Текст книги "В долине солнца"
Автор книги: Энди Дэвидсон
Жанр: Триллеры, Боевики
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Она сжимает кулак и вонзает его в стекло, раскалывая и образуя на нем спиральную галактику.
Возвращается в гостиную и переворачивает швейный столик, с силой швыряет кукол и колесо обозрения в стену. Стеклянная лампа разбивается, колесо – старое и хрупкое – рассыпается на куски. Кукол и деревянные гондолы она растаптывает ботинками. И только потом, наконец, падает на колени и садится, понурив голову.
– Лишь кровь делает нас настоящими.
Голос ее бледного – дразнит ее старой присказкой.
Она усаживается на корточки на ковре.
«Всего от одной капли крови, – думает она. – А если все тело?»
– Да, – говорит ее бледный, улыбаясь. – Да, что тогда? Это что-то значит, так ведь, рубиновая моя? Но что? Что это значит, дитя?
«Ясные зеленые глаза, – думает она. – Мои глаза».
Она возвращается в туалет и берет окровавленную тряпку из мусорной корзины. Кладет ее в карман и в последний раз заглядывает в спальню, на труп девушки, которую он убил. «Я должна его защитить, – думает она, – ему же цены нет». Затем тихо выходит в переднюю дверь, спускается по лестнице, возвращается в пикап, где плевальщик-курильщик уже окоченел над рулем. Она сдвигает его на пассажирское сиденье и забирается в кабину сама, заводит двигатель и едет на запад, подсознательно понимая, что за магия ею руководит – магия крови, ковбоя и ее собственной, которые смешивались внутри нее. И что ее ковбой, как и она, бежит от восходящего солнца.
«Он не просто родственная душа, – думает она. – Он – родня».
К югу от Остина
1 октября
Рю шагает на юг, потом на запад, потом опять на юг, в дневные часы теряя его след. Но по ночам чувствует размеренное биение его сердца, когда он спит в своем грузовике на стоянке возле продуктового магазина, в переулках между маленькими кирпичными домами в маленьких кирпичных городах, у русел ручьев, под мостами. Его боли и ночные всхлипы слышатся ей, будто призрачный зов, несущийся через ширь темных равнин. Он ищет что-то – медленно, осторожно. Иногда ездит кругами по округе, на север, на юг и обратно, всегда заходит в бары и кабаки. На исходе дня всегда оказывается в каком-нибудь городе, сверкающем своими огнями, и там, часто думает она, ищет его. Там. Она закрывает глаза в одном из множества темных мест, где обитает, и кровь еще недавно живых созданий льется в ней – бродяги, мальчишки на скейтборде, темнокожего повара из забегаловки, который курил в круге света у помойки. Кровная связь, она знает, не продлится вечно, ведь крови ковбоя в ней совсем чуть-чуть. Когда наконец находит его – она слышит: что-то в нем плачет во сне, как ребенок. И ее сердце подскакивает в темноте – и она тотчас, будто со взмахом крыльев, переносится.
В Остин. В трейлерный парк на холме, где склон заполонен автодомами и фургонами, напоминающими надгробия, торчащие из земли под разными углами. Она понимает почти мгновенно: его здесь нет. Его отсутствие она чувствует так же резко, будто врывается через дверь и обнаруживает лишь пустую комнату. Но она стоит на песчаном тротуаре вдоль участка сломанного штакетника и смотрит на трейлеры, тополя и пучки сорняков, растущие среди корней, и именно здесь – кровь, что привела ее сюда. И осознает кое-что еще: боль у нее в груди. У него в груди. «Еще одна женщина, – думает Рю, – она закрывает глаза. Я ее вижу». Как и первая, она молодая, симпатичная и грустная, того типа женщин, за которых мужчины дерутся только ради того, чтобы их похоронить. С этой ремень соскользнул, и женщина пнула его в грудину. Рю кладет руку на сердце и потирает плоть, чувствуя боль от удара, и быстрыми шагами подходит к передвижному дому белесого цвета.
К этой.
Входную дверь крест-накрест пересекает желтая полицейская лента, и Рю обходит кемпер сзади, становится на ящик из-под молока и разбивает окно. Просовывает руку в проем, отпирает замочек и осторожно, чтобы не порезаться о стекло, залезает на подоконник.
