Текст книги "Реквием в Брансвик-гарденс"

Миссис Андерхилл ошеломила скорость, с которой Реджинальд перешел от вопроса к гипотезе, а затем – к утверждению и к ответу, в котором над Рэмси Парментером был совершен суд и вынесен приговор. Вся процедура заняла не больше трех минут. Сама Айседора не имела к этому суду никакого отношения, словно бы лишь отчасти пребывая в этой комнате. Часть ее находилась где-то вдали, взирая со стороны на тихое и достойное помещение, на расшитый лозами ковер и ласковый огонь в камине, на епископа, стиснувшего перед собой кулаки и вершащего собственный суд. Физический облик его казался таким знакомым, и все же муж теперь стал для нее совершенным незнакомцем, скрывавшим от нее собственный разум и душу.

– Но ты же пока ничего еще не знаешь! – Слова эти сошли с губ жены епископа прежде, чем она сообразила, как он на них отреагирует. – Возможно, что Парментер вообще ни в чем не виноват.

– Ты считаешь, что я должен дождаться момента, когда ему будет предъявлено обвинение? – гневным тоном вопросил Андерхилл, отступая назад, поближе к камину. – Я должен своими действиями защищать Церковь. Надеюсь, ты это понимаешь? Иначе ущерб сделается колоссальным.

Он уничтожающим взглядом посмотрел на жену, словно обвиняя ее в тугодумии и добавил:

– В современном мире у нас много врагов и без драм подобного рода. Повсюду находятся люди, отрицающие Бога, возводящие храмы разума, чтобы поклоняться ему как божеству, как будто человеческое разумение способно ответить на все наши запросы и стремление к праведности. – Он взмахнул рукой. – Юнити Беллвуд как раз и была одним из апостолов лишенного морали разума, покорности самым низменным потребностям тела, словно бы научные знания каким-то образом освобождают человека от всех правил, которым подчиняются все остальные. Парментер заблуждался, полагая, что сможет исправить ее, преобразить, обратить, наконец, если тебе угодно. Он проявил высшую степень самонадеянности и теперь расплачивается за это.

Епископ вновь пустился в поход по комнате, решительными шагами отмеряя всю ее длину до самого конца и обратно, а потом снова поворачивая и повторяя свой путь на ковре.

Следы его пропечатывались на ворсе. – А теперь мне следует выбрать тот путь, который будет лучше для всех. Я не могу спасать одного за счет многих. Не имею права позволить себе подобную роскошь. Наше время не допускает сентиментальности.

– Ты уже разговаривал с ним? – Айседора пыталась каким-то образом удержать мужа от поспешных решений. Еще не понимая этого, она решила противодействовать ему.

– Пока еще нет, но, конечно же, сделаю это. Сначала мне надо сообразить, что ему сказать. Я не могу поехать к нему, не приготовившись к разговору. Это будет бесчестно и даже катастрофично по отношению к нему.

Женщина ощутила еще большее отстранение от него, превращающее ее мужа едва ли не в чужака. Но самым мучительным было то, что она и хотела этого отстранения – от него, от его мыслей, от действий, которые он предпримет.

– Ну, возможно, он даст какое-то объяснение всей ситуации, – предположила она. – Тебе не следует торопиться с действиями. Ты окажешься в жутком положении, если осудишь его, а окажется, что он ни в чем не виноват. Как тогда отнесутся люди к Церкви, которая бросает своих в трудный момент? Как насчет чести, верности и простого сочувствия? – Айседора подчеркнула последнее слово, не в силах больше сдерживать гнев… более того, не желая его сдерживать.

Глядя на жену, епископ остановился посреди комнаты и глубоко вздохнул. На лице его застыло тревожное, даже испуганное выражение.

