Текст книги "Милый Эдвард"

Эдвард кивнул.

– До совершеннолетия еще много лет, а пока ты не можешь считаться взрослым. Ты нечто другое, и мы должны выяснить, кто ты, чтобы понять, как тебе помочь. Моя жена нуждается в дополнительной фолиевой кислоте и большом количестве сна. В ее организме теперь больше крови, чем было до беременности. Ты слышишь щелкающие звуки, отказываешься от еды – это способ притупить мозг, защитить себя.

– Моя соседка думает, что я волшебник. Она говорит, что я похож на Гарри Поттера.

Доктор Майк дотронулся до козырька кепки. Эдвард вспомнил, что такой жест означает в бейсболе что-то из серии «отступить, побежать к другой базе или выбить другого игрока с поля». Эдвард не знал ответа на вопрос, не знал, кто он.

– Интересно.

Эдвард тут же пожалел, что поделился подробностями встречи с Шай. Его новая подруга – а ведь он каждый день спит в ее комнате, разве это не делает их друзьями? – не одобрила бы поступок.

Он использовал оставшуюся энергию, чтобы попытаться сменить тему.

– Почему в организме вашей жены теперь больше крови?

Доктор Майк посмотрел на него из-под кепки.

– А почему ты теперь ненавидишь бананы, хотя раньше любил их?

– Понятия не имею.

– Именно.

Эдварду стало интересно, почему доктор Майк носит кепку: может, у него на макушке какая-то необычная лысина? Или ужасный шрам? Вежливо или невежливо спрашивать об этом?

– Я должен сказать вам, кто я?

– Нет, – ответил доктор Майк. – Мы разберемся с этим вместе.

С наступлением ночи Эдвард тускнел вместе с небом. Ночь окутывала его, как плащ, и поэтому он не чувствовал ничего, когда ковылял к входной двери, спускался по ступенькам, пересекал лужайку и поднимался к соседям.

Беса открыла дверь, но на этот раз не отступила, чтобы пропустить его.

Эдвард смотрел на нее снизу вверх. Беса была невысокой, с широкими бедрами и густыми темными бровями. Она работала дома, переводила романы с испанского на английский. Джон называл Бесу взрывной женщиной. Он рассказывал Эдварду, что муж Бесы ушел, когда Шай была совсем маленькой.

– Ушел? – спросил тогда Эдвард.

– Переехал, – сказал Джон. – Он больше не член их семьи.

Это заставило Эдварда подумать обо всех способах ухода: через двери, окна, на машинах, на велосипедах, поездах, лодках, самолетах. И эти способы не были похожи на тот, что использовала его семья. И уход не был выбором.

– Эдвард, mi amor.

Он покосился на Бесу.

– Да?

– Хочу, чтобы ты знал: я рада тому, что тебе нравится Шай. У нее никогда не было настоящих друзей. Манерность утомляет ее, как и меня. Я пытаюсь научить ее, чтобы она вела себя как девочка, но… – Она вздохнула. – Мне не по душе такое. Ей никогда не нравились куклы. Она частенько оскорбляет людей. Раньше она даже дралась с другими девочками. Наверное, я слишком надеялась на то, что ее воспитанием займутся книги. Она одинока.

– Она мне нравится, – ответил Эдвард, хотя нравится – немного неправильное слово. Шай была для него глотком свежего воздуха, он нуждался в ней.

Беса отступила в сторону.

– Я просто хочу убедиться, что ты не чувствуешь себя обязанным нам. Ты – настоящее чудо, благословение. Я с самого начала знала, что ты поможешь своей тете. Бедняжка Лейси изо всех сил пыталась завести ребенка. Теперь ей есть о ком заботиться.

Эдвард уже почти начал мотать головой, желая выразить несогласие, но потом передумал. Ему казалось, что его переезд оказал на тетю противоположный эффект: он нарушил привычную жизнь Лейси, и теперь она, как и он, пыталась справиться с ситуацией. Иногда ее лицо выглядело таким же бледным, как и грусть, поселившаяся внутри Эдварда, а иногда он ощущал ее наэлектризованный гнев, направленный на Джона. В иных случаях она цеплялась за мужа, когда он приходил с работы, как маленький ребенок за родителя. Жизнь Эдварда превратилась в кошмар. И Эдвард понимал, что он сам – часть кошмара, в котором живет Лейси.

