Текст книги "Кризис без конца? Крах западного процветания"

Кризис как системное управление

Главный политический урок кризиса 1929 г. и депрессии, охватившей США и некоторые другие страны, после 1945 г. состоял в том, что экономика стала слишком сложной и взаимозависимой, поэтому правительство уже не могло оставаться в стороне от кризиса, предоставив проведение реструктуризации рыночным силам. Теоретически это выглядело привлекательно, но на деле заканчивалось многочисленными потерями и острыми конфликтами, которые ставили под вопрос легитимность государства. Правительствам приходилось вмешиваться, чтобы смягчить последствия спада и ускорить процесс восстановления. С тех пор эта позиция была позицией по умолчанию, и события 2008 г. показали, что она осталась таковой даже спустя 25 лет после того, как начали набирать влияние неолиберальные доктрины. Йозеф Шумпетер ясно видел эту тенденцию, сильно огорчавшую его, но воспринимал ее как неизбежность. Ограничение динамики капиталистической экономики в целях смягчения последствий кризиса означало, что кризис перестал быть основным механизмом обеспечения ее конкурентоспособности. Шумпетер был уверен в том, что капитализм движется в направлении относительной стагнации и бюрократической инерции. Он оказался не прав в краткосрочной перспективе, и об этом говорится в главе VI, но выявленная им проблема не исчезла, а его предсказание, что в дальнейшем кризисы капитализма будут тщательно управляться государством, вполне оправдалось.

Во время продолжительного экономического бума 1950– 1960-х годов, который стал самым успешным периодом во всей истории западного капитализма, казалось, что нормальный цикл капиталистического предпринимательства остановился, а прежние экономические кризисы остались в прошлом. Происходившие рецессии были по старым меркам умеренными: безработица увеличивалась незначительно, а экономический рост быстро восстанавливался. Насколько это было связано с действиями правительства в управлении экономикой, остается спорным вопросом, но многие обозреватели считают, что это было революцией в понимании того, что представляет собой цикл предпринимательства при капитализме [Shonfield, 1966]. Новые органы государственного планирования теперь не менее успешно, чем экономические кризисы, но со значительно меньшими социальными потерями и потрясениями способствовали ликвидации неприбыльных и неэффективных отраслей и созданию условий для следующего экономического подъема. Государство участвовало в реконструкции и воспринималось теперь не только как арбитр между трудом и капиталом, но и как орган стратегического планирования экономики, отвечающий за создание благоприятных условий для развития предпринимательства, обеспечение финансовой защищенности граждан, внедрение технологических инноваций и новых организационных подходов [Baran, Sweezy, 1966; Galbright, 1971; Гэлбрейт, 2004]. Задача правительства состояла в обеспечении экономического роста, а идея, что процесс роста должен регулярно нарушаться в результате экономических кризисов, вызывающих резкое падение цен, банкротство многочисленных фирм и безработицу, стала считаться неприемлемой и относящейся к более ранним периодам, когда еще не был достигнут нынешний уровень развития. Как отмечалось в Отчете президента США о состоянии экономики в 1965 г., «ни один закон природы не говорит о том, что свободная рыночная экономика должна страдать от рецессий или периодической инфляции» [Council of Economic Advisors, 1965, p. 38]. Пре одоление старого капиталистического экономического цикла и создание экономики, обладающей иммунитетом от экономической катастрофы, подобной той, которая разразилась во всем мире в 1930-х годах, стало считаться чуть ли не признаком цивилизованности.

Несмотря на острые разногласия между кейнсианцами и монетаристами в вопросах макроэкономической политики, они были едины в своем отношении к кризису. И те и другие считали, что обладают инструментом, с помощью которого можно управлять кризисом и преодолевать его. Алан Гринспен, занимавший пост председателя Федеральной резервной системы в 1990-х годах, утверждал, что финансовые органы могут допускать возникновение локальных финансовых «пузырей», а потом избавляться от них, не ставя под угрозу жизнеспособность всей системы [Greenspan, 2007; Гринспен, 2014]. Считалось, что система регулирования вполне надежна и в состоянии решать любые проблемы на все более либерализированных финансовых рынках. Рост волатильности воспринимался не как проблема, а как признак здорового обновления и конкуренции. То, что финансовая система смогла пережить азиатский кризис 1997–1998 гг. и крах интернет-компаний в 2000 г., расценивалось как подтверждение доктрины Гринспена и способности органов управления международной экономикой действовать в более либерализированной среде, сформировавшейся после стагфляции 1970-х годов. Кризис 1970-х годов привел ко многим переменам в сложившемся после войны порядке, но эти перемены не затронули участия государства в управлении кризисом. После окончания Второй мировой войны президент Трумэн заявил: «В 1932 г. система частного предпринимательства была близка к краху. Существовала реальная опасность того, что американский народ выберет другую систему. Для победы в борьбе между свободой и коммунизмом мы должны быть уверены в том, что никогда не допустим повторения подобной депрессии» [Barraclough, 1974, p. 16].

