемкиным, которого он заменил при Екатерине II, будучи тогда заурядным строевым офицером. В дальнейшем круг его знакомств указывает скорее, что ум его ценился высоко, и, например, когда обсуждался в 1812 году вопрос о назначении главнокомандующего, Александр в числе немногих привлеченных им членов этого совещания привлек и Зубова. Зато заносчивость Зубова, и особенно его скупость, стоят вне сомнения, также как и его, более чем легкое, отношение к женщинам. Женился он уже пожилым человеком на шляхтянке Валентинович. Встретив на какой-то ярмарке эту красавицу-девочку, он попытался сперва купить ее у ее матери, но, получив отказ, женился на ней. У Валериана Платоновича сохранился рассказ, как он играл с этой «мачехой» в куклы. После женитьбы Платон Зубов прожил недолго (умер он от рака), и все его громадное состояние перешло к почти что новорожденной его дочери, которая тоже вскоре умерла, и состояние осталось тогда у ее матери, а после нее перешло к ее детям от второго брака с Шуваловым.

Сестра Зубовых, Ольга Жеребцова, тоже красавица, известна, главным образом, своим косвенным участием в заговоре против Павла I. Она была любовницей английского посла Витворта, и через нее к заговорщикам шли якобы английские деньги. Александр I выслал ее после убийства отца за границу. В Англии она сошлась, как рассказывали в семье, с будущим королем Георгом 4-м, уже тогда правившим страной в период сумасшествия его отца. От этой связи у нее родился сын, получивший фамилию Норд; потомки его еще на моей памяти служили в лейб-гусарах. Позднее об Ольге Александровне упоминает в своих воспоминаниях Герцен, которого направили к ней как к возможной заступнице за него перед ее зятем Орловым, тогда шефом жандармов. У Герцена осталось о ней, по-видимому, симпатичное воспоминание. У нее в доме доживал свой век карлик ее брата, о котором я нашел упоминание в «Историческом Вестнике» в статье, кажется, Бороздина «Три столетних старца». Этот карлик оставил тетрадку записок, которая хранилась в Вохоне у Наталии Александровны Платоновой; что в ней было, не знаю, ибо Наталия Александровна не давала ее никому для прочтения, а в революционные годы сама она была убита, а дом ее сожжен. Таким образом, и тетрадка эта, вероятно, погибла.

Современному читателю, вероятно, покажется странным то обилие незаконных детей и то количество связей, о которых я упоминаю, но надо сказать, что Россия и 18-го, и начала 19-го веков не была в этом отношении исключением. Большим исключением было только то, уже отмеченное мною, отсутствие традиционной наследственности политических убеждений. Таким образом, например, в то время как из двух братьев генералов Орловых один был декабрист, бывший каторжник, и оставался в ссылке в Сибири, другому – зятю Жеребцовой – было доверено Николаем I руководство тайной полицией.

Возвращаясь к В.П. Платонову, отмечу, что и после смерти отца он воспитывался в семье Бороздиных и затем служил, почему не знаю, почти исключительно в Царстве Польском. При Александре II он сперва был товарищем министра Статс-секретаря по делам этого Царства, но то, что он был женат на польке и считался полонофилом, хотя и правых взглядов, помешало, по-видимому, его назначению министром до 1864 г., когда, после проведения в Польше «крестьянской» реформы, он сменил Милютина на этом посту и занимал его до его упразднения. Затем больше 20 лет он был членом Гос. Совета, но больше неприсутствующим, и жил во Франции, где и женился вторично на восьмом десятке лет на очень хорошенькой 16-летней француженке, главным образом, чтобы ей оставить свою большую пенсию. Она жила в Ницце еще в 1946 г., где, несмотря на свои старые годы, работала сестрой милосердия, ибо в 1917 г. лишилась этой пенсии. За несколько лет до отъезда в Южную Америку я бывал у нее, и как-то странно бывало в 1935 г. разговаривать со снохой фаворита Екатерины II, умершей в 1796 г. У нее сохранился большой чемодан с бумагами мужа, которые она мне показала как-то, желая их продать в какой-нибудь русский архив. Среди них были доклады Платонова Александру II с пометками последнего по вопросам, которые тогда считались секретными, но которые с тех пор многократно обсуждались публично. Ничего особенно интересного для себя я в них не нашел, кроме нескольких страничек воспоминаний Валериана Платоновича, уже упомянутых выше, и доклада его по вопросу об отношениях к католической церкви в Царстве Польском. Где сейчас находятся эти бумаги, не знаю.

