Текст книги "Вся ваша ненависть"

Девять

По возвращении мои братья сообщают, что папа решил остаться в магазине на ночь, а нам четверым велел не выходить из дома.

Наш дом окружает забор из рабицы[59]59
  Металлическая сетка.


[Закрыть], и на ворота Сэвен вешает большой замок, которым мы пользуемся, когда уезжаем из города. Я загоняю Кира в дом. Он не понимает, как себя вести: бегает кругами и прыгает на мебель, – и мама молчит до тех пор, пока он не залезает на ее любимый диван в гостиной.

– Эй! – Она щелкает пальцами. – А ну-ка убери свою пятую точку с моей мебели! С ума, что ли, сошел?

И пес, скуля, бросается ко мне.

Позднее, когда заходит солнце и мы читаем молитву над тушеным мясом с картошкой, звучит первый выстрел. Мы резко открываем глаза. Секани вздрагивает. Я привыкла к выстрелам, но эти гремят чаще и громче обычного: за одним моментально следует другой.

– Пулеметы, – говорит Сэвен.

Снова выстрелы.

– Несите еду в зал, – велит мама, поднимаясь из-за стола. – И садитесь на пол. Пуля-дура, куда лететь, ей не прикажешь.

Сэвен тоже встает.

– Ма, я могу…

– Сэвен, в зал, – повторяет она.

– Но…

– Сэ-вен. – Она произносит его имя по слогам. – Малыш, я выключу свет, ладно? А ты, пожалуйста, иди в зал.

– Ладно, – сдается он.

Когда папы нет дома, Сэвен ведет себя так, будто он по умолчанию главный, и маме все время приходится его одергивать и ставить на место.

Я беру наши с мамой тарелки и отправляюсь в зал – единственную комнату без окон. Кир следует за мной – впрочем, он всегда идет за едой. Мама выключает свет во всех комнатах, и в коридоре постепенно темнеет.

В зале у нас стоит большой старинный телевизор (папа им особенно дорожит), и, когда мы перед ним усаживаемся, Сэвен включает новости, озаряя комнату светом.

На бульваре Магнолий собралась по меньшей мере сотня человек. Они держат в руках плакаты и хором требуют справедливости, подняв кулаки за «Власть чернокожих».

С телефоном у уха в комнату входит мама.

– Хорошо, миссис Перл, если вы уверены, то ладно. Просто помните: если вам будет неприятно оставаться одной, у нас всегда найдется для вас место. Ну все, звякну вам попозже.

Миссис Перл – пожилая дама, живущая в доме напротив. Мама все время звонит ей, на всякий случай. Говорит, миссис Перл важно знать, что кто-то о ней волнуется.

Мама садится рядом со мной, и Секани кладет голову ей на колени. Кир повторяет за ним и, положив голову мне на ноги, принимается облизывать мои пальцы.

– Они разозлились, потому что Халиль умер? – спрашивает Секани.

Мама гладит его по голове.

– Да, малыш. Как и все мы.

Однако по-настоящему они злятся оттого, что Халиль был безоружен. Это точно не совпадение, ведь стрелять начали только сейчас, после выступления мисс Офры на похоронах.

На скандирование копы отвечают слезоточивым газом, окутывающим протестующих белой пеленой. Потом камера переключается на толпу кричащих и бегущих во все стороны людей.

– Черт, – выдыхает Сэвен.

Секани утыкается лицом маме в бедро. Я скармливаю Киру кусочек тушеного мяса. Есть я все равно не смогу – желудок сводит.

Снаружи воют сирены. По новостям показывают три горящие патрульные машины на территории полицейского участка в пяти минутах езды от нашего дома. Рядом с участком ограбили заправку, и ее владелец, запачканный кровью индус, шатается из стороны в сторону и объясняет, что к смерти Халиля не имеет никакого отношения. «Уолмарт» на востоке охраняют выстроившиеся в ряд копы. Мой район стал зоной военных действий.

Крис уточняет по эсэмэс, все ли со мной в порядке, и теперь я чувствую себя гадко из-за того, что игнорировала его, включала режим Бейонсе и тому подобное. Я бы извинилась, но писать «Прости», пускай даже с миллионом эмодзи, – не то же самое, что извиниться, глядя в глаза. Впрочем, я все-таки отвечаю ему, что со мной все хорошо.

