Текст книги "Невероятная история Макса Тиволи"

– Элис, мистер Тиволи пришел проверить… побелку, вы сказали? Поздоровайся, дорогая, и, будь добра, вытри руки. Спасибо.

Волосы моей девочки были уложены в пышную прическу, и Элис производила впечатление самой настоящей женщины. Она поднялась с дивана и отложила книгу («С Земли на Луну», именно такое расстояние и разделяло нас в тот миг, любимая).

– А-а, здрасте, мистер Тиволи, – ехидно сказала она, с улыбкой пожимая мне руку. Точно так же она здоровалась и со всеми остальными.

Я отчаянно пытался найти в ее приветствии хоть какой-нибудь тайный знак, адресованный мне, но Элис уже снова погрузилась в чтение. На ней было причудливое платье из прозрачнейшего шелка, оно блестело от старости, однако при свечах сей недостаток остался бы незамеченным. К рукаву прилипли несколько волосков, сиявших ярким золотом. Солнечный свет вплетался в ее волосы, искусно уложенные, точно для званого ужина. Утром на пути в церковь мы с мамой видели на миссис Леви и ее дочери совсем другие костюмы. Видимо, забавлялись переодеванием, а потом сделали друг другу прически. Вот как одинокие женщины проводят субботние дни.

– Вы обе прекрасно выглядите, – заметил я, едва ворочая языком.

Миссис Леви заговорщицки улыбнулась Элис, которая наконец заметила во мне человека: она покраснела. Поправила прическу, смутилась и теперь смотрела куда угодно, только не на меня и не на маму, будто хотела сбежать из комнаты, где ее застали за игрой в переодевание со своей немолодой мамой. Мне удалось! Мне удалось окрасить румянцем ее лицо. Я вырезал это воспоминание, аккуратно сложил его и убрал в хрупкий медальон своего сердца.

Миссис Леви села, пригласив меня последовать ее примеру. Она повернулась к сгоравшей от стыда дочери.

– Элис, по-моему, чашечка чая была бы очень кстати, тебе не кажется?

– Угу, – буркнула Элис и сердито уткнулась в книгу.

Миссис Леви перевела на меня нежный взгляд, неподвижно сидя на краешке кресла, дабы не помять платье; казалось, она почти развязала турнюр, чтобы он смотрелся более естественно. Наверное, это было очень старое платье, времен ее девичества, пенистый обрывок юности и гордыни.

Она выжидающе смотрела на меня, в глазах светился какой-то намек. Я оглянулся на мрачную Элис, снова перевел взгляд на ее загадочно улыбавшуюся маму.

– А где Тилли? – спросил я, имея в виду их служанку.

– Уехала по семейным делам, – покачала головой миссис Леви. – У нее вроде кто-то умер или умирает. В Сономе. Мы сегодня одни.

Легкий кивок, еле заметное подмигивание. Что она пыталась сказать?

– Могу я приготовить чай? – отважился я.

Напряжение спало. Миссис Леви снова рассмеялась, Элис хмыкнула, темные кудряшки качнулись, разгоняя по комнате солнечных зайчиков.

– Было бы чудесно, правда, Элис?

– Совершенно чудесно, мама. Просто великолепно.

Миссис Леви бросила на нее многозначительный взгляд.

– Благодарим, мистер Тиволи.

Совершенно сбитый с толку, я пошел на кухню. Чайные приборы уже стояли на серебряном подносе. Я включил плиту, рядом с которой частенько сидел, пока Джонни-китаец торговался с продавцами хлеба и рыбы, приходившими к черному входу. Я кипятил воду и заваривал чай, а миссис Леви стояла рядом и что-то бормотала. Затем без какой-либо помощи с ее стороны, воодушевленный лишь сиянием ее глаз, я поставил поднос в гостиной, прямо перед Элис, подарившей мне благодарный взгляд и впившейся в вишневое пирожное. Я сел. И понял, что они сидели в гостиной весь день, забавляясь нарядами и прическами, утомленные, страдающие от жажды и полуголодные.

Какой же я дурак! Я так редко выходил в свет, что не знал о значении субботы для еврейских семей. Хьюго, что-то слышавший об этом, сообщил, что моим Леви требовался нееврей, который смог бы осуществлять запретные для них действия. Например, заварить и подавать чай. Другой, более просвещенный знакомый Хьюго зарабатывал на карманные расходы в еврейской общине, где его называли шабес-гоем[1]1
  Шабес-гой – слуга-нееврей. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть].

