Текст книги "Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера"

Во-вторых, отец ценил стабильность и спокойствие. Он никогда бы не справился с бесконечными ночными переписываниями композиций, которые несдержанный режиссер хотел получить еще вчера. Но послушайте отцовскую оркестровую музыкальную поэму «Аврора». Я сыграл ее однажды для кинорежиссера Кена Рассела, который назвал ее эротическим мини-шедевром. А режиссер «Влюбленных женщин» знает, о чем говорит.

У меня есть еще одно очень яркое воспоминание об отце. До того, как мы пошли смотреть «Юг Тихого океана», он поставил мне песню Марио Ланца «Some Enchanted Evening». Он включал ее три раза подряд, и слезы катились из папиных глаз. На третий раз он пробормотал что-то о том, как издатель Ричарда Роджерса сказал ему, что с этой песни начнется послевоенный бэби-бум[4]4
  Представителем компании Williamson Music Роджерса и Хаммерстайна был Тедди Холмсом из Chappell’s. Он был музыкальным издателем и моего отца.


[Закрыть]. Когда песня закончилась, отец посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Эндрю, если ты напишешь что-нибудь хоть в половину такое же прекрасное, как эта песня, я буду очень, очень гордится тобой».

В тот вечер начался мой роман с музыкой Ричарда Роджерса. Я ложился спать, а его мелодия продолжала звучать в моей голове. К сожалению, мы больше никогда не поднимали вопрос о том, смог ли я в своей дальнейшей карьере хотя бы наполовину приблизиться к «Some Enchanted Evening».

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ мама была уверена, что мои таланты кроются в чем-то другом. Так что под маминым неусыпным присмотром я быстро обогнал младшие классы Вестминстерской школы. И к одиннадцати годам уже учился в классе, где некоторые ребята были почти на два года старше меня.

Учитывая то, что я был младше других мальчишек, абсолютно неспортивен, по-прежнему играл классическую музыку и был зубрилой, не удивительно, что меня травили. Мне нужно было как-то это исправить. Идея родилась достаточно нестандартным способом.

В то время Вестминстерская начальная школа располагалась на площади недалеко от вокзала Виктория, в двух остановках метро от станции Южный Кенсингтон. Бог знает, что современные родители подумали бы о пути в школу, который состоит из поездок в переполненных вагонах и пешей прогулки мимо магазина с таблетками «Iron Jelloids» и первого кинозала для геев Biograph. Но именно таким был мой ежедневный маршрут.

Тем утром какой-то шизик попытался облапать меня в намертво переполненном вагоне метро. Я был слишком потрясен происходящим, чтобы что-то предпринять. Но я пришел в ярость, я был настолько зол, что мне в голову пришла такая грандиозная идея, что ее вполне можно назвать озарением. Как бы то ни было, моя школьная жизнь изменилась.

В тот же день должен был состояться итоговый школьный концерт. Я должен был сыграть какое-то занудное произведение Гайдна. И именно этот момент я выбрал для кардинальных перемен. Я поднялся на сцену и объявил о смене программы. Зрители были заинтригованы.

«Сегодня, – сказал я, – я сыграю несколько собственных сочинений, которые описывают каждого школьного учителя».

Теперь все внимание было приковано ко мне. Я сыграл несколько композиций, написанных для «Харрингтон Павильон», и каждую из них посвятил конкретному учителю. После первой из зала раздались несколько озадаченные аплодисменты. После второй они усилились. Во время четвертой песни они уже не смолкали. Когда же я добрался до шестой, которую адресовал директору, даже учителя захлопали в ладоши.

В конце началось нечто невообразимое. Мальчишки кричали: «Ллойди, Ллойди!» Я больше не был зубрилой, я стал Эндрю. Я стал Эндрю благодаря музыке.

БЫЛО БЫ СЛИШКОМ ПРОСТО написать здесь, что именно в тот момент я понял, что музыка – это мое призвание. Это не так. Музыка была невероятно важной частью моей жизни, моим убежищем, но она не была моей главной страстью. Я ровно в такой же степени был влюблен в архитектуру, а живопись занимала почетное третье место в моем сердце.