Звонят Майя и Хейли и спрашивают, что с нашим магазином, домом, моей семьей и мной. Про жареную курицу ни одна из них не вспоминает. Непривычно и странно говорить с ними про Садовый Перевал. Мы этого никогда не делаем, и я боюсь, что одна из них назовет его «гетто».

Нет, я все понимаю. Садовый Перевал и есть гетто, так что это не было бы враньем, и все же… Помню, когда мне было девять, мы с Сэвеном в очередной раз поссорились и он задел меня за живое, назвав Коротышкой-с-короткой-кочерышкой. Сейчас я понимаю, что оскорбление было так себе, но тогда меня разрывало от злости. Я знала, что, вполне вероятно, я и впрямь невысокого роста, ведь все остальные были выше, да и сама себя вполне могла назвать коротышкой. Однако из уст Сэвена правда звучала обидно.

Если захочу, я назову Садовый Перевал гетто. Но остальным этого делать нельзя.

Мама тоже смотрит в телефон – справляется о соседях и принимает звонки от тех, кто волнуется за нас. Мисс Джонс, которая живет чуть дальше вниз по улице, говорит, что она со своими четырьмя ребятишками перебралась в зал – так же, как и мы. А наш сосед мистер Чарльз предложил нам свой генератор на случай, если пропадет электричество.

Когда звонит дядя Карлос, бабуля отбирает у него трубку и велит маме скорее нас отсюда увезти. Как будто мы попремся через весь этот ад, чтобы от него же сбежать. Потом звонит папа и говорит, что с магазином все в порядке, но мое сердце все равно замирает всякий раз, когда по новостям сообщают о новых грабежах.

Теперь по телику не только произносят имя Халиля, но и показывают его фотографию. Меня же по-прежнему называют «свидетелем» и иногда – «чернокожей шестнадцатилетней свидетельницей».

На экране появляется начальник полиции и объявляет то, чего я так боялась: «На основании полученных улик и показаний очевидца мы заключили, что на данный момент у нас нет причин для ареста полицейского».

Мама с Сэвеном поворачиваются ко мне. Здесь Секани, так что говорить они ничего не станут, но им и не требуется. Все это случилось по моей вине. Бунт, стрельба, слезоточивый газ – все из-за меня. Я забыла сообщить полицейским, что Халиль выходил с поднятыми руками. И не сказала, что коп навел на меня пистолет. Я все рассказала неправильно, и теперь он останется на свободе. В бунте виновата я. А в смерти Халиля по новостям винят лишь его самого.

– По многочисленным сообщениям, в машине убитого был найден пистолет, – объясняет ведущий. – Кроме того, жертву подозревают в продаже наркотических веществ и участии в уличной банде. Однако официально данная информация пока не подтверждена.

Слова про пистолет в не могут быть правдой. Когда я спросила у Халиля, есть ли что-нибудь в машине, он сказал нет. Но и о наркотиках он не сказал ни слова. И о связи с бандой тоже.

Хотя какое это имеет значение? Смерти он все равно не заслуживал.

Секани с Киром почти одновременно принимаются глубоко дышать и засыпают. Из-за всех этих вертолетов, сирен и стрельбы я уснуть не смогу, и мама с Сэвеном тоже, судя по всему, не собираются.

Около четырех утра, когда все стихает, домой возвращается зевающий папа с уставшими глазами.

– До Астрового бульвара они не дошли, – сидя за кухонным столом, говорит он и в перерывах жует мясо. – Похоже, беспорядки только на востоке, там, где его убили. Пока что.

– Пока что, – повторяет мама.

Папа проводит рукой по лицу.

– Ага. Не знаю, что их может остановить. Черт, страшно представить, что будет дальше.

– Мэверик, нам нельзя здесь оставаться, – произносит мама дрожащим голосом, словно все это время сдерживалась и только сейчас решилась высказаться. – Положение дел не улучшится. Будет только хуже.

Папа тянется к ее руке, мама поддается, и он, притянув ее, усаживает к себе на колени. Потом обнимает и целует в затылок.

– С нами все будет в порядке.

А после отправляет нас с Сэвеном спать. И мне даже удается уснуть.

Наташа снова забегает в магазин.

– Ну же, Старр, идем!

Косички у нее в грязи; одежду пропитала кровь; когда-то пухлые щеки запали внутрь.

Я отступаю. Наташа подбегает ко мне и хватает меня за руку. Ее рука холодна, как тогда, в гробу.

– Идем. Идем! – Она тянет меня, тащит к двери, и ноги двигаются против моей воли.

– Стой, – бормочу я. – Наташ, остановись!