– Они платят мне за то, что я зажигаю свечи, – хохотал он. – Или покупаю билетики. Сумасшедшие. Они даже деньги дают не в руки, а оставляют на маленьком столбике, будто случайно их забыли.

Не помню, как звали этого рыжего костлявого приятеля Хьюго, но, по его словам, священный закон запрещал моим Леви даже любоваться свечой, которую зажег кто-нибудь из нас, если только мы не зажгли ее до их прихода и для собственного удовольствия. Я воображал, как Элис в темной спальне ждала, когда я приду и притворюсь, будто поджигаю свечу для себя. Моя девочка сначала бы посмотрела, как я любуюсь ярким огоньком, и лишь потом сама взглянула бы на язычок пламени – ну разве это не любовь? Я даже дыхание затаил, настолько приблизился к этому чувству.

На самом деле я помогал Леви довольно редко. Их горничная, Тилли, хоть и была ирландской католичкой, но обладала великолепной проницательностью и с полувзгляда угадывала желание хозяйки зажечь камин или сделать свет поярче. Она чувствовала, когда миссис Леви хотела чая, а когда следовало готовить ванну. И все же порой я слышал разъяренные вопли миссис Леви, когда та заставала служанку помешивавшей мясную подливку ложкой из-под молока, и следил, как разъяренная мать Элис отшатывалась от оскверненных предметов. Тем не менее Тилли создавала Леви тот же комфорт среднего класса, который позволял нам, живущим сверху протестантам, спокойно заваривать чай по субботам и радоваться жизни. Правда, мне было интересно, насколько набожными они были на самом деле, поскольку заметил, что ритуалы Леви соблюдали не строго, и, казалось, ни одна из них толком не верила в Бога. Однако по субботам они изображали беспомощных созданий, хотя и не очень нуждались в моем участии.

Порой воспоминания меняются. Повседневные заботы остаются лишь тенями, бледнее или насыщеннее, случайные встречи расплываются в памяти, словно чернильные кляксы. Поэтому лучше сохранились впечатления от первых визитов к Леви, которые поначалу звали меня довольно редко. В качестве моральной поддержки я брал с собой Хьюго. Однажды он пришел на ужин с моей мамой, хоть она и редко выходила в свет на последних месяцах беременности. Мы все нарядились и выпили по глотку шерри, прежде чем спуститься вниз; шутливый Хьюго отвлекал матерей, и Элис наконец-то обратила на меня внимание. Она сидела между мной и Хьюго, выводя на картофельном пюре буквы, а я пытался переписать их в своей тарелке, надеясь обнаружить в этой детской забаве секретное любовное послание.

– Элис! Что ты делаешь! А вы, мистер Тиволи, право, мне стыдно за вас. В вашем-то возрасте. Однако вы можете заслужить прощение, рассказав историю медальона, что носите на шее.

Элис наклонилась и тронула цепочку.

– Тысяча девятьсот сорок первый. Что это значит?

– Ничего.

– В этот год настанет конец света?

Хьюго воскликнул, что это количество экипажей, ограбленных мной под личиной Черного Барта, женщины рассмеялись и забыли о моем золотом «надгробии», а я прикрыл медальон галстуком. Я выпал из разговора. Между окнами висели зеркала, и у меня был выбор: следить за рыжей кошкой, гулявшей на лужайке, или за нашими отражениями.

Мама была в жемчугах и темном шерстяном платье, которое перешила по выкройке из «Дамского журнала Годи». Она излучала такую элегантную сдержанность, что походила вовсе не на стесненную в средствах женщину, а на герцогиню, сбежавшую из замка в одежде своей служанки. Кошка пробиралась через траву. Миссис Леви с кудрявыми локонами, уложенными в древнеримском стиле, опустила подбородок на скрещенные руки и обводила нежным взглядом каждого из гостей. Вот она посмотрела на меня огромными сияющими глазами, вот перевела взгляд на маму. Огненный хвост кошки сложился вопросительным знаком. Румяный и немного вспотевший Хьюго в серой одежде напоминал конфедерата или человека, который собрался на пикник. Он ежеминутно то ли с небрежностью, то ли с гордостью поправлял неправильно завязанный галстук-бабочку. Кошка влезла на забор и задумалась, прыгать ли в темноту соседнего сада. А рядом сидела Элис. В простом платье, с тонкой длинной шеей и женственной прической, она поглаживала взятые у миссис Леви серьги, отвернувшись от Хьюго, как от жаркого костра. Я затаил дыхание, надеясь, что она не заметит моего взгляда: Элис в зеркальном отражении наконец-то смотрела на меня. Кошка скрылась из виду, яркий огонек перебрался в другой ад.