Он вспомнил детскую в доме дяди и тети, уставленную книгами, вспомнил кресло-качалку у окна. Когда он вошел туда впервые, его тело дернулось назад. Он хотел уехать немедленно, каким-то образом понимая, что эти четыре стены не вынесут горя Лейси, и его собственного. Горя от нерожденных детей и погибших родителей. Он последовал за Бесой вверх по лестнице, чувствуя, что количество призраков, идущих за ним, множится.

Утро Эдварда начиналось на диване с тарелки соленых крекеров. Однажды Джон просто решил попробовать, и получилось. Жевать почти не нужно. После утренней тарелки они с Лейси отправлялись на прием к физиотерапевту. В перерывах между встречами тетя ходила взад и вперед по лестнице с корзинами белья. В обед она давала Эдварду вторую тарелку, а затем садилась рядом и смотрела одну из дневных мыльных опер. Дело там разворачивалось в больнице, и Лейси как-то сказала Эдварду, что она и его мама смотрели это шоу каждый день, когда были подростками.

– Значит, вы всю жизнь наблюдаете за этими актерами? – изумленно спросил Эдвард.

Сюжет мелодрамы разворачивался медленно и часто повторялся, что казалось Эдварду верным решением. Персонажи накапливали проблемы, а затем аккуратно нащупывали решения. Большинство сцен происходили либо в палатах больницы, либо, по какой-то причине, на городском причале. Эдвард и Лейси молча наблюдали за происходящим с серьезностью, которая позабавила бы Эдди.

Когда Джон приходил домой после работы, Эдвард смотрел на тетю, пытаясь углядеть признаки напряжения. Джон всегда с опаской входил в комнату к жене, и Эдвард понимал, что это раздражает тетю. После ужина Лейси поднималась наверх, и наступала очередь Джона садиться рядом с Эдвардом. Он что-то печатал то на планшете, то на ноутбуке. Дядя редко когда не пялился в экран.

Эдвард держал очередную тарелку на коленях и считал в уме (так же он делал при игре на пианино): измерял интервалы между укусами. Он мог есть, только если придумывал причину для приема пищи. Раньше он ел, потому что был голоден или потому что любил определенную пищу. Теперь ему приходилось есть, чтобы не попасть в больницу и не беспокоить тетю и дядю. Он держал крекер за уголок и считал, словно метроном: раз, два, три, четыре.

Он уже наполовину проглотил содержимое тарелки, когда спокойствие внутри него смялось, как простыня на кровати, и он вдруг понял, что на экране дядиного планшета что-то про катастрофу.

– Что ты там делаешь? – спросил Эдвард.

Джон обычно очень спокоен, но неожиданный прямой вопрос от племянника, который почти не разговаривал и ни о чем не спрашивал его с тех пор, как очнулся в больнице Колорадо, вывел его из равновесия. В результате планшет вылетел из рук и упал на пол.

Джон издал громкий звук и нырнул за ним.

Что-то в этом преувеличенном шуме показалось Эдварду забавным. Внутри защекотало, и он рассмеялся.

Джон застыл на четвереньках.

Эдвард тоже замер. Смех утонул в холодной воде вины, стыда и замешательства. Он отодвинул тарелку. И туго натянул обратно свою простыню спокойствия.

Джон все еще оставался на полу, но принял сидячее положение. Он сказал:

– Я использую iPad для работы в основном.

– Ой…

– Эдвард, – начал Джон. – Смеяться – это нормально. Это даже хорошо. Ты рано или поздно должен вернуться к обычным человеческим вещам.

Тело Эдварда заболело. Он хотел рассказать Джону о словах психотерапевта, что он совсем другой человек. Он не мальчик. Он – пучок клеток, два глазных яблока и сломанная нога.

– Я набрал целый килограмм, – в итоге сказал он и удивился нотке торжества в голосе.

Был и вечерний распорядок. Эдвард появлялся у Шай около девяти и проводил первый час, сидя в кресле у окна. В десять они по очереди чистили зубы в ванной, а потом Эдвард разворачивал темно-синий спальный мешок посреди ее комнаты. В десять пятнадцать Шай выключала свет.