Тут в приоткрывшуюся дверь протискивается рука, сжимающая глок.

Бах!

Я вскакиваю с постели.

Сэвен стучит кулаком в дверь. Когда все нормально, он никого не будит и никому не пишет, как тогда, на вечеринке.

– Выезжаем в десять.

Сердце бьется в груди так, словно пытается вырваться наружу.

«С тобой все в порядке, – напоминаю я себе. – Это все болван Сэвен».

– Куда выезжаем? – спрашиваю я.

– В парк, играть в баскетбол. Сегодня последняя суббота месяца! Мы же всегда играем в этот день.

– Ну а беспорядки и все такое?

– Папа сказал, они на востоке, а у нас тут все норм. Плюс по новостям передавали, что утром все успокоилось.

А если народ в курсе, что я свидетель? Если знает, что копа не арестовали по моей вине? Да и вообще – что, если мы встретим копов, которые знают, кто я такая?

– Да нормально все будет, – отвечает Сэвен точно в ответ на мои мысли. – Обещаю. А теперь поднимай свою ленивую задницу, и пойдем, я уделаю тебя на площадке.

Если бараны бывают милыми, то Сэвен – один из них. Я встаю с постели, надеваю баскетбольные шорты, майку с номером Леброна[60]60
  Американский баскетболист из команды «Лос-Анджелес Лейкерс».


[Закрыть] и «тринадцатые» кроссы, которые были на Джордане перед уходом из «Буллз»[61]61
  «Чикаго Буллз» – американская баскетбольная команда, которая базируется в городе Чикаго, штат Иллинойс.


[Закрыть], а после завязываю волосы в хвостик. Сэвен ждет меня у выхода и крутит в руках мяч.

Я его выхватываю.

– Ой, только не делай вид, что умеешь играть, – смеюсь я.

– Поживем – увидим.

Я кричу маме с папой, что мы вернемся позже, и выхожу на улицу.

На первый взгляд, Садовый Перевал ничуть не изменился, но в нескольких кварталах от дома мимо нас на всей скорости проезжает пять полицейских машин. В воздухе стоит едкий дым, из-за которого все вокруг приобретает неясные очертания.

Мы доезжаем до Роуз-парка. На другой стороны улицы стоит «кадиллак эскалейд», в котором сидят несколько взрослых Королей, а на карусели в парке – еще несколько помоложе. Пока мы их не трогаем, они не тронут нас.

Роуз-парк, окруженный забором из рабицы, занимает целый квартал. Сомневаюсь, что забор этот призван что-либо охранять: баскетбольная площадка здесь вся в граффити, качели проржавели, на лавочках вечно кто-то обжимается, а газон усеян бутылками, окурками и прочим мусором.

Мы уже у баскетбольных площадок, однако вход располагается с противоположной стороны парка. Я бросаю мяч Сэвену и лезу через забор. Раньше я с него спрыгивала, но неудачное приземление и вывихнутое колено убедили меня больше так не делать.

Когда я оказываюсь на земле, Сэвен перебрасывает мне мяч и лезет следом. Мы с Халилем и Наташей часто срезали путь от школы до дома через парк: взбегали на горки, катались на каруселях до головокружения и пытались раскачаться один сильнее другого.

Я пытаюсь выкинуть это из головы и пасую Сэвену.

– До тридцати?

– До сорока, – говорит он, отлично зная, что и двадцать очков для него будут большой удачей. Он, как и папа, совсем не умеет играть.

Словно в подтверждение моим мыслям Сэвен принимается чеканить мячом, но делает это не пальцами, а ладонью. А потом, как дурачок, пытается забросить трехочковый. Мяч отскакивает от кольца. Само собой. Поймав его, я перевожу взгляд на брата.

– Слабовато! Знал же, что ничего не выйдет.

– Да пофиг. Играй давай.

За десять минут я набираю десять очков против двух очков Сэвена (которые он получил лишь потому, что я поддалась). И вот, сделав рывок вправо, я резко сворачиваю влево и бросаю трехочковый. Мяч залетает в корзину, как родной. Вот как играют девчонки.

Сэвен скрещивает руки буквой Т. Одышка у него тяжелее, а ведь астма в детстве была у меня.

– Тайм-аут. Надо воды попить.

Я утираю локтем лоб. Солнце уже прямо над площадкой.

– Может, все?

– Хрена с два. У меня еще есть запал, просто бросать нужно под правильным углом.

– Под правильным углом? Это баскетбол, Сэвен, а не селфи.