Миссис Андерхилл хотелось бы посочувствовать ему. Ситуация действительно была крайне сложной. Что бы он ни сделал, ошибка была весьма вероятной, и в таком качестве она будет замечена многими. Критиканов в обществе всегда больше, чем нужно. У них есть собственные причины, политические. Церковная политика изобиловала соперничеством, обидами, амбициями, виной и разрушенными надеждами. Епископская митра подчас оказывалась столь же тяжелой и неудобной, как и королевский венец. Слишком многими качествами должен был обладать ее владелец – святостью, нравственной строгостью за пределами отпущенного смертному уровня…

Тем не менее, глядя на мужа, Айседора видела не мужчину, мужественно старающегося сделать правильный выбор в жуткой дилемме, а человека, пытающегося заранее застраховать себя в случае неправильного хода… человека тщеславного, полагающего, что лично он может спасти репутацию Церкви в подобной ситуации. В нем угадывалась даже радость мученичества, желание пострадать. И ни капли сочувствия к кому-либо из семьи Парментера или горя по самой Юнити.

– Ты считаешь, что это будет неправильно понято? – спросил он серьезным тоном.

– Что-что? – Его супруга не поняла, о чем он говорит. Или она не расслышала какие-то его слова?

– Значит, ты считаешь, что люди не поймут двигавшие нами причины? – произнес епископ, должно быть, в более прямолинейной, по его мнению, манере.

– Чего не поймут, Реджинальд?

– Наш совет Рэмси Парментеру сослаться на овладевшее им безумие! Ты меня совсем не слушаешь! Где твое внимание? – Морщины на лице Андерхилла наполняла тревога. – Ты сказала, что люди могут посчитать проявлением трусости или отсутствием верности, если мы открестимся от него.

– Но разве не это ты предлагаешь… предоставить его самому себе?

Епископ побагровел.

– Ну конечно же нет! Не понимаю, почему тебе пришла в голову подобная мысль! – вознегодовал он. – Просто на первое место я ставлю Церковь, a это означает, что я не просто должен поступить правильно – я должен поступить так, чтобы мой поступок был воспринят как правильный. А я-то думал, что, после прожитых со мной вместе лет, ты способна понять это!..

Степень собственного неведения вдруг ошеломила Айседору. Дело было не в отсутствии согласия с мнением мужа, но в неумении понять себя и его. Как могла она настолько плохо знать этого человека, чтобы не заметить, пропустить эти его качества? Эта рана оказалась настолько болезненной, что она готова была заплакать от одиночества и разочарования.

А Реджинальд все разговаривал сам с собой, вслух излагая свои мысли:

– Возможно, придется поговорить с Гарольдом Петериджем. Он пользуется известным влиянием. В конце концов, делом заинтересуется и правительство… – Епископ вновь заходил по комнате. – Скандал никому не нужен, и нам следует позаботиться о семье Рэмси. Его родные оказались в ужасной ситуации.

Айседора смотрела на него, стараясь понять, сумел ли он хотя бы на мгновение подумать о самом Рэмси Парментере, о том страхе, которого тот не мог сейчас не испытывать… о Рэмси, раздираемом сомнениями, смятением или даже чувством вины. Кому сейчас более одиноко, чем ему? Способен ли Реджинальд подумать, что этому человеку, если он невиновен, необходимо предоставить какую-то духовную поддержку, дружескую помощь, помочь ему устоять и добиться оправдания? А если он виновен, разве не священник обязан выслушать его смятенную душу, помочь исповедовать грех, найти приемлемую форму раскаяния, помочь вступить на дорогу, ведущую обратно? Она не верила в то, что пути назад нет. Тот человек, которого она знала, мог сбиться с пути, мог совершить жуткую ошибку, однако он не относился к погибшим душам, его нельзя было бросить на пути, как ненужную больше вещь. Разве не в этом состояла суть всей обязанности Церкви – проповедовать евангелие всем народам, взывать к покаянию всех, кто слышит?

– Значит, ты едешь к Рэмси, так? – спросила миссис Андерхилл с внезапной настойчивостью.

Епископ остановился возле дальнего окна.