Моя любовь к разрушенным замкам и церквям возникла достаточно рано, о чем говорят альбомы, собранные, когда мне не было и шести лет. Они состоят из путеводителей, открыток и совсем детских записей о церквях и замках в окрестностях Саутгемптона и Портсмута. Я интересовался именно этими местами, потому что там, в типичном для двадцатого века доме, одном из тех на южном побережье, что должны быть немедленно снесены, жила папина сестра Марли.

Я почти уверен, что моя страсть к архитектуре пробудилась в Вестминстерском аббатстве. Несколько лет назад я был приглашен на очень важную встречу, где обсуждали будущее аббатства. Тогда декан аббатства предъявил письмо, найденное местным архивистом. Письмо было от семилетнего меня, в нем я предлагал передать свои скромные накопления фонду аббатства. «Какой одаренный ребенок» – было написано на лицах собравшихся за столом.

Впоследствии я много раз обсуждал сотрудничество с аббатством, но они всегда пропускали мимо ушей мои указания на то, что люстры, висевшие в церкви в 1960-х, были варварски проданы какому-то отелю в Вегасе.

Я всегда буду благодарен родителям за то, что они потворствовали всем моим детским одержимостям. Каждые каникулы мы ездили в те места, где были здания, на которые я хотел взглянуть. Одно лето мы провели в съемном доме рядом с огромным сталелитейным заводом в Порт-Толботе в Уэльсе. Просто я очень хотел провести время в аббатстве Маргам, где, кстати, есть прекрасная оранжерея.

Самые лучшие каникулы я провел в Йоркшире. Ваше сердце должно быть сделано из йоркширского гранита, чтобы его не пленили потрясающие развалины Фаунтинского аббатства. Моим любимым было аббатство Ривол. Как выглядело это место до того, как прихвостни Генриха VIII развалили средневековый шедевр? Воображение бушует. Виды аббатства, открывающиеся из славного парка середины восемнадцатого века, – это Англия в своем райском обличии.

Что не было райским, так это один случай, который я до сих пор не могу пережить. Родители однажды взяли меня и Персея в Ричмонд Касл. Там было достаточно мало людей, так что мама спустила кота с поводка. Внезапно с диким шумом в замок ворвалась целая орава курсантов из местного военного лагеря. Они увидели нашего кота и погнались за ним по винтовой лестнице одной из башен. Отец, конечно же, пытался защитить Персея. Даже сейчас я испытываю некоторый страх перед военными. Конечно, в юности это усугублялось боязнью призыва, который все еще действовал в Британии в то время. А десять лет спустя я всем сердцем сочувствовал американским призывникам во время войны во Вьетнаме.

Тем жарким летом 1955 года этот инцидент и устрашающие заголовки к статьям о Суэцком кризисе поселили в моей голове пугающие мыли о том, что однажды я вместе со своим маленьким театром и средневековыми зданиями буду уничтожен дикой неконтролируемой силой. Это был первый раз за все каникулы, когда я молился перед сном.

Очень скоро театры пополнили список аббатств, соборов, поместий и всего того, что я так любил в детстве. В 1950-х появились первые телевизоры. И театры, которые были неотъемлемой частью довоенной жизни Британии, превратились в унылые бесполезные остывающие трупы. Театр за театром сдавались на милость неприятеля. Но я находил их тяжелое положение неотразимым. Некоторые театры буквально превратились в руины.

Помню, как залезал в заброшенный театр Bedford в лондонском Камдене. Этот театр был прославлен в начале двадцатого века художником Уолтером Сикертом, который нарисовал его ярким и полным жизни. Но в мое посещение дождь лился через отверстие в прохудившейся крыше… Спустя два года все это превратилось в одно лишь воспоминание.