Перемены были разительными и знаменовали собой один из наиболее решительных переходов от классической либеральной эпохи к либеральной коллективистской эпохе. Неолиберальная эпоха отказалась от многих аспектов либеральной коллективистской эпохи, но в некоторых важных отношениях до сих пор действуют структуры и ограничения того времени, и это особенно проявляется в том, какую роль играет «большое» государство. Несмотря на риторику некоторых своих наиболее горячих сторонников, неолиберализм, начиная с 1980-х годов и до наших дней, так и не смог восстановить некоторые основные принципы ранней эпохи либерализма. Изменилась сама идея экономического кризиса, вера в то, что в его основе лежат чисто экономические причины, а регулярное чередование подъемов и спадов в капиталистическом экономическом цикле необходимо для сохранения здорового капиталистического общества и обеспечения его прогресса. Появились особые приемы решения проблем в социальной сфере, сглаживания колебаний и поддержания, насколько это возможно, равномерности экономического прогресса [Habermas, 1976; Хабермас, 2010]. Наблюдается стремление сделать этот процесс управления еще более технократичным и деполитизированным. Избираемые политики все чаще передают полномочия невыборным специализированным органам – центральным банкам и разнообразным регуляторам. Экономические кризисы теперь сводятся к проблемам управления сложными системами, которые совсем не обязательно должны касаться граждан. Но когда ошибки в преодолении кризиса приводят к тому, что граждане неожиданно оказываются беззащитными, возникает вопрос о легитимности самой системы. Кризис переходит из экономической реальности в политическую. На первый план выходит неспособность регуляторов защитить граждан. Это может поднять гораздо более серьезные вопросы о справедливости экономического и общественного порядков.

В классическую либеральную эпоху глубоко укоренилось понимание необходимости позволить кризису развиваться собственным путем и использовать связанные с ним побочные явления, для того чтобы преподать моральные уроки добра и зла, мудрости и глупости в рыночной экономике. Читая сегодня некоторых либертарианцев XIX в., например Герберта Спенсера, попадаешь в мир совершенно иной морали. Спенсер писал: «Не очевидно ли, что среди нас имеется большое число несчастий, которые являются прямым результатом дурного поведения и не должны быть отделяемы от него?» [Spencer, 1994, p. 81; Спенсер, 2005, с. 23]. Он считал, что без периодических значительных потерь и высокого уровня незащищенности капитализм не может считаться капитализмом. Он с настороженностью относился к первым неуверенным шагам к государственному страхованию на случай потери работы, болезни, по старости, считая, что это ведет к утрате высшей ценности экономического кризиса как способа отделить годных людей от негодных и периодически избавлять общество от последних.

Таков бескомпромиссный взгляд на ответственность личности как основу свободного и прогрессивного общества, и, хотя этот вид либертарианства возродился в конце XX столетия, он так и остался течением, поддерживаемым меньшинством. Вместо этого, во всяком случае в состоявшихся капиталистических демократиях, победу одержало государство всеобщего благосостояния с его минимальными нормами социального обеспечения и социальной справедливости, правами человека и социальной демократией. Культура субсидий хотя зачастую и становится мишенью для нападок в периоды жесткой экономии, продолжает существовать, что нередко вызывает недовольство либертарианцев. Обещанному фундаментальному отступлению государства, о котором так много говорят, еще предстоит материализоваться. Это стало одним из ключевых противоречий в самом сердце неолиберального порядка.

Системный подход к управлению кризисом, скорее, присущ этатизму и чаще ассоциируется с капитализмом, построенным на развитии не рынка, а производства, где внедрение технологических инноваций и распространение технологий в масштабах мировой экономики выступают в роли главной движущей силы развития современной экономики. Кризисы лишь на время нарушают это постепенное распространение технологий. С этой точки зрения, рост любой экономики зависит от регулярного внедрения технологий, открытых благодаря инвестициям в науку и технику в ведущих странах и отраслях [Rostow, 1978]. Если следовать подобному технократическому подходу, то магия рынка оказывается не такой уж всесильной, слишком очевидными становятся все его недостатки и слабые места. Монетарные системы, налогово-бюджетная и денежно-кредитная политика отходят на второй план, уступая факторам, действующим в сфере предложения: решениям фирм инвестировать в ведущие отрасли промышленности, динамике цен на сырье, энергию и продукты питания. Именно взаимосвязь этих направлений экономики и обусловливает цикличность происходящих время от времени перебоев. Кризисы возникают в результате трения между движущимися частями механизма производственного процесса, трудностей, связанных с корректировками и согласованиями, и хотя их не всегда удается избежать, но их можно смягчить, проводя продуманную политику. Идея отделения эффективных форм от неэффективных в ходе пущенных на самотек процессов адаптации и неуправляемых кризисов считается наименее действенным методом управления в современной экономике. Кризисы будут возникать и в дальнейшем, но, с точки зрения технократов, их целью должно стать содействие корректировке системы, выявлению проблем и слабых мест, требующих внимания. Понимание сил, движущих переменами, имеет особое значение для проведения продуманной государственной политики, позволяющей активному государству предвидеть проблемы и планировать свою деятельность так, чтобы свести их к минимуму.

