Текст книги "Вся ваша ненависть"

Я прикрываю рот рукой, но всхлип все равно рвется наружу. Я всхлипываю громко, и от стен рикошетит эхо. Еще раз, еще раз и еще. Майя и Хейли гладят меня по спине.

В раздевалку врывается тренер Мейерс.

– Картер…

Хейли смотрит на нее и поясняет:

– Это из-за Наташи.

Тренер тягостно кивает.

– Картер, сходи к мисс Лоуренс.

Что? Она решила отправить меня к школьному психологу?.. Только не это.

Все учителя знают про бедняжку Старр, на глазах у которой в десять лет убили лучшую подругу. Раньше я все время плакала, и они всегда твердили одно и то же: сходи к мисс Лоуренс. Я вытираю глаза.

– Тренер, я в порядке…

– Нет, не в порядке. – Она достает из кармана пропуск и дает его мне. – Поговори с ней. Тебе это поможет.

Нет, не поможет. Поможет кое-что другое.

Я беру пропуск, достаю из шкафчика рюкзак и выхожу в зал. Одноклассники наблюдают, как я в спешке ухожу. Крис окликает меня. Я ускоряюсь.

Вероятно, они слышали, как я плачу. Шикарно. Что может быть хуже, чем озлобленная чернокожая девчонка? Слабая чернокожая девчонка.

Когда я подхожу к кабинету директора, мои глаза и лицо окончательно высыхают.

– Добрый день, мисс Картер, – здоровается профессор Дэвис, директор школы, и уходит, не дожидаясь моего ответа.

Неужели он знает по именам всех учеников? А может, только чернокожих, как он сам? Как же бесит, что подобные мысли лезут в голову…

Его секретарша, миссис Линдси, с улыбкой меня приветствует и спрашивает, чем может помочь.

– Мне нужно позвонить, – говорю я. – Мне нехорошо, и я хочу, чтобы меня забрали.

Я звоню дяде Карлосу. Родители стали бы задавать слишком много вопросов. Я должна как минимум потерять конечность, чтобы они забрали меня из школы. А дяде Карлосу достаточно и того, что у меня прихватило живот, – и вот он уже на подходе.

«Проблемы по женской части» – после этих слов у него не остается вопросов.

Мне везет – я звоню ему как раз в обеденный перерыв. Позднее, пока он отмечает в журнале, что забрал меня, я для пущего эффекта держусь за живот. А после мы выходим из здания, и он спрашивает, не хочу ли я замороженного йогурта. Я говорю, что хочу, и вскоре мы заезжаем в торговый центр неподалеку от Уильямсона. Это новенький мини-молл, который стоило назвать «Хипстерским раем»; здесь куча всего того, что в Садовом Перевале не сыщешь днем с огнем. Там есть и кафе с замороженным йогуртом, и хипстерский магазин повседневной одежды, и в то же время – «Джентельдог», где можно купить костюмчик для своей собаки. Костюм. Для собаки. Как будто я такая поехавшая, чтобы напяливать на Кира льняную рубашку с джинсиками… Чернокожие не писаются по своим собакам так, как белые…

Мы наполняем стаканчики йогуртом, а когда подходим за топингами, дядя Карлос разражается йогуртовым рэпом:

– У меня будет фро-йо, йоу. Фро-йо, йоу, йоу.

Он так обожает фро-йо, что это даже умилительно. Вскоре мы идем под навес в углу – с лаймового цвета столиком и ярко-розовыми сиденьями (типичный декор йогуртового кафе).

Дядя Карлос заглядывает ко мне в стаканчик.

– Ты что, взаправду испоганила идеальный фро-йо хлопьями?

– Чья бы корова мычала, – смеюсь я. – «Орео», дядя Карлос? Серьезно? И это даже не золотые «Орео», которые намного вкуснее, а самые обычные! Жесть какая-то.

Он съедает ложку и говорит:

– Странная ты.