Не обращай внимания на размытые чернила, это не от слез. Прошлой ночью была гроза.

В Сан-Франциско подобное явление – редкость, однако, надеюсь, я не раскрою своего местонахождения, сказав, что холмы к востоку от нашего расположенного в низине города действовали как ограда и уберегали нас от электрических разрядов. Непривычный к грозам, я хотел завыть и спрятаться где-нибудь – так, как поступила твоя собака. В некотором смысле мое поведение оправданно – надо вести себя будто ребенок, вот только я не хотел быть таким ребенком. Я хотел быть таким, как ты, Сэмми, громогласным и смелым. Однако в следующий миг я уже был под кроватью – вместе с Бастером. Мы ощетинились и дрожали, пока не пришла хозяйка и не включила свет. Наверное, я выгляжу старомодным, избегая электричества?

Раскаты грома прервали меня на середине сна.

Я вновь был с Элис, вновь был влюблен. Не стану вдаваться в подробности, уважаемые доктора. Скажу только, что видел пруд, где плавали кувшинки, и в каждой – Элис, взрослая и юная, в фартучках, в платьях, в жемчугах; меня переполняло счастье, пока удар грома не разбил мой сон вдребезги.

– Элис? – вскрикнул я спросонья.

– Заткнись, – буркнул Сэмми с верхней кровати, переворачиваясь на другой бок.

Потолок озарила молния. И я, и собака замерли, ожидая как минимум конца мира. Вот сейчас, вот сейчас… и совершенно внезапно… ба-бах! – свирепо, словно сама ненависть.

Должно быть, я тихонько вскрикнул. Сэмми вздохнул и обозвал меня нехорошим словом.

А Бастер уже залез в мою кровать; худенький и дрожащий, как струна, он смотрел на меня испуганными глазами маленькой девочки. От него разило помойкой, но я не мог выгнать пса и притянул его к себе. Он явно был благодарен, однако занервничал, потеряв опору под ногами, а потому взгромоздился на меня, причем настолько по-собачьи, что мы оба хрюкнули и, смущенные, расползлись в разные стороны до следующего раската грома.

В холле появился огонек, хотя электрический свет еще горел.

– Мальчики, у вас все в порядке? – спросила твоя мама.

– Да! – пискнул я.

– Ага, только мистер Куриные Мозги наложил в штаны, – добавил Сэмми.

Твоя мама подошла и обняла меня. Я почувствовал аромат снов и крема. Она включила электрический обогреватель и нежным шепотом произнесла мое детское имя. Потом трижды хлопнула меня по руке и ушла, забрав с собой дрожащего Бастера, а я на миг почувствовал, что все было не зря.

– Господи Иисусе, – донеслось с верхней кровати. Ты вздохнул, и вновь послышалось твое такое знакомое сопение. В моем сердце прозвучал долгий, глухой раскат грома.

Я продолжаю дневник. Это не слезы, не слезы.

Миссис Леви всегда находила способ известить меня о предстоящем отсутствии Тилли. Чаще всего она оставляла визитку с надорванным уголком, и каждую субботу, возвращаясь домой, я жаждал увидеть на серебряном подносе для почты заветное послание. Обнаружив карточку, я спускался вниз и, как правило, заставал обеих в отчаянном положении, исправить которое для человека, не исповедовавшего иудаизм, было парой пустяков.