Крах 2008 г. показал, что проблемы финансового сектора состояли в отсутствии должного регулирования и управления. Приоритетной стала задача обеспечения управления финансами, требующего ликвидации банков там, где это необходимо, внедрения новой культуры и новых форм ведения банковского дела, отвечающих интересам реальной экономики. Финансовый сектор на протяжении многих лет считается вечной проблемой современного капитализма. Он является неотъемлемой частью современной экономики, но без жесткого контроля и подчинения потребностям промышленности и развития новых технологий он превращается в разрушительный и потенциально очень вредоносный фактор экономического развития. Свобода, предоставленная финансовому сектору в ряде крупных стран, начиная с 1980-х годов является болезнью экономики, лечение которой постоянно требует денег и которую необходимо побороть, вновь сосредоточив внимание на реальной экономике и производстве [Mazzucato, 2013].

Существует вариант технократического подхода, который в большей степени одобряет возобновление акцента на рынках, и его влияние возросло после крушения кейнсианского порядка. В нем делается особый упор на внедрении новых технологий как главного фактора экономического роста, а роли государства в планировании и управлении производством отводится меньшее значение. Государство должно обеспечить максимально возможную гибкость рынков, в частности рынка труда, чтобы стимулировать инвестиции со стороны фирм [Crafts, 2012]. При этом требуется устранение таких препятствий на пути бесперебойной деятельности рынков, как практика создания барьеров и ограничения свободного перемещения товаров и рабочей силы. Что касается прямых инвестиций правительства, то они могут быть направлены в сферу образования, с тем чтобы помочь работникам овладеть навыками, которые дадут им возможность получить работу, и чтобы устранить узкие места на рынке труда. Гибкость рынка позволит максимизировать экономический рост и гарантировать, что экономика будет расти настолько быстро, насколько она способна. С этой точки зрения после 2008 г. возникла проблема, связанная с тем, что в условиях экономической неопределенности стало сложнее проводить дальнейшую либерализацию рынков. Более того, возросли требования к повышению уровня жизни за счет увеличения минимального размера оплаты труда или замораживания цен на определенные виды товаров. Сторонники гибкого рынка цепляются за существующую парадигму, утверждая, что финансовый кризис не привел к изменениям в неолиберальной экономической политике со стороны предложения и что экономика требует еще большей приватизации, дальнейшего развития рыночных отношений и отмены мер регулирования.

Кризис как управление рисками

Все большее значение в управлении кризисами приобретает оценка риска. В ее основе – коренное отличие риска от неопределенности [Knight, 1964; Найт, 2003; Bernstein, 1996; Бернстайн, 2008]. Управление рисками имеет дело с вероятностями, и во многих направлениях практической деятельности, например в страховании, разработаны способы очень точного расчета риска. Примером могут служить актуарные таблицы. Оценка риска теперь стала стандартной процедурой в работе самых различных организаций, а режимы управления рисками значительно отличаются друг от друга с точки зрения сложности и комплексности [Hood, 2001]. Управление рисками представляет собой попытку построить прогноз на будущее и показать людям более определенную картину развития дальнейших событий. Однако не все виды неопределенности можно снизить таким образом. Риск можно рассчитать, а настоящую неопределенность – нет. Модели, которыми пользовались финансовые трейдеры и регуляторы во время финансового бума, вполне подходили для измерения определенных рисков, но были совершенно бесполезны в случаях, когда имела место значительная неопределенность, связанная с финансовой деятельностью [Haldane, 2012]. Системный риск, сопряженный с новыми финансовыми практиками, оставался непонятым: в модели он заложен не был, и потому на самом деле был никаким не риском, а одной из форм неопределенности, обусловленной сложностью развивающейся системы, неопределенностью, от которой было невозможно защититься, потому что ее никто не предвидел. После финансового краха центральные банки и регуляторы приложили значительные усилия для разработки моделей, которые учитывали бы системный риск и могли бы заранее оповещать о назревающих угрозах. Но уроки всех финансовых кризисов прошлого свидетельствуют о том, что в конечном счете люди забывают то, что было раньше, а меры предосторожности, введенные после предыдущего кризиса, начинают казаться им скучными и ненужными, и в результате эти меры отменяют [Kindleberger, 1978; Киндлбергер, Алибер, 2009; Reinhart, Rogoff, 2009; Рейнхарт, Рогофф, 2011]. До тех пор пока устройство политических экономий будет характеризоваться глубокими структурными противоречиями в системах управления, роста и распределения, всегда будет сохраняться значительная неопределенность в отношении работы системы, которая никогда не будет познана, а следовательно, сохранится и вероятность нового серьезного кризиса [Hay, Payne, 2013]. 23 октября 2008 г. Алан Гринспен в своем выступлении перед Комитетом по надзору и правительственным реформам США сказал:

За последние десятилетия сложилась разветвленная система управления рисками и ценообразованием, вобравшая в себя лучшие достижения специалистов в области математики и финансов, дополненные передовыми достижениями в области компьютерной и коммуникационной технологий. Нобелевской премией было отмечено открытие модели ценообразования, во многом определившей развитие рынка деривативов. Современная парадигма управления рисками господствовала на протяжении десятилетий. Однако вся эта интеллектуальная конструкция рухнула летом прошлого года [Greenspan, 2008].

Измерение рисков составляет важную часть кризисного управления, но сложность устройства международного рыночного порядка росла быстрее, чем способность моделей регуляторов или трейдеров понять ее.

Кризис как смена политических парадигм

Государственная политика определяет политическую реакцию на кризис. В условиях устойчивого режима политика проводится в рамках относительно неизменного набора целей, допущений, параметров и инструментов, которые, вместе взятые, и составляют политическую парадигму. Если верно, что реакция на кризис может вызвать коренные перемены, то одним из способов понять смысл этих перемен будет рассмотрение изменения политических парадигм. Аналитику важно отделять заявления политических деятелей, которые могут преувеличивать значение происходящих перемен, от свидетельств, действительно подтверждающих произошедшие изменения. Одно из наиболее авторитетных объяснений того, каким образом происходит смена политических парадигм, было предложено Питером Холлом, который проводит различие между изменениями первого, второго и третьего порядков. К изменениям первого порядка относятся перемены в параметрах политических инструментов, хотя цели политики и сами инструменты остаются прежними. При изменениях второго порядка происходит смена как самих инструментов, так и их параметров. Изменения третьего порядка ведут к полной замене инструментов, их параметров и политических целей. Лишь при изменениях третьего порядка, утверждает Холл, можно говорить о смене парадигмы [Hall, 1993].

Холл применил этот подход в отношении перехода от кейнсианства к монетаризму. Смена инструментов и параметров политического режима, вызванная провалом политики или в ответ на чрезвычайные ситуации, происходит достаточно часто. Изменения, связанные с допущениями и целями политики, имеют место намного реже и выходят за рамки кризисного управления: здесь требуется перегруппировка сил и переосмысление базовых допущений, что ведет к становлению новой политики по отдельным направлениям, даже если при этом сохраняются многие другие элементы [Kaletsky, 2010]. Настоящая смена парадигмы в политической экономии происходит лишь в случае проведения коренных изменений на всех уровнях, включая международный и национальный рыночный порядок. Здесь всегда присутствует некая преемственность: изменяются не все элементы, и не все они изменяются одновременно. Многие изменения происходят постепенно и приобретают практическое значение задолго до того, как будут признаны в качестве новых направлений.

Язык политических парадигм напоминает нам о том, что кризисы признаются таковыми посредством дискурса. И изменение того, как мы определяем ситуации, влечет за собой совсем другую ответную реакцию и другое понимание. С точки зрения дискурса кризисы отличаются от неподвластных человеку природных катастроф. Они социально конструируются посредством языка и дискурса и потому не существуют в объективном измеримом смысле. Они всегда конструируются из определенных интерпретаций и убеждений. Отсюда следует, что не может существовать единого взгляда на кризис: их всегда много, как много и участников с различными интересами, знаниями и убеждениями. Кризис существует тогда, когда достаточное количество людей верит в его существование и действует, исходя из этого убеждения [Hay, 2011].

Следовательно, кризисы конструируются из множества различных дискурсов, каждый из которых может подчеркивать их различные аспекты, приписывать им разные причины и отстаивать различные реакции на одно и то же событие. Тот или иной дискурс в определении кризиса становится доминирующим не только в силу своей убедительности, способности заставить взглянуть на кризис именно с предлагаемой точки зрения, но и потому, что ему удается обеспечить легитимацию определенного образа действий. В подавляющем большинстве случаев это означает, что кризис определяется дискурсом, который доминировал до того, как кризис случился, и остался доминирующим после кризиса. То, каким образом определяется кризис и какой ответ на кризис получает одобрение, служит подтверждением существующих структур власти [Blyth, 2013].