– Это ты странный.

– Значит, живот прихватило? – спрашивает он.

Черт. Я забыла о своем вранье. Я хватаюсь за живот и вздыхаю.

– Угу. Сегодня что-то совсем плохо.

Н-да, я точно знаю, кто в ближайшее время не возьмет «Оскар». Дядя Карлос разглядывает меня пристальным взглядом детектива. Я принимаюсь кряхтеть, и на этот раз получается убедительнее. Он поднимает брови.

Тут у него в кармане звонит телефон. Дядя Карлос засовывает в рот ложку с йогуртом и смотрит на экран.

– Твоя мама перезванивает, – бормочет он с ложкой во рту и зажимает телефон между плечом и ухом. – Привет, Лиз. Получила сообщение?

Черт.

– Ей нехорошо, – продолжает дядя Карлос. – У нее… Женские проблемы.

Слов не разобрать, но мама говорит очень громко. Черт… Черт!

Дядя Карлос кладет руку на шею, медленно и глубоко вздыхая. Когда мама на него кричит, он превращается в маленького мальчика, хотя и должен вести себя как старший.

– Ладно-ладно. Я тебя услышал. На, лучше поговори с ней сама.

Черт, черт, черт. Он передает мне динамитную шашку, ранее известную как телефон. Стоит мне сказать «алло», как мама взрывается вопросами:

– Живот болит, Старр? Правда?

– Очень сильно, мамуль, – вру я со стоном.

– Сказок только мне не рассказывай. Я даже роженицей ходила учиться! Я столько денег отдаю за твое обучение в Уильямсоне, а ты уходишь с уроков из-за живота.

Я почти решаюсь сказать, что вообще-то получаю стипендию, но даю заднюю… Иначе мама станет первым человеком в истории, который сумел ударить собеседника по телефону.

– Что-то случилось? – спрашивает она.

– Нет.

– Это из-за Халиля?

Я вздыхаю. Завтра в это же время я увижу его в гробу.

– Старр?

– Ничего не случилось.

На фоне слышно, как маму зовет мисс Фелисия.

– Слушай, мне надо идти, – говорит она. – Карлос отвезет тебя домой. Закрой дверь, никуда не выходи и никого не впускай, поняла?

Это не только советы по выживанию в условиях зомби-апокалипсиса, но и стандартные правила безопасности для детей, которые остаются без присмотра в Садовом Перевале.

– Сэвена с Секани тоже не впускать? Круто!

– Ого, у нас тут шутница на проводе. Ну, зато теперь я точно знаю, что у тебя все в порядке. Позже поговорим. Люблю тебя. Чмок!

Нужно иметь особый характер, чтобы разозлиться на кого-то, обругать его, а потом сказать, что ты его любишь, и все это за пять минут. Я отвечаю маме, что тоже ее люблю, и возвращаю телефон дяде.

– Ну ладно, зайчонок, – говорит он мне. – Выкладывай.

Я набиваю рот йогуртом, и он мгновенно тает.

– Я же сказала: живот прихватило.

– Не верю. Давай-ка сразу проясним: у тебя есть только одна карточка «Дядя Карлос, забери меня из школы» в год, и ты только что ее потратила.

– Ты же в декабре меня забирал, помнишь? – Тоже из-за живота. Только тогда я не врала. Болело просто жуть.

– Ладно, одна в календарный год, – уточняет он. Я улыбаюсь. – Но ты должна объясниться. Давай, колись.

Я ковыряю ложкой хлопья.

– Завтра Халиля хоронят.

– Я знаю.

– А я сомневаюсь, идти мне или нет.

– Как? Почему?

– Потому что до той вечеринки мы с ним не виделись несколько месяцев.

– Ты все равно должна пойти, – говорит дядя Карлос. – Пожалеешь, если не пойдешь. Даже я хочу прийти. Правда, не знаю, хорошая ли это затея, учитывая обстоятельства.