– Конечно, еду, – ответил он сердитым голосом. – Я только что сказал это тебе. Поговорить с ним жизненно важно в настоящей ситуации. Мне нужно подробнее разобраться в ней. Только тогда я смогу принять обоснованное решение о том, как следует поступить… наилучшим образом. – Он расправил сюртук. – Пойду наверх, в свой кабинет. Мне надо собраться с мыслями. Спокойной ночи.

Жена не ответила ему, и он, как будто бы не заметив этого, вышел из комнаты, щелкнув за собой дверной защелкой.

Глава 4

На следующее утро после смерти Юнити Беллвуд Питт заглянул в службу судебного медика. Он не рассчитывал услышать что-либо полезное, однако обязанность эту следовало выполнить. Начинался очередной пронзительно-ясный день ранней весны, и, невзирая на неприглядность предстоявшего ему дела, суперинтендант шагал, ощущая бодрость. Пока на газетных стендах не обнаруживалось ничего плохого, и заголовки статей повествовали в основном об африканской политике Сесила Родса, экономике страны и неувядаемом Ирландском вопросе.

Взбежав через две ступени по лестнице, Томас полетел по коридору, словно не замечая запахов карболки и формальдегида. Постучав в дверь судебного эксперта, он вошел в небольшую комнатку, заставленную книгами – размещенными на полках и стопками стоявшими на полу и на столе.

– Доброе утро, доктор Маршалл, – бодрым тоном проговорил он. – Что-нибудь для меня есть?

Маршалл, невысокий, худощавый и седобородый мужчина, оторвался от составлявшейся им бумаги, и перо застыло у него в руке.

– Есть для вас новости, однако вам они не понравятся, – произнес он с дружелюбной, однако лишенной радости улыбкой. – Подчас мне кажется – особенно в такие отличные солнечные дни, – что моя профессия недостойна мужчины. Однако случаются такие моменты, когда я предпочитаю свой кабинет вашему. Сегодня как раз такой день.

– Что же вы обнаружили? – с тяжелым чувством спросил Питт. – Неужели она погибла не при падении? Только не говорите мне, что ее задушили. Следов пальцев не оставалось. Или ее ударили перед падением?

Подобный факт делал невозможным несчастный случай и даже ссору, завершившуюся борьбой и падением, на что надеялся Томас. Ложь Парментера можно было в таком случае объяснить и укрыть. Прошло всего двадцать четыре часа. Временное помутнение рассудка Рэмси можно было бы объяснить потрясением. Все можно было изложить таким образом, будто Парментер признал свою часть вины почти сразу.

– Ну, нет, – сухо ответил Маршалл. – Девица в полном порядке, если не считать синяков, которыми она обзавелась, брякаясь по пути вниз о ступеньки и поручни… ну и, конечно, перелом шеи. Если бы все были такими здоровыми, как эта молодая особа, я остался бы без работы.

– Так что же мне не понравится? – вздохнул Питт, сдвигая в сторону книги на сиденье единственного в комнате кресла и бочком усаживаясь на него.

– Она была на третьем месяце беременности, – ответил эксперт.

Суперинтендант должен был сам догадаться об этом. Подобное несчастье всегда следует иметь в виду. Радикальное свободомыслие Юнити вполне могло подразумевать сексуальную свободу, столь популярную среди части интеллектуальной и художественной элиты. Вся история твердила, что ведущие мыслители и творцы подчас находили обыкновенные условности не относящимися к ним самим. И в этом у них всегда находились последователи. Неудивительно, что Рэмси Парментер считал эту особу опасной.

Но не находил ли он ее привлекательной – и, более того, неотразимой?

Впрочем, виновным здесь вполне мог оказаться и Мэлори – или Доминик Кордэ. Томас вспомнил Доминика, каким тот был в пору их первого знакомства: симпатичного, настолько обаятельного, что сам он даже не подозревал об этом, не имевшего недостатка в возможностях и окруженного слишком большим количеством молодых женщин. В самом ли деле он настолько переменился или священнический воротничок только замаскировал эту слабость, не прогоняя ее?

Впрочем, анализируя эти мысли по мере поступления, полицейский подумал, что они продиктованы его личными чувствами в той же мере, что и рассудком.