Михаил Александрович Охотников после женитьбы поселился в родовом имении Дубовец около Орла. У него был брат Яков, старше его на 26 лет и от другой матери, с многочисленной семьей которого у него почти никаких сношений не было, и шесть сестер, все вышедшие замуж за Орловских помещиков, большей частью, ничем не достопримечательных. По-видимому, сестры Охотниковы были все красивы, и среди их потомства было тоже немало известных своей красотой. Когда я был в Москве кандидатом на судебные должности, там славилась своей красотой внучка одной из них – Наташа Секерина, которой особенно увлекался композитор Скрябин, но которому она предпочла гораздо менее интересного Маркова, моего сослуживца по Судебной Палате.

Вскоре Михаил Александрович, как я уже упоминал, купил 6000 десятин в Усманском уезде, по одному рублю за десятину, к которым прикупил позднее еще имение князя Голицына Салтыки и имение Мариных – Александровское. И Голицын, и Марины были из числа тех дворян, которые быстро разорились после освобождения крестьян. В Усманский уезд Охотниковы и перебрались после этих покупок, причем Михаил Александрович одно время был там предводителем дворянства. Вообще, в семье о нем сохранилось удивительно мало воспоминаний. Чему приписать это, не знаю, и только одна мелочь осталась о нем в памяти: он был крайне бережлив в мелочах, но свободно давал крупные суммы, чем и пользовались его сыновья.

Их было у него четверо: трое почти погодки и 4-й – лет на десять их моложе. Все они были военными, хотя старший Александр и кончил Морское Училище. Еще до производства в офицеры он увлекся своей двоюродной сестрой, красавицей О.К. Карцовой, но она заявила, что за моряка замуж не пойдет и потребовала, чтобы он вышел в гвардию. Хотя ему нравилась именно морская служба, он вышел тогда в Преображенский полк, но этим жену удержал ненадолго, и когда, будучи уже ротным командиром, он ушел на Турецкую войну, она увлеклась неким бароном Корфом. Когда муж ее вернулся из-за Балкан, первое, чем она его встретила, было требование развода. Он его дал и уехал на хутор, который построил в голой степи на границе Бобровского уезда и где единственным его интересом был небольшой конный завод. Служил он сперва мировым судьей, но отказался пойти в земские начальники, прослужил, как я уже рассказывал, полгода приставом в Москве и после этого окончательно засел на своем хуторе. 11 месяцев в году сидел он обычно на нем, копил деньги, и затем отправлялся в Петербург, куда брал обратный билет. Там в течение месяца спускал весь свой годовой доход (что-то около 20.000 руб.) и возвращался на хутор, когда в кармане у него оставалась лишь одна пятерка.

Увлекался он в эти годы пением одной цыганки из хора, которая чем-то напоминала ему его красавицу-жену, которую он до конца жизни не переставал любить. Правда, от кого бы я ни слышал об О. Корф (Карцовой) – все вспоминали о ней не только, как о красивой, но и очаровательной женщине. По-видимому, была она несколько шалая (одна из ее сестер, Офросимова, была сумасшедшая, а один из братьев со странностями) и быстрая в решениях и в словах. Когда в начале 1-й Великой войны ее 2-й муж, бывший тогда Варшавским губернатором, отправился проверить, как производится эвакуация гражданского населения, и был взят немцами в плен, она кому-то из родных сказала: «Слышали, мой-то дурак – немцам попался?».