– Как лагерь? – Эдвард сидел в кресле, вытянув больную ногу.

– Дурацко. Тебе так повезло, что ты не должен туда ходить.

– Я не могу пойти. Как видишь, у меня освобождение от физкультуры.

Она оторвала взгляд от блокнота, лежавшего у нее на коленях.

– Если бы ты захотел, тебе бы разрешили. Если бы ты прямо сейчас попросил у моей мамы ключи от машины, она, наверное, отдала бы их тебе.

– Не отдала бы.

– Хочешь поспорить?

Эдвард попытался представить, как обращается к Бесе с этой просьбой, а затем отмахнулся.

Шай выглядела разочарованной.

– Ну, я имею в виду, что нормальные детские правила на тебя не распространяются. И скажи спасибо, потому что большинство детских правил ужасно фальшивые. Вожатая не разрешает мне читать во время обеда. Она говорит, что чтение антисоциально, но я думаю, причина в том, что она на самом деле Йозеф Геббельс.

– Кто это?

– Нацист, который сжигал книги. – Шай вернулась к блокноту и сделала в нем пару пометок.

Эдвард каждый вечер наблюдал, как она пишет в блокноте. Он подозревал, что Шай делала заметки о нем и его потенциальных магических способностях, но боялся спросить напрямую. Эдвард изучал поврежденную ногу и ждал, когда Шай закончит. Он спросил ее о лагере, потому что знал: именно о таких вещах люди спрашивают друг друга. «Как прошел твой день? Как ты себя чувствуешь?» Но его вопрос прозвучал глупо, а ее ответ – раздраженно, и он ощутил, что внутри него протекает еще один странный разговор на языке, который он не совсем понимает. Это что-то о магии, об их возрасте, об отсутствии у нее друзей, об эмоциях, о крушении самолета и обо всем, что она записывала.

Когда Шай закончила корпеть над блокнотом, сказала:

– Я вижу, как скептично ты на меня смотришь.

Эдвард пытался выглядеть невинно.

– Ты о чем?

– В словах нет никакого смысла. На самом деле я могу видеть то, чего не видят взрослые, а это значит, что я смогу увидеть то, что внутри тебя, раньше, чем кто-либо другой.

Воздух в комнате начал сжиматься, как будто электричество тайного разговора и настоящего на мгновение совпало.

Настоящий Эдвард – не тот, кто всегда пытался вести правильный диалог, – сказал:

– Ты будешь разочарована, когда я превращусь в нормального ребенка.

– Уже слишком поздно, – ответила Шай. – Ты никогда не будешь нормальным ребенком.

Это звучало правдиво, и Эдвард испытал облегчение.

– Я тоже ненормальная, – продолжила она, будто бы отвечая на незаданный вопрос.

– Отлично, – сказал Эдвард с энтузиазмом, заставившим его покраснеть.

Шай вернулась к блокноту, и Эдвард почувствовал, что ему стало легче дышать. Его грудь расслабилась. Когда часы показали десять, он взял костыли и поковылял в ванную.

Эдвард уже лежал в спальном мешке, когда Шай внезапно спросила:

– Интересно, как долго тебе разрешат спать здесь? Я слышала, как женщина в продуктовом магазине спросила маму об этом. Взрослые чувствуют себя неловко, потому что мы не совсем подростки и уже не дети. Возможно, скоро нам запретят спать вместе. Всем будет проще, если мы будем вести себя, – она иронично изобразила кавычки, – приемлемым образом.

Эдвард пристально посмотрел на нее:

– Откуда люди в городе знают, где я сплю?

– Сплетня. Космос. – Должно быть, она заметила выражение его лица, потому что мгновенно прибавила: – Можешь спать здесь столько, сколько захочешь, я отобьюсь от них. У меня это отлично получается – когда нужно, я могу быть дико невежливой.

По почте пришел большой конверт не менее пяти сантиметров толщиной. Лейси присела на диван рядом с Эдвардом и вскрыла письмо, но едва прочла строчку, как листы упали на пол. После чего тетя достала большую синюю папку.

– Что это такое? – спросил Эдвард, одновременно изучая заголовок на лицевой стороне: «Личные вещи пассажиров рейса № 2977».