В одну из пятниц, например, я вернулся после обеда на Маркет-стрит, где мы с Хьюго смотрели выступление «Веселой няни» – ведьмы вуду, и открывшая дверь Мэгги кивнула на поднос, зная, как страстно я желал увидеть там послание. Наверное, она понимала, что в деле замешана девушка. С волнением я взял открытку в руки, однако потом пошел к маме в швейную комнату обменяться впечатлениями о прошедшем дне. Здесь на манекене висело очередное золотистое платье, свежевыкрашенное в цвет траура. Я слушал и кивал, а когда мне наконец удалось улизнуть, кинулся к дверям Леви. На стук никто не ответил. Я постучал еще несколько раз и уже был готов сдаться, как вдруг из-за дома донесся ангельский голос:

– Мистер Тиволи! Мы в саду!

И действительно: одевшись потеплее, они расположились в саду, наполненном прохладным дыханием летнего вечера. Им пришлось вытащить из гостиной маленький диван и вышивать при лунном свете – печальная картина. На миссис Леви были красивые меха, которых я прежде не видел, и одна из тех немыслимых шляп, что носили в восьмидесятых, – с каскадом черных перьев. Довершали наряд светлые замшевые перчатки, абсолютно не гармонировавшие с остальной одеждой. Элис укуталась в шубу из тонкого котикового меха, слишком большую для нее, а меховой капюшон заставил глаза девушки сиять подобно озерам, вобравшим в себя серебро луны. Стоило мне подойти, как они со смехом отложили вышивание. Позже выяснилось, что Элис и ее мама просидели в саду аж несколько часов.

Причина бедствия осталась для меня загадкой; Тилли сообщила о своем намерении навестить умирающего родственника заранее, и Элис должна была зажечь газ до захода солнца, обеспечив превосходный обед в день отдохновения. Однако, судя по всему, либо газ отключили, либо его задул ворвавшийся в окно ветер, тем самым погрузив страдалиц в холод и темноту, – они даже огня зажечь не могли. И в результате оказались в саду, слишком уставшие, чтобы пойти в гости, и слишком веселые, чтобы сидеть в темной комнате, беседуя с угрюмыми привидениями моих предков. Мама с дочерью укутались в самые теплые фамильные меха, вынесли из дома маленький диван и продолжили свои вечерние дела, рассказывая друг другу веселые истории.

– Пожалуй, я включу вам газ, – предложил я, научившись правильно произносить эту фразу.

– Нет, что вы! – воскликнула миссис Леви чуть серьезнее, чем обычно. – Здесь так мило. Накиньте пальто, мистер Тиволи. Элис, по-моему, нам не помешает чашечка горячего кофе?

– Да уж, неплохо бы, – пискнула из мехов Элис.

Я поднялся к себе и схватил лучший сюртук с петлицами, переплетенными черным шелком, надеясь, что они заблестят в лунном свете. Приготовив кофе, я перелил его в стоявший на столе металлический восточный самовар. Когда я снова появился в саду, миссис Леви стояла в пятне лунного света, и ее меха казались живыми.

– Вы такой нарядный, мистер Тиволи, – сказала она, прислонившись к дереву, и улыбнулась, словно готовясь исполнить арию. Я налил кофе в причудливые стеклянные чашки, и леди грациозно, будто срывая цветок, наклонились за вожделенным напитком. Довольный, я промычал что-то нечленораздельное, и женщины снова засмеялись, получив желанный кофе.

– Присаживайтесь рядом с Элис, от нее веет теплом, как от камина, – пригласила миссис Леви.

– Я не смею…

– От этой накидки все чешется, – вставила Элис.

– Садитесь, мистер Тиволи, вы весь день работали, да и сейчас неплохо потрудились.

Вряд ли у кого-нибудь еще остались такие двухместные диванчики. А миниатюрного божка, подарившего их людям, надо бы отлупить. В тот вечер передо мной стоял крохотный диван в форме буквы «S», состоявший как бы из двух кресел, развернутых в противоположные стороны со смежным подлокотником посередине. Только представьте, парочка сидит ухо к уху, перчатка к локтю. И вот, когда я сел и взглянул на мою завернутую в меха исчесавшуюся Элис, то оказался к ней ближе, чем когда-либо прежде. Ветер подхватил выбившийся из-под капюшона волосок и, покружив тот в воздухе, опустил его на мою нижнюю губу; волос прилип и повис, как рыболовная леска. Я попался на крючок и не раздумывая заглотил наживку. А Элис как ни в чем не бывало продолжала улыбаться.

Миссис Леви прислонилась к дереву, ее меха распахнулись, приоткрыв алое платье – уже несколько недель, как закончился срок траура. Вокруг цвел жасмин.