– Я не знаю, – прервал его размышления Маршалл.

– Прошу прощения? – Питт вопросительно посмотрел на него.

– Я не знаю, кто был отцом, – развил свою мысль эксперт. – И ничего не могу по этому поводу сказать… Однако дело скверное, если учесть дом, в котором она жила.

Это еще было мало сказано! Скандал мог погубить любого из троих живущих в этом доме мужчин, а то и всех их разом, если обстоятельства так и останутся невыясненными. Именно такую ситуацию надеялся предотвратить Корнуоллис.

– Надо думать, что ей самой было известно, что она находится в интересном положении? – уточнил Томас вслух.

Маршалл жестом выразил сомнение:

– Возможно, однако мне приходилось встречать женщин, доходивших до конца срока, ни о чем не подозревая. Но, судя по тому, что вы рассказывали об этой особе, думаю, что она была в курсе. Женщины обычно знают это.

– Понятно. – Питт откинулся на спинку кресла и глубоко запустил руки в карманы.

– Шантаж? – предположил его собеседник, с сочувствием посмотрев на него. – Или большая любовь? Измена жене, пострадавшей после тридцати лет крепкого брака?

– Нет, – улыбнулся в ответ суперинтендант. – Не в этот раз. На мой взгляд, Вита Парментер не относится к той разновидности женщин, которая могла бы допустить подобную ситуацию, а допустив, – ответить на обиду припадком насилия. В любом случае только она и еще один член семьи не могли столкнуть Юнити. Вот если бы вы сказали мне, что ее задушили сразу после падения, тогда это могла бы сделать Вита.

– Нет… причиной смерти стало падение, – уверенным тоном проговорил Маршалл, задержав дыхание. – Что оставляет вам несколько возможностей. Несчастная любовь – не доставайся же ты никому, если не мне! Шантаж любого из находившихся в доме мужчин под угрозой разоблачения в качестве отца ребенка – или, может, опасения в этом со стороны одного из них. – Он внимательно смотрел на Томаса. – Ревность другого мужчины, потому что он не был отцом и ощущал, что она предала его с кем-то другим и была потаскухой, если не хуже. – Он изогнул бровь. – Или ревность одной из женщин, если отцом был священник. Либо одна из них попыталась защитить отца ребенка от шантажа.

– Благодарю вас, – саркастическим тоном произнес суперинтендант. – Почти все эти варианты я уже наметил самостоятельно.

– Простите. – Эксперт вяло улыбнулся. – Как я уже говорил, случаются времена, когда мне кажется, что ваша работа хуже моей. Я имею дело с людьми, уже недоступными всякой телесной боли. Но объекту нашего разговора пришлось страдать недолго – самое большее, несколько секунд.

Питт уже предполагал это, однако услышать такие слова произнесенными вслух было приятно. Одной страдалицей меньше.

– Благодарю вас, – проговорил он без всякой едкости в голосе. – А не нашлось ли чего-то еще? Какого-нибудь свидетельства, за которое можно зацепиться? Нам известно время смерти. Мы знаем, что произошло. Конечно, я не думаю, что на теле может остаться отметина, характеризующая того, кто толкнул ее, говорящая о его росте. Но, может быть, какая-нибудь нитка, след руки…

Маршалл строго посмотрел на него:

– Могу только сказать, что пятно на ее туфле оставила субстанция, которой травят вредителей в оранжерее или зимнем саду.

– Поскольку мы обнаружили это вещество на полу оранжереи, этот факт, увы, ни о чем не говорит, – ответил Томас. – Разве что указывает на то, что, хотя Мэлори сказал мне, что Юнити не заходила туда, она на самом деле там побывала. Но люди часто лгут из страха, а не для того, чтобы скрыть собственную вину.

– А вы не думали о том, что в преступлении могли участвовать двое из них? – услужливо предложил Маршалл еще одну версию, глядя на собеседника ровным взглядом. – Скажем, отец ребенка и кто-то, пожелавший защитить его?