– О боже, – испугалась Лейси.

В письме говорилось, что если Джон и Лейси обнаружат какие-либо предметы, принадлежащие семье Адлер, то смогут получить их.

Лейси раскрыла папку на середине и увидела фотографию золотого браслета с шармами: Эйфелева башня и плюшевый мишка.

– Не понимаю, – сказал Эдвард. – Эти вещи пережили крушение? Столько вещей?

Лейси кивнула.

– Они не расплавились? Не взорвались?

Тетя постучала пальцем по папке.

– Хочешь взглянуть?

В ушах Эдварда щелкнуло знакомое стаккато.

– Нет, спасибо. Не сейчас.

Позже Эдвард слышал, как тетя и дядя спорили на кухне. Джон сердился, что Лейси открыла конверт перед ним.

– Господи, – сокрушался Джон. – Наша работа – защищать его. Ты видишь, как он подавлен? Доктор Майк говорит, что мы должны быть очень, очень осторожны.

Голос Лейси становился резче.

– Я не хочу лгать ему. Я думаю, что он должен все знать.

Родители Эдварда регулярно ссорились, но эта ссора звучала по-другому, печальнее и отчаяннее, как будто Джон и Лейси находились на склоне горы и были недостаточно подготовлены. Похоже, они прекрасно понимали, что один из них или оба могут потерять хватку и упасть в любую секунду.

Дядя продолжал:

– Эдвард не готов осознавать что-либо. Еще слишком рано.

– Конечно, он еще не готов. Никто никогда не готов к чему-то настолько сложному.

Джон понизил голос, словно пытаясь изменить характер разговора.

– Лейс, успокойся. – Пауза, а потом: – Почему ты больше не называешь меня Медвежонком?

Но Лейси, похоже, не могла или не хотела менять тему разговора. Во всяком случае, ее голос зазвучал еще злее:

– Я не хочу, чтобы все выговаривали мне за то, что я не справляюсь. Я ничего не знаю о детях, и мне кажется, он это чувствует. Он даже спать здесь не хочет.

– Ты просто должна быть осторожна с ним. Ради бога, вот почему мы выключили телефон.

Это поразило Эдварда, он впервые осознал, что не слышал телефонного звонка в этом доме с момента своего приезда. Интересно, чьих звонков они избегали?

– Этот ужасный человек снова написал по электронной почте, что им нужны образцы ДНК для идентификации тел. Я должна позвонить дантисту Джейн и попросить образцы.

Джейн, подумал Эдвард. И только тогда он понял, что его тетя потеряла свою сестру точно так же, как он потерял своего брата. Джейн, Джордан. Джейн, Джордан.

– Перешли письмо мне. Я отвечу.

– Это моя обязанность. Она была моей сестрой.

Их голоса умолкли. Либо они вышли из комнаты, либо уши Эдварда перестали слышать.

Лето продолжалось. Мутное и, как казалось Эдварду, слишком солнечное. Эдвард посещал нервно покашливающего доктора, чтобы следить за ногой и весом, ходил к доктору Майку для работы над эмоциями и посещал физиотерапевта, чтобы выровнять походку.

Как-то Эдвард подумал о том, что никто из живых не знает и не помнит, как он ходил до катастрофы. Он и сам не помнил. Зато он помнил походку Джордана. Она всегда отличалась своеобразием: шаги длинные и прыгучие. Гравитация, казалось, оказывала на него меньшее влияние, чем на других людей; Эдвард помнил, как разговаривал с Джорданом, идя по тротуару, и на середине фразы брат оказывался в воздухе. Он отпрыгивает, как однажды сказала его мать.

Эдвард согнул колени и подпрыгнул.

– Эй, тигренок, – сказал физиотерапевт. – Что это было? Я бы хотел, чтобы ты сфокусировался на движении вперед. Не ввысь.

По вечерам он выполнял задание физиотерапевта: дойти до конца квартала и вернуться обратно. Первые несколько дней Лейси гуляла с ним, но потом стала ждать на крыльце, потому что терапевт сказал, что Эдварду нужно заново учиться балансировать. Небольшая толпа стояла на дальней стороне улицы. Пара подростков, монахиня и несколько пожилых мужчин и женщин. Они выглядели так, будто ждали парада.