Она видит место в гостиной, где было найдено тело, – но теперь там только голый ковер. Однако она все равно каким-то образом видит женщину, распростертую на полу, закинув одну ногу на диван. И голую, точно как та из Грандвью. На задней стороне левой икры у нее есть родимое пятно – винного цвета, размером с почтовую марку.
Рю моргает.
Тела нет.
Она медленно пробирается по кемперу, находит в письмах на кухне свидетельство того, что женщина, Таня Уилсон, работала в местном энергетическом кооперативе. Рю перебирает счета, выписки по картам, рекламные буклеты местного автосалона и продуктовых магазинов. Почта собрана в высокую и непрочную стопку, опрокидывающуюся на пол. Как средоточие пренебрежения, нарастающий прилив мирских забот.
Стены в спальне голые, на полу беспорядок. В углу комнаты валяется грудой нижнее белье, на железную койку навалены бюстгалтеры.
«Она была той не полностью, – думает Рю, – а только отчасти. Как и другая, из Форт-Уорта».
Той, которую он потерял.
Ею.
Она закрывает глаза и протягивает руку, снова пытаясь его найти. Прислушивается к шороху шин по асфальту, к скрипу металлического кемпера, раскачивающегося на шоссе. Визжит ремень вентилятора, его голос тихонько подпевает радио.
Но теперь – ничего.
Его нет.
Она всегда будет на шаг позади, всегда будет идти по его следам, а он уже не оставит после себя крови. Он теперь аккуратен, потому что Таня Уилсон не умерла, хотя он думал, что да, и когда ремень ослаб, она со всей силы его лягнула, как разъяренная лошадь. А поскольку у Рю нет возможности вновь попробовать его кровь на вкус, связь между ними обречена зачахнуть и превратиться в непостижимый белый шум. И ее глаза больше никогда не загорятся зеленым.
Рю достает из кармана тряпку и касается засохшей крови языком. Хотя запах слабый и черствый – она чувствует его, ковбоя. Слышит, как стучит его сердце. Слышит звуки шин, радио и музыку его голоса, она знает, что если покормится сейчас, причем плотно, она станет сильнее, чем когда-либо прежде, она сможет закрыть глаза и пересечь долины и горы, которые их разделяют. И не только мысленно, потому что когда она откроет глаза – то окажется рядом с ним.
Она садится на край продавленного дивана в гостиной Тани Уилсон и смотрит на голый ковер, вспоминая ясные зеленые глаза, которые смотрели на нее из зеркала в квартире убитой.
«Я его найду», – думает она.
Снаружи поднимается солнце, и она уходит в коридор между кухней и спальней, чтобы свернуться там на потрепанном ковре и уснуть.
По шоссе 90
4 октября
Кровь.
Темная волна хлынула на нее.
В нее.
Сквозь нее.
Наполнила ее.
Затопила ее.
Мама.
Она выпивает ковбоя до того, что тот остается едва жив.
Мама, не надо.
Его медленное, ритмичное пульсирование у нее в висках.
Пожалуйста.
Вены у нее на горле, груди и руках расширяются, кровь бежит по артериям.
Прости я люблю тебя люблю тебя.
Ее лицо уткнулось в его бедро, язык исследует мягкие ткани в его ране.
Мамочка.
Она закрывает глаза, проглатывает кусок плоти, с кроваво-красным наслаждением. Вонзается в него, будто нож.
Женщина – видение из его разума, сливается с ее сознанием и возникает из него, а кровь, его и ее, смешиваются вместе. Женщина в белом летнем платье. Мамочка. На платье – желтые цветы. Пальцы на ногах – с красным лаком, маленькие белые ступни тонут в ковре. Последняя мысль ковбоя перед смертью: он – мальчик, который стоит на этих ступнях, его ручки тесно обнимают стройную талию, он танцует с матерью в серой гостиной серым днем, и его мать улыбается, и ее улыбка – ложь. Рю чувствует это, как и то, что он тоже знает про эту ложь. Как и то, что течение крови замедляется, будто кто-то закрутил краник, она знает вместе с ним: улыбка и любовь – все ложь, но не с намерением проткнуть его сердце острым ножом, что он носит в кожаных ножнах. Эта ложь – небрежная, обыденная, из тех, в которые сам лжец верит, пока – теперь это просто его воспоминание – «мамочка сидит и плачет на улице пыльного города, и мужчина, с которым она сбежала, бросил нас». Теперь Рю чувствует боль ковбоя, его печаль, такую сладкую и противную, как перезрелый инжир, который разбивается о землю и привлекает мошек.