– Эй, йоу! – кричит какой-то мальчик.

Мы оборачиваемся, и у меня перехватывает дыхание.

– Черт.

Их двое. На вид лет тринадцать-четырнадцать, оба в изумрудных майках «Селтикс»[62]62
  «Бостон Селтикс» – американский профессиональный баскетбольный клуб из Бостона, штат Массачусетс.


[Закрыть]. Сто процентов Послушники из Сада. Они пересекают площадки и идут прямо к нам.

Тот, что повыше, подходит к Сэвену.

– Братишка, ты кто, Король?

У этого дурачка такой писклявый голос, что я даже не могу воспринимать его всерьез. Папа говорит, что отличить гангстеров старой школы от совсем зеленых можно не только по возрасту. Настоящие гангстеры разборок не начинают – они их заканчивают. Начинают всегда зеленые.

– Не-а, я нейтрал, – отвечает Сэвен.

– А разве Кинг не твой папочка? – спрашивает тот, что пониже.

– Нифига. Он просто мутит с моей мамой.

– Да плевать. – Тот, что повыше, достает из кармана нож. – Выкладывайте все, что есть. Кроссы, телефоны – все.

Правило Сада: если тебя дело не касается, проходи мимо, и точка. Короли в «кадиллаке» все видят, но, поскольку мы в их банде не состоим, нас для них просто не существует.

Однако парень с карусели подбегает к нам, отталкивает Послушников и задирает футболку, демонстрируя свою пушку.

– Че, какие-то проблемы?

Послушники отступают.

– Ага, проблемы, – говорит низкий.

– Уверен? Насколько мне известно, Роуз-парк – территория Королей.

Он смотрит на «кадиллак». Короли в машине кивают нам, пытаясь таким способом выяснить, все ли в порядке, и мы киваем в ответ.

– Лады, – говорит высокий. – Мы поняли.

Послушники уходят той же дорогой, какой пришли мы.

Молодой Король хлопает Сэвена по ладони.

– Все окей, братишка?

– Да. Спасибо за помощь, Ванте.

Не буду врать, он симпатичный. Ну да, у меня есть парень, но это ведь не значит, что на других мне смотреть нельзя. И пусть Крис только попробует разозлиться – особенно учитывая то, как он пускает слюну на Ники Минаж, Бейонсе и Эмбер Роуз. А вообще, у моего бойфренда явно есть типаж…

Этот Ванте примерно моего возраста: ростом чуть выше, с большим афро, стянутым в пучок, и еле заметными усиками. Губы у него тоже красивые – пухлые и мягкие.

Я слишком долго пялюсь на его губы. Он облизывает их и улыбается.

– Хотел убедиться, что у вас с красоткой все окей, – говорит он.

И этим все портит. Не надо давать мне прозвища, если совсем меня не знаешь.

– Ага, у нас все хорошо, – отвечаю я.

– А вообще, эти Послушники тебя спасли, – улыбается он Сэвену. – Она почти всухую тебя уделала.

– Заткнись, чувак, – отмахивается Сэвен. – Это моя сестра Старр.

– А, да, – кивает мне парень. – Ты же работаешь в магазине у Большого Мэва, верно?

Как я и говорила – так каждый раз.

– Угу.

– Старр, это Деванте, – говорит Сэвен. – Один из парней Кинга.

– Деванте? – Значит, это за него воевала Кения.

– Ага, он самый. – Он окидывает меня взглядом с ног до головы и снова облизывает губы. – Слыхала обо мне?

Мне не нравится то, как он облизывается.

– Ага, слыхала. К слову, тебе не помешает купить гигиеническую помаду, раз губы так сохнут, что ты все время их облизываешь.

– Черт, значит, вот как?

– Она хотела поблагодарить тебя за помощь, – встревает Сэвен, хотя ничего я не хотела. – Мы это ценим.

– Да без проблем. Эти дебилы сюда приперлись потому, что на их территории беспорядки и туда соваться опасно.

– А вообще, что ты забыл в парке в такую рань? – интересуется Сэвен.

Ванте засовывает руки в карманы и пожимает плечами.

– На точке стою. Сам знаешь, как это делается.

Значит, он барыга. Блин, Кения как будто их специально выбирает. Если тебе нравятся одни драгдилеры и гангстеры – это плохой знак… Впрочем, оно и понятно, ведь Кинг – в прямом смысле ее папочка…

– Я слышал про твоего брата, – говорит Сэвен. – Мне жаль, чувак. Дэлвин был отличным парнем.