Эдвард знал, что парад – это он. Если они что-то и говорили, он этого не слышал. Если бы помахали, он бы не увидел. Он никогда не смотрел в их сторону; он сосредотачивался на том, чтобы подтянуть один костыль вперед, один шаг, потом другой. В ухе щелкало, метроном считал, и он слышал, как в каждом доме, мимо которого он проходил, тикают часы.

Худший парад на свете, думал он.

Однажды вечером Эдвард случайно сел на планшет Джона, лежавший на диване и накрытый одеялом. Эдвард вытащил его и увидел свое отражение в черном экране. Дядя был на совещании, а тетя в постели. Его лицо выглядело старше и настоящим, как будто это темное зеркало видело серость внутри него, в отличие от обычного зеркала. Лицо, смотревшее на Эдварда, подошло бы кинозлодею.

Родители не разрешали ни ему, ни Джордану пользоваться мобильным телефоном, поэтому у мальчиков были пейджеры, чтобы Брюс и Джейн могли связаться с ними в случае крайней необходимости. Однако у самих родителей были планшеты, на которых они разрешали включать развивающие игры.

Эдвард нажал на кнопку.

Появился экран с четырехзначным паролем.

Хочу ли я это сделать? – подумал он с неподдельным любопытством. Да.

Он попытался оценить задачу с точки зрения отца. Отец говорил о цифрах с неподдельным энтузиазмом, как будто цифры были старыми приятелями, и поэтому, когда мозг Эдварда наполнился цифрами, он почувствовал, как на душе потеплело. Когда он ломал голову над цифрами, он чувствовал, что использует отцовскую ДНК.

Он ввел год рождения Лейси: 1974. Неверный пароль. Он попробовал год рождения Джона: 1972. Отказ. Оставалась только одна попытка, прежде чем планшет заблокируется окончательно и отправит Джону уведомление на почту, проверяя, он ли это борется со своим устройством.

Эдвард отложил планшет. Рассматривал его с минуту. «Числа никогда не бывают случайными, – говорил отец. – Они обладают структурой и смыслом».

Эдвард снова взял планшет и набрал номер рейса: 2977.

На экране открылась заставка.

Волна страха захлестнула Эдварда, и он встал с дивана. Он вышел из дома, продрался сквозь душный ночной воздух и поднялся по ступенькам к дому Шай.

Когда он с грохотом вошел в ее комнату, она уже сидела за столом. Он протянул ей планшет, как будто это граната, которая вот-вот должна была взорваться.

Шай приняла его с соответствующей серьезностью. Эдвард перегнулся через ее плечо и набрал пароль.

Перед ними открылся список ссылок:

• родственники жертв

• Эдвард Twitter

• Эдвард Facebook

• Эдвард Google уведомления

• записки

– Где ты это взял? – шепотом спросила Шай.

– Это планшет Джона.

Шай нахмурилась.

– Слушай, – сказала она. – Я могу посмотреть одну из этих вещей, прочитать ее и сказать тебе, что там написано. Не заглядывай туда сам. На твоем месте я бы не стала этого делать.

Эдвард пересек комнату и сел на кровать. За все время визитов в эту комнату он ни разу не сидел на матрасе. Кровать оказалась мягкой и поскрипывала под ним. Ему захотелось лечь, закрыть глаза и заснуть. Но заснуть, даже в этой комнате, было сложно. Каждую ночь Эдвард чувствовал, как тянется ко сну, как к камню, лежащему на дне реки, но тревога бурным потоком отбрасывала его назад. Иногда кончики его пальцев касались заветного камня, и ему удавалось вздремнуть. Со дня крушения он еще ни разу не проспал всю ночь напролет.

– Есть ли информация о Джордане? – шепотом спросил он.

Он видел только одну сторону лица Шай. Она стучала по экрану.

– Джон создал PDF-файлы со ссылками, – сказала она. – Есть страница на Facebook, посвященная Джордану. Ее создали после катастрофы. Судя по всему, пара девушек. Не думаю, что они его знали. Там есть фотография.

– Я хочу посмотреть.