Другой брат тестя, Михаил Михайлович, отставной штаб-ротмистр, был типичным степным помещиком. Кстати, именно в Усманском уезде мне пришлось потом увидеть, что многие литературные типы оказались удивительно живучими у нас на Руси. Стоек оказался, например, Ноздрев, многое от которого я потом замечал в Тамбовских помещиках. Но что меня поразило особенно – это то, что духовно они очень мало ушли от предшествующего поколения, так ярко описанного С. Атавой в его «Оскудении». Даже такая мелочь, отмеченная им, как то, что почти все они уходили в отставку штаб-ротмистрами, а затем кое-как перебивались в своих именьицах, сохранилась без перемен. Михаил Михайлович был человек не дурной, но недалекий; в службе он не нуждался, но одно время был земским начальником. Женился он на своей соседке Плохово, женщине неглупой, но неприятной, которая смотрела на мужа свысока. Ее сестра была замужем за министром земледелия А.С. Ермоловым, честным и образованным, но очень невзрачным человеком, так что его подчиненный К. Скальковский дал ему прозвище «навозного жука», надолго за ним удержавшегося. Ермолов был из тех, кому суждены были благие порывы, но свершить ничего не дано, ибо во всех своих предположениях он натыкался на противодействие Витте, всегда его третировавшего и обрезавшего постоянно кредиты на его Министерство, с чем невлиятельный Ермолов бороться был не в состоянии.

У Михаила Михайловича было пятеро детей. Двое его сыновей, давно умершие; старший из них, тоже Михаил, милый, но несколько слабовольный, был председателем Усманской уездной управы и после революции уездным комиссаром Временного Правительства. Женился он на дочери известного писателя Потапенко, которая сама тоже писала. Ее повесть «Тетрадь в сафьяне», напечатанная под псевдонимом Савватия, имела перед 1914 годом успех, и была основана, будто бы, на том, чтó она узнала из тетради, найденной на чердаке Александровского дома (это имение перешло к ее мужу). В семье моего тестя, где о бывших владельцах этого имения Мариных сохранилось воспоминание, как о людях пропившихся, мне говорили, однако, что о фактах, подобных описанным в «Тетради в сафьяне» они ничего не слыхали.

Младший брат тестя Григорий, хотя физически и походил на братьев, морально очень отличался от них. Быть может, это следовало приписать, впрочем, двум кровоизлияниям в мозг, бывшим у него, когда он был еще молодым офицером в лейб-гусарах. Он был «либералом», восхвалял кадетскую партию, но когда в годы 1-й революции я высказался публично за принудительное отчуждение земли, он был глубоко этим возмущен. Скупость была основной его чертой, и он невольно напоминал мне в ослабленном виде Иудушку Головлева. В семье его тоже недолюбливали, и молодежь часто потешалась над ним. Как-то две его племянницы, загримировавшись, пришли просить его пожертвовать что-либо на студентов. Ответом его было, однако, только приказание лакею: «Гони их в шею!». Другой раз он, однако, основательно перетрусил. Зная, что его либерализм не идет дальше слов, несколько его родных, к которым присоединился и я, написали ему анонимное письмо, угрожая ему, если он не пожертвует 100 руб. на Союз Русского Народа, доносом за то, что он ругает «царя и правительство». Эффект этого письма был, однако, гораздо больший, чем ожидалось. Григорий Михайлович перепугался невероятно, побывал у ряда кадетских лидеров, но, вместе с тем, 100 руб., несмотря на всю свою скупость, черносотенцам, кажется, заплатил. Неприятно было в этой смехотворной истории только то, что он заподозрил в авторстве этого письма несколько совсем неповинных лиц. Нам же, еще молодым, была наука: что могут вызвать даже такие, в сущности, безобидные шутки, если они делаются в анонимной форме.