Тишина.

– Ты правда дружишь с этим копом? – спрашиваю я.

– Я бы не сказал, что мы друзья, нет. Скорее, коллеги.

– Но обращаетесь вы друг к другу по имени, да?

– Да, – отвечает он.

Я сижу, уставившись в стаканчик. По сути дядя Карлос был моим первым папой. Ровно тогда, когда я начала понимать, что «мама» и «папа» – это не имена и что у этих слов есть значения, папа сел в тюрьму. Мы с ним каждую неделю разговаривали по телефону, но он не хотел, чтобы мы с Сэвеном и близко подходили к тюрьме, так что я его не видела.

Зато видела дядю Карлоса. Он выполнял роль отца и даже больше. Однажды я спросила, можно ли называть его папой. Он сказал «нет», потому что у меня уже есть папа и потому что он мой дядя, а быть моим дядей – его самое любимое занятие на свете. С тех пор «дядя» для меня значит почти то же, что и «папа».

И мой дядя обращается по имени к тому копу.

– Зайчонок, я не знаю, что сказать. – Голос у дяди Карлоса осип. – Если бы я мог… Мне жаль, что так вышло. Правда.

– Почему его не арестовали?

– В подобных делах сложно понять, кто прав, кто виноват.

– Да что тут сложного? – Я хмурюсь. – Он убил Халиля.

– Знаю, знаю. – Дядя Карлос тяжко вздыхает, потирая лицо. – Я знаю.

– Ты бы его убил?

Он поднимает на меня взгляд.

– Старр, я не могу ответить на этот вопрос.

– Нет, можешь.

– Нет, не могу. Мне хотелось бы думать, что я бы его не убил, но пока ты сам не окажешься в подобном положении и не почувствуешь то, что чувствовал тот полицейский, сказать очень сложно…

– Он и на меня пистолет направил, – вдруг признаюсь я.

– Что?

У меня щиплет глаза.

– Когда мы ждали медиков, – продолжаю я дрожащим голосом. – Он держал меня на мушке, пока не приехали люди. Как будто я представляла какую-то угрозу. Хотя пистолет был у него, а не у меня.

Дядя Карлос долго и неотрывно на меня смотрит.

– Зайчонок…

Потом берет за руку, сжимает ее и пересаживается на мою сторону стола. А после обнимает меня одной рукой, и я зарываюсь лицом ему в грудь, пачкая его рубашку слезами и соплями.

– Прости меня. Прости. Прости. – С каждым извинением он целует меня в макушку. – Я знаю, что извинений недостаточно.

Восемь

Похороны – не для мертвых. Они для живых.

Сомневаюсь, что Халилю есть дело до того, какие песни будут петь у него на похоронах и что скажет о нем священник. Он в гробу. И ничто этого не изменит.

Мы с семьей выезжаем за полчаса до начала церемонии, но к нашему приезду парковка у церкви Вознесения Господня уже забита. Какие-то ребята из школы Халиля стоят в футболках с его фотографией и надписью «Покойся с миром, Халиль». Вчера какой-то парень пытался продать нам такие же, но мама сказала, что мы их надевать не будем – футболки для улиц, а не для церкви.

И вот мы выходим из машины в платьях и костюмах. Родители идут впереди и держатся за руки. Мы ходили в церковь Вознесения Господня, когда я была помладше, но маме надоело, что прихожане здесь ведут себя так, будто их дерьмо не смердит; сейчас мы ходим в более дружелюбную «открытую» церковь в Ривертонских Холмах. Ее посещает куча народу, проповедь читает белый парень с гитарой, и служба длится меньше часа.