Шай развернула планшет. Вот Джордан в своей ярко-оранжевой куртке. Он стоит возле гастронома, расположенного рядом с их домом.

– Это я снимал, – сказал Эдвард.

Шай опустила экран.

– Он упоминается и в списках людей, погибших при крушении, и как твой брат, – сказала она. – В интернете и в газетах появились статьи о катастрофе. Вот и все.

Внезапно Шай глубоко вдохнула.

– Что? – резко спросил Эдвард, и невероятная полоса надежды пересекла его грудь.

– Я только что открыла поиск в гугле по твоему имени, и там более ста двадцати тысяч результатов, Эдвард. Сто двадцать тысяч.

– Хорошо. – Он не знал, что еще сказать.

– По имени Джордана всего сорок три тысячи результатов.

– Выключи планшет. Пожалуйста.

Она выключила, и Эдвард почувствовал благодарность. Эдвард знал, что на улице за ним наблюдают, но он и представить себе не мог, что похожая слежка происходит и в интернете – в каждом телефоне, планшете и компьютере.

Они с Шай готовились ко сну, по очереди заходили в ванную. Зеленая зубная щетка Эдварда стояла в стакане рядом с голубой.

Когда он вышел, Шай уже расстелила на полу темно-синий спальный мешок. Эдвард лег на него.

– Мне нужно будет рано встать, – сказал он. – Чтобы вернуть айпад до того, как Джон заметит.

– А он рассердится, если узнает?

– Мне так не кажется, – после паузы ответил Эдвард.

– Как ты думаешь, они с Лейси не против того, что ты спишь здесь?

На этот вопрос он ответил не задумываясь:

– Лейси против.

Шай кивнула и сняла очки, без них ее лицо выглядело по-другому: бледным и уязвимым. Только один раз в день она не выглядела уверенной в себе, и Эдвард ждал этого момента каждый вечер. Прежде чем она успела выключить свет, он спросил:

– Где твой отец?

Шай потянулась за очками, но тут ее рука опустилась, и она посмотрела в сторону Эдварда. Ясно, что она не видела его.

– Мой отец, – сказала она, и эти два слова прозвучали неловко в ее устах. – Он ушел, когда мне было два года. Я никогда о нем не слышала. Моя мама думает, что у него новая семья, где-то на западе.

Колорадо, подумал Эдвард, потому что теперь для него это запад. Белые стены больницы, женщина на костылях, спутанное сознание. Может быть, отец Шай видел, как самолет упал с неба. «Он ушел», – сказала Шай. Ушла и семья Эдварда.

– Если он не хочет видеть нас, то и я не хочу видеть его, – сказала Шай.

– Он, должно быть, сумасшедший. Только сумасшедший решит оставить вас.

– Мама сказала, что он женился на ней только для того, чтобы позлить свою мать, которая не хотела, чтобы он женился на мексиканке.

Эдвард наблюдал за растерянным лицом Шай, надеясь на новые слова, объяснения, ответы – что-то, что заполнит постоянно возникающие пустоты. Но Шай выключила свет, и он остался один в темноте и тишине.

10:17

Воздух на борту тягучий, как время. Температура стабильная, звуки одни и те же, пассажирам негде разгуляться, их движения плавные, монотонные. Некоторым людям неплохо в ограниченном пространстве, они расслабляются в небе так, как редко могут расслабиться дома. С выключенными телефонами, спрятанными в багаж ноутбуками, они наслаждаются тем, что недоступны для внешнего мира. Читают романы или хихикают над ситкомами. Но есть и другой тип людей – одержимые, они не могут даже помыслить о перерыве, ненавидят быть оторванными от жизни на земле, их тревога усиливается с каждой минутой полета.

Джейн протискивается мимо Марка. В первом классе есть дополнительное пространство для ног, так что ему не нужно вставать, но он должен, из вежливости, так считает Джейн. Марк не встает, Джейн чуть не задевает его своей задницей. Выпрямившись в проходе, она оглядывается и видит, что его внимание приковано к экрану компьютера.

Этот человек, пожиравший стюардессу взглядом, даже не взглянул на нее.

Господи, думает Джейн. Я уже не сочная, я сухофрукт.