Деванте откидывает носком камешек на площадке.

– Спасибо. Маме сейчас совсем тяжко. Потому я и здесь. Пришлось уйти из дому.

Дэлвин? Деванте? Я качаю головой.

– Вас что, назвали в честь чуваков из той старой группы, Jodeci?[63]63
  Американский R&B-квартет.


[Закрыть] – Я знаю Jodeci, потому что их любят наши предки.

– Ну да, и че?

– Да просто спросила. Чего ты так напрягся?

По другую сторону забора со скрипом тормозит белая «тахо». Папина «тахо». Окно опускается. За ним – папа в белой борцовке; на лице у него отпечаталась подушка. Надеюсь, он не будет выходить из машины: я папу знаю – на его бледнющих ногах будут найковские сланцы поверх носков.

– Вы что, думаете, можно уйти из дому и никому ничего не сказать? – орет он.

Короли по другую сторону улицы начинают ржать; Деванте кашляет в кулак – ему тоже смешно; а мы с Сэвеном усердно стараемся не смотреть на отца.

– Делаете вид, что не слышите? Отвечайте, когда я с вами разговариваю!

Короли уже рыдают от смеха.

– Пап, да мы просто пришли немного побросать, – начинает Сэвен.

– Мне плевать! Тут такое происходит, а вы уйти решили? А ну-ка быстро в машину!

– Вот черт, – бурчу я. – Вечно он ведет себя как дурак.

– Что ты сказала? – рявкает папа.

Короли хохочут так громко, что мне хочется провалиться под землю.

– Ничего, – говорю я.

– Не, ты что-то сказала. Знаете, через забор вы не полезете. Идите к выходу. И чтобы я вас там не ждал.

Он уезжает.

Черт.

Я беру мяч, и мы с Сэвеном несемся через парк. Последний раз я бегала так быстро, когда тренер мучила нас челночным бегом. Мы добегаем до выхода как раз тогда, когда подъезжает папа. Я забираюсь на заднее сиденье, а тупица Сэвен садится на переднее.

Машина трогается.

– Вы что, совсем с ума посходили? – продолжает папа. – Народ бунтует, сюда вот-вот прибудет национальная гвардия, а вы мячик пошли побросать.

– Зачем ты нас так позоришь? – срывается Сэвен.

Как же я рада, что сижу сзади. Папа поворачивается к Сэвену и, даже не глядя на дорогу, ревет:

– Позорю? У тебя молоко еще на губах не обсохло!

Сэвен смотрит перед собой. Еще чуть-чуть, и у него из ушей повалит дым.

Папа переводит взгляд обратно на дорогу.

– Хватает же у тебя наглости так со мной разговаривать! И из-за чего? Из-за того, что над тобой посмеялись какие-то Корольки? Ты что, связаться с ними вздумал?

Сэвен не отвечает.

– Я с тобой говорю, пацан!

– Нет, сэр, – цедит он.

– Тогда какая тебе разница, что они думают? Ты, черт возьми, очень хочешь стать мужчиной, но мужчинам плевать, кто и что о них думает.

Папа поворачивает на нашу подъездную дорожку, и меньше чем на полпути к дому я замечаю на крыльце маму в ночнушке, притопывающую босой ногой со скрещенными на груди руками.

– Быстро в дом! – кричит она.

Когда мы заходим, она принимается мерить шагами гостиную. Вопрос не в том, взорвется ли она, а когда она это сделает.

Мы с Сэвеном опускаемся на ее любимый диван.

– Вы где это шатаетесь? – спрашивает она. – И только попробуйте соврать.

– На баскетбольной площадке, – бормочу я, уставившись на свои джорданы.

Мама наклоняется ко мне и приставляет руку к уху.

– Где-где? Что-то я не расслышала.

– А ну-ка говори громче, – добавляет папа.

– На баскетбольной площадке, – повторяю я громко.

– На баскетбольной площадке. – Мама со смехом выпрямляется. – Она сказала, на баскетбольной площадке. – Ее смех прерывается, а голос с каждым словом становится громче: – Я тут с ума схожу, волнуюсь за вас, а вы на чертовой баскетбольной площадке?!.

Кто-то хихикает в коридоре.

– Секани, живо в свою комнату! – рявкает мама, даже не глядя в его сторону. Из коридора доносится поспешный топот.

– Ну я же крикнула вам, что мы уходим, – говорю я.