Некоторые счастливчики избежали смерти, будучи превращенными в телестудии. Челси Пэлас был как раз одним из них. Я был там на записи популярного тогда комедийного сериала «The Army Game». Зрительный зал был поднят до уровня сцены и превращен в огромный плоский пол, по которому вокруг крохотных съемочных площадок перемещались огромные камеры.

В конце 1950-х такие шоу стали показывать в прямом эфире. На некоторое время и «Харрингтон Павильон» превратился в телестудию. Но здравый смысл победил достаточно быстро, и новый театральный сезон был открыт грандиозным мюзиклом «The Weird Sisters» по «Макбету».

Сейчас Челси Пэлас превратился в очередной торговый центр. Но что бы театральный продюсер поставил в таком замечательном месте теперь?

И ВСЕ ЖЕ была программа, поразившая меня по-настоящему – воскресное ночное рок-н-ролл шоу «Oh Boy!». Его неоспоримое преимущество было в том, что его снимали в театре. В прекрасном старом театре Хакни Эмпайр, по невероятному совпадению спроектированном тем же архитектором, что работал над Лондон Палладиум, Фрэнком Мэтчемом. Шоу снимал режиссер Джек Гуд, который впоследствии спродюсировал «Поймай мою душу», рок-драму по «Отелло». Гуд использовал в шоу зрителей, как будто они были частью съемочной группы. Камеры то и дело перескакивали со сцены на кричащих в исступлении девушек, которые приветствовали британских звезд под псевдонимами вроде Дикий, Неудержимый, Яростный. Невероятной была аккомпанирующая группа Lord Rockingham’s XI с их хитроумной хореографией. Я уверял маму, что Брамс будет намного убедительнее, если классические оркестры будут делать нечто подобное. Годы спустя Клифф Ричард рассказал мне, как подготавливалось каждое шоу, и как все было срежиссировано вплоть до самых мелочей.

Шоу «Oh Boy!» произвело неизгладимое впечатление на меня. С его появлением рок-н-ролл стал синонимом музыкального театра, и «Харрингтон Павильон» вскоре оказался в пылу рок-постановок.

К тому времени, как мой возраст стал двузначным, Джулиан превратился в гения полуразмерной виолончели. Слово «вундеркинд» перекрывало любой шум на Харрингтон-роуд 10, и неудивительно, что мама полностью переключилась на моего младшего брата. Несмотря на это мы оба поступили в субботнюю детскую школу в Королевском музыкальном колледже. Я – со своей сияющей валторной.

Но, как мама и опасалась, я был в лучшем случае проблемой, если не катастрофой. Так что она плюнула на мою академическую карьеру, а за ней и я, воодушевившись эпизодом со школьным концертом. Мысли обо мне как о самом юном королевском стипендиате в Вестминстерской средней школе испарились без следа. Я даже не пробовал участвовать в стипендиальном конкурсе под названием «The Challenge». Маминым единственным утешением было то, что я поступил в Вестминстер в двенадцать лет, на целый год раньше, чем другие дети. Тем временем, я все чаще бывал в компании своей восхитительно озорной тетушки Ви.

3
Тетушка Ви

Небольшое напоминание: тетушка Ви была маминой старшей сестрой. Она была замужем за доктором Джорджем Кросби, неряшливым и несколько высокомерным врачом, у которого бабушка Молли некоторое время работала секретаршей. Ви называла его «Потто», и это было действительно подходящее прозвище. Кажется, словосочетание «важная шишка» было придумано специально для него.

Ви, Джордж и рыжий кот Купер жили на верхнем этаже дома на Уэймут-стрит, прямо над дядиной работой. В месте достаточно близком к главной медицинской улице в Лондоне – Харли-стрит, но более дешевом и приятном.

Я сбегал к ним при каждом удобном случае. Квартира или «мезонет», как Джордж называл его, казалась невероятно гламурной (моя тетушка сказала бы «модной») после грязной и шумной Харрингтон-роуд.