Ее пульс тоже замедляется, входя в ритм с его.
Его сердце выплевывает последнюю горячую порцию крови и замолкает.
Все чернеет.
Мамочка?
Она нежно проводит пальцами по ране. В долгой печали ковбоя, в его тоскливых блужданиях, в желании его личности-незнакомца – найти мать, которую он потерял, и как-то извращенно ей отомстить, любить ее так, как она никогда не любила его, причинить ей боль, какую она никогда не причиняла ему, во всех этих злостных противоречиях – он, и его кровь наполняется сочным, бархатным наркотиком, жидким пламенем. После Остина Рю выпила крови побольше и пересекла ночь и время, чтобы сделать его своим, он – ее утешение. Она поднимает голову и вытирает губы тыльной стороной руки.
«Теперь там останется шрам, – думает она, как у нее на горле, где ее порезал человек в цилиндре. – И он будет всегда напоминать ему, как мой напоминает мне. Мы – существа нуждающиеся».
Она протягивает другую руку к потолку над спальным местом, где торчит нож ковбоя. Вытягивает его из жести. Он, голый, истекает кровью на простыне. Теперь его совсем нет в этом мире. Его член, маленький и вялый, жмется к бедру. Самый чистый запах, думает она, каким когда-либо пах мужчина.
– Я хочу тебя, Тревис. Я хочу тебя, мой милый Тревис. Мой убийца. Моя родня.
Она смотрит на свое отражение на лезвии ножа: чистое, настоящее. «Я переродилась», – думает она. В ней рассветает обещание всего когда-то утраченного – красоты, любви, полного желудка и тепла новой жизни под сердцем. Она вспоминает брата, Мэттью, как он неуклюже держал новорожденных щенят, влажных и облепленных сеном. И как щенята искали материнские соски.
– О, Тревис, – произносит она. И, держа нож в правой руке, прикладывает к его щеке ладонь, проводит по скуле подушечками пальцев.
– Я так сильно тебя люблю, – шепчет она.
Проведя лезвием по своему соску, она вскрывает плоть ареолы.
Вонзает нож обратно в потолок, пробивая лезвием жесть.
Она устраивается рядом с ним и, нежно взяв его за подбородок, подводит его губы к своей кровоточащей груди. Держа его так, она прижимается щекой к его макушке, пока не раздается одинокий стук сердца: двигатель его жизни вновь заработал, смерть потянулась к крови Рю, будто растение к свету.
Он сжимает губы вокруг ее соска.
И начинает сосать.
Вслед за губами – он подключает руки. Они смыкаются вокруг нее в яростном объятии. Он стонет, и вскоре она ощущает бедром твердое прикосновение. Опускает руку и трогает, вспоминая, как когда-то над ней сверху оказался ее брат, затем направляет его в себя, в то место, где очень давно не было тепла. Он приникает к ее груди, когда она жмется к нему, и она знает: он, как и она, занимался этим всего раз. В кабине пикапа на стоянке сельской ярмарки, но тогда все было неправильно: девушка просила его делать то, чего ему не хотелось, хотела использовать ремень. Рю двигается не спеша, нежно, любя его своим телом и кровью так, как никто не любил ни до, ни после. Он заканчивает быстро, но его тепло, его последняя частичка людского тепла покидает ее, отдавая дрожью, пока он слабеет внутри нее.
Все это время он пьет из нее, и даже закончив – еще продолжает пить.
– Теперь ты мой, – шепчет она, проводя рукой по его волосам. – Я забрала тебя, и ты стал моим.