– Прямо как у Шекспира, да, мистер Тиволи?

Я не смел ни пошевелиться, ни заговорить и лишь моргая смотрел на миссис Леви. В небе сияла полная луна, и тени на траве лежали четкие, словно при ярком солнце. Леди говорила, а мне вдруг пришло в голову, что она стоит прямо над ее закопанными и оскверненными ложками.

В следующий миг судьба преподнесла мне щедрый подарок. Из дома донесся шум, и миссис Леви, театрально откланявшись, совершила необдуманный поступок – оставила дочь наедине с соседом, добрым и безобидным старичком.

– Наверное, я родилась не в том веке, – вздохнула Элис.

– О чем вы? – прошептал я, стараясь не смахнуть с губы волос.

Девушка устремила взгляд на посеребренные луной деревья.

– Вот, например, сегодня. Мне нравится этот вечер.

– Э-э, да…

– Вокруг нет ничего современного. Ни вонючих керосиновых ламп, ни газовых светильников, разъедающих глаза. Ни людей, толпящихся у стереоскопа, ни фортепьяно, играющего очередной куплет «Дедушкиных часов». Вот бы каждый вечер меня окружали только звезды, свечи и ничего больше. У нас было бы столько времени…

Я боялся, что в любую минуту Элис могла повернуться, и волос бы улетел, разделив нас. Мне хотелось сказать что-нибудь, дабы она продолжала говорить, смотреть на луну, вспоминать свое прошлое, но язык не слушался. Я просто сидел и молча смотрел в ее глаза. А Элис все говорила своим хрипловатым голосом:

– Трудно представить совсем другую жизнь. Мы все время думаем о свете. Знаете, когда зимой темнело и света практически не оставалось, приходилось переделывать все дела до захода солнца, тогда же на проселочных дорогах не было никаких фонарей, не так ли? Ужас. Вы смогли бы читать по ночам только при свечах, а вы, наверное, бережете свечи. Не то что мы. Если бы вы читали книги, свечи были бы для вас всем. А вы бы читали книги, ведь больше заняться было бы нечем… У людей было мало красивой одежды, они же практически не ходили в гости. Никаких гостиных или глупостей вроде мини-теплиц доктора Уорда, калейдоскопов и показа слайдов. Не было никаких идиотских развлечений. Были только… люди. Подумайте об этом.

Элис молча откинулась на спинку кресла, а я собрался с силами и сказал:

– Они устраивали балы.

Элис покачала головой, не отводя глаз от луны.

– Я говорила о совсем далеких временах. Еще до керосиновых ламп. И речь вовсе не об особых вечерах, вроде тех, когда давали балы. Я имею в виду такие вечера, как этот. Такие, которые нам нравится убивать комнатными играми. – Тут моя любимая наконец взглянула на меня, и сердце мое похолодело. – Ну скажите, разве можно влюбиться в кого-нибудь при газовом свете?

– И все же такое случается, – произнесли у нас за спиной. Миссис Леви вернулась.

Однако Элис продолжала буравить меня взглядом.

– А как было раньше, мистер Тиволи? В детстве вы проводили долгие вечера при свечах?

– Нет, – выдохнул я.

– Мистер Тиволи вовсе не так стар, Элис! Поверь! Знаешь, когда я была девочкой, у нас уже были керосиновые лампы. И фортепьяно.

Элис моргнула и снова обратила взгляд к луне.

– Жаль. Я родилась не в том веке. Вот бы все мои вечера были такими, как этот.

– Я тоже люблю лунный свет, – улыбнулась миссис Леви.

– А еще темноту, холод, – кивнула Элис, – и тишину.

Последнее слово прозвучало словно команда, мы замолчали. Элис прикрыла глаза и вдохнула ночной воздух, легкое движение плеч под маслянисто поблескивавшим мехом отделило от моих губ невидимый волосок. Я снова остался один. Передо мной стояла прижавшаяся к дереву миссис Леви. Она смотрела на звезды, вечерняя прохлада прикрыла ее лицо туманной маской из выдыхаемого воздуха. Такие маски были на каждом из нас – мы все дышали. Происходившее напоминало какую-то пьесу с лунным светом, мехами, шляпами и несколькими зрителями-ложками; я не понимал, что все это значило. Миссис Леви склонила голову набок и улыбнулась; Элис глотала ртом воздух и смотрела на звезды, ее щеки окрасились румянцем; моя старческая рука лежала рядом с рукавом Элис, готовая подать девушке какой-нибудь тайный знак. Луна упала в чашку с кофе. И барахталась там, будто мотылек. Элис наклонилась, сложив губы в безмолвном поцелуе, и подула на горячий кофе. Луна взорвалась.