Мой тесть Платон Михайлович Охотников, человек глубоко порядочный и чуждый всяких эксцессов, был офицером Конной Гвардии еще во времена, когда ею командовал Фредерикс, будущий министр Двора. На Турецкую войну этот полк, как и вообще 1-я Гвардейская кавалерийская дивизия, не пошел, но Платон Михайлович отправился на нее добровольцем, и был назначен ординарцем к герцогу Николаю Максимилиановичу Лейхтенбергскому, командовавшему кавалерийской бригадой, посланной в состав отряда Гурко в летний поход за Балканы. Николай Максимилианович, по словам тестя, прелестный человек, храбростью, однако, не обладал, и после боя под Эски-Загрой (ныне, кажется, Новой Загорой) был от командования отставлен, после чего тесть мой состоял при князе румынском Карле I во время штурмов и осады Плевны. О времени состояния при Николае Максимилиановиче тесть рассказал мне странный эпизод. Герцог увлекался всем сверхчувственным, и как-то за обедом в Плоешти, еще до начала боевых действий, предсказал, что двое из присутствующих будут убиты. Одного из них, пожилого полковника графа Роникера он назвал, и, действительно, тот был убит еще во время 1-го похода Гурко за Балканы. Другого Лейхтенбергский не назвал, но когда через полгода был убит его брат Сергей, тоже бывший на этом обеде, то он сказал моему тестю, что он видел на лице брата печать смерти, но не хотел его назвать, увидев, какое тяжелое впечатление произвело на всех его указание на Роникера.

В 1878 году Платон Михайлович женился на младшей дочери в то время уже умершего адмирала Г.И. Невельского – Александре Геннадиевне. Об адмирале и его жене Екатерине Ивановне я написал отдельную статью, в которую включил и несколько до сих пор не опубликованных подробностей, которые мне пришлось слышать от детей адмирала, и поэтому здесь не буду повторять их. Александра Геннадиевна была младшей дочерью адмирала, и, видимо, была характером больше похожа на мать, чем на отца, на которого зато походила физически. Была она гораздо более живой, чем муж, и в обыденной жизни семьи сказывалось больше ее влияние, хотя в серьезных вопросах преобладало мнение Платона Михайловича. Единственный ее брат, Николай, был неудачником: нигде учения не кончил, небольшое свое состояние даже не прожил, а роздал без отдачи милым друзьям, служил на разных маленьких должностях, покушался на самоубийство, но и то неудачно: только выбил себе глаз, и после этого больше жил у Охотниковых. Был он, впрочем, человек безобидный, и его в семье все любили.

Несколько походила на него его сестра Мария Геннадиевна Кукель, тоже бывшая несколько не от мира сего. Еще молодой осталась она вдовой без всяких средств, и отдала себя всецело воспитанию двух своих сыновей, которые потом были дельными моряками. Когда Мария Геннадиевна овдовела и осталась без гроша с двумя маленькими сыновьями, она взяла их и отправилась на прием к управляющему Морским министерством Чихачеву, когда-то бывшему на Амуре подчиненным ее отца – Невельского. И Чихачев выхлопотал ей небольшую пенсию, а мальчиков определил в Морской Корпус.

Наиболее интересной в семье была старшая сестра Ольга Геннадиевна. Несколько лет пробыла она замужем за лейб-гусаром полковником Сорохтиным. Это были годы, когда гусарами командовал будущий верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич.

Сорохтин ничем, кроме военной службы и лошадьми не интересовался, тогда как Ольга Геннадиевна вся ушла в эзотеризм, и, естественно, что между ними ничего общего не имелось (она была старшей полковой дамой и, следовательно, на всех полковых торжествах играла полуофициальную роль). Сорохтин не долго пробыл в полку после женитьбы – жизнь в нем была ему уже не по средствам, даже несмотря на приданое Ольги Геннадиевны, и он, выйдя в отставку, купил небольшое имение в Смоленской губернии с кожевенным заводом. Хозяин он был хороший, и дело у него пошло, но вскоре он просрочил на сутки со взносом страховки за завод, который как раз в эту ночь сгорел. Это его доконало, и он пошел служить управляющим в крупных имениях, а Ольга Геннадиевна отдалась журнальному труду, корреспондируя из Парижа в разные газеты и сотрудничая в парижской «Nouvelle Revue», издававшейся тогда известной M-me Adam. Эта дама, которая в 1900 г., когда мы с женой у нее были, была уже старухой, за 20 лет до того горячо поддерживала Гамбетту[27]27
  Гамбетта, Леон Мишель (1838 – 1882), премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881–1882 годах. – Примеч. ред.


