Текст книги "Кризис без конца? Крах западного процветания"

I. Новая стагфляция

Финансовый крах 2008 г. представляет собой парадоксальное явление. Если это был столь мощный катаклизм, то почему за прошедшие несколько лет произошло так мало заметных перемен? Базовые структуры политической экономии остаются на своих местах. Несмотря на определенные реформы, особенно заметные в области финансового регулирования, банки по-прежнему выплачивают бонусы, мощь корпораций остается непоколебимой, реформа основных международных институтов так и не проведена, международные переговоры по вопросам изменения климата и торговли так и не вышли из тупика, а доминирующая идеология последних 30 лет – неолиберализм в его различных проявлениях – сохраняет свое господство и по большей части остается незыблемой. Несмотря на чрезвычайные меры, предпринятые государством для спасения финансовой системы, само государство продолжает отступать, сокращая свои расходы и численность государственных служащих в соответствии с требованиями политики жесткой экономии. «Большая двадцатка», создававшаяся как важный международный форум, затмила «Большую восьмерку», но большинство стран так и не вошли в ее состав. Партии, принадлежащие к основным политическим течениям и следующие ортодоксальному политическому курсу последних 30 лет, остаются правящими во всех центрах власти Запада. Неолиберальный порядок представляется устойчивым и защищенным. О каком кризисе может идти речь? Может быть, события 2008 г. были всего лишь импульсом, аналогичным краху на фондовой бирже в 1987 г., мимолетным нарушением беспрерывного поступательного движения по пути, определенному неолиберальной эпохой?

Имеющиеся свидетельства противоречивы, но в этой главе я буду исходить из того, что кризис 2008 г. был не импульсом, а сигналом начала длительного противостояния по основным вопросам политической экономии на национальном и мировом уровнях. Причиной этого противостояния стал конфликт интересов государств, групп, классов и организаций, руководствовавшихся различными идеологиями, а порой – и различными культурами. Конфликты подобного рода не новы, и они неотделимы от политики. Но в период кризисов эти конфликты заметно обостряются и могут стать причиной значительных перемен – иногда преднамеренно, иногда без всякого умысла. Это открытые конфликты, их исход неясен, но те, кто в них участвуют, располагают определенными ресурсами, возможностями, знаниями и убеждениями, поэтому весьма вероятно, что результаты таких конфликтов будут вполне конкретными.

Кризису часто сопутствует рост радикальных настроений, распространяются новые идеи, происходит поляризация политических мнений вокруг четких альтернатив. Пробуждается политическое воображение. Радикалы всех мастей начинают верить, что их давние мечты могут осуществиться полностью или частично. Быть радикалом – значит смотреть в корень вещей и представлять себе нечто, отличающееся от сложившегося уклада и принятого порядка ведения дел. В период кризиса радикалы расцветают именно тогда, когда начинает казаться, что все происходит не так, как раньше, и можно убедить гораздо большее число людей, чем в обычные времена, попытаться сделать что-то совершенно отличное от прежнего.

Но у радикалов никогда не получается все так, как они хотели. Во все времена им противостоят прагматики и реалисты, которым не нравится размышлять о политике как о чем-то фундаментальном, независимо от того, идет ли речь о возврате к чему-то старому и бесспорному или о создании чего-либо нового. Скорее, они стремятся удержать на плаву то, что уже имеется, использовать существующие институты и подходы, подлатать и подправить имеющееся там, где это необходимо, экспериментировать и импровизировать, но только не менять радикально ни институты, ни политику. Именно реалисты и прагматики чаще всего находятся у власти, и именно они чаще всего приходят к власти после революций. Как заметил величайший реалист князь Танкреди в «Леопарде», «чтобы все осталось по-прежнему, все должно измениться».