Вскоре я включил газовые лампы, внес диванчик в дом и, после того как зажег свечи в комнатах хозяек, поднялся к себе, где наткнулся на Мэгги, словно манекен поджидавшую меня с запечатанной запиской в руке.

Макс, я больше не могу. Жду тебя в саду в полночь.

Девушка с первого этажа

Некоторые события настолько невероятны и фантастичны, что, когда они происходят, вы совсем не удивляетесь. Зная наверняка, что ваши мечты неосуществимы, вы смело рисуете в воображении счастливые картины, а когда вдруг оказываетесь на долгожданной дорожке лунного света, все кажется нереальным и вместе с тем каким-то знакомым. Вы уже видели происходящее в мечтах, оно стало вашим воспоминанием. Поэтому я не колебался ни секунды. Я взял у Мэгги записку и бросил ее в огонь. Затем надел свои лучшие вещи, испачкал влажный платок, стерев с лица дневную копоть. И вспомнил о луне в чашке кофе.

Она была в саду. Луна скрылась, и я видел только платье, белевшее под мехами. Она сидела на скамейке под деревьями. У меня под ногами хрустнули ветки, и она встала, молча глядя, как я приближаюсь. Сердце учащенно забилось. Ночной кактус раскрыл свой цветок, невзирая на отсутствие зрителей. Я подошел так близко, что мог расслышать ее дыхание. Разглядев мое лицо, она взяла меня за руку и, прошептав что-то нежное, поцеловала меня. Я в ужасе замер. При виде моих испуганных глаз вдова не сдержалась и захихикала. Она запрокинула голову, и я снова увидел нить жемчуга. Читатель, мне было всего семнадцать лет.

Сейчас дорогая миссис Леви мертва и похоронена в еврейской части Кольмы на юге Сан-Франциско. Она умерла в семьдесят с небольшим лет, после долгой болезни, в Пасадене, окруженная заботой преданной дочери. В последние годы миссис Леви не принимала посетителей, поскольку ее кожа побледнела и покрылась пятнами, а когда адвокаты приносили документы на подпись, мама Элис надевала черную вуаль, которую носила в дни траура. Она умерла, не имея за душой ни гроша. Представляю, как повзрослевшая Элис рыдала у ее кровати, обняв руку, столь худую, что кольца уже не держались на пальцах. Холодную руку моей первой любовницы.

Расскажу лишь самое главное. О мертвых нельзя плохо отзываться – они уже не могут отстоять свою честь. Миссис Леви была великодушна и добра все те недели, что мы провели в ночном саду и беспокойной темноте Саут-Парка. Вдову смущала и трогала невинность престарелого мистера Тиволи. Полагаю, она приняла мою нерешительность и угрюмость за любовь, поскольку после первой ночи, когда я, дрожавший и задыхавшийся, лежал в траве, миссис Леви посмотрела на меня, и на мгновение в ее глазах блеснули слезы. Она была взрослой женщиной и не воспринимала наши встречи всерьез. Для нее ночные свидания оставались «лакомством для сердца», как всегда шептала она.

Миссис Леви, вы никогда не говорили этого, но, думаю, вы любили меня. Вы были добры ко мне, а я так жестоко обошелся с вами, и сейчас, в каком бы аду вы ни находились, наверняка со смехом разводите огонь под сковородкой, предназначенной для меня.