Наверху у них была гостиная, вход из которой в соседнюю комнату был выполнен в виде невероятно модной арки. Там стоял стерео проигрыватель, и тетушка ставила те латиноамериканские хиты пятидесятых, которые направо и налево демонстрировали чудеса стереофонического звучания. У них была столовая с баром и винным шкафом, где Джордж хранил свою коллекцию Бароло. До этого единственные винные бутылки, которые я видел, служили подсвечниками. Была кухня Ви с приправами, луком, чесноком и вином, где она придумывала рецепты для современных женщин.

В 1956 году она написала и опубликовала кулинарную книгу «The Hostess Cooks», подписав девичьей фамилией – Виола Джонстон. Ее главная идея заключалась в том, что в пятидесятые уже мало кто мог позволить себе помощь домработниц. И рецепты в книге были такие, что женщина могла появиться из кухни без потекшей туши и с блюдом, как будто у нее в рабстве трудится армия шеф-поваров, и при этом успеть отдохнуть. Это все было так непохоже на брюссельскую капусту Харрингтон-роуд.

Также там были трое друзей Ви. Среди них – Тони Ханкок из знакового ситкома «Hancock’s Half Hour». Ви однажды привела меня к нему домой, где он учил попугая говорить: «Идите к черту, миссис Уоррен». Миссис Уоррен была домработницей, которую Тони ненавидел. Так что он придумал этот способ, чтобы она уволилась. Но она этого не сделала. Позже тетушка Ви рассказала мне, что в один прекрасный день попугай заорал «У Ханкока нет яиц».

Другой друг – режиссер Рональд Ним, тот самый легендарный оператор Дэвида Лина, который снял такую британскую классику как «Большие надежды». Однажды мне довелось работать с ним на фильме «Досье ОДЕССА». Там был Вэл Гест и его потрясающая жена-актриса Иоланда Донлан. Я был в полном восторге от нее, ведь она играла главную роль в «Expresso Bongo» с Клиффом Ричардом. Фанатов балета может удивить, что рок-н-рольные номера в этом фильме ставил сэр Кеннет Макмиллан, еще один человек, с которым меня не раз сведет профессия.

Несколько лет спустя в фильме «Миллион лет до нашей эры» Вал открыл Ракель Уэлч. Именно он создал узнаваемый образ мисс Уэлч в замшевом бикини, который потом использовал на рождественских открытках. Я до сих пор храню свою.

Наконец, в доме Ви можно было встретить Виду Хоуп, театрального режиссера, которая имела огромный успех с «Приятелем», одним из немногих британских мюзиклов пятидесятых, добравшихся до Бродвея. Юная Джули Эндрюс играла в нем главную роль и именно после «Приятеля» ее позвали играть в «Моей прекрасной леди». Я помню, с какой страстью Вида поливала бродвейский мюзикл, который только что посмотрела: «Тошнотворное шоу с пятидесятипятилетней женщиной, которая притворяется восемнадцатилетней монашкой; плюс масса сладеньких миленьких детей». Она, конечно же, говорила о Мэри Мартин в «Звуках музыки».

Сейчас уже сложно понять и объяснить, насколько низко упали Роджерс и Хаммерстайн в глазах британской интеллигенции. Но я до сих пор помню, как отец моего школьного друга считал меня полным идиотом, потому что мне нравилась «сентиментальная чушь» под названием «Carousel». Он собрал целую подшивку гадких рецензий и однажды с удовольствием показал мне одну, где Джон Барбер называет мюзикл «чересчур приторным».

Я, конечно, ходил на «Приятеля», но, честно говоря, до сих пор не уверен на его счет. Это был очередной ностальгический британский мюзикл, который просто закопал себя перед приливной волной рок-н-ролла. Хотя он был значительно лучше, чем тот же самый «Salad Days». Меня потащила на него моя крестная мать Мейбл, впоследствии отрекшаяся от меня, после того как Персей уничтожил ее меховую лисью накидку, оставленную на мое попечение. Тогда я думал, что «Salad Days» – как раз такое шоу, от которого я избавлюсь в первую очередь, если когда-нибудь буду работать в театре.