Она проходит сквозь красную занавеску, отделяющую первый класс от эконома. Все места заняты, видно, что пассажирам тут некомфортно сидеть. Джейн быстро надавливает на родимое пятно. Можно ли лететь первым классом и не чувствовать себя виноватой? Чувствует ли ее сосед себя виноватым? Она решает, что, скорее всего, нет.

– Мама! – кричит ей Эдди, и она ищет взглядом своих мальчиков. Голова одного покрыта сединой, головы двух остальных украшает копна непослушных вьющихся волос.

Джейн машет Эдди и вспоминает, как он плакал у нее на руках, как рыдал в своей кроватке, как его укачивал на плече Брюс (эти воспоминания приходят всякий раз, когда она видит сына после долгой разлуки). Первые три месяца после рождения Эдди почти не спал, и это было самое трудное время в жизни Джейн. Гормоны зашкаливали, из груди лилось молоко, и каждую минуту она сталкивалась с неудачами. Трехлетка Джордан смотрел на ее ночную рубашку и нечесаные волосы со страхом и печалью. Джейн осознавала, что подводит саму себя: она всегда верила в то, что может справиться с любой ситуацией, а эта ситуация никак не поддавалась контролю. Она оказалась не той женщиной, какой себя воображала.

До этого момента ее взрослая жизнь протекала гладко. Она сама решала, чего хочет, и добивалась своего: опубликованные рассказы в литературном журнале, Брюс, высокооплачиваемая работа сценариста для телешоу, первый сын. Но второй сын добавил ложку дегтя: она сидела на диване парализованная, в пятнах молока, не в силах ни спать, ни думать из-за непрекращающихся сдавленных криков младенца.

Но, когда Эдди перестал плакать, он превратился в милого, улыбчивого малыша, который ползал по квартире вслед за братом. Он любил обниматься больше, чем Джордан. Депрессия Джейн развеялась, когда однажды утром она проснулась от смеха Эдди, который навалился на нее и чмокал в щеку открытым слюнявым ртом. Чмок, чмок, чмок.

Джордан всегда привлекал к себе внимание. Он был старше и сильнее брата, но чаще всего Эдди и Джордан казались единым целым. Эдди успокаивал брата, когда тот злился на что-то мешающее его планам. Эдди любил играть на пианино, Джордан составлял для него композиции. Эдди выстраивал из лего целые города, тянувшиеся от кухни до холла, и иногда родители, идя в туалет посреди ночи, наступали на конструкции и громко ругались, потирая ушибленные места. Когда Эдди загорелся лего, Джордан притащил книги по архитектуре из библиотеки, чтобы помогать своему брату строить более сложные мегаполисы. Когда Джордан бросал Брюсу вызов, например тайком выбирался из квартиры, когда должен был делать домашку, или возвращался из музея на десять-пятнадцать минут позже, чем было условлено, Эдди становился его сообщником. Когда их ловил швейцар или сам Брюс, Эдди тут же говорил: «Прости, папа» своим самым нежным детским голоском, отчего Брюс мгновенно остывал. Джейн нравилось думать, что ярость и слезы Эдди в младенчестве опустошили его и он, улыбаясь, ступит на берег взрослой жизни вслед за своенравным и неспокойным Джорданом.

– Как ваши дела, мальчики? – спрашивает Джейн, дойдя до их ряда. Три головы развернулись, чтобы посмотреть на нее, и у всех одно и то же серьезное выражение лица.

– В первом классе кормят гораздо лучше, – замечает Джордан. – Оставишь нам десерт?

– Конечно, – улыбается она сыновьям, немного побаиваясь смотреть в сторону Брюса. Неясно, сколько еще он будет таить обиду на то, что она не подсуетилась, чтобы сесть вместе с ними.

– В твоем сценарии уже появились инопланетяне? – спрашивает Эдди.

– Нет.

– Подводные лодки?

– Нет.

– Мартышки-мутанты?

– Да. Несколько штук имеется.

– Возможно, твоя мама напишет историю любви, – вмешивается Брюс.

Громкоговоритель оживает над их головами:

– Говорит капитан. Следующие двадцать минут мы будем лететь сквозь небольшой ливневый шторм, что может привести к турбулентности. Мы просим пассажиров вернуться на свои места до выключения знака «Пристегните ремни».