Вернуться в церковь Вознесения Господня – все равно что перейти в старшие классы, а потом снова навестить начальную школу. В детстве церковь кажется большой, но, оказавшись здесь взрослым, понимаешь, до чего же она все-таки маленькая. В крошечном притворе толпятся люди; на полу ковер клюквенного цвета и два бордовых стула с высокой спинкой. Однажды я много капризничала, и мама вывела меня сюда, посадила на один из этих стульев и велела молча сидеть до окончания службы. Я послушалась. Над стульями висел портрет пастора, и я готова была поклясться, что он за мной наблюдает. Столько лет прошло, а у них до сих пор висит эта стремная картина.

Народ здесь выстроился в две очереди: одна ждет возможности принести свои соболезнования семье Халиля, а другая – подойти к алтарю для прощания с усопшим.

Я украдкой замечаю перед алтарем белый гроб, но не могу заставить себя рассмотреть его повнимательнее. Так или иначе я все равно увижу Халиля, но… Не знаю. Лучше уж подожду, пока выбора у меня не останется.

Пастор Элдридж, облаченный в длинную белую мантию с золотыми крестами, встречает гостей на подходе к алтарю и приветствует каждого улыбкой. Не понимаю, почему ему написали такой жуткий портрет, учитывая, что в жизни он совсем не страшный.

Мама оглядывается на меня, Секани и Сэвена, словно хочет убедиться, что мы выглядим прилично, а затем вместе с папой подходит к пастору Элдриджу.

– Доброе утро, пастор, – говорит она.

– Лиза! Очень рад тебя видеть. – Он целует ее в щеку и пожимает папе руку. – Мэверик, рад и тебе. Вас здесь не хватает.

– Еще бы, – бормочет папа. Другая причина, по которой мы не посещаем церковь Вознесения Господня, в том, что тут собирают слишком много пожертвований. Впрочем, в нашу новую церковь папа не ходит вообще.

– А это, должно быть, ваши ребятишки. – Пастор встречает Сэвена и Секани рукопожатием, а меня целует в щеку, так что я чувствую его колючие усы. – И подросли же вы со дня нашей последней встречи! Помню, младший был совсем еще крошка, в пеленках… Лиза, как поживает твоя матушка?

– У нее все хорошо. Она скучает по церкви, но ездить сюда ей все же далековато.

Я оборачиваюсь в ответ на эту гребаную (извините, бредовую – как-никак, мы в церкви) ложь. Бабуля перестала ходить в церковь Вознесения Господня, потому что поссорилась с монахиней Уилсон из-за диакона Рэнкина. Подробностей мы не знаем, знаем только, как закончилась эта история: бабуля сбежала с церковного пикника с банановым пудингом в руках.

– Мы всё понимаем, – кивает пастор Элдридж. – Передайте ей, что мы молимся о ней.

Тут он переводит взгляд на меня, и глаза его наполняются чем-то до боли знакомым… Жалостью.

– Мисс Розали рассказала мне, что в тот вечер ты была с Халилем… И мне жаль, что ты стала свидетелем случившегося.

– Спасибо.

Благодарить за это странно – я как будто краду сочувствие у семьи Халиля.

Мама берет меня за руку.

– Пойдем поищем свободные места. Пастор, было приятно с вами поговорить.

Папа обнимает меня за плечи, и мы втроем направляемся к алтарю.

Но едва мы встаем в очередь, как к моему горлу подступает тошнота; я еле держусь на ногах… Люди подходят к гробу по двое, так что поначалу я не вижу Халиля. Однако вскоре перед нами остается шесть человек. Четверо. Двое. Я зажмуриваюсь. И вот – наша очередь.

Родители ведут меня вперед.

– Солнышко, открой глаза, – говорит мама.

Я открываю. Кажется, что в гробу лежит не Халиль, а манекен. Кожа у него темнее, а губы розовее, чем должны быть; это из-за посмертного макияжа. У Халиля случился бы припадок, узнай он, как его разукрасят. На нем белый костюм и золотой крестик.

У настоящего Халиля были ямочки. У этой манекенной версии ямочек нет.

Мама вытирает слезы. Папа качает головой. Сэвен и Секани просто смотрят.