АТМОСФЕРА на Уэймут-стрит 28 была совершенно противоположной домашней. Тетя Ви действительно смыслила в домашнем интерьере, о чем мои родители в принципе не слышали. И именно тетя Ви научила меня готовить. В процессе я узнал несколько отборных фразочек, которые едва знали другие мальчики моего возраста, не говоря уже о том, чтобы их понимать. Но что действительно толкнуло меня в объятия тетушки Ви, была мамина последняя одержимость, которая глубоко повлияла на всех нас. Могу с уверенностью сказать, что семья уже никогда была такой, как прежде. И имя этой одержимости – Джон Лилл.

Джону Лиллу было шестнадцать лет, а Джулиану всего девять, когда они встретились в субботней детской школе при Королевском музыкальном колледже. Джон Лилл был школьной звездной, концертным пианистом, и ему суждено было стать первым британцем – лауреатом Международного конкурса имени Чайковского в Москве. Несмотря на то что между Джоном и Джулианом была разница в семь лет, они каким-то образом достаточно подружились, чтобы брат позвал его к нам на Харрингтон-роуд. И тогда произошла встреча Джона с нашей мамой. Встреча, изменившая жизнь каждого из нас.

Легко объяснить, почему Джон со своей биографией так заинтересовал маму. Джон Лилл родился в рабочей семье, которая жила в захудалом районе на северо-восточной окраине Лондона, в Лейтоне. В одном из тех бедных домов, которые сейчас продаются за сотни тысяч фунтов, но таков жилищный кризис в Лондоне. Джон был отобран для учебы в местной гимназии, но преуспел он в игре на фортепиано. Он выиграл юношескую стипендию в Королевском колледже и отныне наскребал на поездки туда, играя в одном из самых суровых баров Ист-Энда. Владелец бара наверняка объявлял Джона следующим образом:

– Парень, ты знаешь, что у тебя яйца торчат?

– Нет, но напойте мелодию, и я все поправлю, – должно быть, отвечал ему Джон.

Наконец в жизни матери появился юный музыкальный гений, которого она так долго искала. Или, что еще лучше, нашелся бальзам, способный излечить ее душу после многочисленных уроков для привилегированных учеников Уэтерби. Мама познакомилась с родителями Джона, подвозив его как-то раз домой из Колледжа. Вскоре и мы с Джулианом очутились в Лейтоне, чтобы своими глазами увидеть дом семьи Лиллов «в трущобах», – мама никогда не церемонилась в выражениях.

У этого всего было и другое роковое последствие. Пока мама предавалась своим самым лучшим намерениям, мы с Джулианом совершенно свободно шатались по улицам Лейтона и вскоре открыли для себя местный футбольный клуб «Лейтон Ориент», лондонскую темную лошадку. Несмотря на то что «Ориент» какое-то время был на высоте в одном из сезонов, мы, его болельщики, не избалованы оглушительным успехом. По большей части потому, что его никогда и не было. Но, однажды выбрав команду, ты остаешься с ней навсегда. Мы с Джулианом до сих пор болеем за «Ориент», и как раз в тот момент, что я пишу эти слова, они к моему несчастью вылетели из Футбольной лиги.

Годы спустя именно в клубе «Лейтон Ориент» я получил по-настоящему мудрый совет. Примерно в то время, когда в Великобритании вышел сингл «Иисус Христос – суперзвезда», я был приглашен на ланч в клуб его тогдашним президентом Бернардом Делфонтом. Берни, в последствии Лорд Делфонт, был сводным братом Лью и Лесли Грейдов. Втроем они контролировали британский шоу бизнес. Берни владел театрами, Лью занимался лучшими фильмами и телевизионными шоу, а Лесли был агентом многих знаменитостей. Это было, как сейчас говорят, сделкой «360 градусов», охватывающей все сферы заработка артиста. Поэтому я был несколько взволнован, получив приглашение посмотреть домашнюю игру от самого влиятельного человека в британском театральном мире. «Лейтон Ориент» конечно же продул. Но именно тот разговор после разгромной игры я вспоминаю чаще всего:

– Мальчик мой, можно я дам тебе один совет?