Скептически глянув на него, Питт поднялся на ноги, непреднамеренно царапнув ножками кресла по полу.

– Спасибо за информацию, доктор Маршалл. Оставляю вас заниматься собственными делами, пока вы не придумали еще что-нибудь, способное еще больше утяжелить мою работу.

И он с легкой улыбкой направился к двери.

– Удачи! – бодрым тоном крикнул ему вслед эксперт.

От него Томас направился прямо в кабинет Корнуоллиса. Следовало немедленно известить начальство об обнаруженном доктором Маршаллом факте. Суперинтендант сомневался, что новое известие каким-то образом изменит полученные им инструкции в отношении этого дела, однако помощник комиссара должен был узнать это вовремя. Если факт вскроется позже, что непременно произойдет, незнание будет истолковано как свидетельство некомпетентности ведущих расследование.

– Какой срок? – спросил Джон Корнуоллис, став у окна, возле узора рам, брошенного на дубовый пол весенним солнцем.

– Около трех месяцев, – ответил Питт, заметив, как скривилось лицо начальника. Было ясно, что какое-то мгновение он надеялся, что Юнити оказалась в положении прежде своего появления в Брансвик-гарденс.

Корнуоллис обратил к подчиненному потускневший взгляд. Трудно было не понять, что именно он означает. Любая из возможностей выглядела убийственной и, безусловно, трагической.

– Это очень плохо, – проговорил он. – Какое впечатление произвел на вас Парментер? Принадлежит ли он к тем, кто способен соблазниться молодой женщиной и запаниковать после этого?

Питт постарался представить ситуацию объективно. Он вспомнил лицо Рэмси, скорее аскетичное, глубокое горе и смятение, отпечатавшееся в его глазах, гнев, с которым он говорил о Чарлзе Дарвине…

– Едва ли, – осторожно ответил Томас. – Она была несимпатична ему, подчас даже весьма, однако причина этого скорее находилась в исповедуемых ею идеях…

Он смолк, вспоминая реплики Рэмси о нравственности его помощницы. Стал бы он говорить все это, если сам нарушал моральные нормы?

– Что дальше? – напомнил подчиненному внимательно смотревший на него шеф.

– Она казалась ему аморальной, – пояснил Питт. – Однако он не сказал, в каком именно отношении… не обязательно в сексуальном.

Помощник комиссара полиции приподнял бровь в знак недоверия.

Суперинтендант не стал возражать. Надежных аргументов у него не было, и он понимал это. Во время разговора с Рэмси Томас понял его слова как обвинение Юнити в отсутствии целомудрия, а не в интеллектуальной нечестности или эгоизме, холодности или жестокости – в любом из присущих человеку грехов. Согласно самой природе языка, аморальность обыкновенно трактуется только в одном смысле.

– Не думаю, чтобы он стал осуждать половую распущенность, если сам грешил ею. Особенно после ее смерти. Он должен был понимать, что мы обнаружим ее состояние, – попытался объяснить Питт.

– Так вы считаете, что он невиновен? – удивился Корнуоллис. – Или что новый факт не имеет никакого отношения к делу?

– Не знаю, – признался его собеседник. – Если он виновен в убийстве, то проявляет феноменальную тонкость в одних отношениях и уникальную неловкость в других. Пока я ничего не понимаю. Внешне свидетельства кажутся достаточно ясными. Четверо людей слышали, как она крикнула: «Нет, нет, преподобный!».

– Четверо? – переспросил Джон. – Вы называли служанку, камердинера и одну из дочерей. Кто стал четвертым?

– Миссис Парментер. Она не стала говорить этого прямо, но должна была слышать. Факт этот она не отрицала, но, естественно, спрятала его за игрой слов.