Пламя внутри начинает меркнуть, и то, что осталось в ней от крови, холодеет. Она отводит его голову от своей груди, прежде чем он успевает выпить все, – она и так отдала уже слишком много, а ей в будущем понадобится запас, который ее тело не сумеет восполнить. Его лицо в оранжевом свете, пробивающемся сквозь треснутое окно над койкой, – как лицо младенца в утробе, пульсирующего в материнской жидкости. Его глаза наполнены кровью, губы измазаны красным. Она вытирает лицо тыльной стороной запястья и улыбается.
– Ты переходишь, – говорит она, – и завтра будешь как новый. Теперь ты в моей крови. Я тебя опустошила. Ты забудешь меня к утру. Но уже скоро вспомнишь. Когда проголодаешься. И я буду рядом. А ты будешь со мной.
Он закрывает глаза.
Она нежно кладет его на простыню.
– Лишь кровь делает нас настоящими, – говорит она. – Лишь кровь.
Через несколько часов она просыпается в темноте рядом с ним, от настойчивого давления холодных пальцев на окна грузовика. Новый странный зуд в костях и суставах, острая боль в самой глубине ее естества, будто в ней проворачивали тупое лезвие. Она слезает со спального места и идет в туалет посмотреться в зеркало – но видит там не более чем призрачное мерцание. Слабая тень движения – когда она взмахивает рукой перед стеклом. В остальном – ее больше нет. Она поднимает руку над раковиной и изучает ее. Кожа такая сухая, что когда она трет пальцы друг о дружку, плоть отслаивается, точно старый клей. Горло пересохло, будто она не ела несколько недель. Она чувствует наступление рассвета суставами, как старуха – приближение зимы. Поэтому взбирается по лестнице узкой полки и достает из кармана джинсов ковбоя связку ключей с кроличьей лапкой. Потом вяло спускается, ощущая боль в коленях и позвоночнике. Натягивает свое смятое платье, выходит из кемпера и проходит босиком к кабине пикапа. Ее тень в оранжевом свете – длинная и тонкая. Она открывает кабину и забирается внутрь, дрожа, хотя ночной воздух уже достаточно нагрелся в предвкушении наступающего дня. Она заводит пикап.
Она обескровлена досуха. Вся ее кровь – в нем. Она смотрит в зеркало заднего вида и видит слабое, далекое подобие себя, с совершенно бесцветными глазами. Она превратилась в шелуху, в пустую оболочку. Она шипит на зеркало и ударяет по нему.
«Жертвенная болезнь, – думает она. – Это то, что я должна за его переход. Но когда он покормится, силы ко мне вернутся».
Точно как ее бледный – в то утро после бури. Он нашел ей пустой сосуд для любви и дал свою кровь, а когда она покормилась в первый раз, то и он восстановился.
«Это единственный акт самопожертвования, известный нашему виду».
Она едет на запад, закрывшись от восходящего солнца кемпером на кузове «Форда». Она видит приближение солнца в боковом зеркале. Оно будто гонится за ней. Рю опускает окно и отворачивает зеркало.
Шесть миль спустя ее зрение застилает краснота. Она останавливается у пустого мотеля, на парковке для кемперов, где пикап с кемпером не будут бросаться в глаза. Где хозяин мотеля сможет прийти и постучать в дверь, а ковбой Рю, ее убийца, сможет покормиться, и тогда они оба снова станут сильными, кровь их восстановит.
Над белым фермерским домом, что стоит на холме, возвышающемся над мотелем, пробивается свет. «Да, – думает она, возвращаясь в кемпер. – Он проснется, покормится, и я покормлюсь, и мы вместе станем сильными и настоящими. И он тоже меня полюбит, потому что я люблю его».
Оказавшись в кемпере, она мешкает, еще раз смотрится в зеркало в ванной, но теперь не видит ничего, кроме тусклых стен и унитаза. Она опирается руками о край раковины и врезается макушкой в стекло.
– Я еще здесь, – говорит она вслух. Слизывает драгоценную кровь, стекающую у нее по лицу.
«А если он тебя не полюбит?» – спрашивает пустое зеркало.
Она возвращается к полке – теперь волоча одну ногу – и смотрит на воткнутый наверху нож.
«Он меня полюбит, – думает она. – Иначе быть не может. Мы же родня».
Она опускает глаза на широкий шкаф под койкой – довольно большой и темный. Заползает внутрь, устраивается среди бутылок и инструментов и закрывает за собой дверцу.