– Ой, крикнула она, – передразнивает папа. – Любимая, ты слышала, как кто-нибудь кричал? Я вот нет.

Мама облизывает зубы.

– И я нет. Как надо денег поклянчить – так она нас мигом разбудит, а вот подняться сказать, что собирается в зону военных действий, – нет!

– Это я виноват, – вздыхает Сэвен. – Я просто хотел, чтобы она вышла из дому и занялась чем-нибудь обычным.

– Малыш, сейчас об обычных делах не может быть и речи! – говорит мама. – Ты же видишь, что творится. А у вас хватило ума просто взять и уйти!

– Да тут много ума не надо, – добавляет папа.

Я продолжаю смотреть на свою обувь.

– Давайте сюда телефоны, – велит мама.

– Что? – взвизгиваю я. – Это нечестно! Я же вам крикнула и сказала…

– Старр Амара, – цедит сквозь зубы мама. Поскольку в моем первом имени только один слог, ей приходится добавлять второе, чтобы было что произносить по слогам. – Если не отдашь мне свой телефон, богом клянусь…

Я открываю рот, но она перебивает:

– Скажи еще хоть что-нибудь! Только попробуй, и я еще и все джорданы у тебя заберу!

Нет, это бред. Полнейший.

Папа за нами наблюдает; он мамина бойцовская собака – смотрит и ждет, когда кто-нибудь из нас сделает неверный шаг. Они работают в паре: за мамой первый раунд, и, если он проходит неудачно, на ринг выходит папа и нокаутирует. Но папиного нокаута никто из нас дожидаться не хочет.

Мы с Сэвеном отдаем телефоны.

– Вот и славно, – говорит мама и вручает их папе. – И раз уж вы хотите, чтобы все было «как обычно», – собирайте вещи, погостим денек у Карлоса.

– Нет, он не поедет. – Папа жестом велит Сэвену подняться. – Сегодня он пойдет со мной в магазин.

Тогда мама смотрит на меня и кивает в коридор.

– Иди давай. И душ прими, а то вся пропахла гарью.

А когда я ухожу, кричит вдогонку:

– И никаких откровенных нарядов!

Ух, как же она меня бесит. Впрочем, я рада, что она сказала при папе только это. Дело в том, что по соседству с дядей Карлосом живет Крис.

Кир встречает меня у входа в спальню и, прыгнув мне на ноги, пытается лизнуть в лицо. Это он разрушил башню из сорока обувных коробок, стоявшую в углу моей комнаты.

Я чешу ему за ушком.

– Ты мой неуклюжий.

Я бы взяла его с нами, но в районе у дяди Карлоса питбулей заводить запрещено. Кир залезает на кровать и наблюдает за мной, пока я собираюсь. Мне бы пригодились только сандалии с купальником, но из-за беспорядков мама может захотеть остаться у дяди на все выходные. Я пакую кое-какую одежду и беру школьный рюкзак. Получается, по рюкзаку на каждое плечо.

– Пойдем, Кир.

Он следует за мной к своему местечку на заднем дворе, и я сажаю его на цепь. Пока я наполняю его миски водой и кормом, папа наклоняется к своим розам и осматривает их лепестки. Он поливает цветы как положено, но они почему-то все равно выглядят сухими.

– Ну же, – говорит им папа. – Уверен, вы можете лучше.

Мама вместе с Секани ждет меня в своей «камри». Я усаживаюсь на заднее сиденье, потому что рядом с ней я сейчас сидеть не хочу. К сожалению, выбор не велик: либо с ней, либо с Сэром-Пердолотом Секани. Я сижу, уставившись перед собой, и уголком глаза замечаю, что мама смотрит на меня. Она хочет что-то сказать, но вместо этого вздыхает.

Вот и хорошо. Я тоже не в настроении с ней разговаривать. Это, конечно, очень по-детски, но мне все равно.

Мы выезжаем на шоссе, мчимся мимо высоток Кедровой Рощи, где когда-то жили, а потом сворачиваем на бульвар Магнолий – самую занятую улицу в Садовом Перевале, где расположена бóльшая часть местных предприятий. Обычно в субботу утром парни с района выставляют здесь напоказ свои тачки и гоняют туда-сюда наперегонки. Но сегодня улица перекрыта и посреди дороги марширует толпа. В руках у протестующих плакаты с фотографией Халиля. Они скандируют: «Правосудие Халилю!»

Я должна быть там, с ними, но не могу присоединиться к маршу, ведь, по сути, я – одна из причин, по которой они протестуют.