– Конечно, мистер Делфонт, – ответил я.

– Зови меня Берни.

– Хорошо, Берни.

– Я слышал несколько твоих песен и чувствую, что ты далеко пойдешь. У меня есть один совет для тебя, мой мальчик. Ты ведь не еврей?

– Нет, боюсь, что нет.

– Ты не один из тех сектантов?

– Нет, я…

– Неважно. Я все равно скажу тебе, – он сделал паузу, – никогда, мой мальчик, никогда не покупай футбольный клуб.

С того дня Берни стал другом, на которого я всегда мог положиться. Именно Берни годы спустя помог нам с Камероном Макинтошем, когда мы не могли заполучить подходящую для «Кошек» сцену.

СТРЕМИТЕЛЬНО мама ввела Джона в нашу семью. В этом были свои плюсы. Когда Джон занимался у нас дома, я иногда заглядывал в его ноты и открывал для себя огромное количество музыки, которую без него я никогда бы не узнал. А его способности не могли не вдохновлять. Но теперь на летних каникулах он всегда был с нами. Я уверен, Джону вся эта ситуация тоже казалась неловкой, но он готов был принять все, что делала моя мама. И, какие бы чувства мы с Джулианом ни испытывали, у нас появился старший брат. У нас не было выбора, как и у отца. Ему нравился Джон, и он признавал его исключительные таланты, особенно в интерпретировании Бетховена. Но, я думаю, такому спокойному и сдержанному человеку было сложно смириться с тем, что все внимание и амбиции его жены были теперь направлены на кого-то другого.

История с Джоном Лиллом все еще находилась в развитии, когда осенью 1960 года в возрасте двенадцати с половиной лет – на год младше своих одноклассников и будучи испуганным до глубины души, – я начал свой первый семестр в Вестминстерской школе. Школа в 1960–1965 годах напоминала меня: любопытное сочетание бунтарства, традиций, вздорности и нервозности, скрепленное академическими успехами. Хотя последнее не относилось ко мне напрямую. Считается, что школа была основана Елизаветой I в 1560 году. На самом же деле она существовала задолго до появления самой известной рыжеволосой правительницы. Это было одним из редких добрых дел, совершенных Генрихом VIII, помимо якобы написания «Зеленых рукавов» («Greensleeves»). После того как он аннексировал и разграбил монастыри в 1536 году, он столкнулся с дилеммой относительно судьбы Вестминстерского аббатства, потому что именно там короновали монархов. Разрушение аббатство повлекло бы за собой множество неудобств, так что школа стала закономерной частью Вестминстерского расклада.

Место, где располагается школа, прекрасно передает ее характер. Вестминстер находится в самом центре британских традиций. Именно там коронуют монархов. Королевские стипендиаты – по закону – первые, кто провозглашает «Боже, храни кого-то там», когда он или она коронуется. Вестминстерским стипендиатам по сей день позволено посещать дебаты в Парламенте. Если бы вы были учеником школы в мое время, вы могли бы провести время в очереди на прощании с Уинстоном Черчиллем, поприсутствовать на заседании, на котором легализовали гомосексуальные отношения, и стать свидетелем, как Дело Профьюмо низвергло правительство Макмиллана.

По прибытии в школу новичкам нужно было выбрать два дополнительных предмета, чтобы разбавить стандартный рацион из математики, французского и так далее. К моему сожалению, истории не было среди предложенных вариантов. Вестминстерские дети не изучали начальные курсы истории, так как главный преподаватель истории считал их бесполезными. Так что я выбрал древнегреческий, который возненавидел, и биологию (нужно было выбрать один естественнонаучный предмет), которая была для меня таким же греческим.