III. Два белых кролика
Среда
8 октября
В полдень Гаскин принесла Тревису тридцать долларов и назвала это первым авансом. Он спустился с лестницы, с которой красил карнизы – это было одно из дюжины заданий, которые она выписала на бумажке и прикрепила над ночным депозитным сейфом перед офисом. Она ждала в тени. Он поставил банку с краской на землю, а кисточку положил сверху, вытер руки о рубашку и взял у нее деньги.
Она указала на повязку, в которой он все еще был, и сказала:
– Можешь работать ночью, если хочешь. Я не возражаю. Лучше уж так, чем страдать на солнце.
– Могу, – ответил он.
– До конца дня можешь отдохнуть. Поезжай в город, купишь себе что-нибудь.
– Благодарю, – сказал он, сунув деньги в карман рубашки.
Она стояла, будто ожидая, что что-то произойдет, но когда этого не случилось – ушла.
Убрав краску в шкафчик, он опустил стальные стойки кемпера и сдвинул бетонные блоки, которые их удерживали. И хотя все это было для него рутиной, он ощущал слабость, а из-за повязок было трудно дышать, ведь ему приходилось постоянно ощущать собственное зловонное дыхание со сладким химическим привкусом. Нашарив домкрат, он едва его не выронил. С четвертой попытки все-таки сумел его установить и поднял кемпер с уровня земли. Затем медленно выкатил пикап из-под кемпера и сделал широкий круг по стоянке, взметнув камни шинами, после чего выехал на шоссе.
Ему не было жаль оставлять свой автодом. Тот стал ему противен из-за непроходящего запаха крови и гниения.
Прошлой ночью он спал урывками, ему снилось, будто что-то неведомое следит за ним из густой рощицы. Он был с отцом, и они шли с охотничьими винтовками, оба в камуфляже. Тревису было четырнадцать, но лес был не тот, что на северо-западе округа Коул, куда отец однажды его взял, намереваясь преподать ему урок о том, каким должен быть мужчина. Нет, этот лес был жаркий, влажный, в Северном Вьетнаме, где ползали жирные пятнистые змеи, застилая дневной свет, с огромных пальмовых листьев капала вода и незримо присутствовали твари с ядовитыми зубами. Они с отцом продвигались тихо, наклонив винтовки к земле, и Тревис знал: за ними по пятам следует длинная темная фигура. Он улавливал ее краешком глаза – черную бесформенную тварь, пробиравшуюся между деревьями. У него под ботинком хрустнула ветка, и вот они очутились в роще дубов, кленов и акаций с множеством колючек. Здесь они наткнулись на крупного серебристого волка, скулившего в капкане. Зверь пытался отгрызть себе заднюю лапу, и вся его морда была в крови. Отец поднял винтовку. Тревис тоже попытался было вскинуть ствол, но тот вдруг вывернулся в его сторону и выстрелил. Он проснулся. У него болела челюсть, а рана на ноге кровоточила.
После этого о том, чтобы уснуть, не было и речи, поэтому он встал и плеснул себе в лицо водой перед раковиной на кухне и вышел на свежий воздух, чтобы сесть на крыльце кемпера, среди ночи и звуков пустыни: переклички койотов, шелест крыльев, шорохи мышей в полях… Он слышал это и многое другое. Слышал стук гравия на стоянке, когда там задул ветер, шум телевизионных помех в фермерском доме, после того как ночное вещание завершилось государственным гимном. Скрип половиц в доме под ногами Гаскин, чью фигуру он время от времени наблюдал за жалюзи. Когда он ее видел, кровь в его венах начинала бежать быстрее, а в зубах нарастал новый, голодный зуд.
Он чувствовал голод постоянно, но есть не мог. Тогда утром он пытался подкрепиться полоской вяленой говядины, которую достал из консервной банки у себя в кемпере, и от одного только запаха у него к горлу подступила тошнота. Он убрал мясо в карман, чтобы потом бросить рыжему коту, когда его увидит. У него болели мышцы, их сводило судорогой, а рана на бедре никак не затягивалась, хотя и кровоточила не всегда. Она скорее сочилась неожиданно, будто кровь в его теле теперь следовала своему таинственному плану, в котором биология больше не играла никакой роли.