[Закрыть] и пропагандировала идею франко-русского союза. С русской стороны им откликнулись тогда очень многие, и в числе их был Скобелев, уже тогда предвидевший опасность нападения со стороны Германии, а имя «белого генерала» значило много. Из этого союза, как известно, тогда, однако, ничего не вышло: с одной стороны Францией правили тогда сторонники сближения с Германией, а с другой – в России Гамбетта и К^о считались опасными революционерами. Сейчас это все смешно, но не надо забывать, что еще когда впервые французская эскадра ожидалась в Кронштадте, даже в не правительственных кругах говорили о том, что – как же «наш Государь будет стоя слушать Марсельезу?». Тогда боялись всякого лишнего слова и жеста. Ольгу Геннадиевну встретили мы в эмиграции глубокой старухой, полуслепой и со слабым сердцем, но живо откликающейся на все современное. Она отрицала свою старость и утверждала, что стар тот, кто сам это признает. Работать она уже не могла, и существовала лишь благодаря поддержке нескольких друзей. Она была убежденная эзотеричка, и принадлежала к ордену розенкрейцеров, или, вернее, мартинистов, в котором достигла высоких степеней. Политической деятельностью она не занималась и ставила своей задачей нравственное усовершенствование. От Ольги Геннадиевны я узнал, между прочим, что один из великих мастеров ордена был Филипп, которого выписывали в Россию, где он одно время пользовался большим влиянием при дворе. По словам Ольги Геннадиевны, он был человек, безусловно, честный и убежденный, многих излечивший внушением (за лечение без надлежащего на то права его судили во Франции), но по всему, что я о нем слышал, недалекий.

Кстати, во Франции, в русских масонских кругах, мне утверждали, что в России Филипп открыл в Царском Селе розенкрейцерскую ложу, членами которой были обе великие княгини-черногорки и их мужья – великие князья Николай и Петр Николаевичи. Про розенкрейцеров мне говорили еще, что по России были рассеяны группы их, потомков екатерининских розенкрейцеров, от отца к сыну передававших учения основателей этих групп. Мне называли имена двух из этих наших современников, двух судебных деятелей, одного из которых я знал, но в котором ничего особенного, высоко-духовного не видал. Ольга Геннадиевна умерла в 1933 г., внезапно, через час после того, как у нее побывала моя жена, оставившая ее такой же бодрой и спокойной, как всегда.

Возвращаюсь к нашей личной жизни. После нашей свадьбы и двух недель, проведенных в Рамушеве, отправились мы с женой на полтора месяца за границу. Я уже упоминал про то почтение, с каким относились в Бантельне к моей жене, еще почти девочке, пожилые женщины, не называющие ее иначе, как «Frau Gräfn», и низко перед нею приседавшие. И лично я впервые испытал это отношение, подобного которому я нигде в России не видел. Казалось бы, в Германии, несомненно, тогда более культурной, должна была бы развиться большая независимость, чем среди наших еще недавно бывших крепостных крестьян. Однако, у какого-нибудь гурьевского приказчика, которого отец никогда, стоящего, не сажал и которого он мог в любую минуту «прогнать», я никогда не видел того подобострастия, с которым ко мне относился в Бантельне управляющий, упитанный и прекрасно одетый господин, Herr Dörrics, все время старавшийся точно показать мне, что я на общественной лестнице стою несравненно выше его.

На чердаке Бантельнского дома помещался архив имения, в котором я нашел грамоты на владение им, начиная с 15 века. Некоторые из них, написанные на пергаменте и с печатями, в деревянных коробках, я отобрал еще в одно из предыдущих посещений Бантельна, и они потом хранились у отца в Петербурге, но что с ними стало после революции, я не знаю.