– Понимаю. Ну что ж, держите меня в курсе… – начал было шеф Томаса, но прежде чем он успел докончить фразу, в дверь постучали, и после разрешения хозяина кабинета внутрь просунул голову констебль, который сообщил, что только что прибывший сэр Джеральд Смизерс из канцелярии премьер-министра хочет немедленно встретиться с капитаном Корнуоллисом. Тут же позади него появился и сам Смизерс, невозмутимо прошествовавший в кабинет с быстро промелькнувшей на его лице и исчезнувшей без следа улыбкой. Внешне он выглядел как обыкновенный рабочий, если не считать высшей уверенности в себе. Одет он был прекрасно – сдержанно, но дорого.

– Доброе утро, Корнуоллис, – поспешно проговорил он и посмотрел на Питта. – Мистер… рад, что вы здесь. Очень кстати. – Сэр Джеральд закрыл за собой дверь, оставив констебля снаружи. – Прискорбное происшествие в Брансвик-гарденс. Надо бросить все силы. Не сомневаюсь, что вы и так понимаете это.

Он обвел присутствующих взглядом, словно бы задавал вопрос, однако ответа дожидаться не стал.

– Есть что-нибудь новое? – обратился он к Корнуоллису.

Тот напрягся всем телом, словно пытаясь устоять на палубе под совместным напором килевой и боковой качки.

– Да. Юнити Беллвуд была на третьем месяце беременности, – ответил он.

– Ого! – Смизерс принял удар. – O боже мой! Впрочем, нечто подобное должно было обнаружиться – к большому несчастью. Что вы делаете, чтобы выправить ситуацию?

– Я только что узнал об этом факте, – с удивлением отозвался Джон. – Едва ли мы сможем его замолчать. Он вполне может оказаться мотивом к совершению преступления.

– Надеюсь, что до этого не дойдет. – Сэр Джеральд взмахнул рукой, блеснув небольшими золотыми, с монограммой, запонками. – Мы отвечаем за это.

Затем он наконец взглянул на Томаса:

– Остается ли какая-нибудь надежда на то, что это был просто несчастный случай?

– Четверо людей слышали, как она крикнула: «Нет, нет, преподобный!» – ответил суперинтендант. – Кроме того, там не обо что споткнуться.

– Какие люди? – потребовал ответа Смизерс. – Надежные? Им можно верить? Не могут ли они передумать, по основательном размышлении?

Корнуоллис с ничего не выражающим лицом стоял навытяжку. Питт достаточно хорошо знал его, чтобы видеть за этой маской неприязнь.

– Одной из них является жена Парментера, – проговорил помощник комиссара прежде, чем его подчиненный успел открыть рот.

– О! Отлично. – Смизерс был явно доволен. – Ее нельзя заставить давать показания против мужа. – Он потер руки. – Картина улучшается… Как насчет остальных?

Квадратики оконного переплета меркли на полу. Снаружи, с улицы, доносился ровный гул.

– Еще двое – слуги, – на этот раз ответил уже Питт.

Удовлетворение в глазах Джеральда еще больше окрепло.

– А последняя – дочь Парментера, и она непреклонна, – закончил суперинтендант.

Смизерс поднял брови:

– Молодая особа? Несколько истеричная, так? – Он улыбнулся. – Неуравновешенная? Быть может, влюбленная, ощущающая родительское неодобрение и отвечающая на него эмоциональным порывом? – Тело его расслабилось. – Нисколько не сомневаюсь в том, что ее можно уговорить снять показания. Или, в худшем случае, скомпрометировать их, если до этого дойдет. Однако я верю в то, что вы не допустите, чтобы это случилось. – Он многозначительно посмотрел на Томаса.

– Лучше будем надеяться на доказательство какой-нибудь другой версии, – ответил суперинтендант, пытаясь скрыть презрение к этому человеку. – Из нее получится превосходный свидетель. Она умна, наделена даром слова и чрезвычайно рассержена. Страстно верует в честность и справедливость… Едва ли ее можно уговорить скрыть то, что она считает чудовищным. Если вы надеетесь, что она даст ложные показания в защиту отца, то, на мой взгляд, будете разочарованы. Она чрезвычайно высоко ценила мисс Беллвуд.