Открытым остается вопрос о том, на чьей стороне – радикалов или реалистов – окажется преимущество после кризиса. Когда речь заходит о кризисе, то всегда возникают споры относительно его определения: что стало причиной кризиса, кто повинен в нем, был ли это кризис вообще и как следует на него реагировать. При постоянно меняющейся политике после финансового краха 2008 г. какое-то время казалось возможным, что радикалы сумеют перехватить инициативу и приступить к переформатированию и переделу международной политики и экономики, как они уже делали после кризиса 1929 г. в ряде стран, прежде всего в Германии и США. События 2008 г. были настолько стремительными, что поначалу казалось, будто они несут в себе катарсис, очищение и избавление системы от финансовых ядов, нанесших ей столь значительный урон, и знаменуют собой важные перемены в международной политической экономии. Какое-то время доктрины политической экономии, доминировавшие на протяжении последних 20 лет, представлялись дискредитированными, говорилось о необходимости разработать новые основы и пересмотреть положения, на которых строится экономика. Однако вскоре после того, как непосредственный кризис миновал, ощущение, что ничего уже не будет как прежде, уступило место старому консервативному припеву: почему бы не оставить все так, как было? Прежние доктрины и способы ведения дел утверждались вновь, будто ничего и не произошло. В 2010 г., а затем и в 2013 г. росла уверенность, что худшее уже позади и мир вскоре вернется к обычным способам ведения дел. Все вернется в привычное русло, надо только провести минимальные изменения в организации экономики. Шторм удалось пережить. Оказалось, что вполне можно обойтись минимальными корректировками. Было принято несколько новых мер, направленных на предотвращение финансового коллапса, но среди них не было ничего слишком обременительного, что могло бы изменить работу финансового сектора, столь важного для экономики и перспектив восстановления и роста.

Если существенных изменений не произошло

Тезис о том, что финансовый крах 2008 г. не вызвал существенных изменений, не оспаривает серьезность этого кризиса, но указывает на ряд отличительных черт, которые позволили ограничить его последствия. Первая из них состоит в том, что принятые чрезвычайные меры дали возможность стабилизировать экономику. Кризис был успешно преодолен, опасность осталась позади. В результате постепенно вернулась уверенность в жизнеспособности англо-американской модели финансового роста и в том, что кризис был разовым явлением, которое больше не повторится. Выход из рецессии был медленным и болезненным, но пять лет спустя появились признаки возврата экономики на прежние рельсы. Здесь особенно очевиден контраст с 1930-ми годами и значительное сходство с 1970-ми, когда кризис также удалось успешно пережить, хотя из того кризиса собственно и возник новый порядок – неолиберальный [Helleiner, 1996; Frieden, 2006; Glyn, 2006].

Вторая отличительная черта состоит в том, что в иерархии государств не произошло никаких изменений. Соединенные Штаты остались доминирующей державой в международном рыночном порядке. Здесь мы видим резкое отличие и от 1930-х годов, когда кризис показал неспособность Британии оставаться ведущей державой, и от 1970-х, когда США воспользовались возможностями, появившимися в ходе кризиса, – который они же отчасти и спровоцировали, в одностороннем порядке отказавшись от системы фиксированных обменных курсов, согласованной в Бреттон-Вудсе, – чтобы изменить свою роль в системе и правила, которым должны были следовать все остальные. После 2008 г. США предложили лишь незначительные изменения в способе управления мировой системой [Germain, 2009; Payne, 2010; Wade, 2011].

Третья отличительная черта заключается в отсутствии ярко выраженного блока деловых интересов, который выступал бы за альтернативную политику, а также в том, что противостоящие бизнесу силы, такие как профсоюзы, за последние 30 лет серьезно ослабли. Хотя в деловых кругах существуют расколы, им уже не противостоит сколько-нибудь заметная сила извне. В 1930-х и 1970-х годах ситуация была иная. Пространство для политических альтернатив сжалось. Привилегированное положение бизнеса, о котором Чарльз Линдблом писал в 1970-х годах, обусловленное как способностью бизнеса формировать политическую повестку дня благодаря привлечению лучших ресурсов, так и его структурной мощью как источника занятости и роста [Lindblom, 1977; Линдблом, 2005], при неолиберальном порядке стало еще более привилегированным. В гражданском обществе действуют сильные группы влияния, сдерживающие бизнес, но теперь предпринимателям уже не приходится противостоять крупным организованным группам, отстаивающим свои интересы [Crouch, 2011; Крауч, 2016].