Из Бантельна мы отправились в Париж, где в то время особой приманкой была Всемирная выставка. Через 35 лет мне попалась в руки книга известного писателя Paul Morand «Paris-1900», но мне она мало что напомнила. Очевидно, внимание парижанина привлекало иное, чем то, что интересовало иностранца. Поразила нас дешевизна многого, и особенно бережливость французов, хотя мы, русские, были гораздо беднее западных европейцев, натура у нас всегда была более широкая. До сих пор осталось у меня в памяти маленькая сценка в каком-то скромном ресторанчике на выставке, где мы оказались за одним столиком с четой простых французов; мясное блюдо было украшено какой-то травкой, по-нашему несъедобной, но которую наши соседи поглотили, чтобы использовать полностью свои деньги.

Остановились мы у Ольги Геннадиевны Сорохтиной в ее скромной квартирке в двух шагах от выставки, и все время, проведенное в Париже, посвятили ознакомлению с выставкой или, вернее, с ее «аттракционами» и, главным образом, с самим городом. Выехали мы из него, переполненные самыми разнообразными впечатлениями, благодаря их обилию несколько хаотического характера.

Вернулись мы в Россию через Швейцарию, север Италии и Вену. В Шамони мы попали на Mar de Glace под грозу, и пока вернулись вниз промокли до последней нитки. Потом нам пришлось в гостинице отлеживаться несколько часов в кроватях, пока наши вещи сушились: кроме самого необходимого, весь наш багаж мы послали вперед, кажется в Берн, и нам не во что было переодеться.

В Италии мы были в жару, когда в ней иностранных туристов совсем не бывает, и поэтому все могли видеть без всяких затруднений. Чарующее впечатление произвела на меня в этот раз Венеция, и вообще, такая привлекательная всей своей стариной и обстановкой, правда, подчас приспособленной под художественные вкусы средней, более или менее мещанской публики.

После недолгого пребывания у родителей жены в их имении Березнеговке и у моих в Гурьеве, мы вернулись в Рамушево. Березнеговка, как и имения других Охотниковых этой линии, расположены в степной части Тамбовской губернии, безлесной и совершенно ровной, и мне показалась скучной. Скучны были и поездки к родным и соседям, когда часто сами лошади бежали в облаках пыли по однообразным полям. Около Березнеговки было много помещичьих имений самого различного характера. Наиболее крупным из них было имение князя Вяземского. Человек характера не легкого, он был личностью незаурядной. Георгиевский кавалер за Турецкую войну, он был позднее начальником Главного Управления Уделов, объединявшего всю администрацию имуществами царской семьи. Надо сказать, что Уделы считались собственностью правящего дома, как такового, а не семьи Романовых; все члены ее могли иметь свои отдельные личные состояния, но на удельные имущества прав не имели. Согласно законам того времени при совершеннолетии или замужестве членов царской семьи им выдавались определенные суммы (если не ошибаюсь, по миллиону рублей), выдавались и пособия по особым непредусмотренным случаям, но, кроме Императора, никто из членов его семьи никаких прав на распоряжение удельными имуществами не имел.

Главное Управление Уделов было одним из наиболее хорошо поставленных и передовых ведомств, чем оно было обязано, главным образом, Вяземскому. Его преемник князь Кочубей только продолжал его начинания. Усовершенствование крымского и кавказского виноделия, орошение переданного уделам Мургабского имения и разведение в нем хлопка и, наконец, разведение чая в Чаквинском имении – всё результаты инициативы Вяземского. Чаквинское имение он поручил управлению своего соседа и младшего товарища по Лейб-Гусарскому полку Г. Г. Снежкову, впоследствии женившемуся на младшей сестре моей жены. Остановлюсь на нем подробнее, хотя ближе узнал его только позднее. Крупный и очень красивый мужчина, очень всеми любимый, он отличался своей скромностью и редкой добросовестностью. Вяземский поручил ему вместе с профессором-ботаником Красновым изучить дело на месте, в Китае, после чего направил его в Чакву. Снежков после этого до самой революции служил в Уделах, дойдя в последние годы до поста помощника начальника Главного Управления. В это время он женился на сестре моей жены и, несмотря на то, что ему было 59 лет, а ей только 29, брак их был исключительно дружным и счастливым; прожили они вместе еще почти 30 лет, и до самого конца их жизни относились друг к другу трогательно хорошо. В эмиграции Снежков, уже 65-летний старик, не отказывался ни от какой работы: был сапожником, чернорабочим на фабрике, посыльным и, наконец, заведующим хозяйственной частью маленького дома в Париже, до конца сохранив свою щепетильную честность. Будучи еще молодым корнетом, в бою под Телишом, он с разъездом был окружен башибузуками; когда у одного из его солдат, уже раненого, была убита лошадь, он отдал ему свою, а сам, отходя затем пешком, отстреливался из револьвера, пока не подошла выручка.