Ехать в город было недалеко, но он получал удовольствие от самой поездки, несмотря на солнце. Сам шорох шин придавал ему бодрости, пока он пересекал поле, где зеленела трава, а в искусственном озере с фонтаном бурлила вода неестественно голубого оттенка. Протяженные металлические здания на дальней стороне озера стояли пустые, с вывесками вроде: «СВИНЬИ, СКОТ, ПТИЦА». «Ярмарка», – подумал он, еще прежде чем увидел знак на съезде. Через несколько миль он проехал церковь с белым шпилем и вывеской на испанском языке, затем огороженный двор бутановой компании и наконец – городскую черту Сьело-Рохо.
Городок был совсем невелик. Шоссе рассекало его надвое, будто шрам. Первым, что здесь ему попалось, оказался «Тейсти Фриз», ресторан для автомобилистов, а за ним – длинное кирпичное здание с плоской крышей и шестью желтыми школьными автобусами, припаркованными снаружи. Потом – дети на игровой площадке. Парикмахерская. Заправка. Отделение почты из шлакоблоков. По улицам сновали старые уродливые машины, точно существа, одрябшие от воздействия солнца. Тревис завел свой «Форд» на стоянке перед продуктовым магазином «Бережливый Дэн». Посидел немного в кабине с работающим двигателем, наблюдая за входящими и выходящими покупателями и прикидывая, как чудно́ он, наверное, выглядит со своими повязками и в шляпе. Он положил руку на карман рубашки, в котором лежало тридцать долларов. Снял правую перчатку – на солнечном свете его новая бледная плоть стала покрываться красными волдырями. И еще он был уверен, что услышал шипение. Поэтому надел перчатку обратно.
Войдя в магазин, он взял тележку – скорее, чтобы опираться на нее при ходьбе, чем чтобы наполнить продуктами. У тележки было расшатанное колесо, и она так пронзительно скрипела, что несколько женщин в рядах с овощами, хлопьями и консервированными помидорами косо на него посмотрели, когда он прошел мимо них со своим завернутым лицом. Он положил в свою тележку коробку моющего порошка и три бутыли дистиллированной воды. Потом уставился на воду на несколько секунд и поставил ее обратно. Нашел бинты, марлевые прокладки. Крем с алоэ вера. Прокатил тележку в глубину магазина и увидел девушку в джинсах и переднике, которая устанавливала ценники на кукурузу со сливками в конце ряда. За ней располагался мясной прилавок. Тревис толкнул тележку в этот ряд. Девушка встала из-за своей пирамиды банок, опустила этикет-пистолет и проследила за ним взглядом, пока он проходил мимо. Потом спросила ему вслед:
– Вам нужна помощь, сэр?
Но Тревис не отозвался.
Он встал перед мясным прилавком и уставился на свежие шматы красной мраморной говядины. Почувствовал тот же зуд в зубах, что и при виде Гаскин, когда она ходила у себя по дому. Нервы, связывавшие зубы с челюстью, стало покалывать.
За прилавком стояло двое мужчин – один постарше, другой помоложе. Оба в белых фартуках и белых же бумажных колпаках с названием магазина. Младший был латиноамериканцем, с глазами размером с блюдца. На бейдже у него было написано: «ДЖИММИ». Старшего – он был крупный и полный, с дружелюбным, мудрым лицом – звали Рон.
– Я могу вам помочь, сэр? – спросил он.
У Тревиса потекли слюнки. Он чувствовал, что на ткани, где полоска от его рубашки закрывала рот, расползалось темное влажное пятно.
– Господи, – проговорил Джимми.
– Не будь так груб, сынок.
– Я тебе не сынок, Рональд, – ответил Джимми.
Тревис закачался, совсем слегка, но теперь сквозь джинсы у него на бедре просачивалась кровь: следы от укусов снова вскрылись и стали кровоточить.
– Сэр, похоже, у вас неприятности, – спросил Рон, на этот раз громче.
Но Тревис оторвал взгляд от мяса только тогда, когда пожилой мужчина обошел прилавок и, осторожно взяв его за руку, сказал:
– Сэр, у вас кровь идет.