Четвертой отличительной чертой является то, что у политического класса и государственных ведомств нет особого желания проводить радикальные эксперименты. Партии основных политических течений в глазах электората в западных демократиях представляют единый политический класс и становятся все более взаимозаменяемыми. Избиратели с трудом усматривают различия в политике, которую проводят партии, когда приходят к власти. Государственные ведомства, особенно выполняющие функции регулятора, иногда заходят слишком далеко в своем вмешательстве, но лоббисты, защищающие интересы бизнеса, успешно пресекают или нейтрализуют большинство подобных попыток. В качестве примера можно привести мягкие меры регулирования в отрасли финансовых услуг в период, непосредственно предшествовавший кризису. Симбиоз деловых и правительственных кругов приводит к тому, что властные структуры становятся все более монолитными. Они превратились в единое предприятие. В эпоху неолиберализма международная система достигла нового уровня взаимосвязи благодаря глобализации и либерализации, а понимание этой сложной взаимозависимости заставило основных политических акторов осознать ограниченность своих возможностей в том, что касается отклонения от сложившегося консенсуса. Этот консенсус имеет технократический, космополитический и либеральный характер. Оппозиция такому консенсусу носит популистский, националистический и авторитарный характер, хотя до сих пор, как я показываю в главе III, эти оппозиционные силы не получили большинства [Eatwell et al., 2014, ch. 9, pt. I].

Пятая отличительная черта состоит в том, что неолиберальные идеи превратились в руководящую силу в значительно большей степени, чем это было в свое время с идеями либерализма [Shmidt, Thatcher, 2013]. Неолиберальные идеалы закрепились и на уровне здравого смысла, чему способствовали средства массовой информации, и в качестве операционных кодов благодаря влиянию современной экономики. Уже нет многих политико-экономических альтернатив неолиберальной модели (одной из которых была скандинавская), не существует альтернативного международного порядка или альтернативной социально-экономической системы, роль которой во время двух предыдущих структурных кризисов на мировом рынке выполнял СССР. После 1989 г. у западного международного рыночного порядка нет соперников [Fukuyama, 1989; Фукуяма, 1990]. Контраст с 1930-ми и 1970-ми годами очевиден.

Эти пять отличительных черт помогают объяснить, почему неолиберальный порядок оказался столь жизнестойким. При всей масштабности финансового краха он так и не привел к появлению новых интересов или новых альтернатив. Определяющая политическая позиция состоит в том, чтобы хоть как-то выйти из сложившейся ситуации. Из такого подхода следует, что последствия кризиса оказались просто недостаточно сильными, чтобы спровоцировать решительные действия. Девиз «не сломано – не чини» всегда считался привлекательным, и к 2013 г. большинство предпринимателей и политиков пришли к мнению, что экономика в конечном счете сломана не была. Западная экономика не повторила падения 1930-х годов. Реакция на кризис оказалась вполне достаточной, чтобы избежать этого. Конечно, кризис был моментом опасности, но пациент выжил, и для этого не потребовалось существенно менять направление движения. Политика первых пяти лет после краха определялась тем, насколько значительным окажется ущерб, нанесенный существовавшим до кризиса отношениям, и как скоро удастся восстановить доверие, которое позволит вернуться к привычному порядку вещей. Реалисты отмечают, что процесс еще продолжается и худшего еще не случилось. Соединенные Штаты выжили, миновав фискальный обрыв в 2013 г., а еврозона пережила почти смертельные события в 2011 и 2012 гг. Дэвид Рансимен [Runciman, 2013] в книге «Ловушка доверия» утверждает, что, подвергаясь давлению, демократии обычно делают ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы оставаться на плаву. Структурные аспекты кризиса, возможно, нельзя исправить, но реалисты говорят, что со временем они будут не столь значительными, так что на них можно не обращать внимания.