Возвращаюсь к Вяземским. Женат он был на графине Левашовой, очень культурной женщине, одной из первых студенток Петербургских высших женских курсов. Моя теща ее очень любила и считала ее очень сердечной, но не знаю, насколько обоих Вяземских вообще любили по соседству. Несмотря на то, что они много делали для окрестного населения, оба они были людьми, на первый взгляд, холодными, и притом сразу чувствовалось, что в глубине души они чувствуют себя выше окружающих.

Уже при Николае II, замененный Кочубеем Вяземский, тогда член Гос. Совета, присутствовал при разгоне казаками студенческой манифестации перед Казанским собором, и высказал свое негодование кому-то из руководивших этим разгоном чинов полиции. За это он получил высочайший выговор за «вмешательство» в деятельность полиции, и после этого до смерти уже роли не играл. Два его старших сына погибли в 1917 г. Второй, Дмитрий, работал с 1914 г. в Красном кресте, где обратил на себя внимание своей исключительной храбростью, которая привлекла к себе внимание А.И. Гучкова. Поэтому, когда А.И. стал организовать свой заговор против Николая II, то одним из первых он привлек к нему Дмитрия Вяземского. Когда в первые дни революции прошел слух, что к Петрограду подходят верные царю войска, Гучков поехал ночью налаживать оборону вокзалов и взял с собой Вяземского. На обратном пути их автомобиль не остановился на оклик караульного дозора, который дал выстрел, и Вяземский был убит. Старший его брат Борис, бывший Усманский предводитель дворянства, был убит в Грязях солдатами проходившего эшелона, как «шпион». Шпионства никакого не было, но, несомненно, со стороны Вяземского было незадолго до того проявлено отсутствие гибкости в его отношениях с соседними крестьянами, столь часто вызывавшее в те годы различные эксцессы. В передаче из уст в уста столкновение его с крестьянами стало шпионажем, и погубило его.

Из других соседей Охотниковых никого интересного не было. Все это были люди, хотя и богатые, но по природе своей мелкие, иные внешне порядочные, другие жмоты, которых не хвалили: одних за отсутствие в них всякого альтруизма, у других – за их грубость. Впрочем, отмечу рассказы об одном из них (у Охотниковых он не бывал), некоем Бартеневе. Еще около 1890 г., будучи корнетом Лейб-гвардии Гродненского полка, он увлекся известной тогда польской артисткой Висновской, женщиной экзальтированной и возможно, что не вполне нормальной. Она его убедила покончить их любовь совместным самоубийством. Бартенев убил ее, но застрелиться у него не хватило мужества. История эта рассказана Буниным в его повести «Дело корнета Елагина», но Бунин изобразил в ней Бартенева совершенно незаслуженно им идеализированным. В 3-й Государственной Думе со мной были ее членами однополчане Бартенева – П. Крупенский и Лихачев, рассказывавшие мне, что, убив Висновскую, Бартенев явился к Лихачеву, старшему полковнику Грозненского полка, и они вместе с Крупенским, полковым адъютантом, заперли его в одной из комнат офицерского собрания, дав ему заряженный револьвер. Однако и тут у Бартенева не хватило духа покончить с собой. На суде, как позднее рассказывал один из судей, Денисенко, бывший потом председателем суда в Воронеже, Бартенев держал себя без всякого достоинства, и был присужден к каторжным работам. Несмотря на это, почти сразу, по просьбе отца, он был помилован и вернулся в свое имение. Крестьяне его ненавидели, ибо он был из тех помещиков, которые прибегали к кулачной расправе, причем, однако, били ладонью, чтобы не было следов.