– В самом деле? – холодным тоном проговорил Смизерс и с неодобрением посмотрел на Питта. – Ну, это вообще неестественно. Какая нормальная молодая женщина предпочтет наемную сотрудницу, сколь бы образованной та бы ни была, своему отцу? – Он посмотрел на Корнуоллиса. – Не думаю, что здесь можно еще о чем-то говорить! Слова излишни. Как скверно… Постарайтесь удалить ее показания из дела – ради благопристойности и семейных чувств…

Помощник комиссара к этому мгновению уже был до предела рассержен, однако ощущал и смятение. Он и понятия не имел, чего от него добивался неожиданный посетитель. Проведенные на море годы научили его понимать людей и командовать ими, понимать умственные и физические требования к командиру, научили отваге и многим из путей мудрости. Однако в области человеческих взаимоотношений существовали и полностью неведомые Джону края: в частности, он абсолютно не ориентировался в женском обществе.

– Да, сэр, – произнес Питт, разглядывая Смизерса. Ему редко приходилось настолько быстро приобретать антипатию к человеку, да еще такую сильную. – Хотя если дойдет до суда, миссис Уикхэм почти наверняка даст показания о том, что слышала крик мисс Беллвуд, и обвинение найдет в ней вполне заслуживающую доверия свидетельницу. Ее понимание правосудия и цельность характера будут восприняты судом с уважением.

– Простите? – Джеральд был озадачен. – Вы говорили про дочь Парментера. А кто такая миссис Уикхэм?

– Она и есть его дочь, – ровным тоном пояснил Томас. – Она – вдова, у нее фамилия мужа.

Смизерс был вне себя от возмущения:

– То есть вы хотите сказать, что в своей гипертрофированной преданности этой мисс Беллвуд она предпочтет подругу собственной семье?!

– Я уже говорил, что мисс Уикхэм чрезвычайно восхищалась борьбой мисс Беллвуд за образование и политические права женщин, – поправил его суперинтендант. – И ее борьбой за справедливость в целом… А потому она едва ли переступит через собственные убеждения ради того, чтобы выгородить убийцу своей подруги, даже если он окажется ее кровным родственником.

Джеральд поднял брови:

– Ах вот оно что! Вы хотите сказать, что в ее лице мы имеем дело с так называемой «новой женщиной»! Одной из тех абсурдных и нелепых, лишенных женственности созданий, которые хотят вести себя как мужчины, и чтобы сами мужчины еще и смирились с этим? – Он резко хохотнул. – Ну, в таком случае неплохо, что вы просто проводите расследование, а не принимаете окончательное решение о том, как следует поступить с фигурантами дела! – Он повернулся к Корнуоллису: – Если этот презренный Парментер в самом деле виновен, лучше будет для всех, если удастся доказать, что на него нашло помутнение сознания… Тогда надо будет признать его виновным, но сумасшедшим, и со всем благоразумием и быстротой отправить дело на полку.

Сделав паузу, он пронзительным голосом продолжил:

– Беднягу, бесспорно, поразило безумие. Его следует поместить в надежное заведение, где он не сможет больше покуситься на чью-либо жизнь. Родным его можно сообщить только самое необходимое. Милосердие смягчит приговор правосудия.

И он улыбнулся – точнее, оскалился, – очень довольный произнесенной фразой.

Дождь горстью мелких камешков забарабанил в окно.

Побледневший Корнуоллис посмотрел на Смизерса.

– A что мы будем делать, если он невиновен? – спросил он негромким и спокойным голосом.

– Тогда виновен кто-то еще, – не затруднился с ответом его посетитель. – Если это католически настроенный сын, ничего страшного, a если только что рукоположенный священник – прискорбно, но не ужасно. – Он снова повернулся к Питту. Теперь по стеклу уже текли струи обыкновенного для марта дождя. – Но каким бы ни был ответ, предельно важно, чтобы вы пришли к выводам со всей возможной быстротой. В идеальном случае я хотел бы… было бы лучше… если бы вы смогли составить определенное мнение к завтрашнему утру. Вы сможете сделать это?