Тревис перевел взгляд со старика на свое бедро, затем на Джимми, который с отвисшей от ужаса челюстью пялился на него из-за прилавка. Тревис отдернул руку и сделал шаг назад, развернулся, но, споткнувшись о собственные ботинки, рухнул в пирамиду из кукурузы со сливками.
Банки разлетелись по проходу.
Девушка с пистолетом ахнула и прижалась спиной к полке с сушеными бобами и рисом.
Тревис выбежал из магазина, оставив тележку с продуктами.
Той ночью Ридер сидел на складном алюминиевом стуле в задней части дома, сразу за тем местом, где каменное патио встречалось с газоном, поросшим эремохлоей. Он сидел и крутил сигареты из небольшого кожаного кисета и курил, посылая серебристые кольца к оранжевому небу. Кольца эти растворялись, и на их место тут же следовали новые. Сверху тянулись электрические провода. Временами Ридер, как ему чудилось, слышал, будто они что-то себе напевают. В нескольких кварталах к югу, далеко за сосновым забором, что ограждал его участок в этом уютном районе обсаженных вязами и кленами газонов, медленно, с низким грохотом, проехал поезд. Ридер курил и слушал его. Он думал о мертвых девушках и о мужчине, который их убил. Думал о буквах: Т, Р, Е.
Он услышал, как мягко открылась и закрылась сетчатая дверь, как зашипела пивная банка. Улыбнулся, когда холодная жесть коснулась его плеча. Он дотронулся до нее – и до руки, которая ее держала.
– Какой-то ты потасканный, – сказала ему жена и уселась на стул рядом с ним и открыла себе пиво. Она была в длинной красной юбке и такой же кофте, босые темные ступни касались камней патио. Красивые ступни его жены, его любимой Константины.
– Я всегда потасканный, Конни, милая, – отозвался он. – Разве ты не замечала?
– Но в последнее время особенно, – сказала она.
Он отпил из своей банки. Когда оторвал ее от губ, там уже не осталось и половины.
– Хорошее, да? – спросила она, отпивая свое.
– Мой отец, – сказал он, – думал, что пиво и задний двор, где можно его выпить, две из трех лучших вещей, на которые только может надеяться мужчина.
– А что третье? – спросила она.
– Чтобы этот задний двор был в Техасе.
– Ты делаешь меня счастливой, старичок. После всех этих лет все еще делаешь меня счастливой.
– И я этому рад, – сказал он.
– Мой отец хотел, чтобы я вышла за хозяина ранчо, как ты знаешь.
– Знаю.
– За богатого гринго. Terrateniente[14]14
Землевладельца (исп.).
[Закрыть].
– А ты не хотела? – улыбнулся Ридер. Он указал рукой с банкой пива на небольшую лужайку за их похожим на ранчо домом, на дуб в дальнем углу. – Все это было бы твоим, сеньорита. Eres una mujer rica y hermosa. ¿Qué más se puede desear?[15]15
Ты богатая и красивая женщина. Чего еще можно желать? (исп.)
[Закрыть]
– Nada[16]16
Ничего (исп.).
[Закрыть]. – Она улыбнулась.
Он почувствовал, как у него полегчало на душе, пусть и немного.
– Nada más del mundo[17]17
Ничего во всем мире (исп.).
[Закрыть], – сказала она.
Он дождался, пока ее улыбка сойдет с губ и она почти допьет свое пиво, а потом сказал:
– Нас кое к чему подвязали. Кое-чему… – он замешкал, – что меня печалит, – проговорил он наконец. Прислушался к молчанию жены и пожалел, что выбрал именно это слово – «печалит». Лучше бы вообще ничего не говорил, лучше бы молчал, и тогда ему не пришлось бы рассказывать что-либо еще.
– Там девушка, – вздохнул он. – Вернее, три девушки. Третью мы нашли позавчера.
– Они мертвы? – спросила она.
– Как Цезарь.
– Сколько им?
– Под тридцать, – сказал он. – Я все думаю…
Он снова отпил – наконец его банка опустела.
– Еще одну? – спросил он.