«Это не Халиль, – говорю я себе. – И тогда была не Наташа».

На манекен Наташи надели белое платье, усыпанное розовыми и желтыми цветами. И макияж на ней тоже был. Мама мне тогда сказала: «Смотри, она как будто уснула», – но, когда я сжала Наташину руку, глаза ее так и не открылись. Папе пришлось выносить меня из церкви, пока я пыталась разбудить ее криком.

Мы отходим, чтобы на манекен Халиля могли посмотреть и другие. Вскоре церемониймейстер уже провожает нас на свободные места, однако перед ней вдруг возникает кудрявая дама и указывает на первый ряд со стороны друзей. Понятия не имею, кто она такая, но, раз отдает такие указания, значит, не абы кто. А еще это значит, что она в курсе, кто я такая, если посчитала, что наша семья заслуживает особого отношения.

Когда мы садимся, я принимаюсь разглядывать цветы. Тут и большой букет в форме сердца, составленный из красных и белых роз, и буква «К», сделанная из лилий, и оранжево-зеленая икебана (это было его любимое сочетание цветов).

Вскоре цветов для разглядывания уже не остается, и я открываю программу похорон. В ней полно фотографий Халиля, начиная с тех, где он еще кучерявый малыш, и заканчивая фотками месячной давности, на которых он запечатлен с незнакомыми мне друзьями. Есть и наша старая-престарая фотография, и еще одна общая с Наташей. Мы трое улыбаемся, сложив пальцы знаком «пис», и пытаемся выглядеть как гангстеры. Трио-с-района – дружба теснее, чем у Волан-де-Морта в носу. Из трио осталась только я.

Я закрываю программу.

– Поднимемся. – Голос пастора Элдриджа эхом разносится по церкви. Вступает органист, и все встают. – И сказал Иисус: «Да не смущается сердце ваше…» – произносит он, спускаясь в проход. – «…Веруйте в Бога, и в меня веруйте»[54]54
  Здесь и далее – отрывок из Евангелия от Иоанна, глава 14.


[Закрыть].

За ним шагает мисс Розали. Кэмерон держит ее под руку, и по его пухлым щекам катятся слезы.

Кэмерону всего девять, он на год старше Секани. Если бы одна из тех пуль попала в меня, точно так же плакал бы и мой младший брат.

Тетя Халиля, мисс Тэмми, держит мисс Розали под другую руку. За ними, рыдая, следует мисс Бренда с собранными в хвост волосами, облаченная в когда-то мамино черное платье.

Ее с обеих сторон поддерживают два парня – кажется, двоюродные братья Халиля. На гроб и тот смотреть легче.

– «В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, я сказал бы вам: я иду приготовить место вам, – продолжает пастор Элдридж. – И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к себе, чтобы и вы были, где я».

Когда на похоронах Наташи ее мама увидела дочь в гробу, она упала в обморок. Но маме и бабушке Халиля каким-то чудом удается оставаться в сознании.

– Я хочу прояснить одну вещь, – говорит пастор Элдридж, когда все усаживаются. – Независимо от обстоятельств, сегодня мы празднуем возвращение Халиля домой. И пусть слезы будут литься до вечера, но скажите, многие ли из вас познали эту РАДОСТЬ?..

Он даже не успевает закончить, как отовсюду слышатся одобрительные крики. Хор затягивает радостную песню, и почти все хлопают в такт и славят Иисуса. Мама тоже поет и машет руками, как и бабушка и тетя Халиля. Начинается перерыв на восхваление[55]55
  Обряд восславления Бога пением.


[Закрыть], и люди принимаются бегать по залу и выдавать «тустеп[56]56
  Американский бытовой танец двудольного размера быстрого темпа.


[Закрыть] Святого духа», как называет это Сэвен: они дергают ногами, точно Джеймс Браун, и машут согнутыми руками, словно курицы крыльями.