Самым убедительным подтверждением того, что ничего не изменилось, является устойчивость доминирующей структуры институтов, политики и идей, существовавшей до краха, которая, хотя и перенесла короткую встряску, и пять лет спустя во многом остается в целости и сохранности [Engelen et al., 2011; Shmidt, Thatcher, 2013; Grant, Wilson, 2014]. Были сообщения о банковской реформе и законодательных инициативах, среди которых выделяют закон Додда – Франка, принятый в США в 2010 г. и устанавливающий новые правила банковской деятельности, а также международное соглашение «Большой двадцатки» о создании Совета по финансовой стабильности и о новых правилах финансового регулирования Базель III. Хотя эти меры и способствовали ужесточению финансового регулирования, связанные с ними перемены выглядят весьма умеренными по сравнению с бескомпромиссными реформами 1930-х годов, такими как Закон 1933 г. о банковской деятельности в США (закон Гласса – Стиголла), который вводил разделение между розничной и инвестиционной банковской деятельностью. Этот закон действовал до 1999 г. и был отменен с принятием закона Грэмма – Лича – Блайли, как раз перед последним всплеском воодушевления во время великого финансового бума.

То же относится и к международному финансовому регулированию. На саммите «Большой двадцатки», состоявшемся в 2009 г. в Лондоне уже после начала кризиса, была выражена надежда на то, что будет заключено соглашение о принятии решительных мер в сфере международного финансового регулирования, направленных на устранение эксцессов в международной финансовой системе и восстановление определенного контроля над финансовыми потоками. Однако, несмотря на личную вовлеченность некоторых лидеров, в частности Гордона Брауна, и значительные перемены, включавшие создание Совета по финансовой стабильности, управляемого руководителями центральных банков [Mackintosh, 2013], соглашение о создании всеобъемлющего свода правил оказалось слабым [Baker, 2010; 2013; Engelen et al., 2011] и разочаровало некоторых его первоначальных сторонников [Brown, 2013]. Особой критике подверглись правила Базель III. Как и прежде, финансовый сектор остается почти таким же большим и почти таким же нерегулируемым. Разговоры о новом Бреттон-Вудсе быстро затихли [Helleiner, 2010], и теперь почти никто не пытается вернуть политический контроль над финансовыми потоками, если не считать создания нескольких дополнительных предохранительных клапанов, которые вряд ли смогут предотвратить появление нового «пузыря», а значит, и новый финансовый крах [Stiglitz, 2010; Стиглиц, 2011]. Банки восстановили доверие к себе и сегодня активно лоббируют против новых мер финансового регулирования. По мере восстановления доверия требования смягчить правила Базель III или позволить банкам обходить их усилятся, и при этом ссылаться будут на то, что эти правила были уместны непосредственно после краха, но не теперь, когда экономика вновь встала на ноги. Политики по обе стороны Атлантики громко заявляют о своей обеспокоенности возможными ограничениями банковской сферы и указывают, что для восстановления экономики процветающий финансовый сектор жизненно необходим. При всей непопулярности банков и банкиров, от англо-американской модели роста, которая процветала на протяжении двух десятилетий, предшествовавших краху, не отказались – частично из-за того, что внятной альтернативы ей до сих пор не найдено. Если бы все страны последовали ориентированным на экспорт германской или китайской моделям, это привело бы их к саморазрушению, вызвало бы конкурентную девальвацию и торговые войны. Готовность некоторых стран следовать модели роста, обеспечиваемой за счет долга и ориентированной на импорт, в последний период была жизненно важной для поддержания экономического роста. Все политики говорили об изменении баланса в экономике своих стран, направленном на развитие экспорта и увеличение производства, но на деле баланс был изменен незначительно.