Почему я так поступил? Почему, когда я вглядывался в темноту сада и увидел в цветах фуксии вовсе не мою дорогую Элис, а ее маму, почему я не скрылся в доме? Никто бы не пострадал; это вполне можно было списать на нервы или, еще лучше, на строгую мораль, и больше не пришлось бы рассуждать о женщинах в темных садах. Никакие высшие силы не вмешивались; свет звезд давал мне возможность отступить; я мог уйти в любой момент. Но я был молод. Она считала меня пожилым бизнесменом, охочим до любовных приключений, а я был обыкновенным семнадцатилетним мальчиком, который никогда прежде не вдыхал аромата женских волос, не вздрагивал от прикосновения нежной руки, не видел лица, охваченного страстным желанием. Чувство, что тебя любят, – особое, ни с чем не сравнимое. Тот же пыл, но из другой комнаты, те же вздохи, но из другого окна и вовсе не твоего сердца. Смелым и легкомысленным людям вроде тебя, Сэмми, этого не понять. И все же для некоторых из нас, молодых, старых или одиноких, такая подмена кажется сладкой и приятной. Мы не любим, хотя и любимы, а потому живем мечтами наших поклонниц.

Только подумайте: меня никогда прежде не целовали. Заточенный в теле старика, я и не надеялся, что какая-нибудь женщина обласкает и полюбит меня.

Собственное тело оставалось для меня загадкой: книги Хьюго рассказали о том, что надо делать, но не о том, что я почувствую; и я потерял над собой контроль. Тем вечером миссис Леви, взяв меня за руку, уверенно двигалась дальше – и, видит Бог, я желал этого, ведь я остался с ней. Отягощенный сомнениями, я не мог сопротивляться ее рукам, поцелуям и тихому шепоту, нежным пением звучавшему в моих ушах. Я не мог справиться ни со своим разгоряченным телом, ни с острыми коготками, которыми она задевала меня, расстегивая пуговицы рубашки, и я растворился в ночных ощущениях. Тело, этот белый паук, затмило разум; окутало его шелком и загнало в угол, предоставив плоти жить по своим законам. Я очнулся в клумбе флоксов, едва способный дышать, а миссис Леви с улыбкой смотрела на меня, ее обнаженное тело серебрилось в свете луны, она гладила меня по волосам и шептала: «Ты – настоящий мужчина, Макс, не волнуйся. У тебя еще не было женщин, да? Макс, ты действительно настоящий мужчина».

На лестнице и в переписке я оставался мистером Тиволи, однако в ее объятиях я превращался в Макса, дорогого, любимого, сильного и желанного Макса. Никогда прежде мое имя не произносили так часто и с такими интонациями, причем каждая из них была нежной и теплой, казалось, это имя – всегда застревавшее у меня в горле – окрашивалось тысячей оттенков, лишь когда произносилось тихим, таинственным шепотом. С тех пор я практически не слышал, чтобы меня так называли; да, в порыве страсти женщины шептали мне на ухо всякую чушь, но почти никогда не произносили «Макс». А тебе уже довелось пережить это, Сэмми? Ты уже вдоволь наслушался всяких «Сэмми»: «Заходи, Сэмми»; «Правда смешно, Сэмми?»; «Выходи играть, Сэмми»; «Не отвлекай меня, Сэмми», – но достаточно ли ты взрослый, чтобы, читая мои записи, вспомнить совсем другие, особенные «Сэмми», которые слышал от влюбленных девушек? Бывает, тебя вообще никак не называют, любовь не беседа. Девушке просто приятно произносить твое имя, и хотя вот он ты, перед ней, она зовет не того Сэмми, которого обнимает, а будущего Сэмми, который, как она думает, всегда будет целовать ее с той же страстью. Вот и миссис Леви представляла себе будущего Макса, сильного мужчину, который всегда будет, запыхавшись, лежать во флоксах. Новое чувство настолько потрясло меня, что я его принял; на какое-то время я стал этим Максом, продолжал отвечать на ее записки и спустя некоторое время увидел условный сигнал в ее окне – свеча поднималась и опускалась. Ночной огонек. Господи, разве этого не достаточно для пылкого юноши в старческом теле?

Разумеется, я не забывал об Элис. Каждый раз требовались неимоверные усилия не выдохнуть ее имя в ухо миссис Леви. Я считал это своеобразной жертвой: трепеща в объятиях вдовы, я представлял себе лицо Элис. Кроме того, новый статус позволял мне спокойно заходить к миссис Леви, и мы с Хьюго (Демпси всегда ходил со мной) провели в гостях не один вечер, поджаривая ростбифы и развлекая старшую Леви исполнением «Песни пересмешника», дабы восхитить юную Леви фортепьянным переложением маршей времен Гражданской войны.

– Ура! Ура! Ура! Ура! – пели мы.