Во время первых двух недель в сем заведении вас сопровождает мальчик на год старше, который должен познакомить вас со всеми правилами и тонкостями школы, где вам предстоит провести следующие несколько лет. На самом же деле вам рассказывают о легендарных директорских побоях и садистских выходках физкультурника Стюарта Мюррея. Я был знаком с этим ублюдком. Он практиковал подобные методы, но в меньшем масштабе, в подготовительной школе, и привил мне полное отвращение к спорту, которое, правда, было частично развеяно инструктором по плаванию Мимозой в 1970-х. Не думаю, что я злопамятен по своей природе, но, когда годы спустя я прочитал в школьном журнале о смерти Мюррея, я написал две мелодии и открыл бутылку вина за обедом.

Во время первого семестра я старался держаться в тени, но мой план провалился, когда я посмотрел школьное рождественское представление. Оно показалось мне невероятно изощренным. Но ни одна из композиций в нем не была оригинальной. Я пропустил пасхальный семестр, но к лету я был готов к нанесению удара. Я решил сыграть ту же карту, что и раньше. Венцом летнего семестра был ежегодный школьный концерт. Я записался на него в качестве пианиста.

В то время как добитловская эпоха подходила к концу, в британских чартах обитало несколько местных диковин. Среди них был не кто иной, как Расс Конуэй. Мистер Конуэй был достаточно симпатичным геем. Он играл на барном пианино в телепередачах со своей застывшей улыбкой, чему совершенно не мешало отсутствие двух зубов, потерянных во время какого-то инцидента на флоте. Он также написал несколько композиций, занимавших первые места в хит-парадах. Самая известная среди них – «Side Saddle». Джон Лилл играл некоторые его произведения во время своих выступлений в баре.

На концерте я сыграл собственную композицию в стиле Конуэя. Желаемый эффект был достигнут. После двух повторов на бис завуч сказал, что это могло бы принести всем пользу. И на следующее утро я был вызван к директору. Он сказал, что один старшеклассник ставит ежегодное представление для следующего семестра. И ему нужны песни. Он спросил, хотел бы я познакомиться с ним. Вот так я познакомился со своим первым поэтом-песенником и собрался сочинять свой первый мюзикл.

Он назывался «Золушка на бобовом стебле» («Cinderella up the Beanstalk»), а имя моего поэта было Робин Барроу.

Временами появлявшаяся во мне самоуверенность, как правило, задерживалась ненадолго. Будучи уверенным, что я – божественный подарок миру мелодий, я с любезной помощью Тедди Холмса, папиного издателя в Chappell Music, написал письмо не кому иному, как Ричарду Роджерсу. Он действительно получил его и, к моему удивлению, пригласил меня на лондонское открытие «Звуков музыки» в театре Palace. Так что 19 мая 1961 года я оказался на первой в своей жизни премьере. Сидя в одиночестве на заднем ряду галерки, я был потрясен музыкой. Однако, высокомерная маленькая заноза, я написал в программке напротив песни «Climb Ev’ry Mountain»: «Не так хороша, как “You’ll Never Walk Alone”». И все же я знал, что песни, которые я слышу, станут вечными хитами.

К сожалению, лондонские критики не разделили мое восхищение премьерой. Я узнал об этом от своих так называемых школьных друзей, которых встретил на следующее утро. Специально для меня они аккуратно разложили все отзывы на столе в комнате отдыха. «Смотри, Ллойди, что они сделали с твоим кумиром», – кричали одноклассники. Именно тогда я впервые испытал чувство, затмившее очарование премьеры. Но, по крайней мере, я усвоил первый урок в творческой рекламе. В одном из отзывов было сказано: «Если вы диабетик, тоскующий по сладостям, введите себе повышенную дозу инсулина, и вы не сможете устоять перед “Звуками музыки”».

«Вы не сможете устоять перед “Звуками музыки”», – на протяжении восьми лет гласила растяжка на театре Palace.