– Только в том случае, если преподобный Парментер признается в преступлении, – ответил Томас.

Смизерс одарил его ледяной улыбкой:

– В таком случае добейтесь признания. Растолкуйте ему все преимущества этого. Добровольное признание в высшей степени послужит его интересам. Не сомневаюсь, что вы способны убедить его в этом… – В его словах прозвучала командная интонация. – Держите меня в курсе дела – на тот случай, если я смогу чем-то помочь.

– В какой правительственный департамент нам обращаться, сэр? – спросил Корнуоллис.

– O, я здесь неофициально, – с некоторым раздражением на лице проговорил Джеральд. – Просто зашел, чтобы дать совет. Надеюсь, вы меня поняли, джентльмены. Удачи. – С этими словами он без всякой паузы направился к двери, на мгновение задержался перед нею и вышел.

– Если Парментер настолько утратил рассудок, – с едким сарказмом произнес Питт, – чтобы в своем собственном доме завести шашни с девицей из радикальных современных феминисток, а затем убить ее, столкнув с лестницы, то я сомневаюсь, чтобы его можно было убедить какими-либо аргументами покорно отправиться в сумасшедший дом, будь то частное или государственное заведение. И вообще, я очень сомневаюсь, чтобы моих способностей хватило на то, чтобы убедить в чем-либо такого человека.

– Вы не будете даже пытаться сделать это! – объявил его шеф, стоя спиной к окну, из которого истекал серый свет, изгнавший всякие краски из комнаты. – Чудовищное предложение! – Он был в таком гневе, что не мог устоять на месте; даже губы у него побелели. – Нельзя защитить ложью веру, основанную на чести… Нельзя подменять неправдой покорность слову закона!

Помощник комиссара начал расхаживать по кабинету:

– Сострадание, конечно, превыше всех добродетелей, однако оно не позволяет нам обманом обелять виновного и покрывать грех. Подобные поступки разрушают ту самую скалу, на которой покоится все на свете. Прощение следует за раскаянием, но не предшествует ему.

Питт не прерывал его.

Корнуоллиса просто дергало, плечи его были напряжены, кулаки стиснуты, а на костяшках пальцев блестела напряженная кожа:

– A ведь он даже не подумал о том, что Парментер может оказаться невиновным… Это вполне возможно, окончательных улик нет, да и сам он отрицает свою вину. – Повернувшись, шеф снова направился к окну и проговорил, не отводя глаз от Питта: – Смизерс не имел права делать выводы без достаточных на то доказательств. Если мы откажем Парментеру в судебном рассмотрении его дела, даже если он сам захочет этого, то будем виновны в жуткой несправедливости… непростительной несправедливости, ибо на нас лежит ответственность за соблюдение и исполнение закона. Если мы не сумеем сделать этого, кто будет надеяться на закон?

Он посмотрел на Питта едва ли не с вызовом, хотя произносил эти слова его собственный гнев.

– Итак, мне приказано продолжать расследование? – уточнил суперинтендант.

– Разве вы отказывались от дела? – удивился Корнуоллис.

Его подчиненный улыбнулся:

– Нет, не отказывался, однако я ведь мог и не сообщать вам об этом новом факте… в том случае, если это поставило бы вас в затруднительное положение.

– Благодарю за такт, – ответил Джон с тенью улыбки. – Однако я не ищу защиты от собственной ответственности и потому приказываю вам сделать все возможное, чтобы установить истину… святую истину о том, что произошло в Брансвик-гарденс. Если вы считаете уместным, могу предоставить вам этот приказ в письменном виде.

Дождь за окном стих.

– Спасибо, однако я считаю это как раз неуместным, – ответил Томас. Он хотел проявить такт, но его начальник подчас не понимал необходимости тонкой игры.

– Отрезок прямой не всегда бывает кратчайшим расстоянием между двумя точками, – добавил суперинтендант.

В глазах Корнуоллиса вспыхнула искорка понимания, однако его гнев на Смизерса был еще слишком горяч и не позволял ему расслабиться.