Почему так происходит, убедительно объясняет Колин Крауч [Crouch, 2011] в книге «Странная не-смерть неолиберализма». Предыдущий бум зависел от того, что Крауч называет «приватизированное кейнсианство». Неолиберальный поворот в государственной политике в 1970-х и 1980-х годах дискредитировал «государственное кейнсианство», выступавшее за использование государственных расходов для повышения спроса в экономике и возврата к полной занятости. Решение, принятое неолибералами, предусматривало привлечение финансового сектора и опиралось на значительное увеличение частной задолженности. Соединенные Штаты как ведущая экономика, контролирующая доллар, могли бы себе позволить государственный и частный долг, в то время как в других странах дефицит государственного бюджета находился под жестким контролем Европейского союза (ЕС) и Международного валютного фонда (МВФ), и именно значительный рост долгов частного сектора (домохозяйств и компаний) подогревал экономический бум и создание «пузырей» на рынках активов, связанных с этими долгами. Существовал постоянный риск того, что ситуация выйдет из-под контроля, но считалось, что, заложив стоимость рисков в цену и, если необходимо, воспользовавшись помощью центрального банка в виде скрытой интервенции, рынок сам решит проблему задолженности и отведет экономику от обрыва.

Приватизированное кейнсианство, постоянное поощрение увеличения задолженности частных домохозяйств, которым настойчиво предлагались заемные средства с использованием закладных, кредитных карт и банковских ссуд, выработали у людей устойчивую зависимость. Как показывает Крауч, такая ситуация устраивала всех, но больше всего она отвечала интересам корпоративного сектора. Поток легких денег был необходим ему, чтобы продавать товары и услуги и получать прибыль. Участвовавшие в этом процессе крупные компании сами превратились в ведущих финансовых игроков, зависимых от банков, и в то же время в полной мере использовали открывшиеся финансовые возможности. Крауч имеет в виду то, что в современной политэкономии трудно определить интересы бизнеса. Производственный сектор не стремится освободиться от связей с финансовым сектором. В англо-американских странах, представляющих собой оплот современной капиталистической экономики, все приводится в движение именно финансами [Gowan, 2009; Baker, 2010; Green, 2013]. Комплекс интересов, сформировавшийся в современном корпоративном секторе, и его симбиотические связи с государством означают, что деловые круги не испытывают особого желания проводить коренную реструктуризацию экономики или политического курса. Крах 2008 г. был сильнейшим шоком, но он не потряс до основания веру в незаменимость действующей модели финансового роста. Устойчивая зависимость от повышения стоимости активов – от недвижимости до акций – как движущей силы экономики нисколько не ослабла, тогда как восстановление все еще определяется по старым критериям [Hay, 2013].

Бремя проведения корректировок во время рецессии легло в основном на государственный сектор. Цены на жилье упали, особенно в США, но это падение было значительно меньше, чем в других западных странах, включая Соединенное Королевство, а к 2014 г. на рынке жилой недвижимости начал созревать новый «пузырь». В отсутствие роста инвестиций в деловую активность были предприняты осторожные попытки создать условия для нового потребительского бума в англо-американских странах за счет очередного значительного увеличения кредитования. В противоположность этому, политика жесткой экономии в Европе строилась в первую очередь на сокращении государственных расходов и уменьшении доли государственного сектора. Сжатие экономики в 2009 г. привело к резкому увеличению доли государственного сектора в экономике, при том что изначально ставилась задача ее сокращения. К этому добавлялись и расходы на спасение банков. Но, хотя сокращение дефицита в государственном секторе стало проверкой фискальной политики, считавшейся необходимым элементом при закладывании основ восстановления экономики, становится понятным, что никакого восстановления не произойдет, если потребители снова не начнут брать кредиты. Лишь в этом случае компании смогут уверенно делать инвестиции. Экономика большинства западных государств подтвердила свою жизнестойкость в том смысле, что ей в конце концов удалось восстановиться. Но она все еще остается очень хрупкой [Wolf, 2013].