НАЧАЛИСЬ РЕПЕТИЦИИ НАШЕЙ «ЗОЛУШКИ». Я был мальчиком из младших классов, ставившим шоу со старшеклассниками и песнями, слова к которым написал школьный староста. Неудивительно, что первые две репетиции были для меня более чем пугающими. В то время законы старшинства в школах были очень суровы. И было поразительно, как однажды войдя в рабочий ритм, все эти условности были забыты. Мелодии предлагались, критиковали, переписывались, обсуждались. Песни репетировались, сокращались, восстанавливались и снова сокращались. Оказалось, что у нашего завуча довольно неплохой голос, так что, не в силах отказать, я дал ему несколько желанных партий. Впервые в жизни я занимался тем, что дало мне почувствовать себя счастливым, – постановкой мюзикла. Мы показали шоу три раза. Я играл на фортепиано за кулисами, и каждый раз я гордился собой все больше.

Два происшествия затмили собой Рождество. Первое – новость из Италии о том, что тетушку Ви выставили из Пизанского собора за то, что она показала грудь священнику, сказавшему, что у нее слишком открытое платье. Второе произошло на Рождество. Мама привела нас с Джулианом на утреннюю рождественскую службу в Central Hall в Вестминстере. При этом она опрометчиво оставила бабушку Молли ответственной за рождественскую индейку. Я предлагал последить за духовкой, чтобы бабушка могла насладиться папиной игрой и хором, но моя инициатива была проигнорирована. На протяжении всей службы я волновался о судьбе индейки и стремился как можно скорее попасть обратно на Харрингтон-роуд. Так что маме пришлось отвезти меня домой, оставив папу и Джулиана на попечение соседа, который должен был подвезти их после небольшого чаепития.

Мама включила радио, и из автомобильных колонок полилась музыка, которая заставила меня напрочь позабыть об индейке. Это была пятая минута «Тоски» Пуччини. Я был полностью захвачен ею. Я не мог понять и слова (возможно, и к лучшему, потому что, чем больше вникаешь в сюжет «Тоски», тем более неприятной она оказывается), но я никогда не слышал ничего более театрального и мелодичного. Мама объяснила, в чем там дело, когда мы приблизились к концу первого акта «Te Deum», паркуясь на задворках французского лицея. Сейчас я понимаю, почему «Te Deum» затронул каждый нерв в моем теле. Моя любовь к викторианской церковной архитектуре по силе равнялась пристрастию к декадансу «высокой церкви». И, если какое театральное действо описывало это, то только «Te Deum» из «Тоски». Я до сих пор в тайне мечтаю поставить этот отрывок. Но, увы, вряд ли вам удастся увидеть мой режиссерский дебют из-за переизбытка церковных благовоний.

К моему сожалению, мама заметила на противоположной стороне папу с Джулианом и сказала, что «”Тоска“ ”Тоской“, но пришло время дарить подарки». Я упросил ее разрешить мне остаться в машине. Она сказала что-то вроде: «Я полагаю, музыка важнее Рождества»; и напомнила мне закрыть потом машину ключом, который оставила в зажигании. С этими словами она присоединилась к семейным торжествам. Зачарованный, я слушал второй акт, в то время как в машине становилось все холоднее и холоднее. И я был так же холоден, как воздух снаружи, когда услышал, как я выяснил впоследствии, арию «Vissi d’arte». К моменту, когда зазвучали римские колокола третьего акта, я был полностью уничтожен. Это была подлинная театральная музыка, о какой я и не смел мечтать. У меня не было слов, чтобы выразить восхищение. И в этот самый момент мое оцепенение было прервано сильнейшим ударом в ветровое стекло.

Вы должны взглянуть на ситуацию с точки зрения полицейского. Перед ним был тринадцатилетний мальчик, обливающийся слезами в машине, из которой на всю громкость раздавалась опера, и все это – в разгар Рождества. Скажем, не самое обычное зрелище для полицейского, особенно в Рождество. Более того, мальчик выглядел крайне возмущенным, даже агрессивным, когда его попросили выключить радио и объясниться. В итоге полицейский вроде как поверил моей истории с оговоркой: «Я поверю тебе на этот раз, но только потому что сегодня Рождество». И разрешил мне идти только с условием, что он проводит меня до входной двери.