Она пристально на него посмотрела, будто искала взглядом остатки силы воли, которые в нем еще сохранились. «Что-то слишком тихо», – подумал он. Спустя мгновение она встала и сходила за пивом.
– Спасибо.
Он смотрел ей вслед, думая о том, какими они еще были детьми, когда поженились. Ему было восемнадцать, ей – семнадцать. Она метиска, он белый техасский парень. Их роман, как всегда считал Ридер, соответствовал романтике самого этого края: широкие просторы и далекие горизонты, молодые сердца, большие и зеленые, как бесконечные луга на востоке, и жизнь в этом краю протекала совершенно непредсказуемым образом, будто ее обдавало дыхание великанов, которые придавали ей форму и меняли ее ход.
Ридер вырос в Кантоне. Его отец был человеком спокойным, работал плотником и бо́льшую часть жизни Ридера казался старым и уставшим. Мать его умерла вскоре после его рождения, и Ридера воспитывал мягкий и терпеливый отец. Они жили на небольшой ферме у шоссе, на земле, унаследованной от какого-то дядюшки или тетушки, умершей задолго до рождения Ридера. Его отец пытался обучить его своему ремеслу, это была долгая и обескураживающая битва.
«Углы тебе никак не дадутся», – заключил наконец его отец и дал Ридеру другую работу – красить, наносить трафареты на мебель и игрушки. Потом они вместе продавали свои изделия на местной ярмарке.
Здесь-то Ридер впервые увидел ее в тени брезентовой палатки ее отца: светлокожая, наполовину мексиканка, в голубом платье, рассматривала сломанные на солнце карманные часы в лотке старьевщика через дорогу. Он проследил за ней, пока его отец торговался с мужчиной из-за цены на скамеечку для ног. Она улыбнулась, прежде чем тронуться с места, сложив часы, и эта ее улыбка показалась ему воронкой в воде, которая затягивала его, беспомощного, через пыльные лотки, через закуток, где бородатые мужчины продавали со своих пикапов ржавое фермерское оборудование и глиняную посуду. Ее длинные загорелые ноги были все в солнечных пятнышках под кедровыми деревьями. Она пересекла шоссе и исчезла среди пыльных палаток и клеток с животными на продажу – утками, кроликами, овцами, собаками и лошадьми, среди горячего воздуха, наполненного неприятными запахами зверей и навоза.
На следующий месяц они с отцом вернулись, поставили свои столы и разложили эскадрилью своих садовых вертушек – в виде пересмешников, ящериц, кукушек, шмелей. Ридер сидел на деревянном складном стуле с кисточкой и банкой белой эмалевой краски. Он рисовал глаза пчеле, когда вдруг поднял взгляд и увидел ее: она стояла за тем же столом, где он впервые заметил ее месяц назад.
Она держала голубое мороженое в бумажном рожке и смотрела на него, улыбаясь.
Они пошли прогуляться.
Ее отец, сказала она, в этом месяце приехал продавать свиней. А в прошлом покупал коз. Она сказала ему, как ее зовут. Он сказал, как зовут его. На следующий месяц они снова встретились на ярмарке и гуляли по рядам темными вечерами, держась за руки, ели мороженое и то и дело останавливались, чтобы послушать ковбоев с гитарами, которые пели всякие гимны. Спустя несколько месяцев Ридер купил ей кольцо в лотке с дешевыми украшениями, которые сверкали на солнце, будто выброшенные на берег жемчужины.
Между их родителями не было ни ссор, ни неприязни. У Ридера не было своего ранчо, но он был хорошим мужчиной, а ее отцу с матерью больше ничего и не требовалось. В их паре царила лишь любовь, и он всегда благодарил за это судьбу.
Она вернулась к нему из дома и поставила холодную банку «Лоун Стар» ему на сгиб руки. Он открыл ее и сделал глоток. Затем принялся рассказывать, а она сидела и слушала, как всегда, как всю жизнь.
– Завтра, – сказал он наконец, – мы пойдем поговорить с некоторыми ребятами. Посмотрим, что получится.
– Поймаешь его? – проговорила она.
Это был вопрос, но Ридер уже пьянел и услышал в нем лишь утверждение, поэтому ответил:
– В кратчайшие сроки. – Хотя никакой уверенности в этом у него не было.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?