Но если Халиль не празднует, какого хрена празднуют они? И как можно славить Иисуса, если он позволил Халилю получить пулю?

Я закрываю лицо руками, стараясь заглушить людской гам и звуки барабанов и труб. Какой же бессмысленный бред.

После восхваления школьные друзья Халиля – те, что стояли на парковке в футболках, – запускают презентацию. Они вручают его семье академическую шапочку и мантию – их Халиль надел бы через несколько месяцев – и плачут, рассказывая смешные истории, которых я ни разу не слышала. И при всем при этом в первом ряду со стороны друзей сижу я. Гребаная фальшивка.

За друзьями к трибуне поднимается дама с кудрями. На ней юбка-карандаш и пиджак – одежда скорее деловая, нежели церковная, – а еще футболка «Покойся с миром, Халиль».

– Доброе утро, – говорит она, и все отвечают на приветствие. – Меня зовут Эйприл Офра, я из «Права на правду». Мы – небольшая организация из Садового Перевала, которая требует отчетности о действиях полиции. Сегодня мы прощаемся с Халилем, и наши сердца обременены правдой о том, как он потерял свою жизнь. Перед началом церемонии меня проинформировали, что, несмотря на убедительные показания, полученные от свидетеля, полицейское управление не намерено брать под арест офицера, убившего этого молодого человека.

– Что? – выдыхаю я, и по всей церкви разносятся приглушенные голоса.

После всего того, что я рассказала копам, его не будут арестовывать?

– А еще полиция не хочет, чтобы вы знали, – продолжает мисс Офра, – что Халиль был безоружен.

Теперь народ возмущается во весь голос. Кто-то что-то выкрикивает, и в толпе даже находится некто достаточно смелый, чтобы прокричать в церкви «хрень собачья».

– Но мы не сдадимся, пока не добьемся справедливости, – заключает мисс Офра, перекрикивая гам. – После службы я прошу вас вместе с нами и семьей Халиля принять участие в мирном марше к кладбищу. Наш маршрут пройдет мимо полицейского участка. Халиля обрекли на молчание, но ради него мы сделаем все, чтобы наши голоса были услышаны. Спасибо.

Паства встает и сопровождает ее уход овациями. Вернувшись на свое место, мисс Офра переводит пристальный взгляд на меня.

Если мисс Розали рассказала о том, что я была с Халилем, пастору – значит, и ей тоже. И она, судя по всему, хочет со мной поговорить.

Пастор Элдридж пытается открыть Халилю ворота в рай. Я не говорю, что Халиль в рай не попал – этого я знать не могу, – но, даже если нет, пастор делает для этого все возможное: он обливается потом и дышит так тяжело, что мне больно на него смотреть.

В завершение панегирика[57]57
  Хвалебная речь.


[Закрыть] он говорит:

– Если кто-то хочет посмотреть на тело – сейчас самое…

Он умолкает, уставившись на входные двери. По церкви разносится шепоток.

Мама оглядывается.

– Что такое?..

Кинг и его шайка выстроились на пороге церкви в своих серых одеждах и банданах. Рука Кинга лежит на спине у женщины в приталенном черном платье, едва прикрывающем бедра. В волосах у нее слишком много канекалона[58]58
  Искусственное волокно, по виду максимально приближенное к натуральным прядям волос, которое вплетается в прическу.


[Закрыть] (нитки доходят до задницы), а на лице – косметики.

Сэвен отворачивается. Я бы тоже не хотела видеть свою маму в таком виде.

Но зачем они здесь? Короли приходят только на похороны Королей.

Пастор Элдридж прочищает горло.

– Как я уже сказал, если кто-то хочет взглянуть на тело – сейчас самое время.