Эдди скрещивает руки на груди и поворачивается к окну. Джейн знает, его глаза намокли от внезапных слез. Этот переезд был тяжелым для всех, и он предпочел бы сидеть с матерью во время полета.

– Прости, малыш, – говорит она, обращаясь к его узким плечам. – Я вернусь и навещу тебя через несколько минут.

– Десерт, – говорит Джордан. – Когда раздадут обед, не забудь оставить десерт.

Они с Джорданом обмениваются сложным рукопожатием, над которым поработали заранее: действие занимает пять секунд, и неотъемлемая его часть – сохранение серьезного лица. Улыбаться нельзя. Джордан удовлетворенно кивает матери и отпускает руку. Джейн с облегчением выдыхает. Этот ритуал кажется ей важным действием, позволяющим оставаться в ближнем кругу сына. Проблема заключается в том, что ее испытывают снова и снова, и она понимает, что один неверный шаг может оттолкнуть ее от Джордана навсегда.

Возвращаясь на свое место, она проходит мимо крупной женщины в юбке, расшитой колокольчиками. Им обоим приходится идти боком, чтобы разойтись в узком проходе, и они не могут не коснуться друг друга. На секунду они оказываются нос к носу, затем их плечи соприкасаются. Колокольчики слегка звенят ниже пояса.

– Мне нравится ваша юбка, – говорит Джейн. Она знает, что слово нравится неподходящее, но не может подобрать нужного. Джейн смущается, обнаружив, что краснеет.

Женщина оглядывает Джейн с головы до ног, изучает ее кардиган и джинсы, прическу.

– Спасибо, – говорит она. – Я видела вас и ваших мальчиков. Они очаровательны.

Джейн улыбается:

– Раньше они были очаровательны. Какими они стали сейчас, я не знаю.

– Ну, мне они кажутся очаровательными.

– Большое спасибо.

Разговор явно закончен, но Джейн не спешит уходить. В этот момент нерешительности она собирается сказать что-то еще, но не может подобрать нужные слова. Даже когда она пристегивается в кресле, ей кажется, что она все еще стоит, подыскивая слова. Мне платят за то, чтобы я писала диалоги, думает она. Я такая самозванка.

Бенджамин наблюдает за тем, как две женщины беседуют в проходе. Примерно в паре метров от него. Он не слышит их, но видит, как розовеют щеки матери. Он подслушал ее разговор с седовласым отцом и двумя мальчиками. Полноценные, нормальные семьи вроде них – белые, с отцом, матерью и двумя детьми – всегда кажутся ему музейными экспонатами. Когда они открывают рты, их разговоры кажутся ему заученными, будто они читают сценарий, который все счастливые семьи получают в момент своего рождения. Он видел, как младший мальчик разрыдался, когда его мама ушла, и Бенджамин не смог удержаться от мысли: Ты серьезно? Она просто возвращается на свое место.

Ему знакома статистика, он знает, что подобные семьи на самом деле существуют. Но там, откуда он родом, они редкость. А в армии никто не говорил о том, насколько счастливым был родительский дом. Да, Бенджамину повезло не очень сильно, но он знает, что могло быть гораздо хуже. Однажды он слышал, как сержант говорил своим подопечным: «Кто дал вам в руки пистолеты? Ваш папочка?»

Две женщины расходятся, и юбка филиппинки звенит, когда она идет мимо него. Отец семейства, сидящий через проход, кладет руку на плечо старшего сына, и мальчик смеется. Бенджамин пытается определить, что он наблюдает, и слово, которое он придумывает, – это легкость. Они чувствуют себя непринужденно друг с другом. Никто не стоит на страже, нет ни осторожности, ни сдержанности. Он может сказать, что отец никогда не бил этих мальчиков. Насилие – это камень, брошенный в тихий пруд, и Бенджамин научился замечать даже малейшую рябь, а здесь ее нет.

Гэвин вырос в такой же семье, как эта. Вот почему он так развязно вел себя и так шутил. Его отец был дантистом, вероятно с мягкими руками и нервной улыбкой. Бенджамин представляет себе милую мать, которая печет печенье и покупает самые дорогие шины для своего универсала. Я бы с удовольствием познакомился с ними, невольно думает он.