– Ты же понимаешь, что это не твоя вина, правда? – спрашивает мама.

И как она это делает?..

– Знаю.

– Малыш, я серьезно. Ты не виновата. Ты все сделала правильно.

– Но иногда даже сделать все правильно бывает недостаточно, верно?

Я злюсь, но позволяю ей взять себя за руку. Этот ее жест – как ответ на мой вопрос.

По сравнению с буднями на выходных на автостраде посвободнее. Секани надевает наушники и играет на планшете. По радио звучит какое-то R&B из девяностых, и мама вполголоса подпевает, а потом, войдя во вкус, восклицает:

– А теперь все вместе! Ух! – И вдруг ни с того ни с сего добавляет: – Ты не дышала, когда родилась.

Я в первый раз об этом слышу.

– Правда?

– Ага. Я родила в восемнадцать и была совсем еще ребенком, но считала себя взрослой. Я никому в этом не признавалась, но перепугана была до смерти. Твоя бабуля считала, что я никогда не стану хорошей матерью. «Только не оторва Лиза!» И я решила доказать, что она неправа. Бросила курить и пить, следовала всем указаниям врача, правильно питалась, пила витамины, и так все девять месяцев. Черт, я даже включала Моцарта и прикладывала наушники к животу. Результат, конечно, налицо: ты и месяца не продержалась в музыкальной школе.

Я смеюсь.

– Прости.

– Да ничего. В общем, я все делала правильно. Помню, уже в родильной палате, когда тебя достали, я очень хотела услышать твой плач. Но ты не плакала. Все забегали, а мы с твоим папой без конца спрашивали, что случилось. Наконец медсестра объяснила, что ты не дышишь. У меня началась истерика. Твой папа не мог меня успокоить. Да он и себя-то с трудом держал в руках… Это была самая длинная минута в моей жизни – и вот ты заплакала. И, кажется, сама я плакала даже громче. Я была уверена, что что-то сделала неправильно. Но тогда одна из медсестер взяла меня за руку, – с этими словами мама снова берет за руку меня, – посмотрела мне в глаза и сказала: «Иногда мы все делаем как надо, но что-то все равно идет не так. Главное – продолжать поступать как надо».

И до конца поездки мама держит меня за руку.

Раньше мне казалось, что в районе у дяди Карлоса солнце всегда светит ярче, но сегодня это в самом деле так: тут нет дыма и воздух свежее.

Все дома здесь двухэтажные. Возле дороги и в просторных дворах играют детишки. Тут и там мелькают стойки с лимонадом; кто-то устраивает садовую распродажу, кто-то вышел на пробежку, но вокруг все равно очень тихо.

Мы проезжаем мимо Майиного дома в паре улиц от дяди Карлоса. Я написала бы ей и зашла бы в гости, но, увы, телефона у меня нет.

– К своей подружке сегодня не пойдешь. – Офигеть, мама снова читает мои мысли. – Ты под домашним арестом.

Я открываю было рот, однако она меня опережает:

– Но можешь пригласить ее к дяде Карлосу.

Мама искоса на меня смотрит и слабо улыбается. Сейчас я должна ее обнять, поблагодарить и сказать, что она у меня самая лучшая. Ага, не дождется.

– Круто, – говорю я. – Ну да пофиг. – И расслабляюсь.

Мама хохочет.

– Какая же ты упрямая!

– Ничего и не упрямая!

– Очень упрямая. Прямо как твой отец.

Только мы подъезжаем к дому дяди Карлоса, как Секани выпрыгивает из машины. Ему машет наш двоюродный брат Дэниэл, который, стоит у дороги верхом на велосипеде в компании друзей.

– Пока, мам, – кричит Секани.

Дядя Карлос выходит из гаража; Секани пробегает мимо него и хватает свой велик. Велосипед ему подарили на Рождество, однако держать его приходится у дяди Карлоса, потому что по Садовому Перевалу мама кататься не разрешает.

Секани мчится по подъездной дорожке. Мама высовывается из окна и кричит ему вдогонку:

– Далеко не уезжайте!

Едва я выхожу из машины, как дядя Карлос встречает меня своими фирменными крепкими объятиями – не слишком крепкими, но уверенными, – так что я тут же ощущаю всю его любовь.

Он дважды целует меня в макушку и спрашивает:

– Как дела, зайчонок?

– Нормально. – Я втягиваю носом воздух. Пахнет дымом. Но «хорошим». – Барбекю устроил?