Кинг и его парни важно идут по проходу, и все взгляды прикованы к ним. До невозможности гордая Аиша шагает рядом, не понимая, до чего дико она выглядит. Она косится на моих родителей и ухмыляется. Как же я ее ненавижу! Причем не только из-за ее отношения к Сэвену; когда она поблизости, между родителями возникает невысказанное напряжение. Как сейчас: мама убирает плечо, чтобы оно не касалось папиного, и у нее вздуваются желваки. Аиша – ахиллесова пята их брака, но заметная, только когда наблюдаешь за ними шестнадцать лет подряд, как я.

Кинг, Аиша и его шайка поднимаются к гробу. Один из Королей протягивает Кингу сложенную серую бандану, и тот кладет ее на грудь Халилю.

Мое сердце замирает. Халиль тоже был Королем?..

– Черта с два! – подскакивает с места мисс Розали.

Она подходит к гробу и убирает бандану с груди Халиля. Затем рвется к Кингу, но на полпути ее удерживает папа.

– Катись отсюда, бес! – кричит она. – И эту дрянь забирай с собой! – Она бросает бандану в затылок Кингу.

Тот замирает. И медленно оборачивается.

– Слушай, ты, су…

– Эй! – останавливает его папа. – Кинг, мужик, просто уходи! Уходи, ладно?

– Старая ведьма, – рычит Аиша. – Как ты смеешь вести себя так с моим мужчиной, после того как он предложил оплатить эти похороны!

– Пусть оставит свои грязные деньги при себе! – кричит мисс Розали. – И ты свою пятую точку уноси за дверь. Пришла в дом Божий одетая как проститутка! Да ты проститутка и есть!

Сэвен качает головой. Не секрет, что мой старший брат – это результат одного вечера, который папа провел с Аишей после ссоры с мамой. Аиша и тогда была девушкой Кинга, но тот сам велел ей «сходить развлечь Мэверика», не подозревая, что в итоге родится Сэвен – причем как две капли воды похожий на папу. Жесть, знаю.

Мама тянется через меня и гладит Сэвена по спине. Иногда, когда его нет рядом и мама думает, что мы с Секани не слышим, она говорит папе: «До сих пор не верится, что ты переспал с этой шлюхой». Но только когда Сэвена нет. Если он рядом, для мамы ничего уже не имеет значения: она любит его больше, чем ненавидит Аишу.

Короли уходят, и народ перешептывается. Папа провожает дрожащую от ярости мисс Розали к скамейке.

Я перевожу взгляд на манекен в гробу. Неужели после всех тех ужасных историй, которые папа рассказывал про гангстерские разборки, Халиль стал Королем? Как такое вообще могло прийти ему на ум?

Все это никак не вяжется. В машине у него была трава, а ее толкают Послушники из Сада, а не Короли. К тому же он не остался никому помогать, когда на вечеринке у Большого Дэ началась перестрелка.

Но бандана… Однажды папа рассказал нам, что это традиция Королей – они венчают погибшего товарища банданой, словно он представляет их банду в раю. Видимо, Халиль стал одним из них, раз его удостоили такой чести.

Я бы могла его отговорить, я это точно знаю, но я его бросила. Нафиг сторону друзей – меня вообще не должно быть на этих похоронах.

До конца службы папа сидит возле мисс Розали, а после, когда гроб начинают выносить, выводит ее под руку вместе с остальной родней Халиля. Тетя Тэмми зовет нас к ним присоединиться.

– Спасибо, что пришла, – говорит она мне. – Ты очень много значила для Халиля, надеюсь, ты это понимаешь.

У меня так сдавливает горло, что я не могу рассказать, как много значил для меня он. Мы следуем за гробом вместе с семьей Халиля. В глазах у всех гостей стоят слезы. Они плачут по нему, ведь он и правда в этом гробу и уже никогда не вернется.

Я никому об этом не рассказывала, но первым мальчиком, на которого я запала, был Халиль. Сам того не зная, он поведал мне, что такое бабочки в животе, а потом разбил сердце: в четвертом классе он втюрился в Аймани Андерсон, старшеклассницу, которая, разумеется, о нем даже не думала. Именно рядом с ним меня впервые начало волновать, как я выгляжу.