Элис молотила по клавишам, высунув от напряжения язык, Хьюго орал во всю глотку и размахивал руками, чтобы разогнать скуку, миссис Леви выводила каждое слово, будто посылая мне воздушный поцелуй, а милый старенький мистер Тиволи с улыбкой переворачивал страницы. Одну руку я держал на партитуре, а другой благопристойно поддерживал кружевную спину Элис, чувствуя под пуговицами платья цепочку позвонков и с каждым восхитительным «Ура!» ощущая, как вздрагивало ее тело.

Мама не приходила на эти встречи, она была на последнем сроке беременности и ежедневно пила виски, чтобы не впасть в истерику. Перед тем как идти к Леви, я относил матери обед и, как всегда, рассказывал о дне, проведенном на работе – в чреве кирпичного кита Бэнкрофта, о том, как забавный седой газетчик с непокрытой головой продал мне «Колл», где я прочитал о трех анархистах с площади Хеймаркет, ожидавших казни. Затем мы вместе просматривали почту. Она гадала мне на картах Таро, а я читал ей «Космополитен», который мама могла прочесть и сама, но предпочитала с закрытыми глазами слушать меня. Потом, после посиделок в гостиной и перед совокуплением во флоксах, я поднимался к маме, целовал ее на ночь и гасил чадившую свечу в ее комнате.

На время родов меня отправили погулять, и мы с Хьюго очутились в пабе старого банкира, где взяли пива. С потолка свешивалась извивавшаяся змея бумаги, конец которой терялся в корзине; время от времени люди подходили к ней, чтобы прочитать о последних мировых новостях. Хьюго, отрастивший усы, был весь в черном, он надел свою форму цветочной оранжереи – мой друг работал в парковых теплицах.

– Вы уже видели «Королеву Викторию»? – спрашивал он у девушек, намекая на сорт больших водяных лилий, за которыми ему полагалось присматривать, и девушки всегда краснели. Видишь ли, Сэмми, в те времена подобные слова считались изящными.

– Ну, как там Левиафан? – спросил в тот вечер Хьюго, по обыкновению обозвав мою добрую соседку вульгарным прозвищем.

– Да ладно тебе…

– Ребятам в оранжерее интересно, правду ли говорят о еврейках.

– Ты им рассказал?!

– В самых общих чертах. А еврейки действительно самые страстные?

– Хьюго, мне не с кем сравнивать. Я вообще ничего о девушках не знаю. Миссис Леви – взрослая женщина.

– Ты до сих пор называешь ее миссис Леви?

– Хотел бы я называть ее Элис.

– Да брось! Подумай о преимуществах. И расскажи поподробнее о твоей миссис Леви…

Меня грызло чувство вины. Я мог притворяться, что пошел на близость с миссис Леви, дабы чаще видеть Элис, и тем не менее каждый раз, когда я наблюдал, как вдова, лежа на траве, освобождает от платья свой увядший цветок, когда смотрел в ее обеспокоенное лицо, внутри меня появлялась пустота. Я предавал то единственное, что хотел сохранить. Я плел свой узор, уничтожая его с одной стороны и одновременно пытаясь завершить на другой. «Ерунда какая-то», – сказал бы Хьюго. Наверное, моя история банальна; наверное, я не первый, кто запутался в любви, однако легче от этого не становится, правда?

Я посвятил Хьюго во все подробности, о которых не могу рассказать вам; я открылся ему не из бахвальства, не из юношеского желания покрасоваться, а потому что не смел держать дневник дома, свои поспешные записи я вел у Хьюго. Например, о том, как миссис Леви, готовясь к нашим встречам, носила нечто наподобие тампона с длинной нитью, за которую его можно было вытащить, о том, как она подготавливала для меня свиную кишку. Хьюго был в восторге. В итоге он стал моим лучшим собеседником, столь же неискушенным в любовных делах, сколь и я. Мы знали о сексе лишь то, что было в книгах мистера Демпси, а там, насколько я сейчас понимаю, говорилось преимущественно о сексуальных отклонениях. Ну да, а сам-то я кто? Сняла бы миссис Леви корсет перед семнадцатилетним юнцом? Ее привлекло мое уродство, моя легкая ненормальность. Да, я не утаивал от Хьюго ни одного события моей жизни. Ну, почти ни одного.