– Пока только разогреваю. На обед пожарю котлеты и курицу.

– Надеюсь, пищевым отравлением это не закончится, – дразнится мама.

– Посмотрите-ка, кто у нас тут шутки травит, – смеется дядя Карлос. – Ты не просто заберешь свои слова назад, сестренка, но и съешь все, что я приготовлю, а потом попросишь добавки. «Фуд нетворк»[64]64
  Американский кулинарный канал.


[Закрыть] мне в подметки не годится. – С этими словами дядя Карлос показно поправляет воротник.

Боже. Иногда он так попсово себя ведет…

На заднем дворике тетя Пэм стоит у гриля, а моя двоюродная сестренка Эйва посасывает большой палец и обнимает ее за ногу. Заметив меня, Эйва бежит навстречу.

– Старр-Старр!

Ее хвостики развеваются на ветру. Она прыгает мне в объятия, и я принимаюсь кружить ее на руках, пока она хохочет.

– Как дела у моей самой любимой на свете крошки?

– Хорошо! – Она снова засовывает в рот свой мокрый, морщинистый палец. – Привет, тетя Лили.

– Привет, солнышко. Хорошо себя ведешь?

В ответ Эйва очень усердно кивает. Настолько хорошо она вести себя не могла.

Тетя Пэм уступает гриль дяде Карлосу и приветственно обнимает маму. У тети Пэм темно-коричневая кожа и вьющиеся волосы. Бабуля очень ее любит, потому что она из «приличной семьи». Мама у нее адвокат, а папа – первый чернокожий глава хирургии в той же больнице, где хирургом работает сама тетя Пэм. Настоящие Хакстейблы[65]65
  Богатая афроамериканская семья из телесериала «Шоу Косби».


[Закрыть], ей-богу.

Я опускаю Эйву, и тетя Пэм крепко-прекрепко меня обнимает.

– Ну как ты, золотце?

– Нормально.

Она говорит, что понимает, но понять меня не может никто.

Из дома на задний двор выбегает бабуля с распростертыми руками.

– Девочки мои!

Это первый признак того, что что-то не так. Она обнимает сначала меня, потом маму и целует обеих в щеки. Но бабуля никогда нас не целует и себя целовать не разрешает. Говорит, неизвестно, где наши рты побывали.

Она обхватывает мое лицо руками и приговаривает:

– Слава Господу Богу, что он пощадил ваши жизни! Аллилуйя!

Десятки тревожных звоночков раздаются у меня в голове… Дело не в том, что бабуля обрадовалась милости Господней, а в том, что на себя она не похожа. Совсем.

Она берет нас с мамой под руки и тянет к лежакам у бассейна.

– Пойдемте, надо поговорить.

– Но я хотела поговорить с Пэм…

Бабуля смотрит маме в глаза и, стиснув зубы, цедит:

– Закрой рот, садись и поговори со мной, черт тебя побери.

Вот это уже наша бабуля!

Она откидывается на лежаке и драматично обмахивается ладонью. Когда-то бабуля преподавала в драмкружке, а потому до сих пор ведет себя театрально. Мы с мамой садимся на краю соседнего лежака.

– Что случилось? – спрашивает мама.

– Когда… – начинает бабуля, но умолкает и расплывается в притворной улыбке – к нам подходит Эйва с куклой и расческой в руках.

Малышка отдает все это мне и идет играть с другими игрушками. Я расчесываю куклу. Эйва меня выдрессировала, и теперь мне даже говорить ничего не надо – я и так все сделаю.

Когда Эйва отходит подальше, бабуля произносит:

– Когда вы отвезете меня обратно в мой дом?

– А что случилось? – спрашивает мама.

– Потише говори, чтоб тебя! – Забавно, но сама она говорить потише даже не пытается. – Значит, вчера утром я купила на ужин сома. Хотела пожарить с кукурузными шариками и картошкой – в общем, наготовить по полной программе. А потом ушла по делам…

– Каким таким делам? – спрашиваю я от нечего делать.

Бабуля зыркает на меня, и на секунду я вижу в ней маму лет через тридцать: с редкими морщинками тут и там и одинокими седыми волосками, которые она пропустила, пока красилась (за такие слова мама надавала бы мне по заднице).

– Подрастешь – узнаешь, девочка, – говорит бабуля. – Не задавай таких вопросов. В общем, вернулась я домой, а эта зараза посыпала моего сомика чертовыми овсяными хлопьями и спекла в духовке!