Но плевать на влюбленность, Халиль был одним из моих лучших друзей, и не важно, виделись ли мы каждый день или лишь раз в год. Время – ничто по сравнению с тем, что мы пережили вместе. Однако теперь он в гробу, как и Наташа.

По моим щекам катятся градины слез, и я всхлипываю – громко и мерзко, – и, когда я иду между рядами, все это видят и слышат.

– Они меня бросили, – шепчу я в слезах.

Мама обнимает меня одной рукой и прижимает мою голову к своему плечу.

– Я знаю, малыш, но мы здесь. Мы никуда не уйдем.

В лицо мне дует теплый ветер, и я понимаю, что мы на улице. Снаружи даже больше народу, чем внутри; у многих плакаты с фотографией Халиля и подписью «Правосудие Халилю». Его одноклассники держат плакаты, на которых написано «Я следующий?» и «Хватит это терпеть!». Вдоль улицы ютятся новостные фургоны с длинными антеннами.

Я снова зарываюсь лицом в мамино плечо. Какие-то люди (кто – не знаю) касаются моего плеча и говорят, что все будет хорошо; а потом кто-то молча гладит меня по спине, и я понимаю, что это папа.

– Мы останемся на шествие, любимая, – говорит он маме. – Я хочу, чтобы Сэвен и Секани тоже поучаствовали.

– Ага, а я отвезу ее домой. Как будете возвращаться?

– Дойдем до магазина. Все равно мне пора открываться. – Он целует меня в макушку. – Люблю тебя, малышка. Отдохни, хорошо?

Тут я слышу стук каблуков, и кто-то произносит:

– Здравствуйте, мистер и миссис Картер, я Эйприл Офра из «Права на правду».

Мама резко выпрямляется и прижимает меня к себе.

– Чем могу помочь?

Мисс Офра понижает голос:

– Бабушка Халиля рассказала мне, что именно Старр тем вечером была с Халилем. Я знаю, что она уже дала полиции показания, и хочу поблагодарить ее за смелость. Ситуация непростая, и подобный шаг, должно быть, требовал большого мужества.

– Да, так и есть, – говорит папа.

Я убираю голову с маминого плеча. Мисс Офра взволнованно переминается с ноги на ногу и перебирает пальцами; тяжелый взгляд моих родителей нисколько ей не помогает.

– Мы все хотим одного, – говорит она. – Правосудия.

– Прошу прощения, мисс Офра, – перебивает ее мама, – но я так же сильно хочу, чтобы мою дочь оставили в покое. – Она бросает взгляд на новостные фургоны, припаркованные через дорогу. Мисс Офра оборачивается.

– О! – восклицает она. – О нет. Нет-нет-нет. Мы не… Я не… Я не хочу причинять Старр никаких неудобств. Напротив. Я хочу защитить ее частную жизнь.

Мама смягчается.

– Вот как.

– Положение Старр в этом деле уникально, ведь в подобных делах редко бывают свидетели. Я лишь желаю убедиться в том, что ее права защищены, а голос – услышан, и при этом не хочу, чтобы ее…

– Эксплуатировали? – заканчивает папа. – Чтобы ею воспользовались?

– Именно. Это дело вот-вот привлечет внимание медиа по всей стране, но мне бы не хотелось, чтобы по Старр прошлись катком. – Она вручает каждому из нас по визитке. – Я не только активистка, но и адвокат. «Право на правду» не является юридическим представителем семьи Харрис, этим занимаются другие юристы, а мы просто их поддерживаем. Однако я свободна и готова стать личным представителем Старр. Пожалуйста, позвоните мне, когда будете готовы. И еще раз соболезную вашей утрате.

Мисс Офра исчезает в толпе.

Позвонить ей, когда будем готовы? Сомневаюсь, что можно подготовиться к тому дерьму, что обрушится на меня со дня на день.